Текст книги "Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо"

Автор книги: Анджей Выджинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Вы ошибаетесь. Наш консул по поручению департамента говорил тогда с генералом Трухильо.

– И все же Трухильо «выиграл» на выборах, заранее уничтожив всех противников. Вы знаете, что написал тогда наш консул в рапорте Вашингтону? «Количество голосов, поданных за Трухильо, значительно превышает количество всех избирателей». Ведь фактически Трухильо был единственным кандидатом.

Флинн подошел к одной из полок и указал на ряд книг.

– Мистер Уинн, я знаю все эти дела несколько лучше. Видите? Вот книга бывшего корреспондента «Тайм» Уильяма Крема «Демократия и тирания в Карибской зоне». Вот работа Альберта Хикса «Кровь на улицах», вот вам «Мир свободного труда», с тревожными отчетами международной конфедерации свободных профсоюзов… А это вы знаете – «Доминиканская Республика под игом феодального властителя», «Кровь в Карибской зоне»? Могу дать вам это прочесть, вы узнаете еще больше… больше, чем позволительно сказать мне. Вот сборник статей Теофило Гуэреро, доминиканского корреспондента журнала «Vision». В феврале «Vision» сообщил, что Теофило Гуэреро бесследно исчез… Это, кажется, уже тридцатый журналист бесследно исчезает там…

– И вы хотите, чтоб теперь и я бесследно исчез? «Испарился», как говорит мистер Бисли?

Флинн остановился передо мной.

– Я гарантирую вам абсолютно надежную охрану. И такие полномочия, что никто не осмелится вас пальцем тронуть. Мы будем оберегать вас…

– Я не люблю, когда на работе за мной кто-то ходит по пятам. Это снижает производительность труда, мистер Флинн.

– Вы шутите.

– Вы угадали. И давайте этой шуткой закончим бесполезный разговор: ни к чему он не приведет.

Я встал и поклонился. Но Флинн отошел к полке и достал несколько книжек.

– Прочтите это, пожалуйста.

– Крем и Хикс у меня есть. Если разрешите, я хотел бы посмотреть другие книги, которые вы только что назвали.

– Мне хотелось, чтобы вы это быстро прочли и снова навестили меня. Я буду вас ждать.

– Я прочту, но не знаю, когда. Сами понимаете, мне нужно время от времени зарабатывать пару долларов…

– Я охотно помог бы вам, в какой угодно форме…

– Благодарю, пособиями я никогда не пользовался. Дела мои пока что идут неплохо… До свидания, мистер Флинн. Будьте очень осторожны. «Тише едешь – дальше будешь» – это хороший девиз: действуйте медленно, не спешите, мистер Флинн!

– Лоретта была вами очарована, – сказал Флинн, пожимая мне руку на прощание. – Она сказала, что вы чудесный человек.

– Это недоразумение. Вот Лоретта была чудесная девушка. Но такие девушки обычно слегка экзальтированы и приукрашивают людей, наделяя их своими собственными достоинствами.

– Отвезти вас домой? Я не видел внизу вашей машины.

– Я поставил ее на соседней улице.

Возле моего «студебеккера» вертелся какой-то подозрительный тип. У него были очень светлые волосы и кожа альбиноса. Увидев, что я достаю ключ, он подошел ко мне.

– Это ваша машина? – спросил он.

– Судя по номеру, моя.

– Я с вашего разрешения, хотел бы…

– Купить ее? Воздержитесь. Если мне достанется приличный выигрыш в лотерее, я вам даром отдам эту штуку.

Он засмеялся и прищелкнул пальцами. Глаза у него были налиты кровью.

– Я думал, – сказал он, – что вы разрешите вымыть и привести в порядок машину. Я это здорово умею.

– Благодарю, я сам этим занимаюсь. И, к несчастью, сейчас я тороплюсь, потому что жена рожает, и я еду в лечебницу узнать, кто у нас – мальчик или девочка.

Я протянул ему доллар, но он не взял.

– Я не попрошайка. Хотел заработать, но вот не получается.

«Ладно, сейчас я тебя поймаю, – подумал я. – Сейчас ты попадешься».

– Дайте мне адрес, может, я найду для вас работу, дам знать. На заправочной станции или… или в каком-нибудь гараже, – добавил я с ударением.

Он ответил, ничуть не смутившись:

– У меня нет адреса… Знаете, как это бывает: днем я стараюсь заработать хоть немного, а ночую когда у знакомых, когда в ночлежке, а то и под мостом, либо в парке на скамейке… Но я мог бы на днях позвонить вам и спросить, удалось ли вам что-нибудь найти.

«Обошел ты меня», – подумал я. И дал ему наспех придуманный номер, с бруклинским индексом. Он несколько раз повторил этот номер. Я снова сунул ему доллар, на этот раз он не отказался.

– Я это запомню, – сказал он. – Благодарю вас. Меня зовут Рони. Желаю вам мальчика, с мальчишками хлопот меньше.

Я отъехал от стоянки, не зная, что об этом думать. Одна из бесчисленных случайностей или умышленная инсценировка? Надо будет запомнить этого Рони.

Гарриэт сообщала, что звонит и никак не может меня застать, а поэтому телеграфирует, что она хочет увидеться со мной, вот адрес и название ее гостиницы. Спрашивала, есть ли у меня желание встретиться с ней, не забыл ли я ее. В конце стояло: «Целую. Гарриэт».

Я ничего не забыл, но не имел желания встретиться с мисс Клэр.

25

Хулио Оливейра ввел их в комнату, где ждал полковник Аббес. Лицо у полковника Аббеса было изможденное и жестокое, с хищными чертами. Он уставился на Мерфи холодными узкими глазами и некоторое время приглядывался к нему, потом сердечно протянул руку и басом прогудел:

– Приветствую вас, Мерфи. Благодарю за услугу. Вы смелый летчик, очень смелый. Хлопот не было?

– Благодарю, господин полковник. Все было в порядке.

– Прелестно. А что же привез в нашу страну храбрый летчик? Что за товар?

Мерфи удивился. Уж, наверное, этот тип отлично знал, кто лежал там, в багажнике.

– У меня был пассажир, больной пассажир.

– Хорошо путешествовал? Больной человек доволен?

– Да.

Октавио повернул к Мерфи голову.

– Господин полковник спрашивает, доволен ли пассажир этим путешествием.

– Ах, вот что! Очень доволен. Погода была хорошая, и он не страдал от толчков.

– Прекрасно. Благодарю, – сказал Аббес и взял конверт, лежащий на столе. – Тут деньги, летчик честно заработал. Не доллары, а наша монета. Песо. Один песо – один доллар, совсем одинаково. Хорошая монета. – Он говорил на ломаном английском языке.

Мерфи спрятал конверт в карман комбинезона.

– Господин полковник разрешит мне остаться здесь на несколько дней?

Аббес не понял.

– Несколько дней. Что несколько дней? – Он посмотрел на Октавио. – Что он хочет?

– Я хотел бы осмотреть Сьюдад-Трухильо, – объяснил Мерфи, – Я слыхал, что это красивый город.

Аббес усмехнулся.

– Красивый, очень красивый. Генералиссимус доктор Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина сам планировал застройку. Ему мы обязаны этим городом.

– Я даже не знал, что генералиссимус еще и архитектор, – сказал Мерфи.

Аббес обратился к Октавио:

– Что он сказал?

– Что генералиссимус, наверное, великий архитектор, – быстро проговорил Оливейра и тут же пояснил Мерфи: – Генералиссимус Трухильо – гениальный человек и во всем знает толк. Это самый великий и самый мудрый человек во всей мировой истории. С тех пор, как пришел к власти генералиссимус, началась самая важная глава истории человечества – Эра Трухильо.

– Да, это правда, – одобрительно сказал Аббес, – Храбрый летчик прийти ко мне завтра утром в министерство. Там говорить по-дружески один час. – Он спросил Октавио по-испански: – Капитан, вы уже подготовили этого человека? Он ориентируется в ситуации? Знает, как обстоит дело с его отлетом?

Октавио предостерегающе качнул головой в сторону Мерфи.

Полковник понимающе кивнул и быстро подошел к Мерфи.

– Вы говорите по-испански? – спросил он.

– Я немного знаю испанский, – медленно сказал Мерфи.

– Немного знаете, – повторил полковник, ничуть не смущенный своей ошибкой. – Прекрасно. Где вы родились?

– Я родился… – начал Мерфи по-английски, но тут же поправился: – Не nacido en Trenton. New Jersey[3]3
  Я родился в Трентоне, штат Нью-Джерси.


[Закрыть].

Жестокое лицо полковника искривила усмешка: он, видимо, был доволен. Октавио и Хулио тоже улыбнулись, как по команде. Видя это, Мерфи улыбнулся тоже.

Аббес отошел вглубь комнаты и стал у окна.

– Где вы живете? – спросил он.

Оливейра, делая вид, что приглядывается к Мерфи, еле слышно шепнул:

– Скажи, что здесь…

– Ahora… vivo an Ciudad Trujillo, – сказал Мерфи, – Сейчас я живу в Сьюдад-Трухильо.

Аббес похлопал ладонями по чрезмерно выпуклой грудной клетке и издал рычащий смех: Мерфи он напомнил гориллу из зоопарка. Октавио и Хулио дружно захохотали, бдительно выжидая момент, когда Аббес перестанет смеяться. Он вдруг оборвал смех, они тоже.

Аббес подошел к ним, проверяя на ходу, застегнута ли верхняя пуговица на его мундире, и протянул Мерфи тяжелую волосатую руку.

– Прелестно. Храбрый летчик идет в гостиницу. Завтра министерство, одиннадцать часов. Мой адъютант ждет.

– Благодарю, господин полковник, завтра в одиннадцать я буду в министерстве.

Аббес холодно глянул на него суженными в щелки глазами.

– Я знаю, что вы будете… Капитан, – обратился он к вытянувшемуся в струнку Октавио, – вы останетесь. Они могут идти, подождут внизу.

Мерфи и Оливейра вышли из комнаты. Аббес, не двигаясь с места, кивком подозвал Октавио.

– Прелестно, – сказал тихо Аббес, – Летчик доживет до завтра. Есть серьезные осложнения в деле Галиндеса: мои люди убрали одну девушку, дочку сенатора Флинна. У нее была копия этой идиотской, лживой книги. Ладно, пускай Мерфи доживет до завтра, потом посмотрим. Так будет лучше после этой истории с девушкой. Мы подобрали боя для этого летчика, он будет следить за его телефонными разговорами, корреспонденцией, вещами и так далее. Вы понимаете, что этот летчик отсюда выбраться не должен – никогда. Может, что-нибудь придумаем для него. Семья у него есть?

– Мать, господин полковник. Он приезжал к ней раз в год, так что это не имеет значения. Он ей врет, что где-то Работает, а на самом деле ходит без работы. Один тип, Освальд Тен, про него допытывался, и нашим ребятам пришлось его утихомирить. Они это хорошо сделали, чисто, без улик. Я при этом был, а потом кружным путем поехал в Лантану и там дождался Мерфи.

– Прелестно. Номер для Мерфи зарезервирован в гостинице «Космос». Рядом – комната для боя. Зайдешь в министерство и возьмешь у моего адъютанта визу, вечером дашь ее Мерфи. Ты вечером занят?

– Хотел кое-что уладить… – несмело проговорил Октавио. – Одно личное дело. Но, если господин полковник… я, конечно…

– Ладно, не надо, тебе полагается немного отдохнуть. С ним пойдет Оливейра. Пускай поведет его в хороший бордель и напоит в лежку. Надо из него вытянуть все, что удастся. От этого зависит, что мы с ним сделаем. Знаете, не стоит рисковать из-за какого-то сопляка.

– Если господин полковник разрешит…

– Можешь говорить.

– Господин полковник, он не сопляк. Если мы дадим ему какую-то работу – конечно, не у нас – так он на коленях благодарить будет. В Штатах он работы не имел, обозлился порядком. Это хороший материал.

– Сегодня надо ему в нутро заглянуть. Внизу ждет машина, черный «плимут». Пускай Мерфи поедет с боем в гостиницу, а ты договорись насчет вечера с Оливейрой. Ему как будто можно доверять?

– Оливейра любит поговорить, господин полковник. Но его никто не купит.

– Это-то и главное, чтобы его никто не купил. Пускай он хорошенько поработает, и мы выпустим на волю его отца и сестру. Можешь так ему и сказать. Пока мы его испытываем и изучаем.

– Разрешите мне кое-что сказать.

– Говори.

– Оливейра считает, что отец и сестра ни в чем не виноваты.

– Профилактика, Октавио, профилактика. Тюрьма воспитывает невиновных лучше, чем действительно провинившихся. – Он отрывисто хохотнул и добавил: – У невиновного в тюрьме куда больше поводов радоваться, чем у виновного, – он еще может оттуда выйти. А виновных мы, в общем-то, не выпускаем, из принципа… Ну, иди!

– Так точно, господин полковник. Все будет сделано. На вечер я что-нибудь организую.

– Прелестно. Придешь завтра с сообщением о Мерфи. В десять. Возьмешь также отчет у Оливейры. До одиннадцати решим, что сделать с этим летчиком. Я понимаю, как трудно было найти подходящего человека, чтобы перевезти Галиндеса. И понимаю, что Мерфи оказал нам большую услугу. Но я не люблю свидетелей. Очень не люблю.

– Еще одно, господин полковник.

– Говори.

– Как быть с его самолетом? Через несколько дней мы должны отправить эту рухлядь в Линден, иначе они поднимут шум.

– Не поднимут. Сегодня его починят, а завтра кто-нибудь из наших полетит в Линден, отдаст самолет и получит залог. А сам останется в Нью-Йорке, нам как раз нужен там человек. Пускай Мерфи отдаст вам квитанцию на самолет.

– Это мне придется лететь в Линден?

– Нет. Ты на год выходишь из игры, этого требует дело Галиндеса.

– Все будет сделано, господин полковник.

– Прелестно. Ну, иди.

В холле его ждали Мерфи и Оливейра.

– Что говорил старик? – спросил Оливейра.

– Сказал, что доволен.

– Это он и при нас говорил, – вмешался Мерфи.

– При вас он мог говорить это из вежливости. А мне дал официальную оценку. Идемте, мистеру Мерфи нужно отдохнуть.

– Что он обо мне сказал? – спросил Мерфи.

– Что он доволен.

– И больше ничего?

– Что он очень доволен.

У выхода с аэродрома стоял черный бой с чемоданчиком Мерфи.

– Что за парнишка? – спросил Мерфи. – Как попал к нему мой чемодан?

– Это ваш бой, – объяснил Оливейра. – Он более или менее знает английский.

– Не нужен мне бой. Ведь в гостинице есть прислуга.

– Вы всегда слишком много разговариваете, – ответил де ла Маса. – Это и есть бой из «Космоса», выделенный в ваше распоряжение.

– Вы перекусите немножко и постарайтесь до десяти отоспаться, в десять я к вам зайду, – сказал Оливейра.

Мерфи не торопился прощаться: он хотел кое о чем опросить.

– Ну, слушаю, – сказал де ла Маса. – Что еще у вас?

– Один только вопрос… Я ведь знаю немного испанский…

– Полковник Аббес был этим доволен.

– Мне показалось, – продолжал Мерфи, – что полковник сказал что-то о моем отчете и о моем положении, когда еще не знал, что я немного понимаю по-испански… Он сказал, что я не могу отсюда улететь или что-то в этом роде…

Де ла Маса засмеялся.

– Чепуха. Полковник ничего такого не говорил.

– Я, должно быть, неправильно понял.

– Наверняка, вы неправильно поняли.

Мерфи обратился к Оливейре:

– Это правда? Вы тоже ничего не слыхали?

– Я не заметил ничего такого, – ответил Оливейра.

– Это значит, что я завтра мог бы улететь?

– Как только отремонтируют машину, – сказал де ла Маса. – Вы хорошо летаете, но без шасси стартовать не сможете. Подождите до завтрашнего разговора с полковником. Может, попадется какая-нибудь интересная работа, связанная с вашим возвращением в Линден. Фрахт в оба конца – это же идеал для кораблей и самолетов. Ну, до скорого свидания.

Черный «плимут» тронулся..

Мерфи сидел рядом с водителем, бой – на заднем сиденье.

Они въехали в Сьюдад-Трухильо.

Огромная неоновая надпись ярко сияла на темнеющем небе.

Мерфи прочел: «БОГ И ТРУХИЛЬО».

26

У меня не было желания встречаться с Гарриэт Клэр. Последний раз я видел ее три месяца назад.

– Гарриэт, – говорил я ей тогда, – не надо об этом. Подожди еще. Забудем пока о наших проклятых проблемах, об этих делах, которыми заморочены все вокруг, и мы тоже… Сможешь забыть?

Это было у меня дома. Гарриэт полулежала в кресле. Я сидел рядом с ней на поручне кресла. Гарриэт нервничала с самой минуты прихода.

– Ты обещал, что скажешь. Почему не говоришь? Зачем откладываешь? – спрашивала она. – Надо же как-нибудь это уладить.

– Гарриэт, красавица моя, неужели нельзя хоть часок не говорить об этом и не спрашивать вообще ни о чем?

Она отодвинулась, запрокинула голову и посмотрела на меня, как продавщица на покупателя, пытающегося всучить ей фальшивые ассигнации.

– Кажется… Можешь ничего уже не говорить. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Лучше не говори.

Я пожалел, что пригласил ее к себе для последнего разговора. Она все портила. Мне хотелось побыть с ней еще раз, последний раз, и чтобы память об этой встрече оставалась такой же яркой, как память о первой ночи с Гарриэт.

– Гарриэт, – сказал я, тоже отодвигаясь. – Гарриэт, неужели мы должны говорить только об этом и больше ни о чем? Что же, вся твоя любовь, о которой ты столько говорила, сосредоточилась теперь на единственном желании? Мы поговорим сегодня обо всем, и я открыто скажу тебе, что думаю, но прежде, чем это произойдет, подари мне еще час, добавь час к тем месяцам, которые мы провели вместе. Будь великодушна.

Она придвинулась ближе, прижалась щекой к моему плечу.

– Майк, это бессмысленно. Ты сам знаешь, чем кончится этот прощальный час. Когда ты меня обнимешь, я снова скажу, что мне все равно, что я на все согласна, лишь бы не потерять тебя. Что один час вместе с тобой вознаградит меня за все, даже если я всю жизнь не буду знать счастья… Но я больше не могу так, пойми меня, не могу…

Я поцеловал ее, но это ничуть не напоминало вкуса наших первых поцелуев. Ее губы подрагивали, будто она плакала.

– Пойдем отсюда, – сказал я. – Пойдем в какой-нибудь бар и там поговорим.

– Ты не хочешь разговаривать здесь?

– Да, Гарриэт, лучше не здесь.

Мы вошли в узкий бар и уселись на высоких табуретах, привинченных к полу, в самом углу, там, где металлический барьер длинной стойки упирался в деревянную панель стены.

– Мартини, – сказал я бармену: он знал меня, я сюда заглядывал время от времени. – Для дамы еще пирожное с сыром.

У Гарриэт была странная привычка закусывать пирожными с сыром.

– Драй-мартини или особый?

– Перекрестите джин и добавьте лимонного соку.

Толстощекий, приветливо улыбающийся бармен наполнил бокалы на три четверти джином, добавил горького вермута и лимонного сока, поставил на маленький подносик и придвинул к нам.

– Тебя тут знают? – спросила Гарриэт. – С кем ты пил мартини?

– С массой всяких людей, которых тебе незачем знать, Гарриэт.

– Я вообще не знаю, что ты делаешь, когда я бываю в рейсе. Не знаю твоих друзей, не знаю, с кем ты встречаешься. Если б мы поженились, я была бы куда спокойней.

«Ты успокоишься, – подумал я, – избавишься от ста тысяч огорчений, от мыслей о том, с кем я встречаюсь. Мне будет плохо без тебя. Но я не изменю своего мнения о женщинах, которых замужество интересует больше, чем любовь. Ладно, Гарриэт, ты будешь замужем, как миллионы женщин, кто-то об этом позаботится, но не я…»

– О чем ты задумался, Майк? – спросила Гарриэт.

– Выпей до дна, тогда скажу.

– В таком темпе?

– Над следующей порцией посидим дольше.

Мы выпили.

– Еще два мартини, таких же, – сказал я бармену.

Он убрал пустые бокалы и приготовил еще два.

– Я слушаю, Майк, – сказала Гарриэт.

– Ты не снимаешь свой ультиматум?

– Я не могу. Сам подумай. Мы встречаемся третий год, и оба убедились, что нам вместе хорошо, правда, Майк? Скажи, что нам хорошо…

– Лучше быть не может, Гарриэт, – сказал я. – Не могу себе представить, чтобы мне было лучше с другой девушкой. Гарриэт, не повторяй того, что тебе советует мать. Подумай, разве это не преступление – расстаться, когда нам так хорошо вместе?

– Господи, кто говорит о расставании? Поженимся, поселимся вместе, и все будет в порядке. Я жду этого год с лишним и больше не могу ждать.

– Гарриэт, ты действительно не можешь обойтись без официальной печати на любви?

– И долго ты будешь любить меня? Я ведь не жена, ты можешь меня бросить в любой момент. Я знаю, как это бывает.

– Свидетельство о браке не может принудить оставаться с женщиной, которую разлюбил. Ты ведь знаешь, что существуют разводы… Как мне убедить тебя, что я порядочен и не брошу тебя именно потому, что ты способна любить, как свободный человек, без официальной санкции, без принуждения…

Все мои аргументы ничего не стоили. Гарриэт была трезвой и практичной.

– Моя мама никогда на это не согласится, – сказала она.

– Твоя мама. А ты?

– Моя мама права.

– Но ведь она меня совсем не знает.

– Она хочет, чтобы я была счастлива.

– Если ты уйдешь от меня, ты будешь уверена, что поступила правильно?

– Правильно, потому что так подсказывает мне мое чувство к тебе.

– Это поразительно трезвое и благоразумное чувство.

– Что поделаешь, я женщина и должна быть рассудительной.

Кто-то сел поблизости от нас, заказал виски-сода и черный кофе.

– Гарриэт, – сказал я, – понизив голос почти до шепота, – я не могу от тебя отказаться, но чувствую, что ты заставишь меня сделать это. Тебя брак интересует больше, чем любовь.

– Я считаю это гарантией сохранения нашей любви.

– Бумажка с печатью… Да, это первоклассная гарантия. Если б я стал тебе изменять, ты могла бы обратиться в суд, если б меня посетила какая-нибудь девушка, ты могла бы ее выгнать, если б мы развелись, ты имела бы право на часть моего имущества. Об этом речь? Это ты хочешь себе гарантировать? Я тебе гарантирую все это и даже больше того, без всякой печати.

– Ты говоришь это с ненавистью, Майк. А я вовсе об этом не думала.

– Так о чем же ты думаешь, черт возьми, скажи мне, наконец, о чем?

Она украдкой утирала слезы.

– Я платок забыла – у тебя…

Я достал платок и вытер ей слезы.

– Мне казалось, что ты не покинешь меня, во всяком случае пока нам хорошо вместе… Я отдаю тебе свою жизнь, но не могу дать то, чего ты просишь, потому что для меня это – пустой звук. Скажу тебе больше: выполнение такого условия унизило бы тебя в моих глазах, убило бы то, что для меня важнее всего. Гарриэт, не уходи от меня.

Она взяла бокал.

– Хочется выпить… Ты не боишься, что я начну тут плакать? Я тебя перестала понимать. Не понимаю ни твоей любви, ни твоего страха… Мы не можем договориться по такому простому вопросу, а это лишь начало нашего пути, что же будет потом?

– Потом ты уйдешь, а я буду ждать, пока ты вернешься.

– От другого… И ты бы меня принял?

– В некотором смысле никто не может тебя отнять… Гарриэт, оставим это, не надо об этом говорить…

Она с трудом сдерживала рыдания. Я отсчитал деньги, оставил их на подносике с полупустыми бокалами, и мы вышли на улицу.

Мы пошли к моему дому. Гарриэт остановилась у ворот.

– Майк, подожди!

– Идем ко мне. Выпьем еще немножко, может, поедим и пойдем спать. Ты летишь завтра в два?

– Да, но в двенадцать я должна быть в бруклинской конторе «Пан-Ам» на 459 Фултон-стрит.

– Ладно. Я вовремя доставлю тебя.

– Майк… я не хочу идти к тебе. Позови такси, я поеду в гостиницу. Так будет лучше.

– Я бы очень хотел, чтобы ты осталась со мной.

– Ты позовешь такси?

– Моя колымага стоит во дворе.

– Нет, не надо. Поймай такси.

– Иди, Гарриэт, я отвезу тебя. Ты всегда, если будут какие дела, звони мне. Я буду возить тебя всюду, куда потребуется. Ты основательно сэкономишь на такси, эти деньги тебе пригодятся на подвенечное платье…

– Перестань! – крикнула она.

– Прошу прощения, Гарриэт.

Мы сели в машину, я включил мотор.

– Майк…

– Хочешь остаться у меня?

– Нет, отвези в гостиницу.

27

Хулио Оливейра посещал все ночные рестораны Сьюдад-Трухильо и знал, в каких лучше всего кутить. Он обошел вдвоем с Мерфи все кабаре в центре и теперь, уже с некоторым усилием, слегка пошатываясь, они добрели до предместий и закружили по узким улочкам, провонявшим тухлой рыбой и гнилыми фруктами.

Здешние рестораны были не такие шикарные и чистенькие, как в новых кварталах, но Мерфи быстро понял, что тут веселей, беззаботней и нет той особой натянутости, которую вносят с собой изысканно одетые люди. И уж, наверняка, среди этих доминиканцев, сидящих за столиками, запятнанными жиром, липким фруктовым соком и кисло пахнущим вином, меньше было шпиков.

Они вошли в таверну «Гавана», встроенную в толстые стены старинного здания. Оливейра, который год тому назад побывал в Испании, уверял, что эта таверна чем-то напоминает ему ночные кабачки в Барселоне.

Мерфи оглядывал зал. В глубине он увидел одуревшего от хмеля гитариста с громадной нижней челюстью. Полусонные девушки с грубо размалеванными щеками и губами сидели у стойки бара, подпирая руками отяжелевшие головы. Около гитариста стояла полуголая женщина в пурпурной накидке, свободно свисающей с плеч; Мерфи отметил ее дикую, классически южную красоту, полные губы и длинные ресницы, высокий взлет бровей и нежные подвижные ноздри тонкого носа.

– Это великолепная танцовщица, – сказал Оливейра. – .Ее зовут Моника Гонсалес.

За столиками сидели парочки, прижавшись друг к другу, и словно ждали сигнала, чтобы начать веселиться. На всех стенах висели плакаты с изображением генералиссимуса Трухильо.

Они уселись за столик. Оливейра бросил на гитару банкнот. Гитарист лениво взял банкнот и сунул его под свою плоскую черную шляпу с полями, закрывающими лицо до половины. Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и кончиками пальцев ударил по струнам.

Пурпурная накидка упала с обнаженных плеч танцовщицы. На Монике Гонсалес были узкие трусики, открывающие весь живот; из-под коротенького болеро, висящего на двух ленточках, при каждом движении виднелись идеальной формы груди – лишь два кружочка размером в полдолларовую монету прикрывали соски.

– Боже ты мой, – шепнул восхищенный Мерфи, – вот это куколка!.

До прихода в «Гавану» они основательно выпили в кабаре «Ла Альта Грасиа» и поклялись в дружбе до гроба. Несмотря на этот дружеский союз, Оливейра пил меньше, чем Мерфи, время от времени пропускал свою очередь, стараясь, чтобы Мерфи этого не заметил. Однако и его движения стали не очень уверенными.

Он положил руку на плечо Мерфи.

– Что будешь пить, Джеральд? Заказывай, что душе угодно, я тебе слова поперек не скажу, хоть бы ты все бутылки здесь опорожнил, я тебе говорю, Джеральд, выбирай, что хочешь, я плачу… Или закажем хорошее старое вино, у этого типа с крысиными усами есть хорошие вина в погребе, – он показал на хозяина таверны.

Мерфи, как загипнотизированный, смотрел на бедра танцующей Моники Гонсалес. Уставившись на нее, слушая все более быстрое и звонкое щелканье кастаньет, он пробурчал, не поворачиваясь к Оливейре:

– Закажи мне, брат… двойное шотландское виски. Порядочное шотландские виски.

– Si, senor, – услыхал Мерфи басистый голос: рядом с ним стоял плечистый мулат с крысиными усами.

Гитарист рвал струны в ускоренном темпе гуарачи и подпевал теплым, лирическим баритоном. Мерфи, завороженный, смотрел на извивающееся гибкое тело танцовщицы. «Господи, вот это девушка! – думал он, – Такое тело можно только выдумать. Шляешься вот так по свету и даже в голову тебе не приходит, что бывает такое тело!»

Оливейра ударил его ребром ладони по загривку.

– Джеральд, у тебя один глаз уже выскочил, на ниточке болтается… Не надо так таращиться, попозже пойдем в один веселый домик, там ты увидишь девочек получше, чем те, которых у вас в кино показывают.

– А с этой, – спросил Мерфи, – с этой нельзя бы? Ты ее знаешь, Хулио? Пошла бы она со мной? А?

– Моника Гонсалес? Я, кажется, тебе говорил, – это одна из самых лучших танцовщиц в самой скверной республике мира. Она разозлила сына Трухильо, и ее выгнали из балета доминиканской оперы. И в больших ресторанах ей полиция запрещает танцевать. Теперь она уже сходит с круга. Пьет слишком много, а это приканчивает танцовщиц.

– Такую девочку выгнать, господи! Ты бы такую не выгнал, а, Хулио? Ну, скажи, выгнал бы или нет? Но посмотри, она ведь вовсе не конченная…

– Понимаешь, Джеральд, она все-таки конченная, она устает от танца. Алкоголь, табак, недосыпание и такая жизнь – это губит сердце. Танцовщицы – они не могут жить такой жизнью.

– Но по ней не видно, чтоб она была конченная, господи, сам погляди! Хулио, она вовсе не выглядит так! – упорствовал Мерфи.

– Это тебе кажется потому, что во время танца она впадает в транс. Моника иной раз пьет, как погонщик мулов, потому что когда ее выгнали из балета, она как раз собиралась подписать контракт на следующий сезон в качестве прима-балерины. Ее приглашала в солистки аргентинская опера, в Буэнос-Айрес… Начиналась блестящая карьера. Монике было тогда семнадцать лет.

– А какое до нее дело Трухильо?

– Сын Трухильо пригласил ее к себе на званый ужин, а она отказалась, потому что там творят жуткие мерзости.

Мерфи недоверчиво покачал головой.

– С таким телом она могла бы найти работу в другом месте, не рассказывай ты мне, Хулио. Могла бы даже в Москву поехать и там ее приняли бы. Я как-то видел в кино первоклассный русский балет.

– Ничего ты не понимаешь. Ее отсюда не выпустят. Она будто на свободе, а живет, как в тюрьме. Да и не только она…

– Она могла бы удрать, Хулио… Господи, почему бы ей не удрать?

– Только не вздумай предлагать ей что-либо в этом духе. Моника знает, что ее всюду нашли бы.

– Кто?

– Ты с одним таким разговаривал, когда подряжался перевезти Галиндеса. Такие люди найдут любого, даже на полюсе. Можешь хоть в пингвина превратиться, но они разнюхают, что ты – это ты.

Мерфи посмотрел на него более трезвым взглядом.

– Я перевез Галиндеса? Какого Галиндеса? Этого дядю на носилках звали Галиндес?

Оливейра встревожился, начал изображать изумление.

– Разве я сказал, что это Галиндес? Что тебе в голову пришло? Наверное, я что-нибудь по-испански сказал, а тебе послышалось.

– Черт побери, все тут чего-то виляют. Паршивые У вас дела творятся, Хулио, не нравится мне история с этой Моникой… Ну, погляди только, как она изгибается, можно подумать, что она из резины сделана… Я как-то читал о ваших здешних штучках, и если все это правду то говорю тебе, Хулио – паршивые у вас дела творятся.

– Ты еще сам увидишь, Джеральд. Только держи язык за зубами, ни с кем об этом не говори. Даже с девушкой в постели. У нас надо бояться всех и всего. В каждом доме шпион, в каждой стене уши, у каждой улицы сто пар глаз, каждый кельнер работает на полицию… Джеральд, моего отца и сестру три года гноят в тюрьме. Долорес сейчас девятнадцать лет… Ничего ты не знаешь…

– За что их зацапали?

– В день рождения Трухильо все дома обвешали и обклеили плакатами с его гениальной мордой. Один плакат, намалеванный на фанере, прицепили перед окном комнаты, в которой работал мой отец, и совсем заслонили ему свет. Отец сказал сестре, чтобы она вышла на балкон и передвинула плакат ближе к балкону.

– Хулио, что ты рассказываешь… Плакат нельзя передвинуть?

– Один сосед, – продолжал Оливейра, – видел со своего балкона, как Долорес передвигает эту фанеру, и позвонил в полицию. Тут же приехала полицейская машина и Долорес забрали вместе с отцом. Хотя плакат висел на балконе, их обвинили, что они хотели сорвать плакат. Вот они и сидят третий год… Такой плакат, вроде этих…

Мерфи огляделся – и лишь теперь заметил, что со всех стен смотрят на него из-под густых бровей маленькие пронзительные глаза генералиссимуса Трухильо. Примитивное, тупое лицо тирана и сластолюбца принужденно улыбалось; на верхней удлиненной губе красовались усики а ля Гитлер. Вокруг портрета, либо под ним, было написано громадными буквами:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГЕНИАЛЬНЫЙ ТРУХИЛЬО!

ВЕРЮ В БОГА И ТРУХИЛЬО!

СПАСИТЕЛЬ И ИСКУПИТЕЛЬ – ТРУХИЛЬО.

ТРУХИЛЬО – МОЙ ЗАЩИТНИК.

ТРУХИЛЬО – ВЕЛИКИЙ СПАСИТЕЛЬ АМЕРИКИ.

За эстрадой, на которой все быстрее кружилась Моника Гонсалес, на стене, служившей фоном для ее стремительных движений, висел самый большой плакат с надписью: