Текст книги "Смертеплаватели"

Автор книги: Андрей Дмитрук

 
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
 

Ведь это, право, сказано ни о чём ином, как о переходе в динамику – переходе, совершаемом по грани самоуничтожения, «бездны мрачной на краю», но несущем блаженство, неведомое во плоти, и ведущем в реальное бессмертие…

Кстати, даже в динамике, да ещё при подключении к собственному мозгу всех способностей Сферы запоминать и перерабатывать, – Наиле Шекировой стоило усилий найти главное. Многие тысячи строк, тугих и сверкающих, взлетели и осыпались фейерверком, оставив немногое. Сердцевину.

 
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
 
 
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд…
 

Никогда человек Земли не говорил о себе, как о существе созидающем, более полной и универсальной истины. «Усовершенствуя плоды любимых дум» – ведь это же программа жизни и для Гомера, и для Эйнштейна! Для царей – а кем же они были, как не царями? Кого это называли «вторым царём России», Льва Толстого? А это высочайшее и единственно правильное понимание СВОБОДЫ? Свободным может быть лишь царственный ум, – но не килограммы мяса, крови и спермы…

 
…Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье…
 

А эти строки как изволите оценить, любезные мыслители околосолнечного отечества? По-вашему, здесь не схвачена в паре десятков слов вся сущность нашего постполитического, трансгосударственного пути – и заодно Общего Дела?! Превратив общество из тиранической машины в орудие служения интеллекту и таланту, человек-творец воспаряет уже к божественному могуществу…

Вот кого надо воскресить. Богоподобного. Пророка превыше библейских, во всей его силе и славе.

…Мыслеобраз Наиля три дня назад передала Сфере…

Легко вскочив со ствола, она вновь вышла на просёлок – и замерла, не сделав и пары шагов. Уже рисовались впереди кудрявые, сплошь в лесу холмы Тригорского. От них навстречу Шекировой беспечно шёл, опираясь на трость, невысокий мужчина. Был он в широкополой шляпе, рубаха белела; снятый пиджак или сюртук держал, забросив за левое плечо.

Ещё не видя лица, Наиля задохнулась; мгновенно выступили слёзы.

Х ІІІ. Виола и Аиса. Берег Днепра

Мужчины и женщины в будущем создадут

огромную поэму любви.

Анатолий Луначарский

Чуть ли не на краю Сферы Виолу настиг отчаянный призыв с Земли. Гневный, растерянный, беспомощный крик девичьей души; динамический вопль, чья сила была неизвестна кричавшей. О, какая юная, неистовая страсть! От неё, кажется, начинают мерцать звезды, словно костры под порывом ветра… Почти завидно.

Там, в миллионах километров, на маленькой тёплой планете, Аиса скакала во весь опор на рыжем коньке по заиндевелым травам около Днепра и звала соперницу. Ту, к которой испытывала ревность, ненависть и страх с оттенком преклонения… «Приди! Отбрось всё своё волшебство, если ты честна, и говори со мной, как равная с равной! Как боец с бойцом в степи! Приди, чтобы добиться ясности, – раз и навсегда!..»

Никто не видел внепространственного броска Виолы… Гуляючи, вышла она из уже почти оголённой кленовой рощи. Оранжево-красным листом была устелена сизая трава, солнце садилось в пелене туч.

– Вот я, – сказала Виола. – Ты хотела меня видеть?…

Промчавшись мимо и задним числом осознав, кто перед ней, сарматка рванула уздечку так, что конь со сдавленным визгом встал на дыбы. Повернула обратно. Подскакала. Спрыгнула.

Они стояли друг против друга, обе стройные, черноволосые, в облегающих брюках; на Аисе всегдашняя волчья безрукавка, на Виоле замшевая курточка. Только ростом девушка-воин была сопернице чуть выше плеча, да и сложением по-девчоночьи щупловата, особенно рядом с плечистой, высокогрудой лётчицей… Глазами и лицом сарматка уподобилась дикой степной кошке; в рукоять меча вцепилась так, словно то была змея, подлежавшая удушению. Но, чуть прищурясь от ранненоябрьского солнца, лёгкой улыбкой отвечала Виола; руки её были беспечно заведены за спину.

– Ты помнишь меня, старшая, – облизнув губы и часто дыша, хрипло сказала Аиса. – Встретились у него…

Да, они увиделись втроём – вскоре после того, как Аиса, наконец, переломила себя и вошла под кров дома на фундаменте, «жилища земляных червей»… Алексей рассказывал о ней Виоле, словно о подрастающей дочери, которая, конечно, делает ещё много милых и забавных глупостей, но в целом умнеет: уже не норовит напиться из водослива, полюбила ванны с травяным шампунем (пахнет степью, говорит она); только вот стульями упорно не пользуется и сидит на ковре, поджав ноги; там же и ест…

Она тогда кипела, слушая, сверкала углями исподлобья и готова была схватиться за столовый нож; однако новое знание о жизни сделало Аису сдержанной. Следовало или принять этих людей такими, как есть, или вновь резко порвать все связи и уйти к своим, в возрождающееся кочевье. Но уйти – значило, оставить Алексея, который теперь стал важнее кочевья, важнее законов сайрима… Итак, надлежало терпеть. Тем более, что в глубине своей чистой души Аиса чувствовала: её любят, и умилённое «родительское» хвастовство любимого вполне искренне…

Вовсе не будучи глупой, она видела, что и Алексей, и эта женщина, внушавшая немногим меньший трепет, чем сама Великая Матерь, стараются не обидеть «младшую», даже потакают её привычкам. Вот, – вместо того, чтобы сесть за стол в гостиной, как они, наверное, привыкли, устраиваются на зелёном ковре, поджимают ноги, ставят перед собой чашки и тарелки… Забавно! Гостья отлично умеет сидеть по-степному, на собственных пятках, зато хозяин ёрзает, никак не устроится удобно. Аиса тогда не сдержала смех; но её не спросили, почему смеётся, а просто рассмеялись сами…

– Слушай, – сказала сарматка, и ветер прилепил к её губам сухой кленовый лист, словно хотел предостеречь от слишком яростных слов. – Пришла, так слушай. Разговор для четырёх ушей. Знаю, можешь всё, можешь сжечь меня молнией… Всё равно скажу, что хочу! – Глядя в карие спокойные глаза Виолы, она вдруг умолкла. Морозом дохнуло. Всё же, не было и пятнадцати лет грозной воительнице, а перед ней стояла не то женщина-дайв, не то богиня… Но, собравшись с духом, крикнула Аиса:

– Отдай его мне! К тебе любой прибежит. Воскреси себе вождя, царя персов, самого сильного – или того, кто сладко поёт… только его отдай! Вот я перед тобой. Хочешь, назначь выкуп… рабыней тебе стану… моего мужчину – не бери!..

– Но… я никого не беру, милая. И не зову… – Протянув руку, Виола все же отдёргивает её, не коснувшись плеча Аисы. – И я не с ним, хоть он и близок мне. Как друг, как младший брат…

– Ты лжёшь! – бешено перебивает Аиса. – Два языка у тебя во рту! Я – ничто, пыль перед тобой; но я женщина, и я вижу…

В тот вечер, сидя на зелёном ковре, гостья говорила, да так складно, – заслушаешься! Но Алексей не только слушал. Меньше за словами следил он, больше – за полными, красными губами Виолы, за тем, как проблёскивает между ними влажная белизна зубов. Иногда сбегал взгляд роса на сильную, гладкую шею гостьи, на ямку между её худощавыми ключицами, а то и на грудь, – сняв куртку, Виола осталась в майке… Жадно следила за мужским взглядом Аиса, – но молчала, полнясь тайного и страшного жара. Испытание делалось нестерпимым. И Виола, учуяв неладное, вдруг обернулась к сарматке и стала рассказывать нарочно для неё.

Кочевье воинственных степных племен теперь огромно, как никогда раньше. Умерших родичей и родителей своих вспомнили сайрима, рождённые Аисой, – ведь сейчас вспомнить значит воскресить; а те, ожив, дедов вспомнили, а деды прадедов, и побежали цепи воскрешений по времени вглубь, по земле вширь! И по-другому возрождались народы. У мужа её, Лексе, тоже кочевая степь в крови; и он своих мать с отцом вспомнил, из Тихой Страны вернул; и от него пошли дорожки воскрешений, одна – прямо к кострам и кибиткам…

Словом, следуя на Восток, до Даны и Рангхи, можно встретиться с ожившими пращурами. А если поедешь на Юг, вдоль Данапра, – увидишь ещё более далёких предков сайрима, именуемых скифами. У них бессчётные табуны и золота не меньше, чем песка на речных отмелях… А если набраться терпения и ехать несколько лет навстречу восходящему солнцу, – попадёшь во владения иных народов, также называющих степь родиной и коня братом: гуннов, алтайских тюрков, монголов. Но она, Виола, пока что не советовала бы туда ехать. Эти бесчисленные и могучие, до зубов вооружённые воины, с их передвижными городами из шатров, ещё не вполне разобрались между собой, не размежевали владения, и одинокой чужестранке там появляться опасно…

Аиса быстро успокоилась и слушала самозабвенно, потягивая горячий сладкий напиток, пахнувший костром из палых листьев, – кофе, к которому приучил её Алексей. Она обожала сказки о дальних краях. Даже от сердца отлегло, ревность отпустила ненадолго… Виделись ковыльные немереные просторы, тронутые сединой, под золотым, в полнеба, солнцем, и на горизонте – движущиеся цветные шатры, будто бродячие горы, среди моря всадников в сверкающих доспехах…

Почти умиротворённая, проводив гостью, Аиса в ту ночь после бурных любовных игр уснула, свернувшись котёнком, под боком у своего… Но под утро её разбудил странно знакомый короткий, тихий свист за окном.

Алексей от свиста не проснулся. Тёмными комнатами, ударяясь, из-за малой привычки, о мебель и стены, но не зажигая света, босиком она пробралась на веранду, выглянула.

В лицо ударила, осыпала масса мелких холодных капель. Зловеще скрипел и завывал лес, – а по поляне перед крыльцом, еле видимая в иссиня-сером свете раннего утра, вертелась на коне всадница. Аиса включила свет на веранде… и чуть не потеряла сознание.

На таком же, как у неё самой, коротконогом лохматом коньке, сидела Аиса-близнец, двойник во всём, включая волчью безрукавку и башлык с загнутым вперёд верхом. Поднятый меч был у неё в правой руке; в левой – поводья, которыми всадница нещадно рвала пасть жеребца.

Да, сарматке предстала её точная копия; но когда Аиса-вторая повернула лицо к свету, девушка ощутила ещё больший испуг. Перед нею, подобный ей самой до мельчайших черточек, на кровавоглазом коне восседал дайв. Кожа, что мел; растянулись губы в безумной улыбке-оскале, вместо глаз пылали огни, каких не видела Аиса у человеческого существа, даже опьянённого боем.

…Она почти не слышала оскорбительных слов, потоком лившихся из уст двойника, – так стучало в голове от страха, растерянности и нараставшей ярости. Долетало что-то об измене законам степи, о том, что Аиса предала Священных Матерей и живёт, как рабыня, с земляным червём, отрастившим себе член. Затем ей предложили немедленно, покуда «червь» спит, отсечь ему этот самый член вместе с башкой – и уйти в степь, вернуться к походной жизни…

– Такова воля Великой Матери!..

Это имя придержало на пороге Аису, уже бросившуюся было в дом, за мечом. А что, если и вправду разгневалась на неё Родительница – за уход из кочевья под крышу, за постыдную любовь к иноплеменнику из рабского рода?!.. Вот, послала в наказание дайва-близнеца…

Не поняла Аиса-вторая, почему медлит у порога первая, – и, пуще взъярившись, полоснула безоружную акинаком. Но дело имела она со своим двойником, реакции были те же, и успела Аиса уклониться. А от клинка уйдя, нарочно упала, с веранды покатилась внутрь дома. Та, с лицом уже вовсе нелюдским, бешеным, помчалась следом…

Они схватились посреди гостиной. У первой Аисы был уже меч в руке, и рубилась она, вспоминая коварные приёмы любимого – те, мушкетёрские! Копия-дайв у себя в подземном царстве, видать, не была такому обучена: злоба на белом лице смешалась с удивлением. Сверх того, теснили степнячку стены врытого жилища, путалась в ногах мебель. Роковым стал обитый зелено-голубой тканью, с гнутыми ножками стул… Падая, для равновесия взмахнула демоница мечом, – и этой доли секунды хватило Аисе-настоящей, чтобы врагиню полоснуть по горлу…

Тут на шум скатился сверху по лестнице Алексей, встрёпанный, одетый в пижаму… и едва сознание не потерял, увидев труп в багровой луже. Успокаивая друга, объясняя ему ситуацию, обнимая и гладя (училась быть заботливой), Аиса продолжала насиловать свой непривычный к сложностям рассудок. Думала: что же дальше? Брошенное яростным двойником имя Матери Богов бередило душу. Быть может, и вправду Она послала дайва-убийцу? Аиса покончила с ним, защитила себя и Алексея… Что теперь? Ждать ещё более жестокой и изощрённой расправы?… Не к добру вспомнился их с любимым первый полёт к Молочной Реке и то, как тогда ей крошечными, бессильными показались земные боги и сама Хозяйка Обоих Миров… Может, ещё и за это мстит Великая?

Но растаяло тело лже-Аисы, и кровь неведомо как улетучилась с ковра; и, согретая поцелуями, успокоилась девушка.

Не умела Аиса ждать дурного, мучиться неведомым… Скоро притупилась, ушла на дно души тревога. Дни катились за днями: любовь, сон, еда, просветительные беседы, полёты с Алексеем в разные диковинные уголки Земли или Сферы. Уже и книги читать начала Аиса, потихоньку одолевала первые страницы «Робинзона Крузо»… Не давала о себе знать грозная Матерь. Отвернулись её твёрдые эмалевые глаза…

Однако, научившись разбирать буквы, Аиса прочла не только «Робинзона». Однажды, в отсутствие Алексея, включила его настольный биопьютер. Друг давно говорил ей, что в этом блестящем ящике хранятся слова, – много слов, будто орехов или бус, насыпано туда… надо только подумать о них, и они появятся, выплывут рядами уже полузнакомых значков!

Подумала. Когда засветились в видеокубе буквы, приказала им вырасти побольше и стать поярче, чтобы легко было читать. Друг объяснял ей также, что значит – ключевое слово. Задала кубу ключевое слово: Виола… И тут же закусила губу, сдерживая желание разбить биопьютер об стену.

…На остров посреди большого синего моря летали они вдвоём, Виола и Алексей; там пили вино, купались, говорили о непонятном; и в записях, пронизанных восторгом, он – мужчина Аисы! – через слово восхищался Виолой, её красотой, женской и духовной силой; глазами её, коленями, грудью!..

Тогда-то Аиса, вылетев из дома, вскочила на коня и помчалась берегом. Не отдавая себе отчёта, кричала мысленно на всю Сферу, звала соперницу. Быть может, себе на гибель, куда более вероятную, чем в драке с двойником-дайвом… на смерть, после которой не воскресят… но звала!

И – мирная, вся лучась добродушием, теперь стояла перед Аисой Виола. Говорила с тихой, подкупающей откровенностью:

– Ты неправа, я не лгу, – никогда не лгу… Если чего-то не договариваю, то для твоего же блага! Ладно, скажу всё. Наверное, я и вправду для Алёши… не совсем сестра. Он любит тебя, но… человеческие чувства сложнее, чем было принято считать… скажем, в ваше время! Любит и тебя, и меня, – и притом по-разному! Возможно, мы как-то дополняем друг друга. В нашем мире к этому относятся…

– Я не из вашего мира! – перебила Аиса, рассекая воздух ребром ладони. – Я не понимаю! Мой – значит, только мой… Поколдуй! Оттолкни его от себя! Пусть тебя забудет! Тебе это просто. Зачем тебе его любовь? Он маленький глупый щенок, ты большая волчица… Наколдуй, чтобы только на меня смотрел!..

Печально-мечтательно усмехнулась лётчица.

– Волчица? Забавно… На языке моих предков по отцу волк – мгели, а мое родовое имя Мгеладзе… – Уже не опасаясь вызвать ярость, Виола взяла Аису за плечи, стиснула, заглянула в самые зрачки: – Нельзя колдовать, насиловать чужую душу, пойми! Человек, когда он вполне человек, должен быть свободен в чувствах и в выборе. И потом – честно говоря – знаешь, ведь я тоже не хочу его терять!..

Аиса задохнулась, не зная, что ответить; язык у неё отнялся от горя и гнева.

– Ни его, ни тебя не хочу терять, – сказала Виола с какой-то особой звучностью, напомнив сарматке Великую Матерь. – И я вас не потеряю, поверь. Обоих. И вы меня тоже не потеряете…

Отпустив подавленную Аису, добавила:

– Кстати… Если снова появится двойник… или вообще что-то непонятное… сама на него не бросайся, зови меня. Договорились?

Стало быть, знает… всё знает. Ну, как с такой поспоришь? Аиса послушно кивнула, не поднимая глаз. Ветер, словно обрадовавшись, сорвал с ветвей и закружил вокруг женщин последние багряные листы.

ХІ V. Виола и Алексей. Центральная Индия

Разве не восхитительно думать, что эволюция продолжает жить и что

дело её совершается, и что если предком своим мы имеем человекообразную

обезьяну, то потомками нашими в конце концов окажутся архангелы?

Артур Конан-Дойл

Алексей. Дивная страна: я в ней не был, но, конечно, знаю немало. Наверное, самая экзотичная на Земле. По крайней мере, была такой где-то до конца двадцать первого века. А мы где?

Виола. Годы 1980-е. Конец.

Алексей. С тем же успехом это могла бы быть эпоха Киплинга. Или царя Ашоки[84]84
  А ш о к а – правитель древнеиндийской империи Магадха в 268–232 гг. до н. э. Покровительствовал буддизму, известен первыми в истории призывами к миру между народами.


[Закрыть].

Виола. Ну, нет. Вон, смотри, мотороллер. По-местному, скутер. И музыка из окон…

Алексей. А может, на мотороллерах приезжают туристы. И продают здесь магнитофоны. Вернее, меняют на алмазы. Кстати, выгодный был бы обмен – для обеих сторон…

Они идут через маленькую площадь в городке – просто кусок сухой утоптанной земли, почти весь в тени огромного тикового дерева. Сидя на подстеленном тряпье, трое-четверо мужичков передают друг другу самокрутку, явно не с табаком. За площадью – магазинчик сувениров с намалёванной от руки вывеской, дальше малый храм: вырезная арка ворот с лепными красными свастиками и тремя башенками, во дворе глиняный теремок (образ Шивы над дверью) и дремлющий рядом в шезлонге седой усач-жрец. Вдоль плохо вымощенной улицы, меж двух рядов белёных стен домов едет, виляя, велосипедист; пара женщин в сари несёт на головах корзины, голые дети возятся в куче песка рядом с отдыхающей горбатой коровой. Обрамлённые роскошными ресницами тёмные глаза коровы кротки, словно у святой. Магнитофоны в окнах вразнобой играют индийскую музыку. Жарко, беспечно и уютно; пахнет навозом, стряпнёй и сжигаемыми душистыми палочками – агарбати.

Алексей. Знаешь, о чём я вдруг стал думать – именно здесь?

Виола. Не имею привычки лазить в чужие мысли. Ну, так о чём же?

Алексей. О «Бхагавадгите»[85]85
  «Б х а г а в а д г и т а» – религиозно-философская поэма в составе шестой книги эпоса «Махабхарата». Время написания – середина І тыс. до н. э., легендарный автор – мудрец Вьяса. Содержание поэмы составляет беседа воина Арджуны с возничим его колесницы, богом Кришной, перед началом битвы двух царских родов на равнине Курукшетра.


[Закрыть]. О том, что она имеет прямое отношение к Общему Делу.

Виола. Ну, брат, многое имеет отношение к Общему Делу. Но я, кажется, тебя понимаю.

Алексей. Чтобы ты, да не понимала! Ну да. У могучего воина Арджуны за возничего на колеснице – сам бог Кришна. Арджуна видит во враждебной армии кучу своих родственников и начинает тушеваться. Как, мол, я подниму руку на моего деда или тестя? А Кришна ему: руби, не тушуйся! Круши друзей и родственников, – всё позволено! Ведь тела – это только оболочки. Они рождаются, умирают… Вечен один лишь дух, а его не убьёшь. Так что делов-то – приблизить чью-то смерть!

Виола. Да, древние индийцы иногда… (Проследив взгляд друга.) А-а! Это действительно интересно, когда видишь впервые…

По улочке, куда они свернули, идут старуха и девочка. Точнее, идёт старуха; девушка лет шестнадцати, темнокожая и толстогубая, передвигается более необычным способом. Сделав пару шагов, она простирается на пыльной вымостке – ничком, во весь рост, выбрасывая руку перед головой. Жёсткие вьющиеся волосы девушки при этом окунаются в пыль; её серо-пёстрое сари грязно, босые ноги словно обуглены. Терпеливо поднявшись, индианка доходит до того места, которого коснулись пальцы выброшенной руки – и вновь простирается. Так, словно гусеница, меряет она своим телом путь. Старуха же, идя следом, порой начиная бранить девушку (внучку, невестку?) за то, что та недостаточно вытянулась или слишком медленно, осторожно упала. Старческий голос сварлив и резок.

Виола. Паломничество по обету. Дандават – так называется эта поза: уподобление жезлу, палке.

Алексей. Да, я уже сам кое-что прочёл в её мыслях… Ну, нагрешила красотка! Километров двадцать ей вот так вставать и падать. Вокруг священной горы.

Виола. Нормально. Обход святыни – парикрама.

Алексей. Именно. И это возвращает меня к тому самому. К великой битве на Курукшетре… Смотри. Женщина мучает себя, чтобы искупить грех и добиться лучшего воплощения после смерти. Она хочет родиться вновь мужчиной, и притом богатым… Но более продвинутые индуисты никогда не придавали значения перевоплощениям, вообще всему материальному. Они додумались до понятия виртуальности или фантомности ещё несколько тысяч лет назад. И тогда же поняли, что мир по сути невещественен. То есть, то, на чём была основана уже наша абсолют-физика. Есть нечто вроде монады[86]86
  М о н а д а – «единое», понятие, обозначающее в различных философских системах основополагающий элемент бытия. Существует понятие монады, как «атома психики».


[Закрыть], атом духовного начала. Он один истинен, а всё материальное, в том числе мы сами – мираж, майя…

Виола. Хм, – знаешь, кто этим пользуется вовсю? Викинги. Скандинавские драчуны. Большинство из них очень спокойно приняло своё воскрешение: мол, всё правильно, мы теперь эйнхерии – жители воинского рая, Вальхаллы. И тут же начали пировать, а потом жутким образом рубиться. А Сфера, конечно же, явила им бога Одина на троне, и всё прочее, о чём говорится в мифах. Раны заживают, отсечённые головы прирастают, можно снова пить вино и орать песни… наверное, им лучше всех. Никаких проблем.

Алексей. А вы что на это?

Виола. А мы ничего. Подождём, пока им надоест.

Алексей. Лет тысячу?

Виола (презрительно фыркнув). У нас впереди вечность.

Алексей. Ладно, пусть так. И какими же мы в неё входим?… Вот почему я вспомнил «Бхагавадгиту»… Мы, как Кришна, отменили понятие убийства. Сняли с людей Каинов грех.

Виола. И тебе это не нравится?

Алексей (с вызовом). Вот представь, не нравится. Нет понятия греха – нет и тормозов! Раньше знали точно: нельзя лишать жизни, увечить, причинять кому-то боль. Нет, – разумеется, убивали, калечили, пытали… но кого-то, может быть, поначалу одного из тысяч, эти запреты сдерживали. А потом, благодаря осознанию этих запретов, люди всё-таки сделали земную жизнь более гуманной. И построили Сферу. Что же мы делаем теперь?

Виола. Ну, и что же мы делаем?

Алексей. А то, что мне уже представляется милая картина. Садист-муж пробует на своей благоверной все способы казни, от банальной виселицы до какого-нибудь изысканного зашивания в мешок с котом и собакой. Она оживает, и всё по новой… Садисты-родители, садисты-друзья… ну, и так далее. И вообще, где теперь будет проходить граница между добром и злом? Ведь всё уравнивается, понимаешь?! Всё виртуально: палачи могут обняться с жертвами, у Лермонтова с Мартыновым вышла маленькая светская размолвка, и Эйхман не посылал на смерть миллионы евреев – так, попугал, и всё… можно его приглашать за стол в пурим[87]87
  П у р и м – весенний иудейский праздник, установленный в память о событии, описанном в Библии: спасении евреев от истребления Эсфирью, женой персидского царя Артаксеркса. Сопровождается обильным застольем.


[Закрыть] и поить сладким вином. Автоматическое прощение и приятие всех негодяев и чудовищ в истории Земли. Полная относительность… Что дальше? Куда идти?

Виола. А никуда. Здесь и присядем.

Они садятся на сильно нагретый солнцем, покрытый язвами цементный барьер. У ног их ступени сбегают к зеркальной, грязноватой воде озера. Оно заключено в прямые линии; вдоль берегов тянутся, громоздясь, оштукатуренные строения. Безлюдно; лишь полуголый старик в одном рваном дхоти, сухой и обожжённо-коричневый, с мазками белой краски на лбу, застыл поодаль в позе лотоса у самой воды. Близится закат, жара стала душной.

Виола. Знаешь, что рассказывают об этом озере? Его вырыла вместе с подругами прекрасная Радха-рани, вечная подруга Кришны. Причём, она и её подруги, пастушки-гопи, сделали это играючи, копая землю своими браслетами. У небожителей всё просто, всё игра – лила…

Алексей. Да, в отличие от нас.

Виола (крайне серьёзно). Мир не просто меняется, Алеша. Общее Дело меняет его радикально. И нам придётся, в связи с этим, очень многое пересмотреть, – можно сказать, вековые устои. Ничего не поделаешь: страшно, а придётся… Хотя на Земле это не впервые. В своё время у многих народов считалось добрым и правильным делом – выгнать из дому, на голодную смерть, стариков-родителей. Представляешь, каких усилий стоило просветителям – отучить людей от этого?! Или, например, в деревнях: один ребёнок заболел инфекционной болезнью, так надо подложить к нему всех прочих детей, чтобы тоже переболели… А свадебные обычаи? Сваха бегает по деревне и всем показывает простыню с кровью новобрачной… Но ведь избавились же. Забыли. Перешагнули!

Алексей. Ладно. А нам через что прикажешь перешагивать?

Виола. Я – ничего не прикажу, жизнь прикажет. Прикажет расстаться с традицией… очень древней, очень цепкой, может быть, самой древней и цепкой… с традицией мести!

Алексей (как бы внезапно поняв что-то). Ах, вот оно что… Значит… всеобщий обычай карать преступника – это только форма мести?

Виола. А что же ещё? Сначала просто разрывали виноватого на части, потом стали вгонять месть в какие-то рамки: кодекс чести, право… Кстати, модерн тут очень долго уживался с архаикой: в «просвещённой» Америке не только придумали «предупреждение Миранды»[88]88
  «П р е д у п р е ж д е н и е М и р а н д ы» – понятие, возникшее в США после судебного процесса над Эрнесто Мирандой (он был обвинён в изнасиловании) в 1966 году. Адвокаты подсудимого сумели оспорить приговор, поскольку их клиент не знал о своих правах, гарантированных конституцией. С тех пор при аресте полицейские обязаны зачитывать арестованному его права.


[Закрыть], но и милейшим образом устраивали суд Линча – стихийную расправу толпы… В общем, маскировку применяли разную, а суть осталась та же: смерть нарушителю правил, установленных общиной. Или изоляция на много лет, или высылка – куда подальше…

Алексей. Но наличие смертной казни… надо сказать, сдерживало преступников.

Виола. Скажу тебе парадокс: оно стало сдерживать, когда казнь сделалась исключением. Редкостью. В средневековом Лондоне или Москве головы рядами торчали на кольях, стояли плахи, колёса, – жизнь обесценивалась. Человек чувствовал себя однодневкой, он и на свободе ходил, как приговорённый. А вор или разбойник ещё энергичнее занимался своим делом, чтобы успеть побольше наворовать, награбить, пожить в своё удовольствие до гибели. Но вот в цивилизованном обществе, где человек был уже неплохо защищён, жил долго и безопасно, смерть стала сенсацией. Ужасной сенсацией! Вспомнив о ней – призадумывались…

Алексей. Знаешь, в моё время, пожалуй, уже переставали мстить. Я встречал такое мнение: даже самого жуткого преступника больше раза не накажешь. Смерть нивелирует вину; она одна и та же и для пьяного дурня, пырнувшего кого-то ножом, и для истребителя миллионов. То же и с пожизненным заключением… У нас вообще старались не карать, а перевоспитывать, в крайнем случае лечить. Взять хотя бы Балабута – я же тебе рассказывал про его, с позволения сказать, «отсидку»…

Виола. Разумно. Дальше прогресс судопроизводства пошёл именно в этом направлении.

Алексей. Чудненько, – но ведь до сих пор не было Общего Дела! В мир вернулась уйма людей, которые привыкли совсем к другому. Привыкли мстить за свои обиды, и мстить кроваво… Ну, я понимаю, что вы ни за что на свете не разрешите, скажем, градации казней в зависимости от тяжести преступления. Но ты объясни это армянину, увидевшему живым янычара, который вырезал всю его семью с малыми детьми! Ответь-ка ему, – почему этого янычара, дожившего до глубокой старости благополучно и безнаказанно, сегодня, в эпоху всеобщей справедливости, не терзают раскалёнными щипцами?!

Виола (с крайней серьёзностью). Отвечу – но не ему, а тебе. В традиционных обществах обычное право, конечно, сохранится. И привычные формы наказания, – чтобы не было шока. Только будем всё это потихоньку… как бы это выразиться? Размывать. Даже и столь немилые твоему сердцу призраки в ход пустим. Уже, кстати, применяли: в двух-трёх развёртках являлись ангелы и останавливали палачей… В любом случае, любые варианты наслаждения чужими муками будем пресекать, как развращающие душу. Даже карая отпетого злодея, нельзя давать понять, что человек малоценен и можно безнаказанно надругаться над ним.

Алексей. Тут, пожалуй, соглашусь. Разврат душевный ужаснее всех прочих.

Виола. А хочешь ещё один парадокс? Чем цивилизованнее суд, тем меньше он руководствуется чувствами потерпевших. Судьи понимают, что они не наняты в качестве киллеров, например, тем же армянином; они просто избавляют общество от опасного субъекта. В эпоху Первой сорцреволюции даже пытались заменить понятие виновности понятием «степень социальной опасности», это было неглупо.

Алексей. Да пускай сто раз так… но что ты сейчас будешь делать с несчастным армянским отцом? Или с узником Освенцима, встретившим где-нибудь в кафе розового и цветущего эсэсовца, который отправил его в газовую камеру?…

Виола. Честно? Не знаю, что я буду делать. Ну, не дам броситься друг на друга и вцепиться в горло, это точно… Знаю одно: впереди миллионы лет. Достаточный срок для какого угодно живоглота, чтобы превратиться в нормальное разумное существо, вполне этичное. И для любого страдальца, чтобы переосмыслить своё отношение к мучителю – тем более, видя его раскаяние и исправление. А если злодей всё-таки окажется слишком упрямым и будет пытаться здесь воплотить какой-нибудь кровавый бред… (Помолчав и загадочно усмехнувшись.) Мы сочтём, что у него слишком далеко зашёл процесс обесчеловечения. Душевного некроза. Для таких у нас есть очень своеобразный способ нового воскрешения. Как-нибудь ознакомлю…

Алексей (пристально глядя на губы Виолы). Честно говоря, сейчас я бы хотел ознакомиться кое с чем другим…

Виола. Не возражаю.

Внезапно резко подавшись вперёд, она обнимает Алексея и надолго припадает губами к его губам. Видя это, впервые проявляет свои чувства – хмурится и отворачивается старик-аскет у воды.

Разбухшее вишнёвое солнце скрывается за крышами. Неповторима сиреневая мягкость индийских сумерек.