Текст книги "Заверните мне луну"

Автор книги: Анна Мак–Партлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья
Конец близок

Я направлялась к двери, когда до нас донесся скрежет тормозов, за которым тут же последовал отвратительный глухой удар. Мое сознание не успело как следует зафиксировать этот фоновый шум, а Шон уже вскочил и бежал к двери. Я услышала голоса Энн и Ричарда. Они выкрикивали имя Джона. Я остановилась как вкопанная и уставилась на место, где до этого сидел Шон.

Энн кричала:

– О Господи, о милостивый Боже!

Мое сердце бешено забилось. Я услышала слова Ричарда, адресованные Шону:

– Не прикасайся к нему, не трогай его!

Я наконец-то очнулась и выбежала из дома. Очутившись на улице, я увидела своих друзей. Ричард промчался мимо меня в дом.

Энн стояла на середине дороги, уставившись на Шона, склонившегося над человеком, у которого вся голова была в крови. Я огляделась, пытаясь найти глазами Джона. Я, видимо, выкрикивала имя Шона, потому что он поднял на меня глаза, в которых была паника. Я направилась к нему и поняла, что на дороге лежит Джон. Меня затрясло, и мне показалось, что я иду к этому месту целую вечность. Я бросилась на землю.

– Джон, Джон, Джон! – Я продолжала звать его снова и снова, но он не шевелился. На бордюре сидел водитель, прижимая колени к груди, и бормотал что-то похожее на «не заметил» и «он просто выскочил перед машиной». Я ничего не выражающим взглядом смотрела на этого незнакомца. Он кусал губы и плакал. Из дома вышел Ричард и сообщил, что «скорая» будет через пять минут. Энн побежала в дом. Шон разговаривал с Джоном. Он говорил ему, что все будет в порядке и что «Скорая» на подходе, Я сказала ему, что люблю его и что он должен потерпеть. На улице было очень холодно; я не сомневалась, что Джон замерз. Я попыталась поднять его на руки, но Шон остановил меня: – Не надо трогать его, Эм. Он будет в порядке. «Скорая» едет.

– Пожалуйста, проснись! – умоляла я. Я лишь хотела видеть его глаза. – Пожалуйста, проснись!

К нам подбежала Энн. В руках она держала полотенца. В этот момент на дороге показалась машина скорой помощи. Они выскочили из машины и тут же оттеснили нас. Шон крепко держал меня, будто опасаясь, что я убегу. Взгляд Ричарда был прикован к водителю, сидевшему на бордюре. Энн стояла посреди улицы, продолжая держать полотенца.

Мне разрешили поехать в машине «скорой помощи» с Джоном; остальные отправились вслед на такси. Я держала его за руку, а врачи в это время работали. Они подключили какие-то трубки и прикладывали к груди электроды. Мне казалось, он продолжал спать, но я все равно разговаривала с ним. Я говорила, что, как только он поправится, мы поедем в отпуск. Говорила, чтобы он не волновался, потому что все будет хорошо. Я упомянула, как он нужен мне, и даже говорила о каком-то глупом футбольном матче, которого он с нетерпением ждал.

Мы добрались до больницы. Я осталась в коридоре, в то время как Джона везли на каталке в палату, куда допускались только врачи. Медсестра увела меня в комнату для ожидания и спросила, не хочу ли я чаю с сахаром.

– Сахар полезен при шоке, – пробормотала я.

Она согласилась и грустно улыбнулась.

– Я принесу вам чаю, – сказала она и ушла.

Остальные приезжали по очереди и ждали. Все молчали. Меня охватил ужас. Я знала, что дело плохо.

«Пожалуйста, живи. Пожалуйста, не сдавайся», – повторяла я про себя снова и снова.

«Святая Дева Мария, Матерь Божья, пожалуйста, спаси его. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, милостивый Боже, спаси его», – молилась я.

Шон вдруг вспомнил о Кло. Она все еще находилась в доме, валялась где-то без памяти, пребывая в блаженном неведении о ночном кошмаре. Энн пошла звонить ей.

К нам направлялся доктор. Я подняла голову, и перед тем, как наши взгляды встретились, казалось, миновала целая вечность. Он спросил о присутствующих членах семьи. Родители Джона еще не приехали. Я встала и сказала, что я его родственница.

– Мне очень жаль, – произнес он. – Травма оказалась слишком серьезной. Мы сделали все возможное. Ему больно не было.

Врач сказал, что Джона больше нет. Моя голова раскалывалась, в глазах потемнело. Я хотела, чтобы мое сердце остановилось, потому что с каждым его ударом мне становилось все больнее. Все присутствующие смотрели на меня. Энн плакала. Я пыталась расслышать слова доктора сквозь гул, возникший у меня в ушах. Он отвел меня в палату, куда мне до этого запретили входить. Врач постоял какое-то мгновение, наблюдая, как я смотрю на тело Джона, затем он ушел. В комнате находился Джон, точнее, его тело, но я была одна.

«Нет. Этого не может быть. Мы дома в постели. Мне снится кошмар».

– Проснись! Проснись! – выкрикнула я, сильно ущипнув себя. – Проснись!

В глубине души я знала, что не сплю, но я ущипнула себя еще сильнее. Затем я бросилась к нему. Он был тяжелым и еще теплым.

– Просто открой глаза. Больше ничего не надо делать. Об остальном позаботятся врачи, – шептала я.

Но он так и не открыл глаза. Смерть густым туманом повисла в воздухе, и мне стало трудно дышать. У Джона под подбородком лежала белая простыня. Рана на голове больше не кровоточила. Я снова смогла увидеть его лицо. Он выглядел моложе, совсем как подросток, который всегда брал меня с собой играть в баскетбол за его команду, не смотря на то что я совершенно не умела играть. Я снова взяла его за руку и почувствовала, как мое сердце рвется на части.

Я тут же подумала, не случится ли у меня сердечный приступ. Я была бы только рада этому. Джон умер. Мы танцевали всего несколько часов назад, а теперь его уже нет. Дышать стало еще тяжелее.

– Я люблю тебя, – сказала я надрывающимся голосом. – Черт побери, я же действительно хочу, чтобы ты проснулся. – Я умоляла его, но он меня не слышал, а я была не в состоянии осознать это. Я поцеловала его синие губы и потерлась своим влажным лицом о его щеку. Я шептала ему в ухо и просила:

– Пожалуйста, вернись.

Затем я много раз повторяла «черт». Слезы жгли мне лицо, оставляя на коже красные следы; онемевшие руки тряслись и держались за остывающее тело.

– Пожалуйста, черт возьми, вернись же! Я сделаю что угодно!

Я ждала, но ничего не происходило. Я подняла глаза к потолку. Я понимала, что выгляжу глупо, но мне было плевать.

– Господи, если ты вернешь его мне, я сделаю все, что захочешь. Я буду примерной. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пожалуйста, просто верни мне его. Ему двадцать шесть – ему всего лишь, черт возьми, двадцать шесть. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, верни мне его!

Все напрасно. Я хотела прилечь рядом с ним, но не могла решиться, потому что впервые мне казалось, что я не имела права лежать с ним. Поэтому я просто держала Джона за руку и убирала с его лица белокурые окровавленные волосы. Рядом с этим лицом я выросла, на это лицо я могла положиться; я знала это лицо, как свое собственное, но теперь оно были иным. Свет погас, искра исчезла, и все, чем мы являлись и чем обладали, все, что он представлял собой и кем мог стать, ушло в небытие. Мой мальчик, мой мужчина, мой друг, мой любовник, мое отражение – все это постепенно становилось холодным как камень. Из океана, который когда-то был моим сердцем, лились слезы. Я стряхнула с простыни, которой он был накрыт, невидимую грязь. Я нащупала его руку и крепко сжала ее. – Я люблю тебя.

Время замерло. Понятия не имею, как долго я стояла на коленях на холодной плитке, отчаянно вцепившись в его руку. В какой-то момент в палату вошла Кло. Она плакала. Увидев Джона, она закричала. Она сделала это не нарочно, просто не смогла сдержаться. Кло стояла и смотрела на тело, которое когда-то было Джоном. Потом она обняла меня, я словно издалека услышала свой голос: «Прощай, малыш». Кло рыдала, а я по-прежнему держала его руку. Боль сковала нас, мы не могли пошевелиться. Мы застыли, как Джон.

Кто-то позвонил моей матери. Она приехала с отцом, чтобы забрать меня. Отец молчал, стоя в нескольких шагах позади нее, не зная, что сказать и как вести себя. Мама взяла все в свои руки, и впервые с тех пор, как я перестала быть маленькой девочкой, я была благодарна ей за ее самообладание. Когда родители выводили меня из больницы, я заметила Ричарда – он успокаивал свою обезумевшую жену и Шона, который сидел в углу, уставившись в одну точку. Мы поехали домой. Я помню, что сидела на заднем сиденье машины и смотрела на движущиеся расплывчатые фонари и на мелькающие автомобили, из динамиков доносился голос дина Мартина. Он пел о любви. Я посмотрела на небо. Оно было черным. Ни звездочки. Кожа на лице продолжала гореть. Мать снова и снова оборачивалась, чтобы взглянуть на меня, как будто боялась, что я отправлюсь вслед за Джоном на небеса. В доме было холодно. Мама поставила чайник, но я ничего не хотела, только спать. Она укрыла меня одеялом и убрала со лба волосы. Я даже не чувствовала ее прикосновения. Отец стоял в дверях и наблюдал за нами. Потом мама выключила свет и легла рядом со мной. Я ощущала ее тепло и в то же время чувствовала полную пустоту. Я вдруг вспомнила мать Клоды и то, что после смерти ее мужа она постоянно спала. Тогда я находила это странным. Теперь я понимала почему. Сон был единственным избавлением от этого кошмара.

Глава четвертая
Мы не прощаемся

Через пару дней мы его хоронили. Мать Джона попросила Ноэля провести службу. Странно, что я почти не помню этого, но все говорили, что служба прошла прекрасно, если так можно сказать. Церковь была заполнена до Отказа. Пришли люди из нашей старой школы и колледжа и конечно же его коллеги. Все произносили слова соболезнования, некоторые плакали. Я пребывала в оцепенении. Люди, взявшись за руки, окружали край выкопанной могилы, Джона опускали под хор Ноэля, который пел «Аллилуйя». Я чувствовала поддержку отца, присутствие которого было ненавязчивым и вездесущим. Когда гроб опускали, я даже чувствовала биение его сердца. Он держал меня за руку, когда я бросала землю на блестящую медную дощечку с именем Джона. Я слышала боль его матери, я чувствовала ее муки, когда люди проходили и крестились. Я помню, как меня уводили родители. Мы прошли мимо могильщиков, которые хотели поскорее засыпать яму и уйти домой, как стервятники, ожидающие последнего вздоха теленка.

Помню, как я сидела в гостиной в доме родителей Джона. Меня окружали друзья. Я смотрела на его мать, которая плакала, раздавая бутерброды. Моя мама и Дориан подавали напитки и перешептывались, беспокоясь о том, у всех ли есть тарелки с едой. Дориан – наша соседка. В тот день, когда мы с родителями только въехали в дом, она принесла бисквитный торт и с тех стала неотъемлемой частью нашей жизни. Джон часто говорил, что она досталась нам в придачу к дому. Дориан была доброй, отзывчивой, смешной, сильной, страстной натурой. Она воплощала старый Дублин, и для нее не существовало оправданий. Он стала для нас с Ноэлем второй матерью. Когда у нас возникали проблемы, мы частенько отправлялись к ней. Однако эту проблему было не под силу решить даже всемогущей Дориан, она понимала это и поэтому просто подавала еду.

Отец Джона в одиночестве сидел в саду и пил виски. Мой отец составил ему компанию, и теперь они уже вдвоем сидели в тишине. В глазах обоих стояли слезы. Говорить было нечего. Энн не отходила от Ричарда – она нуждалась в нем, боялась отпустить его, и ее чувства были мне понятны. Шон просто сидел у окна, курил сигарету за сигаретой и, не замечая их, смотрел на проезжающие машины. Одиночество и вина в его глазах были невыносимы, и я словно видела свое отражение в них. Наши взгляды встретились, и я отвернулась.

«Я виновата».

Я не уезжала из родительского дома две недели после похорон, но больше не чувствовала, что нахожусь дома. Я была лишь гостьей. Ноэль тоже не уезжал. Это было очень любезно с его стороны, но каждый день для нас стал продолжением воскресного обеда. Все пытались найти подходящие слова, но никто не мог, даже Ноэль. Я хотела уехать домой, но они волновались, справлюсь ли я с тяжелыми воспоминаниями. Казалось, никто не понимал, что от них все равно не убежать. Я хотела бродить по дому, в котором мы жили вместе, хотела вдыхать аромат его лосьона после бритья и лежать на его стороне кровати. Мне хотелось слушать нашу музыку и прижимать его рубашки к лицу. Мне хотелось быть как можно ближе к Джону, пусть даже таким образом.

Наконец именно Ноэль настоял на том, чтобы родители перестали меня опекать. Именно он объяснил чувства, которыми мне было сложно поделиться. Он просто знал, что правильнее будет, если я уеду и смогу начать собирать по кусочкам свою жизнь. И я уехала. Когда я уезжала, мама плакала, а отец обнимал ее и смело мне улыбался.

Потом отец крепко прижал меня к себе и, наклонившись, прошептал:

– Он был мне как сын. Мы потеряли нашего мальчика, но мы выживем.

Я снова расплакалась и села в машину. Когда автомобиль тронулся с места, я обернулась и увидела отца, обнимавшего рыдающую мать.

В моем доме было пусто и холодно. Ноэль включил отопление. На кухне был беспорядок, который мы оставили. Он принялся было убирать, но я остановила его. В магнитофоне по-прежнему находился диск Ника Кейва (Ник Кейв (р. 1957, полное имя – Николас Эдвард Кейв) – австралийский рок-музыкант, поэт, писатель, автор музыки к фильмам, сценарист. Лидер групп Grinderman). В тот день Джон слушал его новый альбом, я захотела остаться одна, но Ноэль приготовил чай. Я ждала, что он будет рассказывать о путях Божьих, о планах Всевышнего и о том, что Джону намного лучше на небесах. Однако Ноэль молчал, и я была благодарна ему за это. Он выпил кофе и, убедившись, что мне необходимо побыть одной, ушел. Перед этим я заверила его, что со мной все будет в порядке.

«Ложь». Я часами сидела на полу в гостиной и слушала грустные песни Ника Кейна. Я плакала, смеялась, разговаривала с Джоном, с собой, но слез становилось все больше. Я снова и снова воспроизводила сообщение на автоответчике, записанное им.

«Здравствуйте. Вы позвонили по номеру шесть, четыре, ноль, пять, два, шесть, один. Мы в каком-то экзотическом месте, поэтому оставьте нам сообщение, и если вы придетесь нам по душе, мы вам перезвоним». Наш дом превратился в музей, и мое настоящее стало прошлым. Я сидела на кухне и смотрела на кофейную чашку Джона, записку на холодильнике, в которой он напоминал мне, что необходимо починить стоп-сигнал в машине, листок бумаги, принесенный им из колледжа, с этим глупым тестом с попрыгунчиками. Я смотрела на вещи, принадлежавшие ему, и часами плакала, потому что его больше не было, и в этом была моя вина.

Глава пятая
Пять стадий

Горе всепоглощающе.Горе изолирует человека от мира. Горе эгоистично. Психологи скажут вам, что существует пять стадий скорби: отрицание, гнев, торг, депрессия и, наконец, смирение. Я считаю, что существует шесть стадий: отрицание, гнев, торг, депрессия, обвинение и только потом смирение.

Отрицание . Я ни оком, кроме него, не думала. Я жила в прошлом. Я закрылась в своей скорлупе и прокручивала всю свою жизнь. Мне дали четырехнедельный отпуск по семейным обстоятельствам. Четыре недели на оплакивание жизни. Я находилась главным образом в своей спальне, где пряталась под пуховым одеялом, слушая тиканье антикварных часов бабушки. Я спала, спала и спала, и когда глаза принуждали меня проснуться, я обнимала подушку и разговаривала с Джоном.

«Помнишь, как мы сказали родителям, что собираемся жить вместе? Помнишь, как они взбесились? даже Ноэль получил по шее. Помнишь? Мама употребила слово „Боже“, Ноэль стал распекать ее, и она повелась. Ты успокаивал ее, даже папа был против этой затеи, а с ним всегда можно договориться. Ты был великолепен. Я орала как четырнадцатилетняя девчонка, но ты все расставил по своим местам. Ты всегда умел спорить. При желании из тебя бы вышел неплохой адвокат. Из тебя мог получиться кто угодно». До меня доносился шум грозы. Встать с места меня заставила кошка, орущая на подоконнике. Я потянулась к занавеске и резко дернула за нее, испытывая омерзение из-за того, что реальность прервала приятную беседу, я посмотрела в окно: дверь в сарай бешено раскачивалась, ее петли взвыли о помощи. Горшки с цветами на улице катались, вращая содержимое во всех мыслимых направлениях. Прошло несколько секунд, прежде чем я вспомнила о звуке, который заставил меня притащиться к окну. Кошка отчаянно орала и куда-то таращилась. Если бы кошки умели разговаривать, думаю, последовала бы фраза: «Впусти меня, хренова тупица!» Я открыла окно и поразилась: в подоконник своими недоразвитыми лапками вцепился крошечный котеночек. Я взяла это промокшее существо, которое было всего лишь парой ошеломленных глаз в окружении меха, и осторожно втащила его в комнату. Я чувствовала биение его сердечка. Я бросилась в ванную и завернула малыша в полотенце, а затем аккуратно вытерла его.

– Ты всего лишь ребенок. Взгляни на это, Джон! Котеночек.

Я заглянула в его мордочку и тут же определила, что это мальчик, у котенка была чисто мальчишеская мордочка, овальные черные глаза, черный мех, стоявший дыбом, а под подбородком виднелось белое пятнышко. На самом деле чем дольше я смотрела на него, тем больше он напоминал мне сокурсника Джона Леонарда Фоули. У Леонарда были черные глаза овальной формы и черная копна волос, отрицающих силу земного притяжения. Леонард сделал великое множество попыток укротить пылкий нрав своей гривы – однако в итоге единственным вариантом, не считая бритья наголо, оказался ирокез. Он походил на инопланетянина, а после фильма «Звездный путь» решил, что это даже круто. А так как он был первой гитарой в единственной музыкальной группе во всем колледже, мы все согласились. Я трепала шерсть на голове котенка, придавая ей форму ирокеза. Котенок осторожно посмотрел на меня и потерся о полотенце. Теперь он еще больше напоминал Леонарда.

– Привет, Леонард! Как твой музыкальный бизнес? Тебя уже взяли?

Моя трескотня не очень интересовала котенка. Он обсох, и теперь его крики означали, что его нужно покормить. Я отнесла малыша вниз на кухню, посадила на стол, а сама стала искать подходящую чашку. Высвободившись из моих рук, он тут же задвигался, но остановился у самого края раковины. Затем посмотрел на пол и попятился к окну. И тут до меня дошло.

– Каким образом, черт побери, такому крошечному котенку удалось забраться на карниз второго этажа?

Он не отвечал.

– Это невозможно.

Леонард не был заинтересован в раскрытии своих секретов, потому что занялся поеданием тунца двухдневной давности.

– Откуда ты взялся? Это ты его прислал, Джон? Ты прислал его, чтобы вытащить меня из постели? Тебе ведь не нравилось, когда я просыпала? День коту под хвост, как ты любил выражаться. Леонард закончил есть. После пережитых испытаний ему хотелось спать. Я не могла обвинять его. В конце концов его неожиданная встреча с яростью природы на моем подоконнике была сродни землетрясению для нас, людей, Я отыскала коробку из-под обуви и положила в нее бумажное полотенце. Когда я поместила Леонарда в коробку, он мгновенно свернулся калачиком и заснул. Я оставила коробку на кровати рядом с собой, снова вернулась под одеяло и стала наблюдать, как сон прогоняет его заботы.

– Эй, Джон, ты помнишь двигающуюся статую? Тысячи людей совершали паломничество, чтобы помолиться у подножия статуи девы Марии в каком-то амбаре в Северном Керри. (В Ирландии явления Девы Марии давно стали привычными. Но с 1985 года начали постоянно появляться ожившие статуи. Первое сообщение пришло от детей из местечка Эсди, графство Керри, в феврале, а к сентябрю в Ирландии задвигалось более 30 статуй Богоматери. Видели, как они раскачиваются, разговаривают, улыбаются, источают кровь или светятся.) А помнишь, как Леонард убрал статую девы с Младенцем со двора у кабинета директора? Он спрятал ее в женском туалете, оставив на ее месте записку со словами «Ушла на обед!» – Я рассмеялась. – Директор остервенел и обозвал его богохульником.

Леонард открыл один глаз, чтобы посмотреть, в чем заключалась эта шутка. Я больше не смеялась. Вскоре после этого мы оба заснули.

Гнев (Клода)

Кло звонила мне раз в день.

– Ты в порядке?

– Да.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

– Хочешь, чтобы я пришла?

– Нет.

На этом разговор прекращался, и мы обе испытывали облегчение.

Ей не дали четырехнедельного отпуска по семейным обстоятельствам. Она потеряла друга, но она не была его родственницей. Ее боль не оценивалась так высоко. Кло вернулась к своей нервной работе на следующий же день после похорон. Она зашла в офис, где ее поприветствовали семьдесят писем, требующих срочного внимания, три пресс-релиза, журнальная фотосъемка для недели овощей и фруктов и клиент в весьма дурном настроении. Кло тотчас разобралась с почтой. Ее клиент успокоился через несколько минут. Ей удалось написать три пресс-релиза за час, при этом к поставленному сроку у нее еще осталось время.

Съемка же оказалась настоящим кошмаром. Две недоедающие модели, одна из которых была одета капустой, другая яблоком, холодные и капризные, ожидали «фрукта» и начала съемок. Он попал в пробку на шоссе М50. Девушки отражали атаку обзывающихся подростков, которых не устраивал их «фруктовый» внешний вид. Фотограф брюзжал по поводу времени. Кло до конца держалась профессионально. Она вернулась домой после семи, достала с полки банку кофе. Та выскользнула из ее рук и упала ей на голову, Кло даже не успела почувствовать удар, далее банка стала падать на пол. Кло почти поймала ее, но руки в очередной раз подвели подругу. Банка ударилась о белый кафель, кофейные зерна, жаждущие свободы, вырвались из стеклянной тюрьмы.

– Довольно!

Кло взорвалась, слезы обжигали ей глаза.

– Я всего лишь хотела чашку грёбанного кофе! Неужели это так много, черт возьми! Хрен с тобой, я не буду это убирать, даже не притронусь!

Она начала кричать, и тут началось. Кло принялась вытаскивать бокалы и бросать их, наблюдая за тем, как они ударялись о стену, превращаясь в осколки. Затем она прицелилась в картину с изображением лодки в синем море с сосредоточенностью и профессионализмом звезды MВА. При ударе стекло разбилось вдребезги, разорвав картину, которая теперь свисала с поврежденной рамы. Кло кричала, плакала и танцевала на кофе и стеклянных осколках. Затем она вдруг остановилась. Ее сердце бешено колотилось, руки тряслись, перед глазами все поплыло.

«Достаточно». Потом она долго сидела на полу и стонала, неуверенно пытаясь сгрести плоды своих разрушительных действий в совок, когда в дверь позвонили.

– Пошли вон! – взревела она, зная, что никто из непрошенных гостей не услышит ее голоса, находясь четырьмя этажами ниже на шумной улице. Она ответила после пятого звонка. Пришла ее мать. – Клода, впусти меня!

– Я хочу побыть одна.

– Ради Христа, впусти!

– Иди лесом!

В итоге Кло все-таки нажала кнопку домофона, и мать вошла в дом. Клода обводила взглядом кухню, в то время как родительница поднималась в лифте.

– Просто оставь меня в покое! – прорычала Кло, стоя у стола, после чего изо всех сил бросила тарелку, безобидно лежавшую в раковине. Минуту спустя в дверь позвонили.

– О, милая! Поди ко мне! – Мать достала из кармана салфетку и вытерла ей слезы.

Мать не выпускала ее из своих объятий, пока та плакала и ругалась.

Позже, выплакавшись, Клода попросила мать рассказать об отце, которого она совсем не помнила. – Отец любил «Бумтаун рэтс» (Ирландская группа новой волны, исполнявшая оригинальный поп-рок с остроумными текстами и нестандартными аранжировками (1975–1986)). Ему нравилась их неугомонность и раздражительность. Он занимался политикой и хотел перемен. Он говорил, что прежняя Ирландия умерла. Он был страстен и упрям.

Мать улыбнулась. Кло видела, как та успокаивается, давая волю воспоминаниям.

– Когда он смеялся, все в комнате тоже смеялись, – сказала она, продолжая улыбаться. – Он был такой же упрямый, как и ты.

Кло улыбнулась.

– Он всегда считал, что прав, даже если ошибался. Он любил пляж и лодки.

Кло отметила про себя, что нужно будет повесить новую картину.

– С успехом он перебарщивал. Он мог довести меня до безумия.

– Как я, – сказала Кло.

– Да, как ты, – признала мать, гладя волосы дочери.

Момент лирического отступления закончился быстро, и Кло почувствовала, что она снова закипает.

– Это несправедливо. Я так зла! – выпалила она.

– Я знаю, – согласилась мать. – Состояние кухни тому свидетельство.

Кло не могла не засмеяться.

– Когда умер отец, тебе едва исполнилось пять, но в день похорон ты разбила все до единой чашки и блюдца из своей игрушечной посуды, а ведь они были пластмассовые. Я знала, что ты понимаешь: папа больше не вернется. Вот какой ты была и такой же осталась. Ничего не изменилось. Клода растаяла.

– Как? – спросила она.

– Ну, ты и сейчас бьешь все, что под руку попадется, – ответила мать.

Кло плакала. Из-за мамы, из-за друга, из-за меня, из-за себя. Плакала, пока мать не выпустила ее из своих объятий, уверенная в том, что та будет жить.

Торг (Ноэль)

Ноэль заходил ко мне чуть ли ни каждый день. Он подолгу сидел у меня, пока не убеждался, что со мной все в порядке, и только после этого уходил. Большую часть времени он проводил в молитвах. Они с Джоном были друзьями… нет, они – даже ближе, чем друзья. Они вместе выросли. Ноэль был на два года старше Джона, но они нашли общий язык. Джон восхищался теми чертами брата, которые я терпеть не могла. Ему нравилось, что Ноэль не идет за толпой, – Джон любил обсуждать с ним темы, которые правили только его вселенной. Джон постоянно смешил Ноэля. Брат скучал по этому. Ему не хватало их религиозных споров: «Бог или наука?» Это было старым и любимым предметом их дебатов, к которому они возвращались снова и снова.

«Господи, пожалуйста, не позволь мне забыть! Если ты должен был забрать его, пожалуйста, позволь мне услышать его смех!

Ноэль жалел, что не мог сказать нам, будто Джон пребывает в покое и его смерть означает воскрешение в раю, и мы должны порадоваться за него, праздновать его возвращение домой. Но он не мог. Брат так не думал. Он слишком сильно скучал по другу.

„Пожалуйста, Господи, помоги мне понять“.

Ноэль переживал свою боль единственным известным ему способом. Он проводил мессу, посещал дом престарелых, больницу, регулярно проводил беседы в школе. В конце каждого дня он отправлялся в квартиру, в которой жил с соседом, шестидесятилетним священником отцом Рафферти, переехавшим из графства Корк. Отец Рафферти смотрел новости, а Ноэль готовил ужин. Ноэль ел молча, время от времени кивая отцу Рафферти, который посвятил себя болезненному переживанию за состояние современного мира. Когда Ноэль наконец удалялся в свою комнату, он ставил диск Нины Симон (Нина Симон (1933–2003) – талантливая американская темнокожая певица, пианистка, композитор, аранжировщица. Придерживалась джазовой традиции) и слушал ее песни, стоя на коленях у кровати и сложив руки в молитве.

„Пожалуйста, Господь, я посвятил тебе свою жизнь, прогони эту боль. Я кланяюсь перед тобой. Прогони это одиночество“.

* * *

Как я узнала позже, Ноэль познакомился с Лорой во время кондитерской акции. Она испекла более четырехсот больших тортов для кампании против рака груди, из-за которого она потеряла мать. Лора считала, что сбор средств лишь малая часть того, что она могла сделать. Она была приветливой и словоохотливой. В основном люди не болтают со священниками, по крайней мере не каждый день. Ноэль был обезоружен. Ему нравились ее беззаботные манеры и открытость. Она не боялась высказывать свое мнение, но не боялась и слушать. Они ходили пить кофе, и она говорила о своей матери, улыбаясь и смеясь, и это общение придавало ему сил. Брат даже обнаружил, что и сам рассказывает ей о себе. Подобное было для него внове. Они встречались много раз, порой случайно, порой, казалось, что случайно. Между ними не было близости – он никогда и не думал об этом, однако ощущал чувство вины за свою новую дружбу. Но все это было до смерти Джона. А теперь одиночество, которое он так долго испытывал, стало невыносимым.

„Господи, пожалуйста, умоляю тебя, прогони это одиночество“.

* * *

Ноэль схватил палто и, не говоря ни слова, прошел мимо отца Рафферти, который гладил жилет. Он закрыл за собой дверь и зашагал по улице, готовясь поймать первое попавшееся такси. Брат явился без предупреждения. Лора открыла дверь. Ее лицо озарила счастливая улыбка. Она провела его в теплую гостиную. Ноэль опустился в кресло. В комнате было темно, не считая горящей лампы у стула, на котором лежала открытая книга. Брат понял, что прервал ее. Его смущение застало его самого врасплох. – Тебе будет уютнее, если я включу свет? – спросила она, догадываясь, что он чувствует.

– Нет, – извинился он, – прости, мне не следовало приходить. – Ноэль склонил голову, чтобы не встречаться с ней взглядом.

– Я думаю, именно это тебе и было нужно. – Лора улыбнулась. – Позволь, я угощу тебя чаем, и мы поговорим. Он кивнул.

Позже она сидела на стуле, на котором читала, а Ноэль рассказывал ей о друге, погибшем в аварии. Он говорил ей о своем гневе и стыде. Он говорил о боли, сожалениях и даже о страхах. Потом она обняла его, и он плакал на ее плече. Лора поглаживала его по спине и говорила, что ему полегчает. Ноэль ощущал на своей шее ее дыхание, вдыхал аромат ее духов и чувствовал, как она грудью прижимается к его жакету. Он отпрянул, испугавшись, что не сможет совладать со своими эмоциями. – Мне пора.

Лора кивнула:

– Если тебе что-нибудь понадобится…

Он кивнул в ответ.

Она проводила его до двери, и Ноэль обнял ее.

– Спасибо, – сказал он.

– Обращайся в любое время, – грустно ответила она.

Лора смотрела, как он идет по дорожке и закрывает ворота. Он не обернулся. Ноэль отправился домой пешком. Он шел более часа, но ему показалось, что всего несколько минут. Голова болела.

„Я желал ее. О Боже, помоги мне, я в таком смущении! Пожалуйста, Боже, я принадлежу тебе, дай мне сил!“

Депрессия (Шон)

После похорон Шон отправился прямиком в паб. Он сел в углу бара, вывернул все карманы, выложил деньги перед собой на стойку и заказал виски, затем еще и еще. Он пил, пока оставались деньги. Он ни с кем не общался, что, наверное, удивило нескольких завсегдатаев. Когда он свалился со стула, бармен прекратил его обслуживать. Шон не спорил – он просто взял оставшиеся деньги и поковылял прочь. Он ушел так же тихо, как и пришел. По дороге домой Шон завернул в магазин. Его чуть не хватил удар, когда он увидел, что наличных не хватит даже на сэндвич. А тут еще смесь из двенадцати порций виски и свежего воздуха ударила ему в голову, и у него подкосились ноги. Шон не помнил, как добрался до дома. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что сидит на своем любимом стуле. В ту ночь он так с него и не встал. Он сидел в темноте и пил, задаваясь вопросом: „В чем смысл?“