Текст книги "Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо"

Автор книги: Анджей Выджинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Анджей Выджинский
Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо

Часть первая
Белая роза

Его застрелили в самый полдень.

Он лежал на перекрестке узких шумных уличек Виллемстада, с дважды простреленным сердцем и с пулей, засевшей в черепе. Эта пуля была выпущена позже других, когда он упал на мостовую уже мертвый.

Распластанное тело целый час покоилось в сиянии дня у выхода из десятка баров, под ярко расцвеченными витринами лавок, в блеске солнца, который еще усиливали огромные окна, бесстыдно обнажающие внутренность жилищ.

Женщины, разносящие жареную свинину, торговцы овощами и рыбой, продавцы соков и липких от жары сластей, мальчишки, которые, нагло подмигивая, расхваливают порнографические открытки, ленивые прохожие и люди, живущие в комнатах с огромными окнами, – все они видели мужчину, падающего на мостовую, и того, кто его убил, спокойно удаляющегося, исчезающего в толпе.

Я сидел с Гарриэт в одном из открытых уличных баров, спрятанных от зноя в нишах стен, и пил несравненный, крепко прожаренный кубинский кофе. Гарриэт тянула через соломинку сок сахарного тростника, в который, по ее заказу, выжали половину лимона.

Тогда и раздался первый выстрел. Я повернул голову и увидел на середине мостовой скорчившегося испуганного человека в белой рубашке и панаме. Стараясь защититься, он панически прижал к груди громадный ананас, и вторая пуля пробила этот ананас.

Сок зрелой мякоти перемешался с кровью и сверкал под солнцем. Расколотый ананас лежал тут же, около руки, сжатой в пароксизме боли.

При звуке второго выстрела Гарриэт вскрикнула и вскочила. Я быстро привлек ее к себе.

– Сиди, – сказал я. – Садись!

Я показал на мужчин за соседним столиком, играющих в кости. Когда раздался выстрел, они на мгновение повернули головы и тут же снова занялись игрой.

– Посмотри на них, вот так надо, – сказал я Гарриэт, бледной и перепуганной.

Снова грохнул выстрел, и Гарриэт спрятала лицо в ладони, увидев, как мужчина в белых брюках и в клетчатой рубашке стреляет в голову лежащего. Это был третий выстрел.

– Уйдем отсюда, – сказала она, – немедленно!

Я попросил бармена, чтоб он подал Гарриэт еще стакан соку сахарного тростника с лимоном, а мне рюмку аранхуэса.

– Ты имеешь какое-то отношение, – спросила Гарриэт, – к этому?.. – не глядя в ту сторону, она движением плеча указала на лежащего. – Боже, уйдем отсюда!

– Мы не можем сейчас уйти. Когда приедут полицейские, люди им скажут, что сейчас же после выстрелов отсюда ушли иностранцы и очень подробно опишут нас. Учись у них, Гарриэт! Видишь, все держатся так, как будто ничего не произошло.

– У меня нет такой сноровки.

– Так учись.

– Я не могу тут сидеть, прошу тебя, уйдем отсюда…

Бармен подал нам сок и аранхуэс.

Я сказал:

– Гарриэт, старайся, чтобы на тебя не обращали внимания. Пей свой сок и улыбайся мне. Иначе я не смогу объяснить, что делаю в этом квартале. Твое место тоже на аэродроме, а не здесь; через два часа у тебя отлет. С этим надо считаться. Улыбнись и пей сок… Я убежден, что убийца тоже никуда не ушел, стоит у какой-нибудь лавчонки или сидит в соседнем баре.

Она взяла стакан и сказала неизвестно почему, без связи с тем, о чем я ей говорил:

– С вами всегда надо считаться. Женщины не улаживают своих дел так, как вы… не стреляют на улице в других женщин. Боже мой, – она вздрогнула от отвращения, – этот ваш мужской мир, ваши войны и революции, убийства и политика… – И вдруг спросила: – Скажи, прошу тебя, скажи откровенно, ты действительно любишь меня?

Я откровенно сказал, что действительно люблю ее.

Она два года ежедневно спрашивала о том же, и два года я ежедневно отвечал так же. Я привык к этому вопросу, мне даже не приходилось задумываться над ответом, это было как условный рефлекс на постоянно повторяющийся звук той же высоты и того же тембра.

Когда прибыла полицейская машина, бесчисленные мурашки и мухи уже покрыли лицо мертвеца, залезли под одежду, в карманы, в ботинки. Полицейские искали свидетелей, спрашивали про обстоятельства убийства, а люди пожимали плечами и с таким удивлением смотрели на них, – глазами, в которых ведь запечатлелась сцена убийства, – словно вообще не верили и в первый раз услышали, что человек может убить человека.

Первым попавшимся на дороге такси я отвез Гарриэт на аэродром. Гарриэт была стюардессой «Пан-Америкэн компани».

Я дождался, пока стартует ее «Дуглас», но напрасно вглядывался в окошечко служебной кабины Гарриэт: за толстым стеклом не было видно ее лица, да и солнце слепило.

Я узнал потом, что мужчину, застреленного в этот день в Виллемстаде на острове Кюрасао, звали Мануэль де Хесус Эрнандес; он был эмигрантом из Доминиканской Республики.

Узнал я также, что убийца Эрнандеса не пойман.

В сентябре 1955 года я жил в Париже. Снимал комнату в скромной опрятной гостинице «Альма» на улице де л’Экспозисьон. На третьем этаже этой гостиницы жил Фраскуэло Моралес. Однажды вечером он вышел из гостиницы и направился к станции метро Эколь Милитэр. Услыхал, что кто-то его зовет, обернулся и получил в лицо два выстрела из крупнокалиберного револьвера. Услышав первый выстрел, я подбежал к окну и увидал мгновенную вспышку в машине, стоящей перед гостиницей. Это был второй выстрел. Машина тут же отъехала.

Я узнал потом, что Педро Фраскуэло Моралес год тому назад бежал из Доминиканской Республики.

В октябре 1955 года я вернулся в Штаты.

Через несколько дней по приезде я прочел в «Нью-Йорк геральд трибюн», что Андреас Рекена, редактор журнала «Patria», получил телеграмму, в которой его под убедительным предлогом просили быть в определенное время на 234, Медисон Стрит. В то самое время и в том самом месте, которое было назначено в телеграмме (полиция обнаружила потом эту телеграмму в кармане Рекены), нашли его, уткнувшегося лицом в асфальт, с простреленным затылком.

Я узнал, что Андреас Рекена был политическим эмигрантом из Доминиканской Республики.

Узнал также, что его убийца не пойман.

В ноябре 1955 года газеты сообщили, что при таинственных обстоятельствах погиб в своей нью-йоркской квартире Сэрхио Бенкосме.

Я узнал, что Сэрхио Бенкосме прибыл в Нью-Йорк из Доминиканской Республики.

Узнал также, что убийцы не пойманы.

В декабре 1955 года на заседании Международной Организации Труда в Вашингтоне Маурицио Базе представил мемориал об условиях, господствующих в Доминиканской Республике. На следующий день он пропал без вести.

Я узнал, что организаторов этого похищения, – вероятно, убийц, – не нашли.

В январе 1956 года в Пуэрто-Рико погиб бежавший из Республики доминиканский поэт Вихилио Мартинес Рейна. Когда Рейна выходил из кафе, в грудь ему всадили целый заряд из ружья. Убийца не был пойман.

В феврале того же года под одной из мрачных арок Колизея застрелили священника Эммануэло Мария Эскуда; он поселился в Риме два года назад, бежав из Доминиканской Республики.

Я узнал потом… И так далее, все то же: эмигрант из Доминиканской Республики, убийцы не пойманы, не найдены, не обнаружены, не удалось напасть на след… А ведь все следы: из Рима и Парижа, из Нью-Йорка и Гаваны – вели в Доминиканскую Республику.

В марте, в апреле, в мае…

Из месяца в месяц, из года в год, иногда еженедельно, или каждые два-три дня гибли на улицах самых разных городов эмигранты Доминиканской Республики. Тайные агенты из Доминиканской Национальной полиции добирались всюду, находили свою жертву, выслеживали, убивали и исчезали, насмехаясь над полицией и контрразведкой обоих континентов.

Двенадцатого марта этого года бесследно исчез доктор Хесус Фернандес де Галиндес, читавший курс истории испанской цивилизации в Колумбийском университете Нью-Йорка. Он спустился на станцию метро Колумбус Сэркль в центре гигантского города, средь бела дня, и больше оттуда не вышел. Не доехал он также до места назначения; не нашли его и в туннеле метро. Он просто «испарился», так сказал мне майор Фрэнк Бисли.

Де Галиндес был эмигрантом из Доминиканской Республики.

Я узнал, что виновники его исчезновения не обнаружены.

Это было очень запутанное дело.

1

Мерфи глянул на приборы и поднял руку в перчатке из зеленой кожи.

– Хватит! – крикнул он.

Веснушчатый паренек кивнул и выключил рычаг, регулирующий приток бензина.

– Запасной бак полон, – прошепелявил он.

– Ладно, старик, – сказал Мерфи, – можешь убирать свой танкер.

Он вышел из кабины и дал пареньку несколько монет.

Сорвался ветер и хлопнул его по лицу свободно свисающими кожаными наушниками шлема. Мерфи застегнул их под подбородком и неодобрительно посмотрел на стоящую рядом секретаршу бюро, в котором он нанял самолет: она жевала резинку, двигая челюстями с раздражающей, коровьей медлительностью.

– Вы ждете чего-нибудь? – спросил он.

– Да вроде…

– Еще что-нибудь нужно уладить?

– Нет, – сказала она, – вроде все улажено. Квитанцию на залог вам дали?

– Дали.

– Вы остаетесь до завтра?

– Даже не представляю, что я мог бы делать в этом вашем Линдене. Зачем мне оставаться до завтра?

Всматриваясь в его мальчишеское лицо, она разомкнула склеенные резинкой челюсти и проскандировала:

– Я подумала, что пойдем вечером потанцевать.

– Такая девушка, как вы, должна иметь кого-нибудь на месте, под рукой. На приезжих не стоит рассчитывать.

Она пожала плечами и поправила обесцвеченные перекисью волосы, рассыпающиеся от порывов ветра. Прищурила глаза.

– Шеф не любит, когда около меня крутятся парни.

– А сам, однако, любит крутиться?

– Ему шестьдесят лет, но, знаете, он выглядит на все сто двадцать. А это не забавно, правда? Если бы я нашла другую работу, так сказала бы ему, что о нем думаю. Вы читали такой роман Набокова, об этом пожилом мужчине и этой молоденькой девочке…

– Читал. Но вам, наверно, чуть побольше лет, чем Лолите.

– Именно. Лолита. Так называлась книжка, только, знаете, плохая у меня память на названия. Меня зовут Лана.

Она неизвестно почему засмеялась. Мерфи был уже сыт по горло пустой болтовней; ради этой девушки не стоило откладывать вылета, да он и не мог бы этого сделать и для прекраснейшей в мире. «Пускай она отвяжется, а то я стану нелюбезным».

– Знаете, сколько мне лет? – быстро бросил он, не давая ей заговорить. – Мне всего двадцать два, и я люблю женщин под тридцать. Вы для меня слишком молоды.

– Мне уже двадцать пять.

– Вот именно, это я и хотел сказать. Вам придется подождать меня пять лет.

– Вы, наверное, шутите, мистер Мерфи.

Он сделал вид, что не слышит ее ответа и повернулся к веснушчатому пареньку, тот стоял, опершись о тележку с бензобаком, и глазел на Лану.

– Старик, – сказал Мерфи, – позови механика, пускай он сам проверит рули и моторы и подготовит к полету этот дырявый ночной горшок.

Паренек очнулся.

– Хоросо, сейцас.

Он побежал к ангару, пересчитывая по дороге деньги.

Крашеная секретарша не сдавалась. Она приблизилась к пилоту и поправила пряжки его комбинезона. Он отступил на полшага.

– Шеф спрашивал, – сказала она, – куда вы летите. Вы не заполнили этой графы.

– Скажите шефу, что я его еще никогда не спрашивал, куда он летит. Кто хочет заработать несколько долларов, пускай не сует нос куда не следует.

– Бывают иногда неприятности, он поэтому. Если что случится, полиция штата закроет лавочку шефа. У нас однажды такая была история, что…

– Скажите ему, что я лечу в Чаттануга, в Теннесси.

– Хорошо, запомню… У вас кто-нибудь есть?

– Об этом шеф тоже спрашивал?

– Вы мне очень нравитесь, мистер Мерфи, должна откровенно признаться. Когда вы возвращаетесь?

Приблизился механик. Он был старый, седой и сутулый; левая рука у него была заметно короче правой. Он сказал:

– Я все прощупал. Стартовать будете сейчас?

– Да.

– Так я начал.

Мерфи посмотрел на секретаршу.

– До свиданья, Лана, вы были очень милы. Всего вам наилучшего.

Но Лана не уходила.

– Я тут подожду, мистер Мерфи.

– Нет уж, пожалуйста, идите… Женщины не должны стоять у взлетной полосы, это приносит неудачу. Вы мне сейчас скажете, что пилот не должен быть суеверным, что женщины тоже летают, что вы всем приносите счастье и еще массу других вещей. Но уж лучше ничего не говорите. Я все это наизусть знаю, я летаю уже сто лет. Лучше будет, если вы пойдете в бюро.

– Готово! – крикнул старый механик, неуклюже выкарабкиваясь из кабины. – Можно удирать. Желаю вам шлепнуться при первой посадке.

– Спасибо, парень, – усмехнулся Мерфи, протягивая ему мятую кредитку. – Это тебе на конфетки. С вами я уже попрощался, – сказал он Лане. – И не расстраивайтесь насчет деда. Опыт пожилых мужчин стоит больше, чем наша молодость. Одна семнадцатилетняя девушка бросила меня ради джентльмена, которому было за сорок.

Лана сердито посмотрела на него.

– И потом умерла от счастья, да?

Он сделал вид, что не слышит. Поправил шлем из зеленой кожи, похлопал по пушистым дискам, прикрывающим уши, и, взглянув на Лану, постучал в них пальцем, давая понять, что ее голос до него не доходит.

– До свиданья! – крикнула Лана. – До встречи, мистер Мерфи! Я вас буду ждать!

Влезая в кабину, он слышал ее крики, но не обернулся. Делая широкую дугу над аэродромом, он заметил внизу ее уменьшившийся силуэт.

Лана задрала голову кверху, прикрыла глаза сплетенными ладонями. Ее челюсти жевали резинку все быстрей и ритмичней; они двигались, словно автомат. Веснушчатый паренек смотрел на нее, как околдованный.

– Чего глазеешь? – сердито спросила она.

– Нет, я нисего, так себе, – прошепелявил он, покраснев. – Если делать несего, я всегда на сто-нибудь смотрю. Стою по три, по сетыре саса и смотрю на сто-нибудь…

«Господи, что за назойливая баба, – думал Мерфи. – Вопьется в тебя, как клещ, и ни в какую до нее не доходит, что ты только о том и мечтаешь, чтоб она отстала. С такими связываться не стоит. Когда я снова прилечу в этот Линден, так она мой чемодан отнесет на вокзал, либо в гостиницу, лишь бы я от нее не удрал. Господи, с такими бабами сладу нет… Но, черт его знает, вернусь ли я вообще в Линден; могу и не вернуться, дело-то уж очень паскудное…»

Он пролетел над Нью-Йорком. Разминувшись на окраинах города с другими самолетами, он снизился над Ист-Ривер, прошел над задымленным Бруклином и глянул на удлиненный массив Лонг Айленда. Тут ему следовало сесть, в Эмитивилле.

Остров выглядел сверху, как раскрытая клешня исполинского краба.

2

Я услыхал тихое короткое дребезжание звонка, но не подошел к двери. Прошло около минуты, и я подумал, что тот, кто хотел меня навестить, вдруг раздумал и ушел. Но лестница не трещала: значит, я ошибся, и посетитель все еще ждал.

Когда я приблизился к двери, звонок снова задребезжал, на этот раз чуть погромче. Я подождал. Прошла еще минута.

Я понятия не имел, чего жду и почему не открываю дверь; потом сам поразился своему чудачеству. Прошла еще минута. Заскрипела лестница, но деликатно, осторожно, как под шагами ребенка или женщины в легких туфельках. Я нажал ручку и выглянул в коридор. Увидел силуэт молодой стройной девушки. Услыхав скрип двери, она испуганно обернулась. Ее длинные темные волосы падали на плечи; лицо было образцом американской красоты, известной по сотням тысяч реклам, по фильмам и ревю. Но оно было утонченней, это чувствовалось особенно в рисунке губ и во взгляде влажных глаз; этим девушка отличалась от несколько вызывающей и подслащенной прелести рядовой американской красотки.

– Я к вам звонила, – сказала она, – два раза звонила, но никто не выходил. Я думала, что вас нет дома.

– С кем вы хотели поговорить?

Она указала на визитную карточку.

– Ваше имя Майк Уинн?

– Войдите, пожалуйста.

Я ввел ее в кабинет, указал на одно из кресел, стоящих перед письменным столом, и сел рядом с ней в другое кресло.

– Простите… Не знаю, как начать, но у меня к вам большая просьба…

– Начните, пожалуйста, о себе. Мое имя вы уже знаете.

Она сплела руки на коленях.

– Меня зовут Лоретта Флинн, я студентка… Изучаю историю искусств в Колумбийском университете. Мне двадцать один год. Мой отец – сенатор… Но, может, уже достаточно?

– Пока да. Кто вас направил ко мне?

– Никто. Я о вас читала.

Я подумал, что передо мной сидит одна из тех наивных и экзальтированных девушек, которые, начитавшись того, что обо мне время от времени пишут, присылают нежные письма или даже сами приходят, чтобы объясниться в любви. Такие вещи приносят много хлопот и мало радости. Я сказал:

– Пожалуйста, не верьте этой чепухе. Вы ведь знаете, что способны выдумать наши журналисты, чтобы заработать несколько долларов и поддержать тираж газеты.

Она догадалась, в чем я ее подозреваю.

– Знаю. Но я умею отличать дешевую сенсацию от фактов. Пожалуйста, не думайте, что я пришла выражать вам свое восхищение и просить о капельке взаимности, хоть я и вправду восхищаюсь тем, что вы сделали… и вашим мужеством. Даже если б я в вас влюбилась, меня не хватило бы на то, чтобы прийти сюда и объясниться в любви. Но я в вас не влюблена.

Я вздохнул с облегчением. Теперь я мог уже безнаказанно сказать, улыбаясь:

– Жаль, мисс Флинн.

Она тоже улыбнулась. Я внимательней присмотрелся к ней и увидел, что глаза у нее припухли и покраснели от слез. Она поняла, что я это заметил. Ее сплетенные пальцы разжались.

– Вы плакали.

Улыбающиеся губы вдруг искривились, как в плаче, подбородок задрожал. Она кивнула. Я ничего не сказал, хоть понимал, что она ждет вопроса. Я хотел, чтоб она сама пересилила недоверие или стыд. Девушка коснулась пачки сигарет «Виндзор», лежащей на столе.

– Можно закурить? Извините, но я забыла захватить свои сигареты, даже сумку с собой не взяла. Наверное, в машине оставила.

– Вы курите такие же?

– Нет. «Мелахрино», и очень много…

Сорт сигарет, туфли, костюм, – все говорило о том, что с деньгами у нее нет хлопот.

Я взял зажигалку, сделанную из противотанкового патрона, и подал ей огонь. Она инстинктивно отшатнулась от пламени высотой в несколько дюймов.

– Да ведь так можно пожар устроить! – сказала она и поглядела вверх, не закоптился ли потолок.

– Я умею с ней обходиться. Это, наверное, единственная зажигалка в мире, которая десять лет подряд дает огонь при одном нажатии рычажка.

Я достал из письменного стола любимую пепельницу, огромную, похожую на опрокинутый цилиндр, и поставил ее на столик, за которым мы сидели. Лоретта была поражена.

– Похоже на артиллерийский миномет! Что это такое?

– Конечно, можно переделать ее на миномет, вы правы. Но это просто очень удобная пепельница, удобная по разным причинам. Иногда ко мне приходят клиенты, которые хотят меня впутать в какую-нибудь подозрительную историю. Тогда, ставя или передвигая пепельницу, я нажимаю на маленькую пластинку в дне цилиндра. У него двойное дно, и туда вмонтирован магнитофон.

– Вы его включили?

– Нет.

– Зачем вы об этом говорите? Чтобы меня предостеречь?

– Затем, чтоб пробудить у вас доверие. Вы хотите сказать что-то важное и медлите. Я боялся, что вы расплачетесь, потому ни о чем не спрашивал. Прошу вас успокоиться. Думаю, что вы уже освоились с этой комнатой и со мной. Я вас слушаю.

– Это очень сложное дело.

– И я не думаю, что вы пришли ко мне с какой-нибудь чепухой. Например, чтобы я проследил за парнем, которого вы… которым вы интересуетесь.

– Это действительно серьезное дело. Вы должны мне обещать, что это останется между нами… и что без моего ведома…

– Эти формальности можно опустить. Прошу вас подробно и по порядку рассказать, что произошло. Лишь тогда я скажу, интересует ли меня вообще это дело и смогу ли я чем-нибудь вам помочь.

– Но ведь вы можете любое дело…

– Нет, не любое. Если вы обратитесь по поводу боли в горле к кардиологу или окулисту, тот отошлет вас к ларингологу, хоть он тоже врач. Такое бывает и в нашей профессии. Я вас слушаю.

– Значит, по порядку, да?

Я посмотрел в потолок.

– Можно еще сигарету? Вы разрешите?

Я молча подал огонь.

– Я уже говорила вам, – начала она после паузы, – что учусь в Колумбийском университете. Я слушала там лекции по истории испанской цивилизации, этот курс читал профессор де Галиндес…

– Доктор Хесус Фернандес де Галиндес?

– О, да! Вы знали профессора?

– Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– Двенадцатого марта… – начала она. – Ах, нет! Должна вам еще сказать, что профессор де Галиндес был…

– Был?

– Да, в том-то и дело, что я не могу сказать «есть». Это самое ужасное, и из-за этого я пришла к вам. Но прошу вас, дайте мне слово, что все, о чем я скажу, останется между нами. Я очень об этом прошу.

– Почему?

– Потому что если кто-нибудь узнает, что я рассказала… тогда они могут меня убить. Они наверняка это сделают.

Она заглянула мне в глаза: хотела проверить, серьезно ли я отношусь к этой угрозе.

– Они меня убьют, – повторила она решительно.

3

Мерфи сел на аэродроме Эмитивилль.

Самолет он поставил так, чтобы можно было стартовать в любую минуту. На острове не чувствовалось ветра, воздух был прозрачен, небо чисто. Мерфи снял свой зеленый кожаный шлем; внутри шлем был влажен от пота.

К самолету подошел сторож из аэродромного обслуживания; он прикоснулся ладонью к потрепанному козырьку форменной фуражки. Мерфи в ответ слегка взмахнул шлемом. Сторож прихрамывал на правую ногу. «Паршиво, что он сюда лезет, – подумал Мерфи, – сейчас никого тут не должно быть поблизости, никто не должен со мной разговаривать».

– Добрый день… Как вы себя чувствуете?

– Как за сутки до свадьбы, – буркнул Мерфи: таким поговоркам он научился в школе пилотов.

– Принести вам сэндвичи и кофе?

– Спасибо. У меня в термосе шестьдесят литров.

– Кофе?

– С сахаром.

– И ничего вам не нужно?

– Чтобы меня оставили в покое, больше ничего.

– Я думал, вам газету принести.

– Я читать не умею.

Сторож преспокойно выслушивал ответы Мерфи, будто они имели смысл. Он пригляделся к машине, потом посмотрел в небо.

– Когда вы летите? – спросил он, стоя с задранной кверху головой.

– Я жду кое-кого.

– Это наверняка дама. Вы даму ждете?

– Нет, рекомендательное письмо к президенту.

– Люблю хорошие шутки. У вас талант на шутки. – Он повернулся на левой ноге и сказал, не опуская головы: – Небо для вас будет чистое. Как стеклышко.

– Я заказывал погоду в Белом Доме.

– Я там никого не знаю.

– Вы бы лучше ушли.

– Если вам что понадобится, позовите Ральфа. Иногда бывает – что-нибудь нужно. Меня зовут Ральф Баллок.

– Никогда не забуду.

Мерфи еще раз проверил приборы; ему сказали, что в Эмитивилле никому нельзя разрешать подходить к машине, даже механику. «В порядке, – подумал он, – на этом ночном горшке можно летать». Он посмотрел на часы: они показывали 17.05.

Получасом позже в воротах аэродрома показалась санитарная машина. Она проехала на стартовую площадку и остановилась в нескольких метрах от «Феникса».

4

– Они меня убьют, – повторила Лоретта Флинн. – Не знаю, как, не знаю, кто и когда, но сейчас я подумала, что меня наверняка убьют. В таких обстоятельствах меня это не должно было бы волновать… но смерть пугает… Я хочу жить.

Я вспомнил извилистые улочки Виллемстада и мужчину, стрелявшего трижды, и того, кто упал на мостовую, прижимая к груди ананас, пробитый пулей. Вспомнил, как у гостиницы «Альма» в Париже Фраскуэло Моралес получил в лицо две пули. Странное стечение обстоятельств привело к тому, что я стал свидетелем обеих этих смертей, но я ни за что не хотел бы видеть, как умирает Лоретта Флинн.

– Все в порядке, можете не беспокоиться, – заверил я девушку, – даю слово, что никаких неприятностей вам не причиню. Рассказывайте дальше.

– Двенадцатого марта, после лекции профессора Галиндеса, я вместе с ним вышла из университета, – сказала Лоретта.

– Вы в первый раз выходили с профессором? Прошу вас по ходу рассказа упоминать о таких деталях.

– Но ведь не в этом суть, это совсем другое дело!

Я коснулся ее руки.

– Прошу предоставить выводы мне и ограничиться фактами.

Она была озадачена и взволнована, даже сконфужена.

– Ну, так нет, не в первый раз, если для вас это важно. Мы часто выходили вместе. Я готовлю работу об архитектуре ацтеков периода Монтесумы, и профессор помогал мне найти различные источники, например…

– Хорошо. Вы вышли с профессором.

– Я уже говорила. На углу есть аптека, мы туда иной раз заходили перекусить. И в тот день зашли. Ах, да, – она иронически улыбнулась, – вы хотите подробностей. Так, вот, профессор Галиндес заказал кефир, а я пила чай с лимоном и ела пирожное. Мы разговаривали о Кортесе в связи с этой моей работой, о Монтесуме.

Потом, примерно через час, я отвезла профессора на своей машине к станции метро.

– К какой станции?

– Колумбус Сэркль. Профессор живет на Пятой авеню, 30.

– Почему вы не отвезли его прямо домой?

– Он хотел поехать метро. Это имеет какое-нибудь значение?

– Вы не все сказали.

– Жена профессора ждала его всегда на станции метро у Пятой авеню. Потому он и хотел поехать метро. Жена за него боялась.

– Ну и…?

– И жена его не дождалась… Именно поэтому я и пришла к вам.

– Может, профессор вообще не поехал метро?

– Не знаю, боже, ведь я же ничего не знаю! Профессор попрощался со мной, вышел из машины и спустился по ступенькам вниз, в метро.

– Вы видели, как он спускался?

– Да, видела. Ко мне как раз подошли две мои однокурсницы и попросили, чтоб я их подвезла. Они тоже видели, как профессор попрощался со мной и сошел по ступенькам на перрон, хотя я предпочла бы, чтоб меня не видели с профессором.

– Почему?

– Потому что это неудобно: студентка встречается с профессором. Он будет защищать мою работу, и тогда коллеги могут подумать, что профессор согласовал со мной свои вопросы… Но я для этого слишком самолюбива, а он слишком честен.

– Вы не все сказали.

– Прошу поверить, что это не имеет ничего общего с исчезновением профессора!

– Возможно. Однако еще раз повторяю: вы не все сказали.

– Ходят сплетни, будто меня что-то связывает с профессором. Вы понимаете, о чем идет речь? Поэтому я и была недовольна, что студентки видели меня вместе с ним.

– Зачем вы скрываете что-то от меня? Я должен знать по меньшей мере столько же, сколько знаете вы.

– Я обхожу эти личные подробности, потому что история со мной и с его женой не имеет ни малейшего отношения к исчезновению профессора! Не мучайте меня, правда, у меня сил не хватает на все это…

– Кто вам сообщил, что профессор исчез?

– Я отвезла однокурсниц и вернулась домой, остальные лекции были во второй половине дня. Через час после того, как я вернулась, позвонила жена профессора и спросила о нем. Она очень нервничала: она давно уже чего-то боялась и потому всегда ждала у выхода из метро.

– В котором часу это было? Этот звонок по телефону?

Она зачем-то посмотрела на свои маленькие часики, плоские, как монета.

– В тринадцать тридцать примерно.

– В котором часу Галиндес вошел в метро?

– В одиннадцать с минутами. Помню хорошо, потому что одна из студенток посмотрела на часы, вмонтированные в машину, и сказала, что эти часы спешат на пять минут. Я никогда их не регулирую, да и вообще предпочитаю, чтобы они немного спешили, не люблю опаздывать на лекции.

– Значит, позвонила жена профессора. Почему к вам?

– Она понимает, что профессор меня любит, даже приглашала как-то к себе домой, на обед… Она меня приглашала еще несколько раз, но я туда больше не пошла.

– Вам это было неприятно из-за того, что связывало вас с профессором? Вы не любите двусмысленных положений?

Она теребила пуговицу сиреневого костюма. Тихо сказала:

– Да. Профессор любил меня, но не мог развестись с женой. Я ему говорила, что мы должны расстаться. Но я не могла, не умела отказаться, и он тоже. Это был великолепный человек, невероятно отважный, с такими огромными познаниями… Я не знаю, имеете ли вы представление, кем он был. Членом правительства басков, участником испанской гражданской войны…

– На стороне красных?

– Он был революционером всегда. Мне это бесконечно нравилось, вы знаете, как мало на свете людей с собственными взглядами, противоречащими избитым утверждениям и образу мыслей той среды, где они живут… Профессор де Галиндес семь лет пробыл в Доминиканской Республике и написал обвинительную книгу против режима, который там господствует… Книга эта называется «Эра Трухильо».

– Вы ее читали?

– В рукописи. Никто не хочет ее издавать. Профессору удалось заинтересовать уже трех издателей, но они получили письма с угрозами, что будут убиты, если подпишут с профессором договор на издание этой книги. У меня дома есть один экземпляр, профессор мне принес. В Штатах никто не издает эту работу.

– Кто-нибудь знает, что у вас есть экземпляр?

– Нет. Я не упоминала об этом даже в полиции. Потому что меня уже вызывали сегодня в полицию по поводу исчезновения профессора, а потом декан вызвал меня с лекции для разговора с каким-то майором в штатском, кажется, из разведки. Этот майор допрашивал меня целый час, прямо мучил вопросами, и если б не те две студентки, я уж вам говорила… если б они не подтвердили, что стояли рядом со мной, когда профессор спускался в метро, меня бы арестовали.

– Кто это сказал?

– Майор сказал. Они вообще подозревают меня, майор даже говорил, что я нарочно впутала профессора в этот «роман», то есть влюбила его в себя нарочно, чтоб, изучив его привычки, заманить в ловушку и подстроить похищение. Это было так отвратительно, что со мной истерика сделалась, хотя я всегда спокойна и владею собой. Боюсь, что если не найдут виновников, меня арестуют. Впрочем, у меня предчувствие, что профессор жив. Ведь если б его убили, полиция нашла бы труп. Правда?

Я вспомнил, как в декабре 1955 года исчез в Вашингтоне Маурицио Базе. Организаторов похищения не обнаружили и трупа не нашли.

– Вам сказали, что труп не найден?

– Сказали только, что тщательно обыскали весь узел метро, вокруг Колумбус Сэркль и ни на одной станции ни агенты полиции, ни кто-либо другой не видел профессора. Профессор спустился в метро, но оттуда уже не вышел. Не известно, садился ли он вообще в вагон. Ничего не известно.

– Может, он вышел обратно, когда вы уехали?

– Нет, это невозможно. Он знал, что жена ждет его на станции у Пятой авеню. Фернандес к ней очень хорошо относился, заботился о ней, и его мучило это положение… потому что он любил меня.

– А вы?

Она начала плакать. Стараясь подавить спазмы в горле, но не могла сдержать слез.

– Я и сейчас люблю Его…

– Еще один вопрос, на который вы можете не отвечать: связывали ли вас более интимные отношения и с какого времени?

– А мой ответ облегчит вашу работу?

– Вы не обязаны отвечать. Но вы начали чаще встречаться, приблизительно, в последний год?

– Приблизительно, да.

– За это время и был разработан план похищения, – вот что я хотел сказать. Как звали майора, который с вами разговаривал?

– Декан сказал, когда пришел за мной в аудиторию, что меня ждет майор Бисли. Сам майор мне не представился. Не успел, потому что сразу начал кричать на меня.