Текст книги "Смертеплаватели"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Осирис и Сетх, – сказал я; и Генка вдруг бросил на меня боковой испытующий взгляд, а Крис охотно закивала:

– Да, да, он вспоминал эти имена! И ещё он сказал, Алёша, что тебе не надо двойника; потому что твой двойник с обратным знаком уже живёт. И знаешь, кто это?…

– Хватит, – неожиданно зло и властно сказал Балабут, ладонью припечатывая столик. По тому, как вздрогнула и потупилась Крис, я понял, что их теперь объединяют, пожалуй, ещё более тесные отношения, чем 1300 лет назад. Но почти ничего не шевельнулось в душе: общаясь с Виолой и Аисой, я всё меньше понимал, отчего когда-то столь бешено любил и желал эту худосочную, самовлюблённую и склонную к сексуальному рабству особу. – Хватит об этом. Я вам лучше расскажу одну сказочку…

Ближе к концу его сказочки, которую мы слушали за третьей бутылкой «ркацители», я испытывал нечто вроде тихой, но почти лишающей сознания паники. Нет, наружно ничем не выдавал себя, – кивал, потягивал из фужера, – но при этом лихорадочно соображал, что делать дальше. То ли, пользуясь своими навыками динамики, тут же лишить Генку сознания, а уж потом выходить на связь с Виолой; то ли, не вмешиваясь, сразу известить хозяйку…

В последней трети ХХІ века никто уже не помышлял о ядерной войне, но и Атлантическое Содружество, и Евразийский Союз держали по некоторому арсеналу ракет с антивеществом. Зачем? Да хоть бы на случай приближения опасного космического тела; а ещё – для острастки иногда являвшихся крупных, с ядерным оружием, международных террористов… Для Генки вопросом нескольких дней было – раздобыть подробные схемы ракет, стоявших на боевом дежурстве в соответствующей части развёртки России; со всем мастерством «биопьютерного гения» вообразить и воссоздать… что? Да боеголовку же; вернее, её рабочую часть, размером с кирпич. Этого «кирпича» хватило бы, чтобы потопить Крым наподобие Атлантиды или сделать гладкую пустошь на месте Гималаев…

– А теперь, – сказал Балабут тоном напыщенного лектора, – теперь, – повторил он, вставая и отходя к перилам, – представьте, что можно сделать с помощью такой штучки, если можешь управлять вероятностью!..

Он выдержал паузу – всегда был позёром! – и размеренно добавил, картинным движением заводя очень белую, мертвечью руку во внутренний карман своей чёрной тужурки:

– Скажем, можно поместить её в центр Земли. А потом…

Мне не хотелось узнавать, что будет потом. У меня были уже воскрешены и расселены по жилблокам все мои – мать, отец, бабушки, дедушки; им ли кричать от боли и корчиться в вихре аннигиляционного пламени?! Пусть даже опять воссоздаст нас, трижды идиотов, божественная всепрощающая Сфера: муки гибели не станут меньшими!

Балабута следовало убрать, и немедленно. А затем добраться до верховного жреца Тьмы, говоруна-гипнотизёра… Чем это вы вконец отравили слабую голову Генки Фурсова, мистер Доули? Я уж не говорю про Крис, всегда напоминавшую мне странную бабочку, – бабочку, летящую на темноту…

Картинно стоя на фоне окутанных дымкой домоградов и туч всякой летучей машинерии вокруг них, Фурсов достал из-за пазухи маленькое устройство, вроде блестящей плоской мыльницы.

Я до сих пор не уверен, что перед нами был дистанционный пульт управления АВ-бомбой, внедренной, для пущего успеха взрыва, в самое ядро планеты. В конце концов, сейчас любыми процессами можно управлять и без пультов, одним сосредоточением мысли… Но жест был слабостью Балабута. Именно так, и не иначе, он должен был действовать, мой двойник-негатив: сначала повергнуть нас в трепет своей «сказочкой», затем, в позе вершителя судеб, медленно поднести палец к некоей инфернальной коробочке – и сказать напоследок что-нибудь римское и патетическое, вроде morituri te salutant[82]82
  Мorituri te salutant – идущие на смерть приветствуют тебя (лат.). Фраза, которую адресовали Цезарю гладиаторы, входя на арену римского цирка.


[Закрыть]…

Но я-то не страдал чрезмерной демонстративностью! Я всегда пытался быть, а не казаться. И потому, не размышляя долго, швырнул ему в голову недопитую бутылку… Звон стекла о перила и вопль Крис слились в одно.

Нет, я не промахнулся. Просто – кто-то (и я не сомневался, кто) среагировал быстрее, чем я, чем любое человеческое существо, и убрал мою мишень. Не было никаких добавочных звуковых или световых эффектов. Так, – словно выключили вита-проектор, и больше ничего. Не стало Балабута.

Позднее я понял: то ли моя, уже изрядная к тем дням, натренированность в динамике, то ли особое расположение Виолы, – но что-то сверхобычное помогло мне вообще заметить исчезновение Генки и сохранить память о том, что жил на свете Геннадий Александрович Фурсов. Кристине так не повезло. Постепенно я убедился, что у неё стёрты все воспоминания о Балабуте, начиная со школьных лет. Не было такого человека в нашей жизни, и всё тут.

Кстати, феномен полного стирания памяти о Фурсове коснулся и родителей Крис, и наших бывших одноклассников; забыл о «пацане» и, возможно, самый счастливый из воскрешённых, Степан Денисович Щусь.

Пра… и так далее… дедушка Кристины полнее, чем кто-либо из знакомых мне смертеплавателей, воспользовался дивными силами Сферы: сбросил девять десятых своего, более чем двухсотлетнего, возраста и в облике юного, кипящего энергией бизнесмена возвратился на Подол 1990-х годов. Бывший богомол и слышать не хотел о том, что заповедник «сладкой жизни», зажатый между протосоциализмом СССР и зрелым социализмом Русского Мира, недолговечен, – подобные друг другу общественные уклады взаимопроникали и быстро сливались… Щусь развлекался, как мог. Угощал нас коньяком в кафе на Андреевском спуске; знакомил с местной элитой – шустрыми торгашами, предлагавшими россыпь бездарных сувениров «туристам из всех времён», и полупьяными художниками-неудачниками. Похвальбой были пронизаны рассказы о том, как он, блин, пожил в ХХІ и ХХІІ веках; но никогда, ни одним словом не поминал Щусь своего былого любимца. На мой прямой вопрос – Степаном в подвыпитии был дан следующий ответ: «Да не помню я этого хмыря, на хер он тебе? Он не из нашей страны…» – «Какой ещё страны, Денисыч?» Тут вчерашний патриарх приосанился, молодецки повёл глазами, поднял бровь – всё ли кафе слушает? – и выдал: «Есть две страны на «нам»: Вьетнам и Суринам. А мы из третьей – Хулинам… Понял?»

Я понял и не приставал больше.

Но всё это случилось через недели и месяцы. А пока что, на балконе жилблока Щусей, я, еще полный смятения, обернулся к столу… и увидел на нем два бокала с остатками «ркацители», и два блюдца, и две кофейных чашечки. Кристина же, опершись локтем на закинутое колено, а подбородком на пальцы, изящно выпустила сигаретный дым и сказала:

– Знаешь, о ком я почему-то вспомнила? О нашем третьем из неразлучной тройки…

Сердце моё споткнулось, но она мечтательно добавила:

– О Женьке Полищуке. Давай найдём его – прямо сейчас!..

Х І. Виола и Алексей. Москва

Воспитание, полученное человеком, закончено, достигло

своей цели, когда человек настолько созрел, что обладает

силой и волей самого себя образовывать в течение

дальнейшей жизни…

Адольф Дистервег

Старый Арбат, развёртка 2000-х. Он был хорош и раньше, и позже, этот по-старинному вымощенный уголок, куда не пускают транспорт, – но в тёплый, влажный октябрьский вечер кажется по-домашнему уютным, просто продолжением старой московской квартиры. Справа – подсвеченный фасад театра Вахтангова, где вновь играют баловни столицы, седые корифеи; слева – витрины антикварных и иных лавчонок, тихие, не слепящие глаза. В густеющей синеве, под гранёными архаичными фонарями поблёскивают россыпи занятных вещиц на открытых, ещё не свёрнутых лотках: медали и флаги, расписные яйца (размером от перепелиных до страусиных), статуэтки всех веков, майки с озорными надписями – пёстрая дребедень смутного времени, русского межсоциалистического шоу…

Виола (возле одного из лотков развинчивая матрёшку, изображающую президента страны). Забавная штука! Смотри-ка, тут все правители один в другом… а этот, самый маленький, кто?

Продавец (уже собиравшийся сворачивать торговлю, хмуро). Ленин.

Виола. Это Ленин?! В смысле, Владимир Ульянов? Ну, ну…

Продавец (едко). А вы его что, живым видели?

Виола. Видела недавно.

Продавец (вспомнив, в какие дни он живёт). А-а… ну, извините. Так это… брать будете? У меня электричка в Домодедово…

Алексей. Да, конечно, – простите, что задержали… (Лезет за бумажником.)

Несколько минут они идут молча, – ничем не отличающаяся от москвичей и приезжих, видная пара: высокий шатен с покрывающей щёки бородкой, в светлом плаще и мягкой шляпе, под руку с эффектной брюнеткой в плаще с блеском жучиных надкрыльев и ладных сапожках на тонком каблуке.

Виола. Зачем тебе эта матрёшка?

Алексей. Не знаю… на память. Может быть, я начну собирать сувениры из разных эпох. Настоящие, – не фантомы и не квантовый тираж…

Виола (усмехнувшись и крепче обхватив руку спутника). Честное слово, – тебе эти фантомы покоя не дают! Неужели ты ещё делишь всё в мире на «настоящее» и «ненастоящее»?

Алексей. Да, я знаю, это смешно с точки зрения вашей науки… Всё сущее, гранит или полярное сияние, человек или его голограмма, различается только плотностью элементарных вихрей мерности в единице объёма. Ионы калия и натрия, благодаря обмену которых я могу вообразить свою любимую (пронзительный взгляд в сторону Виолы), ничуть не менее материальны, чем атомы, составляющие её тело… Видишь, постиг кое-что! Нет, в фантомах меня тревожит вовсе не то.

Виола. А что же?

Алексей. Помнишь, ты мне рассказывала… о, так сказать, посмертных видениях каждого воскрешаемого? Ну, насчёт «каждому по вере его»… Так у меня к тебе прямой вопрос. С вашей и Сферы помощью, – тем, кто уже воскрес и живёт, призраки являются? Боги там, духи, демоны… героические прадеды?

Виола. На прямой вопрос – прямой ответ. Представителям традиционных культур – да, являются. Потому что для них наша реальность – это продолжение загробного царства, какой-нибудь там круг рая. Лепим среду, черпая образы из их воображения. Чтобы на первых порах вели себя правильно. А потом – сами научатся и поймут…

Алексей.Сами научатся? Ты уверена? А может быть, наоборот, – вообще не станут самостоятельными? Боги среди нас, – ну и чудненько, пойдём за ними, как израильтяне за столпом облачным… а своими мозгами ворочать – зачем?

Виола. То, что ты говоришь, могло бы быть так… если бы не одна подробность. Всё обучение как раз и направлено на то, чтобы люди начали мыслить и творить самостоятельно.

Алексей. А как же насчёт свободы действий?

Виола. В смысле?

Алексей. Ну, книга, монитор, видеокуб – как пособия для обучения – вещи небольшие и, так сказать, подвластные. К ним можно относиться по-разному, соглашаться, спорить, в конце концов – закрыть, выключить. А что делать с призраками, может быть, высотой до неба, громогласными, вздымающими ураганы и бури? Это что – не манипулирование, зомбирование… называй, как хочешь?

Виола (тихо). Как ты думаешь… из ста, примерно, миллиардов воскрешённых – сколько будет грамотных? Ну, просто умеющих читать?… Вот именно. Ноль целых хрен десятых. А как ты предлагаешь аварского лучника или там – виллана из империи Карла Великого учить пользоваться видеокубом? Причём, начинать привыкание дремучего мужика к нашему времени именно с этих навыков?… Хм, манипулирование! Ну и пусть. Мы не такие плохие люди, чтобы не доверить нам роль манипуляторов. Вынужденную роль. Временную. Понимаешь ты, что без неё не обойтись?! Как ты себе иначе представляешь пребывание всей этой неуправляемой массы в развёртках? Как тысячу лет сплошных боёв и кровавых выяснений отношений? А ты будешь спокойненько на это всё смотреть и ликвидировать трупы – или оживлять их, чтобы снова и снова выпускали друг другу кишки?… Есть альтернатива призракам? Что? Демократические выборы в Ахеменидской империи? Конкуренция партийных программ у охотников неолита? Проповедь терпимости к римлянам среди зилотов Палестины?… С другой стороны, никто не навязывает монархию швейцарским кантонам или двухпалатный парламент царству Маурьев… В общем, каждой эпохе, каждому народу – своё, органичное. И уже в этих рамках – воспитывать, готовить к самостоятельности…

Алексей. И вы, конечно, берёте это всё на себя.

Виола. Кто-то должен взять это на себя, Алёша. Кто-то, уверенный в своей чистоте, правоте, порядочности…

Алексей. Но в этих своих качествах был уверен, скажем… и доктор Геббельс. И насчёт «каждому – своё» тоже писали… сама знаешь, где. На каких воротах. Извини, Ви…

Виола. Извиняю. Всегда самыми лучшими словами пользовались в самых дурных целях… Вот скажи – ты, лично ты использовал бы власть, чтобы тешить тщеславие? Играл бы с людьми, как с живыми игрушками?

Алексей. Смешной вопрос. Знаешь же…

Виола. Правильно. Я о тебе это знаю. И ты обо мне это знаешь. И оба мы знаем это ещё о многих, многих людях. Имеет ли кто-нибудь право на власть? Безусловно. Тот, для кого она – служение. Только тот.

Алексей. Да, матушка, возразить тебе трудно. И всё-таки… ну, можно с полной откровенностью? Какое-то странное чувство у меня остаётся… заноза. Только идём, не люблю стоять… Понимаешь… ну, это, наверное, от предков, со времён всякой там тайной полиции, слежки, пси-контроля… Страшно, Виолочка! Боюсь вас, всемогущих. Бессмысленно, подсознательно, но… Как тени, стоите за всеми воскрешёнными и за каждым; решаете там между собой, рассчитываете, как на кого повлиять, как формировать чью душу; кого в рай, кого в ад, кому какие послать видения. Ей-Богу, иногда хочется, чтобы вы установили обычный человеческий режим… пусть жёсткий, с какими-нибудь миротворческими силами… но открытый, понятный!

Виола. А ты никогда не думал о том, что мы вообще воскрешаем человечество, можно сказать, принудительно? Тоже… не прибегая ко всеобщему голосованию среди усопших? И, между прочим, эволюция и история действовали ещё более жестокими методами, очень далёкими от либерализма! Ледники, засухи, землетрясения, пандемии… Природа, как самый настоящий тиран, загоняла наших предков в коридор обстоятельств, ни вправо тебе, ни влево… или подыхай, или развивайся, совершенствуйся!

Алексей. Но разве люди не хотели, больше всего на свете, именно освободиться, вырваться из этого коридора?! От засухи – проложим каналы, донимают болезни – сделаем лекарства…

Виола. Всё правильно. Хотели. А мешала им всякая мерзость в самих себе. Тоже, между прочим, природа, наследие предков… коридор, да ещё какой! Жадность ящера, похоть примата, эгоизм дикаря… Увы, мало кто понимал: настоящая несвобода – внутри! Кого было принято называть свободными? Да тех, кто рабски подчинялся каждому своему желанию: их считали «раскованными», им завидовали. Но ведь тогда образец свободы – зверь; биологическая машина, управляемая железами внутренней секреции! По их команде животное идёт на охоту или бежит совокупляться. Свобода? А я скажу – автомат с биохимической программой… Может ли быть рабство более полное?! Нет уж. Мы предлагаем воскрешаемым иное: абсолютную реализацию! Предельное выражение всего себя! Инстинктивного, интеллектуального, духовного… Ведь сознательный-то творец и свободнее, и счастливее «раскрепощённого» олуха: к радостям, доступным любому тупице со здоровым желудком и крепким членом, он добавляет пиршество духа, восторги ума. Просвещение и воспитание – вот путь к истинной свободе. Даже если он начинается с фантомов и проходит в очень узком коридоре, под очень строгим контролем…

Алексей. А если, всё-таки, кому-нибудь… ну, слишком тесным покажется ваш коридор, и смертельно захочется рвануться вбок? Проломить стенку – и посмотреть, что там?…

Виола. Пусть посмотрит, Алёша. Мы дадим ему такую возможность. Честное слово… И дадим возможность приползти назад.

Алексей. Ах, сурова ты, Вахтанговна! Всё-то у тебя продумано!

Виола. Было время подумать, дружок. Было.

Кирьянов ёжится, словно от холодного порыва ветра, вспомнив о возрасте своей спутницы. Но ветра нет – сырой вечер тёпел. Они снова задержались, встав на перекрёстке. Колёсные машины шуршат и пофыркивают, снуя перед ними; бисером сеется мелкий дождь, подсвеченный окнами и фарами, большой цветной рекламой SONY на противоположном доме.

Виола. Ну, куда теперь? Можем направо, на Новый Арбат, – там было неплохо в эти годы, весело. Вон ресторан «Арбат», завалимся… А? Или хочешь – прямо пойдём, к набережной, над рекой погуляем? Чего это ты загрустил, заговорила я тебя? Мне ещё когда мужчины говорили, что я слишком серьёзная…

Алексей. Я тебя люблю всякую. А загрустил оттого, что я не воскрешённый ребёнок и не пришлёт ко мне Сфера всамделишного Буратино…

Х ІІ. Наиля Шекирова. Музей-усадьба Михайловское под Псковом

…всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех,

умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его

творениях.

Иван Пущин

За все двенадцать веков своей жизни она так и не удосужилась здесь побывать, хоть и любила Поэта, и преклонялась перед ним.

«Приветствую тебя, пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья…» Сеть воскрешений пока не коснулась этого тихого края, с его русской мягкостью холмов и речных изгибов. Зато ещё лет с тысячу назад здесь мощно поработал Восстановитель Событий, наметив задачи для роботов-строителей. Распылив музейный домишко, и отдалённо не схожий с давно погибшим барским домом, – усагры (универсальные строительные агрегаты) до мелочей восстановили былую усадьбу. Старинный же парк, бережно хранимый властями, в воспроизведении не нуждался. Его лишь наблюдали, следя, чтобы липы и ели, дряхлея, исправно сменялись своими потомками. За века много рухнуло и было дематериализовано деревьев, но аллеи цвели и шумели, как встарь. Дожило имение до эры Общего Дела, и вот теперь гуляла тут и размышляла всласть Наиля Шекирова, жена Рагнара Даниельсена, один из координаторов величайшего в истории проекта.

Перед тем Наиля несколько недель занималась иным: с помощью фантомного восстановления бродила по эпохе Поэта. Прошлась подробно, от благородно-строгой залы Лицея до бальных паркетов в Аничковом дворце, от Москвы до Кишинёва, от Гурзуфа до Каменки. Все главные события его жгучей жизни внимательно просмотрела, вплоть до злосчастного, в живот, выстрела и мучительной смерти в квартире на Мойке. Готовилась…

По мере того, как росла сеть воскрешений, Сфера в определённом смысле привыкала работать по шаблону. Личности, давно ушедшие, оставили свои следы в рое первичных вихрей, наполняющих Вселенную. Так самолёт, промчавшись сквозь тучу, заставляет ещё долго плясать и клубиться капельки в своём шлейфе; и если обладать особой зоркостью, в движениях возбуждённых частиц облака можно прочесть размеры, форму, скорость, нагрев и другие сведения о самолёте… Сфера обладала нужной зоркостью, чтобы выйти на жизненную трассу того или иного лица. Вот дальние отголоски его действий и жестов; ещё шаг, и нащупываются первые следы биохимического состава… Но намного легче бывало искать машине, если ей заранее подсказывали приметы искомого. Это и делали те, кто уже воскрес – вспоминали; и облик людей, которых вспомнили близкие, из памяти последних впитывала Сфера.

Труднее бывало машине-миродержице, когда одного и того же человека вспоминали по-разному.

… Сухим, солнечным был этот день макушки осени. Стоя на гребне холма в своём плотном облике, всей грудью вдыхала Наиля воздух, настоянный на вянущем листе, травах и сосновой хвое. Такой, должно быть, в октябре видел округу и он: синяя с серебринкой, в чешуе ряби Сороть меж заливных лугов; громады облаков, опрокинутые в тихом озере; тёмные мысы бора. Только трава на лугах ещё совсем зелена, теплее стало за полтора тысячелетия…Если спуститься вниз, можно выйти на дорогу мимо озера Маленец; просёлок этот и ныне топчут, не дают ему зарасти люди, влюблённые в Поэта.

Не сворачивая с этой дороги, дойдёшь до монастыря. Там перед собором стоит, как и давным-давно, малый обелиск, опираясь на арку; под ней высечены из камня урна и покрывающая её ткань. Однако под памятником нет ничего.

2020-е, агония терроризма, гнусной смеси из низких страстей и циничного расчёта; последние попытки помешать новому, навеки, объединению Русского Мира. Кучка нелюдей от имени некоего малого народа, входящего в ткань Руси, вздумала побольнее ранить большую Родину. Удар краденой ракетой по заповеднику, одному из наших духовных сокровищ… Что говорить! Храм и надгробие удалось восстановить, прах Поэта утрачен…

По левую руку оставив на взгорье усадьбу, гнездо служб и сараюшек вокруг скромного, одноэтажного барского дома, Наиля спустилась к реке. Вот он, бегущий по лугу битый путь, окаймлённый пыльным подорожником, бурой крапивой! Чуть дальше подступили к обочине крылатые сосны; почти безветрен день – но шевеление, шёпот в их кронах.

…Если сравнительно проста, дюжинна была личность, то и работы Сфере хватало ненадолго. Чтобы «навести на резкость», ухватить суть воскрешаемого, машине доставало внешнего облика. Зато особы неординарные подчас ставили мировой мозг в тупик.

Когда речь пошла о заселении Аурентины мастерами из всех эпох, Сфера пошла прямым, как луч света, курсом: от произведений – к создателю. На уровне вихрей, кирпичиков сущего, связь между мазком на полотне и рукой, нанёсшей этот мазок, или между математической теоремой и мозгом, её построившим, была однозначной. Но не раз споткнулся гравипьютер, встретившись с задачей воскрешения субъекта, чья плоть отсутствовала, а душевное наследие было запутанным и противоречивым. Как правило, подобная личность была грандиозна, однако дела её вызывали суждения подчас полярные. Попробуй-ка, например, из чудовищной массы информации, витающей вокруг поля боя с тысячами павших, вычленить одинокий образ полководца, затеявшего битву! Тем более, когда одна сторона славит храброго победителя и восторгается его военным гением, а другая клянёт кровожадного стервятника, подлой хитростью одолевшего героев-солдат… А сильный, яркий правитель государства? Для одних подданных, или их потомков, тиран, для других – отец народа; те помнят его уродливым бесом, эти величавым архангелом…а если, снова-таки, ни могилы, ни микрограмма телесного вещества? Куда прикажете запускать щуп Сфере, чем в поиске руководствоваться?…

Увы, Поэт, хоть и не полководец, не политик, – был почти неуловим. Мёртвые портреты, даже прижизненные, с натуры, давали мало. Фантомные сеансы восстановления… да там половину домысливал гравипьютер! Наиля недавно сама убедилась, сколь шустрая курчавая кукла во фраке или в халате, пляшущая на балу либо уединённая с гусиным пером над рукописью, далека от ускользающе сложного и сверхчеловечески живого облика Поэта! Ну, а воспоминания современников… тут вообще заблудишься.

Если верить словам восторженной барыни-описательницы, он был светел насквозь; смеялся громко и заразительно, блестя белейшими зубами-перлами, наследием эфиопских предков. «Горячая голова, добрейшее сердце» – слова жены Поэта… Но свидетельствует близкий друг: однажды за обедом в компании, во время общего лёгкого разговора, Поэт вдруг наклоняется к нему, другу, и требует передать обидчику, что дуэли он хочет на самых жестоких условиях: «Чем кровавее, тем лучше!» Нутряным африканским огнём сверкнули тогда голубые глаза. («Скрежещет зубами и принимает своё всегдашнее выражение тигра», независимо вторит врагиня, светская сплетница.) «После этого он продолжал шутить и разговаривать, как ни в чём не бывало», пишет вконец ошарашенный друг…

Даже внешность его в глазах окружающих была двойственна! Если помянутая восторженная дама видела Поэта голубоглазым, белозубым идеалом, – иная его знакомая, далёкая от восторгов, написала, увидев дочь Поэта: «Портрет отца, что великое несчастье»…

Обидчик был воскрешён Сферой – седоусый, донельзя почтенный француз, старчески румяный от вина сенатор Второй империи. С кем он стрелялся, кого убил тогда под Петербургом, – достойный мсье барон так до конца дней и не понял. Помнил внешне, поверхностно: щуплый, с огненным взглядом, стремительный. Лучший поэт всех времён и народов? Не знаю, не знаю. Франция хорошими поэтами богата, – читали Ронсара, Парни, Беранже?… Впрочем, я делал всё, чтобы уберечь этого вашего гения, с его дикой ревностью; даже женился, entre nous[83]83
  Entre nous – между нами (фр.).


[Закрыть], на нелюбимой. Да простит его Господь, – а я давно простил…

Прямо хоть вели Сфере воссоздать несколько ипостасей Поэта, скроенных по разным лекалам! Вдова его, успевшая ещё раз «сходить» замуж, восставшая пятидесятилетней матроной, матерью семерых детей, с почти стёртой печатью былой сокрушительной красоты, – вдова видит своего первого мужа лишь глазами любви и плачет, плачет о приходившем в её жизнь чудесном существе. Жандармские генералы, напротив, рисуют Поэта каким-то восточных кровей проходимцем, упрямым, злым и вздорным. Для одного российского императора он почти туманен: даровит, не спорю, но притом озорник досадный, возмутитель умов; увы, пришлось слегка окоротить… Для царя другого «подследственный» Наили – некто вроде гениального безумца: уж возились мы с ним, оберегали, я лично был цензором его стихов, но… кто же остановит взбесившегося арапа?! (Опять эти темы: безумие, сумасшедшая ревность, бешеные глаза правнука эфиопа… не здесь ли соль, стержень личности? Не опереться ли на психиатрию, ведя поиск? Нет, – слишком просто, плоско, оскорбительно… Тем более, что старший товарищ Поэта, тоже стихотворец знатный, хотя и царям слуга, и воспитатель наследника, убеждён в обратном: в лице невинно убиенного мир посетил сам ангел света, с душою чистой, словно алмаз. Выбрать среднее? Но разве что-либо среднее может иметь касательство к нему?)

Тихо. Мелкие волны ползут по озеру. Вот птаха резко щёлкнула в круглой шапке кустов – сигнал тревоги сородичам?… Отсюда дорога ведёт, поднимаясь, к лесной опушке. Толсты тёмно-медные стволы. Некогда, в дни Поэта, лес был юн и наивно пушился свежими кисточками хвои. «Здравствуй, племя младое, незнакомое! Не я увижу твой могучий поздний возраст…» А вот – увидит, пожалуй, зрелость десятого поколения сосен с той поры…

Наиля шагает уверенно – хрупкая, чуть угловатая, коротко стриженная татарка в вельветовых брюках и тонком джемпере. Вот уже тысячу двести лет предпочитает она не менять свою внешность: незачем, Рагнар любит её и такой, восемнадцать её с Рагнаром детей и две сотни более отдалённых потомков радостно слетаются на все семейные торжества. Виола, образец во всём, говорит, что Наиля прелестна, будто степной цветок, – а больше ничьё мнение её и не интересует.

На подъёме Наиля останавливается – перевести дыхание (статика есть статика!) и ещё раз глянуть сверху на прихотливо вьющуюся Сороть.

…Доминанта – вот что должно быть найдено для каждой особо сложной, небанальной личности, чья плоть утеряна. Суть. Духовный позвоночник.

Существует одна ужасная возможность, о которой Наиля узнала совсем недавно от координаторов, ведающих работой Сферы. Если щуп, не движимый индивидуализированной программой, – этой самой доминантой, – наткнётся на вихри, составлявшие организм искомого, воскреснет другой человек. Лишённый гения и иных неповторимых черт. Может быть, вообще не человек. Тело. Белковый манекен, обладающий лишь внешним сходством с тем, уникальным землянином.

Не будем даже думать об этом. Курчавый танцующий дергунчик в придворном кафтане, ловкий кавалер, картёжник, сочинитель гладких стишков в дамские альбомы, – один из многих камер-юнкеров Николая Павловича, – более жуткого видения не представить… Работаем дальше.

А в чём именно, в какой стороне души полнее всего воплощена эта самая суть? Да в творчестве, конечно. Это мы проходили, ещё готовя заселение Аурентины. Художник может быть наркоманом, женоненавистником, мелким деспотом, лежебокой или любителем суфийской практики, – всё это лишь рябь на воде, скрывающая глубину. «Умертви в себе ветхого человека – не убивай вдохновенного поэта», писал наш «предмет розысков» любимому лицейскому другу. Ему же самому в письме сообщал умный приятель, говоря о первой главе «Онегина»: «Я нахожу тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость…»

Правда, есть и другое мнение – взгляд писателя гениального, но странного, того, кому Поэт (гений щедр всегда) подарил от избытка своего сюжет страшной «поэмы» о скупщике мёртвых крестьян. Так тот и вовсе пишет: «При мысли о всяком поэте представляется больше или меньше личность его самого… Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного… её нет. Что схватишь из его сочинений о нём самом? Поди, улови его характер, как человека!»… Но, скажем ещё раз, пишет это художник и человек странный, начавший с безумных восторгов по поводу старшего коллеги («это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет»), двадцать лет спустя окончивший тем, что, когда в одном светском салоне предложили послушать стихи Поэта, – вместо того принялся читать вслух церковные поучения… Оставим этот парадокс его автору, ныне, кстати, спасающемуся в одном украинском монастыре.

…Если идти от рукописей, – кое-что, слава Абсолюту, в архивах уцелело, – придёшь, в конечном итоге, лишь к механизму писавшей руки: мышцам, костям, сухожилиям. Удары кисти по холсту, следы рубила на мраморе, защипы на глине несут печать творца. Письмо – дело иное: одним и тем же почерком можно записывать «Я помню чудное мгновенье…» или счёт от портного. Значит, ключ к личности – сами стихи: созвучия, сцепления слов, смысл открытый и потаённый.

Но ведь Поэт оставил столько стихов! Целый геологический пласт. И не Сфере, в конечном итоге – совершенно нечеловеческому уму, осмысливать тысячи строк, лепя личность писавшего.

Наиля взяла это на себя.

… Земля ещё совсем тёплая, точно стоит август, и по-летнему чертит круги под облаками коршун. Присев на упавший от старости ствол, она задумчиво погладила почти свежие мучные тысячелистники, рыжую пижму. Лето тебе, да и только!.. Почему паутина взаимных воскрешений (я-тебя-ты-своих-они…) ещё не добежала сюда? Трудно ответить; вероятно, потому, что Россия никогда не была густо населённой, и Общее Дело, охватив целиком какую-нибудь деревню, может притормозить у её околиц. Но рано или поздно закурятся здесь избы. Хорошо бы к Новому году, к Рождеству! Мальчишки на озёрах станут «коньками звучно резать лёд»; в усадьбы на рождественские вечера покатят в санях, под звон бубенцов, соседи-помещики с семьями. Хорошо бы… Но пока что тут – солнечная, таинственная тишина и безлюдье.

…Размах его был фантастичен: от звонкого ребячества, подчас непристойного, от «красивости», во многом подражательной, до горького смеха зрелых лет и мудрости почти нелюдской. Поди ж ты, – мы лишь недавно стали более или менее разуметь откровения мрачного парадоксалиста Вальсингама: