Текст книги "Смертеплаватели"
Автор книги: Андрей Дмитрук
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Эпилог. Лондон, 1912 год
Procul recedant somnia
Et noctium phantasmata,
Hostempque nostrum comprime
Ne polluantur corpora.
(Да отступят от нас сновидения и
призраки ночи, и укроти врага
нашего, да не осквернятся тела
наши.)
Св. Амвросий Медиоланский
Такси останавливается; Алфред Доули и его племянник Фил Пенроуз выходят на мостовую. Они в глухом, тёмном и грязном углу Саутуорка, посреди кривой улицы, уводящей во мрак. Дымный свет выхлёстывает из приоткрытых дверей трактира, за дверями – гул голосов и пьяный женский смех. Разбрызгивая жидкую грязь, Доули быстро шагает к порогу; Фил, давно выпавший из действительности и видящий кругом как бы тени вещей и людей, едва поспевает за дядей, который всего час назад готов был отойти в мир иной.
Вот и низкий прокуренный зал; бедно одетые мужчины с трубками в зубах сидят, не снимая шляп, перед высокими кружками эля. С зоркостью сокола углядев от стойки пару вошедших джентльменов, засаленный хозяин перекидывает полотенце через руку и бежит к ним. «Чистых» гостей провожают к угловому столику на возвышении, подбежавший мальчишка тряпкой протирает кисло пахнущую столешницу; затем хозяин делает обратный рейс к стойке и возвращается с парой полных кружек.
Дядя Алфи шумно весел, лицо его багрово. Фил и в дни полного дядиного здоровья не видел старика столь радостно возбуждённым. Зловеще-буйная энергия лучится из Мастера Ложи; прихлебывая эль, он тараторит:
– Хорошо, что у нас, осквернённых, не положено навещать больного! Я просто счастлив, что лорд Нортбич больше не донимает меня кретинским изложением моих же мыслей. Кузина Лора, по моему примеру, срочно слегла, – надеюсь, врач подскажет ей самую модную болезнь сезона. Но больше всех меня порадовал Джек Мэтлок. Теперь, когда он пропал, ты унаследуешь хотя бы остатки моего винного погреба!..
Для каждого из адептов ложи «Тьма Пробуждённая», людей странных и скрытных, дядя находит едкое словцо. Но вдруг умолкает Доули, и взгляд выпуклых бульдожьих глаз его, с отёчными веками, словно тепловой луч из романа Уэллса, начинает ровно, тяжело двигаться по залу…
Остановился взгляд. Под лестницей на второй этаж, в самом тёмном углу, жарко спорят двое, сильно подвыпивший моряк в бушлате и клеёнчатой шляпе и не менее хмельной здоровяк-докер в куртке, с грязным шарфом вокруг шеи. Речь идёт о том, кто выиграет завтрашний бой в сарае у некоего Тэда – Длинный Джим Коэн или Санди Железный Крючок, и какая будет победа, чистый нокаут или только по очкам. Моряк утверждает, что Санди «накидает Джиму плюх»; докер столь же уверен в судьбе Крючка быть размазанным по рингу… Должно быть, предстоит бой боксёров-любителей, кумиров портового люда.
– Клянусь Денницей[32]32
Д е н н и ц а – иное название Люцифера, т. е. дьявола.
[Закрыть], как всё просто!.. – лихорадочно шепчет Доули, сжимая запястье безучастного Фила. Торжественно сияет крестом лучей его чёрный перстень. – Природа человека куда ближе к хаосу, чем мы предполагаем.
Встав, дядя Алфи решительно направляется к спорщикам.
– Эй, ребята! Я сорок лет ошиваюсь возле ринга, да и на нём бывал не раз, – но об этих ваших гусях слышу впервые. Как их там – Длинный Крючок и?…
Докер молчит, упорно глядя исподлобья; моряк же, напротив, выпускает клуб дыма из трубки в лицо Доули и внятно советует «старому чучелу» убраться подальше.
Сквозь ступор доходит до Пенроуза удивление: у дяди незнакомый голос! Хриплый, задиристый, точно у природного кокни:
– Э-э, парни, я не хотел вас обидеть! Хозяин, ещё по кружечке нам всем!..
Пенный эль возникает на столе, точно по волшебству; стычка улажена, едва начавшись.
Подмигнув издали Филу, дядя подсаживается к спорщикам. Теперь они втроём сыплют боксёрскими терминами, фамилиями знаменитых бойцов-аматоров; Пенроуз в жизни не подумал бы, что старый колдун – такой знаток плебейского лондонского бокса!..
Обрывая трёп, Доули припечатывает мясистой ладонью столешницу.
– Ладно, друзья! Вижу, что вы знаете толк в добром мордобое. Это я отстал от времени, – ваши Джим и Санди для меня просто сопляки… Ну, да Бог с ними, поговорим о другом. Я сам за свою жизнь раз сто, или больше, перелезал через канат, – а вы? Сами-то продержитесь хоть один раунд? Глазеть-то на ринг да болтать потом всякий дурень может, – а вот подставить свою харю под кулак…
Фил отхлёбывает пиво, не ощущая вкуса, но его странный ступор постепенно проходит. Колеблется преграда, отделяющая адвоката от реальности; снова достигают нервов и тревожат цвета, звуки, запахи… Впрочем, пуще всего волнует дядя. Что это затеял старый дьяволопоклонник? На какие грехи подбивает наивных мужиков, перед которыми хозяин ставит новые полные кружки?…
Пара друзей азартно переглядывается, и более живой в общении моряк заявляет:
– Я знаю все трючки этого поганца, Джима, и не раз применял их. Выставьте против меня любого в моем весе, – кроме, конечно, профи, – и уж я стряхну с него пыль!..
– Так вот же он, – говорит дядя Алфи, указывая на докера. – Твой вес, до нескольких унций… А ну, помашите кулаками, ребята, внакладе не останетесь! Побеждённый получит от меня в утешение десять фунтов, а победитель – двадцать!
– Что? Драться прямо здесь? – таращит глаза тугодум докер, впервые вынимая изо рта трубку.
– Точно, дружище! И поскорее, а то я могу передумать и подыскать более смелых ребят. Очень уж хочется посмотреть на хорошую драку…
Все препятствия мигом снесены, точно тараном, увесистым, солидно-потёртым бумажником Доули. Хозяин, получив заверение, что любые убытки ему возвестят с лихвой, сам помогает оттаскивать столы и стулья. Моряк и докер уже на ногах, друг против друга; они разминают руки, их плечи сутулятся, будто у громадных обезьян, готовящихся к схватке.
Вот матрос сбрасывает свой бушлат с блестящими пуговицами, докер разматывает на горле шарф… Вокруг них – свист, гогот, выкрики: «А ну-ка, Билл, вытряхни клопов из этого тюфяка!» – «Ставлю шиллинг на старину Джо, кто против меня?» – «Да они с места не сдвинутся, надо прижечь им задницы кочергой!» – «Всыпь ему скорее, Билли, с меня выпивка!..» Люди встают возле своих столов, с шумом отодвигают табуреты; окриками и толчками отгоняют тех, кто застит даровое зрелище. Горят глаза у пожилой шлюхи в мятых кружевах, с яблоками румян на скулах.
Доули снимает галстук, закатывает рукава сорочки. Он явно готов сыграть роль рефери.
Наконец, Билл и Джо, ступая раскорякой и хмурясь как можно грознее, выходят на «ринг» – расчищенную середину зала. Рёв пьяниц становится оглушающим, Фил зажимает ладонями уши. И вдруг – вскакивает, решившись на поступок. Оттолкнув несколько человек, пробирается к дяде. Пенроуз окончательно очнулся и полон ужаса перед тем, что должно произойти. Будь он, Фил, проклят, если это не продолжение и развитие истории с цветочницей!..
– Дядюшка, ну, так же нельзя! – кричит он в красный мокрый затылок Доули. – Видите, какие они оба?… Пусть хоть протрезвятся! И ни помоста, ни перчаток… Давайте завтра снимем для них клуб… прошу вас… ведь вы уже здоровы!
Мастер Ложи на миг оборачивается к племяннику, и тот видит, насколько ошибся, объявив Доули здоровым. Выпученные глаза мертвы. За истерическим, натужным буйством – последний ужас и пустота.
Содрогнувшись, Фил отступает.
Рассудительности докера хватает на последний вопрос:
– А как мы будем, сэр… по-уличному или по правилам?
– Да как вас чёрт надоумит, – следует любезный ответ. Вынув из жилетного кармана часы на цепочке, Доули открывает их, пристально смотрит на циферблат – и неожиданно вопит с силой пароходной сирены:
– БО-О-ОКС!
Фил зажмуривается, словно в далёком детстве, когда к нему приближался отец с хлыстом… затем открывает глаза. Двое хмельных сорокалетних мужиков, знающих бокс лишь вприглядку, обмениваются неуклюжими, но всё более жестокими ударами. Вначале как будто робеют, даже виновато улыбаются друг другу, сделав выпад… Но вот, первым испытав сильную боль, докер взъяряется и бьёт от души. Тогда и матрос, утратив начальную скованность, начинает лупить наотмашь, беспощадно… Вопли зрителей нестерпимо режут уши, пуще всех надсаживается разрисованная шлюха. Билл, морской волк, хватается за расквашенный нос, кровь стекает по его подбородку; но вот – пришёл в себя, бьёт… Пытаясь заслониться чёрными от работы руками, Джо получает прямой в грудь и, отлетев, грохается под хозяйскую стойку. Гремят, разбиваясь, кружки. Джо встает на одно колено… шатается…
– Наддай, наддай ему, Билли! – осатанело кричит дядя Алфи, толстой лягушкой подпрыгивая на месте. – Добей этот мешок с дерьмом! Получишь не двадцать – тридцать фунтов за нокаут!..
Не сознавая, что он делает, влекомый одним порывом – прекратить, сейчас же прекратить этот ужас, Пенроуз бросается к матросу, перехватывает его кулак, о чём-то молит, заклинает… Хаос, клубящийся, воющий, безобразный, – чудовищная стихия, коей поклонялись и лорд Нортбич, и кузина Лора, и другие адепты во главе с Доули, – хаос царит в трактире. С быстротой пулемётной очереди проносится в памяти Фила то отрывочное, что знает он о дядином учении. Лживые и пустословные боги света, Осирис, Будда, Христос и прочие, ненадолго захватив власть над Вселенной, ведут миллиарды душ рабским путём. На нём люди избавляются от всего, что привязывает их к жизни, – от порывов, страстей, инстинктов, – чтобы, в конце концов, оставив тела, подпитать собой небесных хищников. Да, да, людские души – это лишь пища для богов-лицемеров!.. Он, Доули, вдохновлённый извне, зовёт начать иной путь: выпустить наружу позывы плоти, стать жадными до наслаждений, грозными и свободными, чтобы после смерти попасть не в духовный суп коварных «светлых», но, напротив, устремиться за пределы узурпированной Вселенной, в благодатный хаос. Там ждут иные божества; смелые души, освобождённые от плоти, станут для них не пищей, но воинством, которое однажды пойдёт на штурм мироздания. Вот сейчас, пав в бессмысленной драке, один из этих добрых простолюдинов, а то и оба устремятся этим путём. И за них ещё более, чем за соблазнённую цветочницу с Ковент-Гардена, боги тьмы – Истинные Владыки – будут благодарны дяде Алфи…
Несмотря на свой дикий азарт, носясь вокруг боксёров, между воплями кровожадного ободрения Доули всё чаще поглядывает на часы.
Легко отбросив Фила, будто вцепившегося кота, моряк с размаху припечатывает голову Джо к стойке; череп докера издаёт внятный треск, бедняга сползает на пол и застывает, нелепо извернувшись. Глаза его, закаченные под лоб, светят бельмами. Торжествующе кричит проститутка; кто-то выплёскивает на Джо остатки пива, надеясь привести в чувство.
– Держи, парень! Твоя взяла!.. – хрипит сплошь мокрый, свекольно-лиловый Доули. Словно ведомый магической силой, Билл приближается, окровавленными пальцами берёт у Мастера деньги. Ещё одну купюру Мастер бросает на грудь недвижно лежащего под стойкою Джо. Вокруг уже столпились; хозяин посылает мальчика за доктором и полисменом.
– Дело сделано, Владыки, – ровно, без выражения произносит Алфред Доули. Бумажник падает из его руки; голова склоняется на грудь, подламываются колени. В последнем порывистом взмахе бросив зловеще-пурпурную вспышку из смоляного камня в перстне, – смешно садится толстый, квадратный Мастер Ложи на затоптанный пол…
Часть вторая
К СВЕТУ
Воспой же бессмертие, лира!
Восстану, восстану и я, -
Восстану…
Гаврила Державин
В каких-то травах невысоких,
О плоть, покорно будешь ты
Струить разнузданные соки
Своей загробной тошноты.
Во тьме отчаянной и тесной,
Где только плесень и вода,
Ну что ты сделаешь тогда? -
И плоть ответила:
– Воскресну!
Николай Стефанович
І. Цитаты, найденные в библиотеке Алексеем Кирьяновым
Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей,
и обвёл меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи.
И сказал мне: сын человеческий! оживут ли кости сии? Я сказал: Господи Боже! Ты знаешь это.
И сказал мне: изреки пророчество на кости сии и скажи им: «кости сухие! слушайте слово Господне!»
Так говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживёте.
И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживёте, и узнаете, что Я Господь.
Я изрёк пророчество, как повелено было мне; и когда я пророчествовал, произошёл шум, и вот движение, и стали сближаться кости, кость с костью своею.
И видел я: и вот, жилы были на них, и плоть выросла, и кожа покрыла их сверху, а духа не было в них.
Тогда сказал Он мне: изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу: так говорит Господь Бог: от четырёх ветров приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут.
И я изрек пророчество, как Он повелел мне, и вошел в них дух, и они ожили, и стали на ноги свои – весьма, весьма великое полчище.
Книга пророка Иезекииля, 37, ст. ст. 1-10
Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мёртвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие.
Первое послание к коринфянам св. апостола Павла, 15, ст. ст. 51-53
Из основных Солей, содержащихся в человеческом прахе, Философ сможет, не прибегая к запретной Некромантии, воссоздать тело любого Усопшего из Предков наших, где бы сие тело погребено ни было.
Смерть, можно сказать, есть анестезия, при коей происходит самое полное трупоразъятие, разложение и рассеяние вещества. Собирание рассеянных частиц есть вопрос космотеллурической[34]34
К о с м о т е л л у р и ч е с к а я – здесь: космо-земная.
[Закрыть] науки и искусства… а сложение уже собранных частиц есть вопрос физиологический, гистологический, вопрос сшивания, так сказать, тканей человеческого тела, тела своих отцов и матерей… Как ни велик труд, который предстоит при восстановлении рассеянного вещества, не следует, однако, отчаиваться… Всё вещество есть прах предков.
Информация не может исчезнуть. Положив камень в ручей, вы тем самым измените характеристики течения; вода подмоет берега, иной станет форма русла; если ручей впадает в реку – перемены затронут и её; невозможно сказать, окончится ли эта цепь изменений в море, куда впадает река, или в океане, с которым сообщается море, или в атмосфере, соприкасающейся с его водами… скорее всего, конца не будет! Имея надлежащие методы и средства, можно, находясь у самых дальних звёзд, проследить в обратном порядке всю цепь причин и следствий и прийти к камню, лежащему в ручье; узнать о нём всё, что угодно, и даже, если камень уже разрушен, по собранным данным восстановить его. Теперь замените камень – человеком…
Рагнар Даниельсен
ІІ. Аиса, дочь Амаги. Тихая Страна
Мы стреляем из лука, метаем дротики и
скачем верхом на конях; напротив, к женской
работе мы не привыкли.
Геродот
Бледно от жары небо. Жаворонок, будто на нитке подвешенный к самому солнцу, трелью своей вторит дружному щёкоту кузнечиков. Что это? Не предосенняя свежесть кругом, как то было сегодня утром, – звонкий зной разгара лета! И места вроде бы незнакомые, не видно крутобокой гряды холмов. Всем кочевьям кочевье, золотая степь, очерченная земным кругом. Безветрие. Дух плывёт со всех сторон дурманный, пряный: разогретые, пахнут жёлтые султаны донника, седая полынь, лиловая душица… И – пусто, безлюдно кругом. Лишь табунок рыжих тарпанов мелькнул, протопотал дробно за бугром.
Что с ней происходит? Словно не было боя за росский град, и хмельного азарта рубки, и хрусткой пыли на зубах, и удара обухом в висок, и жуткого ощущения того, как жизнь вытекает слабеющей струйкою в пыль, точно кумыс из расколотого кувшина. Ощупала себя, ладонью провела по лицу – ни раны, ни ушиба… Снова бодрая, упругая, стоит Аиса посреди травы, широко расставив ноги в сапогах-чулках, с мечом у пояса. Разве что гвоздики полевые, разбрызганные вокруг, напоминают о каплях крови.
Тихая Страна. Вечное кочевье посмертной жизни. Всё, как учили Священные Матери.
И разом, едва осознала Аиса, где она, – стыдно ей стало, хоть в лопухи прячься. Вот сейчас предстанет она перед богами, прямо с поля боя, неоплаканная, без напутствия Матерей… А одежда?! Ни платья длинного, обшитого золотыми бляшками, ни диадемы с жемчугом и бирюзой! У каждой девушки-бойца лежит в кибитке, в сундуке такой наряд, для собственной свадьбы или похорон. Даже пищи нет на первые дни, пока она не поохотится, – жертвенного барана. Да и какая это будет охота без коня? Рыжего любимца не закололи на её могиле, теперь он не ждёт хозяйку под седлом.
Видно, бросила Таби с подругами мёртвое Аисино тело там, в сожжённом, затоптанном граде… а может, сгорела Аиса дотла или схоронила её под собой груда росских трупов?… Всё равно. Тяжко девушке, слёзы наворачиваются.
От стыда, от мрачных мыслей отвлёк Аису голод. Да, здоровым и невредимым стало здесь её тело – и, как положено, нуждалось в пище. Догнать бы тех тарпанов или хоть свистуна-суслика добыть. И лука нет, вот горе!
Побродив степью, нашла она съедобных корней, запила водой из ручья. Лакала по-звериному… и вдруг почуяла на себе взгляд, тяжёлый, будто большую руку кто положил ей между лопаток. Замерла. Собралась для возможного боя. Сторожко, крадучись оглянулась…
На ближнем бугре словно бы тёмная каменная статуя стояла, вроде тех кумиров, что над Данапром оставили неведомые народы, кочевавшие там за много колен до сайрима. Только на этой статуе колыхалось от ветра платье. Живая женщина среди пышного разноцветья. Женщина ростом вдвое выше обычного.
Разом задохнулась Аиса, точно в чей-то огромный кулак зажатая… Давно уже она не чувствовала себя столь детски беспомощной. Великанша в чёрном, без украшений, платье до пят; чёрно-прозрачное покрывало на лице чуть смягчает резкий взгляд огромных немигающих глаз… Она! Та, кому покорны и живые, и умершие, богиня грозная и милостивая, Матерь Богов. Она сводит в пары мужчин и женщин и разлучает их, когда приходит срок; она заставляет скот плодиться и множит зверей и птиц для охоты; она властвует в степях кочевий и в Тихой Стране; она благословляет рожениц и карает нарушителей своего закона; Жизнь и Смерть припадают к её ногам, точно два верных пса.
Медленно, величаво богиня подгибает колени; опершись рукой, садится на своём бугре. По-степному подбирает под себя ноги. Сидя, Матерь не столь пугающе высока, – но её белое под вуалью, равнодушно-властное лицо теперь совсем близко. Жестом гигантской руки она предлагает девушке также сесть. Положенное время обе молчат – богиня на холме, осыпанном розовыми мутовками зопника и лиловым шалфеем, Аиса у подножия холма.
Наконец, Матерь Богов произносит глубоким, будто ночь, голосом:
– Слушай меня, Аиса, дочь Амаги…
И девушка слушает, хоть очень скоро волна ярости, подступив, затопляет её сознание. Слушает, стиснув зубы так, что клинок кинжала хрустнул бы, попав между ними. Ужасные, нестерпимые вещи говорит богиня, – но прервать её нельзя, и нельзя ей не верить… Оказывается, после гибели в бою Аиса, и впрямь заваленная чужими телами, не сразу попала в золотую бессмертную степь, где кочуют предки и горят ночами их костры-звёзды. Было некое путешествие с земли – сюда, в мир за земным небом. Для девушки путь длился меньше, чем глаз моргает; но там, внизу, у Данапра, прошло очень, очень много зим. Больше, чем пальцев на руках и ногах у всего Аисиного рода! Всё изменилось с тех пор на земле. Среди племён, вслед за своими стадами шедших от Рангхи и Даны[36]36
Р а н г х а, Д а н а – Волга и Дон (древнеиранск.).
[Закрыть] на запад, к свежим неистощённым лугам, вдруг стал богатеть и усиливаться прежде слабый, малочисленный народ аланов.
– …Аланы раньше пасли отары в южных горах. Потом стали главными над сайрима. Законы степи сделали своими, аланскими. Мужчины завладели женщинами. Жена варила еду, всё делала в доме. Жену убивали на могиле мужа…
Аиса замерла, будто в засаде, лишь желваки ходят под тонкой оливково-смуглой кожей. Красно перед глазами у девушки-бойца: будь на месте богини смертное существо, прыгнула бы с места, повалила, свернула б ему шею!..
– Последнюю свою славу узнали сайрима, когда в поле разбили войско сильнейшего на свете царства, Ромы[37]37
Р о м а – Рим, Римская империя.
[Закрыть]. Настало плохое время. С востока, из дальних кочевий, пришёл злой народ. Больше его было, чем ковыля в степи. Сами похожи на лохматых дайвов, прозванием – хунну. Народ тот, девушка, аланские станы и росские грады легко сметал. Много племён истребил вовсе, другие увёл за собой. Остатки сайрима за хунну на запад ушли, отобрать золото Ромы. А назад не вернулись. С тех пор никто не слыхал о сайрима. Само имя пропало…
Сдавленный стон издаёт Аиса, но не шевелит и пальцем. То, что происходит, похоже на те испытания, которым Священные Матери подвергают девочек у порога зрелости. Не дрогнув, стерпеть удары бича по голой спине, капли горящей смолы принять на ладонь… Но всё это было бы легче выдержать. Никогда не думала девушка, что могут так хлестать и жечь слова…
Вдруг богиня откидывает ткань с головы. Синие, словно васильки, с большими белками, выпуклые глаза у Матери Богов, – вчетверо больше человеческих. Однажды, давно, выменяла Аиса похожие бусы, белые с лазоревыми кружками, откуда-то с юга. Остались бусы в сундуке…
– Хочешь, покажу тебе степь у Данапра? Ныне там никто не охотится, не укрощает диких коней…
Оцепенение вдруг слетает с Аисы. Это свойственно её сородичам: быстрые переходы от ступора к стремительным действиям; из засады, подчас многодневной, когда кровь застывает, будто у змеи в зимней спячке, змеиным же броском – в яростный бой!
Не задумываясь особо, умирают ли в Тихой Стране, она выхватывает засапожный нож. Жить незачем. Больше нет степных воительниц, память о них – лишь сухие кости в древних могилах… Лезвием себя по горлу, от уха до уха – раз! Тверда маленькая рука…
Но, словно по собственной воле вывернувшись из пальцев, далеко отлетает и падает в траву нож. С высоты склоняется Матерь Богов, строги её синие эмалевые глаза:
– Не горячись, не спеши, девушка. Бывает, от одной искры загорается степь. От одной кобылицы множатся табуны… Оглянись-ка!
Аиса рывком, как привыкла в жестокой школе кочевья, оборачивается назад – и вторично за краткое время чувствует себя зажатой в кулак, лишённой возможности вздохнуть.
За ней стоит Отец Войн.
