Текст книги "Смертеплаватели"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Не учитель я тебе, – вдруг ощеривается доселе кроткий Левкий. – И мистерии твои – возня полоумная, с болтовнёй дурацкой и закалыванием чёрных козлов. Поговоришь о них со жрецами Кибелы, когда они воскреснут… если тебе не противны грязь, воровство и привычка подставлять свою задницу кому попало!..

Англичанин снова хохотнул. Движения его бровей походили на любовную игру пары волосатых гусениц.

– Хочешь ты того или не хочешь, Левкий, но греки – учители римлян, а стало быть, и всей Европы!.. Но вернёмся к нашей теме. – Сигарой он указал на Виолу и Макса. – Вы, судари мои, побуждая нас к самостоятельным выводам, явно проверяете: чувствуем ли мы себя посвящёнными? Смею надеяться, что могу причислить себя к таковым… мог ещё в первой жизни!

Доули выпрямился в кресле, став на миг величественным и почти грозным.

– Словом, я уверен, что для вас и ваших коллег основное – не вернуть моральные долги отцам и не колонизовать другие планеты, а… нечто куда более смелое и дерзкое!

– То есть?

– Я полагаю, – с игриво-угрожающей интонацией начал лондонец, – полагаю, что вам захотелось… э-э… ну, несколько изменить план тех, кто самоуверенно называет себя владыками Вселенной. Они наметили одну судьбу для рода человеческого, достаточно жалкую и безотрадную; вы же вмешиваетесь в предначертания так называемых «светлых» богов, спасаете всех, осуждённых ими на мучения и безвестную гибель, и – осмелюсь утверждать – начинаете другую историю Земли, независимую от небесных садистов!..

Горящие глаза проповедника на грубой отёчной физиономии Доули – шокирующий контраст… Он, кажется, сам слегка напуган тем, что сказал, но продолжает:

– Никогда не поверю, что вам неизвестен тысячелетний опыт смелых людей, которые отвергли сказки про добреньких Осириса и Христа! Более того, убеждён: настало время возвращения подлинных человекобогов, подобных Прометею и Люциферу. Я тут на досуге подзанялся… э-э… историей последнего тысячелетия. И знаете, что?

– Что же? – Виола – сама доброжелательность.

Будто для интимных откровений, Доули наклоняется к ней.

– Тайное проявляется помимо нашей воли, мэм; мы в любом случае лишь воображаем, что сами выбрали свой путь… Из лучших побуждений ваши ученые когда-то назвали свою всемирную машину – Великий Помощник, и она воистину помогала… Но как звучит это имя на греческом? Оно образуется от слов megistos – величайший и ophelein – помогать. Megistopheles – наилучший из помощников… в средневековом искажении – Мефистофель! Дьявол, судари мои, дьявол…

…Отчего запнулся вдохновенный люциферит? Забавно… Он смотрит в собственную чашку, которая только что сама собой освободилась от подонков холодного чая и забелела изнутри, словно её вымыли. Чудеса Сферы пока ещё могут сбить воскресших с любой, самой важной темы.

Взяв чайник с ситечком, чтобы налить Доули, Виола любезно говорит:

– Продолжайте, сэр, очень интересно.

VII. Зоя, дочь Никифора Аргирохира. Небесный Иерусалим

Храма же я не видел в нём; ибо Господь Бог

Вседержитель – храм его, и Агнец.

Откровение Иоанна, 21, ст.22

Над холмистой облачной равниной вьётся дорога из плотного тумана. По ней идут две девы в длинных белых одеждах. Одна из них Зоя, дочь Никифора, убитая в Константинополе; другая – ангелица с ниспадающими лебедиными крылами, со светлыми волнами волос до пояса и нежным лицом, подобным подсвеченной изнутри яичной скорлупе.

– Незримо я была с тобой со дня твоего рождения. – Мягкий голос ангелицы звучит словно не в ушах, а внутри Зоиной головы. – Оберегала каждый твой шаг, покуда была на то Божья воля…

Вздохнув тяжко, Зоя думает о том, почему Господь лишил её своего благоволения и заставил ангела-хранителя отступить, когда франки ворвались в дом. Какие же такие грехи совершила она сама, её мать или сестры, всегда жившие тихой, праведной жизнью, чтобы карать их столь жестоко? А убийцы и грабители – неужто они были исполнителями высшего правосудия? Воистину, неисповедимы пути Его…

– Пусть прошлое больше не тревожит тебя, – угадав её мысли, говорит хранительница. – А если думаешь о своих обидчиках, знай: они давным-давно умерли, и нелёгкой смертью.

Острая радость пронизывает Зою; она представила себе желтобородого варвара и его мясников-солдат – бичуемыми на дыбе, стонущими под калёным железом… Вдруг спохватывается девушка: её же видят насквозь!

– По заповедям Христовым, должна я их простить, но…

– Прости, если сможешь; а нет, так лучше не лги самой себе. Тот, о Ком ты вспомнила, не приемлет лицемерия…

Зоя немного успокаивается. Как приятно волнует душу этот путь над облаками! Глубоко внизу – белые, с синими теневыми ущельями и провалами, разбухшие горы, многобашенные замки, ряды застывших штормовых волн. Между облачными громадами в разрывах видны серебряные монеты озер, на зелёный луговой бархат брошена сабля большой реки…

…Постой, как же это?! До Зои лишь теперь доходит странность слов ангелицы: «давным-давно умерли». Ведь не далее, как сегодня утром, они терзали её, кощунственно распятую перед домовым алтарём! Обновлённое, суть призрачное тело Зои помнит и удар мизерикордии, и страшную боль от насилия, боль, отголоски которой ещё прокатываются под животом…

Ласково качает головой хранительница.

– Ты уже не в мире смертных, милая. Вспомни-ка Писание! «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день»…

Туманная тропа все круче идет на подъём, – туда, где в ореоле, ярче и краше солнечного, стоит на отвесной горе чудо-город. Лучи, играя и трепеща, расходятся из неведомого источника, скрытого за алмазными куполами. Вокруг города сплошная стена: вблизи становится видно, что она сложена из больших драгоценных камней. Они идут слоями – гранёные сапфиры, аметисты, изумруды… Открываются диковинные ворота – два выпуклых, переливчатых овала в золотых рамах, словно половинки чудовищной жемчужины. За воротами мощный, но ласкающий свет и свежая зелень листвы…

– Я встречу там мать, отца, сестёр?

– Не сразу…

Зоя кротко, блаженно улыбается:

– А может быть, я и не вспомню о них, вседневно созерцая лик Господень?…

Ангелица снисходительно кривит губы.

– Думаешь, твоё занятие будет только в этом?

– А в чём же ещё? Разве не Горний Иерусалим перед нами, где, по слову апостола, «кратковременное страдание наше производит в безмерном переизбытке вечную славу»?!

– Всё так, Зоя: но уверена ли ты, что слава эта включает лишь безделье и созерцание Господа?

Девушка останавливается, поражённая.

– Апостола вспомнила ты? – спрашивает, становясь перед нею, ангелица. – Тогда вспомни и другие его слова – о Спасителе, который «уничижённое тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе всё»! Тебе ясны эти слова? Ты получишь тело, подобное телу Христа. Но не значит ли это – получить и Его силу, «которою Он действует и покоряет»?! Быть подобным Христу и вместе с Ним вести род человеческий к праведности и спасению – вот вечная слава!..

Зоя молчит, поражённая. Хочется заплакать. Что-то туго свёртывается, затвердевает в её груди, недавно столь свободно и счастливо дышавшей. «Величие и почёт без меры – содействовать Господу в благом деле Его!» – пытается Зоя убедить себя; но душа тоскует, предчувствуя новые усилия, возможно, муки… Нет! Только отдыха, покоя, забвения хочет девушка, – во веки веков, аминь!..

Рука ангелицы, читающей в сознании Зои, ласково ложится на её плечо.

Наконец, они входят в ворота, и лишь великое благоговение перед святым местом удерживает ромейку от восторженного крика. Задержав шаг, она складывает ладони; шепча, склоняет к ним голову. Хранительница ждёт, улыбаясь ласково и понимающе.

Небесный Иерусалим – и город, и сад одновременно. Не то широкая, куда там Месе, идеально прямая улица идёт между дворцами, не то аллея, осенённая тысячелетними платанами, вся в свежести водомётов, обдающих хрустальной пылью шапки белых лилий и шпалеры вьющихся роз…

Медленно проходят ангелица и Зоя вдоль фасадов с белоснежными колоннами. На фризах с немыслимым для людей мастерством рельефно изображены сцены из Писания; только что не дышат мраморные пророки и воины, высотой в несколько человеческих ростов… А вот и горожане – белые, искристые мужчины и женщины. Сколь величаво они шествуют-проплывают по серебряным плитам, среди цветов и фонтанных струй… И задержалась бы девушка, и ко всему присмотрелась бы внимательнее, – но там, впереди, меж двух гигантских пилонов с одинокими крылатыми статуями наверху, золотится странное сияние. Оттуда именно льётся мощный и нежный свет, которым пронизан весь город!

Пилоны позади, улица окончательно становится аллеей. В необъятно огромном саду разом цветут и плодоносят деревья, ведомые или неведомые Зое, от гнущихся под сладким грузом яблонь до диковин со светлыми листьями, подобными парусам корабля, с гроздьями жёлтых, изогнутых, будто арабские сабли, плодов. Выше всех вздымаются пальмы, обременённые у вершин тяжёлыми орехами… Ангелица не останавливается, ведя Зою.

Аллея вдруг расширяется в необъятную, покрытую цветами поляну. По сторонам её – два дерева чудовищной величины. Ни о чём подобном Зоя не читала даже у путешественника Козьмы Индикоплова: каждое и ростом, и обхватом побольше Юстиниановой Софии! Деревья плотны и массивны, подобно грозовым тучам; в сочной кудрявой листве сквозят золотистые, словно янтарные, шары. Древо Познания и Древо Жизни…

Но и два библейских древа потрясают девушку меньше, чем группа людей, видимо, ожидающих её приближения посреди поляны. Да, впрочем, людей ли?… Кажется, что именно от них исходят, расплываясь кругами, волны света – те, что избавляют город от надобности в иных светилах и светильниках…

Небольшой толпой стоят мужчины, многие преклонных лет, с седыми бородами; иные в простых и даже нищенских одеждах, иные в богатом церковном облачении или царской мантии. Смотрят внимательно, кротко и строго.

Вот – расступились… Вперёд выходит худощавый, чуть сутулый человек в скромном синем хитоне, на плечо его брошен сложенный плащ. Каштановые кудри окаймляют высокий лоб, падая до плеч; влажно-карие глаза чуть сощурены, тронуты удивительно нежной, женственной улыбкой полные губы. По-доброму изучающе смотрит он, будто знал Зою с детства и теперь дивится, какая она стала взрослая.

Ромейка подходит на дрожащих ногах, крестом прижав к груди ладони; идёт, склоняясь все ниже, боясь сказать самой себе, кто перед ней… и, наконец, облёгченно падает на колени…

Затем они сидят на шелковистой, без сухого стебелька траве: Зоя напротив Христа, хранительница рядом с ней, апостолы и святые вокруг. Над ними протянута исполинская ветвь Древа Жизни. Девушке не слишком удобно, напряжена спина. Зато Искупитель привычно, как подобает бродячему проповеднику, восседает на пятках. Он рассказывает о том, что произошло на родине у Зои за тысячелетия, миновавшие со дня её смерти. Воистину, долог день Господень! Она слушает, порой кусая губы, чтобы не зарыдать в голос, и слёзы струятся по Зоиному лицу.

Спокойно, чуть хрипловато говорит Сын Человеческий… То, что натворили в ромейской столице франки, кажется простым разбойным налётом перед событиями следующих веков. Войны сменяются страшными смутами; словно роза на огне, увядает, сжимается, становится пеплом империя; теснят её за грехи наши, за жестокость, лицемерие и жадность ромеев, бессчётные орды с Востока. Но, слава Богу, не все византийцы развращены порочной жизнью, есть среди них мужи и герои, не уступающие героям «Илиады»! На исходе дни Константинополя, и – чудо! – сотни тысяч свирепых азиатов не могут справиться с горсткой храбрецов, возглавляемых самим Благочестивым…

Уже не только горе, – гордость захлёстывает грудь ромейки, исторгая новые слезы. О, милые воины Христовы, воплощение доблести и чистоты! Вот поднимается чугунное жерло обхватом с колодец; мечет глыбы ядер на беззащитную Месу пушка, отлитая угорским мастером Урбаном. По доскам, смазанным смолой, турки перетаскивают свой флот в бухту Золотого Рога… Последний день! Последний император, соименный святому патрону города, искупая низость всех недостойных василевсов, в солдатском строю рубится с янычарами. Лишь по красной обуви с золотыми орлами узнают потом Константина среди искромсанных, обезглавленных тел…

Долго и щедро, точно льёт сентябрьский дождь, выплакивает Зоя боль о погибшей родине. Спаситель не торопит её, задумчиво покусывая сорванную былинку. Ангелица кладёт руку на затылок своей подопечной, и та, ещё раз всхлипнув, пытаясь улыбнуться, спрашивает:

– Ты… Ты ведь не позволил им… совсем истребить нашу веру, веру в Тебя?! Или…

Долго молчит Христос. Складка нелёгкой мысли пролегает между Его бровями.

– Скажи же, Господи! – забыв обо всем, настаивает Зоя. И Он отвечает:

– Нет, вера не умерла. Завоевала многие страны, утвердилась у русов, сербов, болгар… Но корень остался надрубленным. С тех пор, как султан Мехмет Фатих на коне въехал в Софию, храм этот, сердце православия, так и не был увенчан крестом…

– Трижды, будто живая, свергала София турецкий полумесяц, – вступает, подняв иссушённую постом руку, один из одетых сиянием старцев, – но бесконечно грешны мы перед Господом, и вот, ислам утвердился в городе Константина и Елены!..

Новый приступ горя охватывает Зою. Хочется пасть лицом в чудесную, без желтинки, траву и заголосить, как в детстве от жгучей обиды. Вонзив ногти в ладони, она сдерживает себя перед лицом Искупителя. Он страдал паче… Иисус же продолжает с ласковым, но неотвратимым напором:

– Всё это необходимо тебе знать перед предстоящим послушанием – и ещё многое, многое другое…

«Началось», отчётливо звучит под черепом ромейки. Кто это сказал? Ангелица? Она предупреждала, да… Вечное блаженство – не праздное созерцание Божьего лика, а упорный труд рядом с Тем, Кто мириады людей направляет на путь к истине, развеивает перед очами народов сатанинскую мглу…

– Теперь тебе, Зоя, надлежит вспоминать, – день за днём, сколько понадобится, не торопясь и не медля, вспоминать всех людей, которых ты когда-либо знала близко или встретила хоть раз. Представляй себе как можно лучше их внешность, походку, их речь и привычки, случаи из их жизни. Ты вновь побываешь на Босфоре, – там, где некогда стоял твой город; родные места помогут тебе сосредоточиться. Пусть в памяти твоей восстанут не только отдельные люди, но и улицы, рынки, церкви, театры, ипподром, дворец василевса… ваше имение под Фессалоникой…

Жадно слушая, Зоя вдруг краем глаза улавливает некое движение в высоте. Дождавшись, пока Христос сделает паузу, глядит вполоборота… Вовсе не колоссы из мрамора или металла стоят на пилонах перед входом в сад. Это живые ангелы, одетые в доспехи, с лицами гневно-прекрасными, опирающиеся на пламенные мечи. Один из стражей сейчас отодвинул ногу в сандалии и чуть приспустил лебединые крыла.

Спаситель склоняется к Зое, чтобы подчеркнуть важность своих следующих слов.

– Только, вспоминая, не разделяй людей на родных и чужих, приятных и неприятных; ничего не стыдись, не бойся и не пытайся улучшить или ухудшить их в сравнении с тем, какими они были на самом деле… Знаю, это будет нелегко, но иного пути для тебя нет. Ты, и только ты сможешь вернуть к жизни давно забытую империю ромеев! Все, кого ты вспомнишь, вновь оденутся плотью – и тем быстрее, чем более чёткий образ воссоздаст твоя память. Затем они тоже начнут вспоминать своих близких и знакомых, дома и родные места… Так, круг за кругом, расширяясь от тебя, оживут и народ, и страна ваша, – а стало быть, и вера, попранная когда-то!..

Зоя уже не чувствует ни неудобства своей непривычной позы, с ногами, отогнутыми в сторону и поджатыми под себя, ни горя от тысячелетних «новостей», сообщённых Искупителем. Всю её охватывает небывалый порыв полного, самозабвенного служения Ему и Его делу.

Сверху к ним сама собой наклоняется, скрипит громадная морщинистая ветвь; Иисус берет с неё полупрозрачное светящееся яблоко и протягивает Зое:

– Вкуси от плода Жизни, дочь Моя! Тебе жить вечно и вечно делить со Мной труды Мои…

VIII. Алексей Кирьянов. Берег Днепра

Что-то бесконечно злобное, бесконечно ужасное,

бесконечно древнее…

Абрахам Меррит

Дом для меня построили отменный, на пологом левом берегу, как раз напротив Киево-Печерской Лавры. Да, да! Старые добрые золочёные луковицы на большой колокольне и нарядных церквах простояли тринадцать веков после моей смерти, невзирая на исчезновение домограда, хранившего их под своей прозрачной бронёй. Теперь они, будто в глухой древности, венчали собой зелёные, не испорченные менее ценной архитектурой горы Правобережья.

Даже в гостях – никогда я не был в жилище, подобном тому, что мне преподнесли любезные хозяева! Наверняка, отследив моё пристрастие к отечественной старине, взяли какой-нибудь давний русский проект и, как меня самого, воплотили вновь… Двухэтажный кирпичный, под белой штукатуркой, дом был фасадом обращён к реке, а тылом к опушке леса. Спереди выступала веранда с решётками, увитыми виноградом и цветущей фасолью, с перилами на резных, в виде ферзей, балясинах, с тремя ступенями снаружи. В комнаты вела дверь, украшенная витражами, изображавшими изысканные лилии эпохи модерна. Навес веранды служил балконом для второго этажа; перила на нём были из деревянных решёток, а большое окно красиво закруглено сверху. Крышу покрывала серебристо-серая черепица, спускались с неё цинковые дождевые трубы.

Между этажами поставили дубовую, с витками-шестигранниками, винтовую лестницу; внизу сделали гостиную с видеокубом и мебелью, обтянутой полосатым зелено-голубым репсом. Наверху развернули спальню и кабинет-библиотеку, снабжённую домашним биопьютером «Сяо фуцзы» 2179 года. Хорош был подбор книг на полках: все мои любимые, плюс многие издания, вышедшие в последующих веках, но, как я убедился, отвечавшие моему вкусу. Да, подсознание воскрешённых они видели насквозь…

Программы телевита отсутствовали; вообще эфир пустовал, словно до изобретения радио. Приходилось довольствоваться кристаллами. Впрочем, на них были записаны добрые комедии, отличные советские фильмы, лучшие американские мюзиклы ХХ века, великолепные китайские сериалы ХХІ столетия и героические витакли ХХІІ, экранизации мифов и классики, – словом, именно то, что радовало и утешало меня в первой жизни.

В этом доме и в прогулках по лесу или вдоль пустынных пляжей я провёл целый июль. Мудрые хозяева не торопили меня, давали окончательно освоиться в их мире, прежде чем объединиться с ними для выполнения Общего Дела…

Смешанный лес был почти лишен троп, но, однако же, не слишком густ и легко проходим. Я очень жалел порой, что не знаю названий многих цветов – вот этих лилово-жёлтых, или ярко-синих пушистых, или розово-мотыльковых; приходилось спрашивать у Сферы. Некоторые сведения я предпочитал добывать сам: например, путём опыта установил, что сладка лишь дочерна спелая ежевика… Даже возле заливов и болотистых, забитых тростниками озёр, против ожидания, не докучали крылатые кровососущие твари: то ли вовсе извели их наши потомки, то ли – поскольку, если верить справочной литературе, природная среда была возрождена во всех связях – меня попросту ограждали от насекомых…

Видимо, то же касалось и более крупных опасных существ. Словно незримый круг был очерчен вокруг меня и моего дома… Я слышал издали звериные голоса в лесу, но не видел ничего, связанного с фауной, кроме отпечатков лап или копыт на влажной почве, кроме куч ещё свежего помёта и – в редких случаях – мелькающих за стволами теней. Иной раз ночью к крыльцу подкрадывались остроухие силуэты с зелёными огнями глаз, но тут же исчезали, не посмев переступить волшебную черту. (Я, кстати, проверил: меня воспроизвели не всего, отсутствовал вживлённый блок безопасности… да на кой он нужен в Сфере, чей контроль уходит внутрь атомов?!)

Иногда мне хотелось проверить, – не исчезла ли подаренная Виолой способность переходить в динамику? И, оставив в покое куст малины или созерцаемый муравейник, я делал шаг прочь от Земли, туда, где плавали древние планеты, искрилась длинными шлейфами невесомая пыль и солнечные лучи обтекали бока сложных округлостей, жилых объёмов Сферы. Где-то там витал в своём бледном сиянии сверхзащищённый микрокосмос Макса Хиршфельда. Больше меня туда не приглашали. Зависнув в пространстве, я неизменно вспоминал о той странной встрече и об услышанных мною речах, не дававших теперь покоя…

О чем это бишь таком, мрачно-тревожном, вещал воскрешённый английский оккультист начала ХХ века, почтенный Алфред Доули? Стоит ли всерьёз относиться к его странным излияниям… нет, – поставим вопрос иначе: не отнесутся ли к ним слишком серьёзно Виола, Макс, их коллеги по Общему Делу? Особенно у хозяина межпланетного дома приметил я страсть к рискованным экспериментам…

Спрошенный о том, как он понимает цели всеобщего воскрешения рода людского, толстый пучеглазый лондонец заговорил выспренне и витиевато, волнуясь, промокая платком то шею, то лысину… Доули представлялось, – вернее, он надеялся, – что «великие техномаги» лишь в силу некоей устарелой традиции твердят о своих праведных, архигуманных намерениях, а сами предполагают дать ожившим предкам не столько сытую чистую жизнь, в возмещение-де былых страданий, сколько возможность реализовать себя в истинной (он подчеркнул это слово), нелицемерной свободе всех чувств.

Именно отсутствие этой свободы, отнятой у человечества разными, освящёнными религией или философией, запретами и предписаниями, считал старый оккультист куда большей бедой, чем нищета или тирания… Злобные лицемеры, жрецы Осириса, Яхве и прочих пожирателей душ, своей фальшивой моралью связывали людей по рукам и ногам, делали запуганными и несчастными. Конфуций, Христос, Магомет, все эти пустословные «пророки» с их болтовнёй о любви и человечности, – по сути, лишь умелые провокаторы, или, если угодно, козлы-вожаки на бойне, ведущие овечье стадо под нож. Если бы не противодействие Истинных Владык, таких, как Сетх[47]47
  С е т х (С е т, С у т е х) – в древнеегипетском пантеоне бог пустыни и чужеземных стран, убийца своего брата Усира (Осириса), воплощение зла.


[Закрыть], или Ангро-Майнью[48]48
  А н г р о – М а й н ь ю (А н х р а – М а н ь ю) – в иранской мифологии бог зла, тьмы и смерти, символ тёмных страстей, противник доброго божества Ахурамазды.


[Закрыть], или Люцифер-Денница, люди давно превратились бы в идеально покорных тварей для стола вселенских вампиров… Общее Дело – отличный способ натянуть нос всем небесным гурманам! Пусть воскрешённые живут вторично, не зная меры своим страстям, могучим и единственно верным природным потребностям. Сфера может дать вновь рождённым всё необходимое для превращения их во всесильных и абсолютно свободных демонов, которые рано или поздно свергнут лжебогов и призовут Истинных Владык. Само того не зная, человечество лишь для этого развивало свою техническую мощь: не иначе, как инженеров и изобретателей вели незримые руки Тёмных. Насколько ярким, весёлым и безгранично счастливым в вихре вседозволенности станет мир – просто невозможно себе представить, если оставаться на позициях пусть глубоко преображённого, но всё же пресного и фанатичного морального наследия христианства…

Эллинский мудрец Левкий, не дослушав «варвара», вдруг взорвался и начал в полном смысле слова плевать на Доули; порывался ударить его, кричал, что даже финикийцы, кормящие своих идолов живыми детьми, – невинные ягнята перед тем, кто хочет сделать людей блудливыми, точно обезьяны, жестокими, как хорьки, и обжорливыми наподобие свиней, да ещё дать им при этом силу олимпийцев. Виоле и Максу стоило труда удержать расходившегося киника. Но, перестав бросаться на англичанина с кулаками, Левкий продолжал поливать его градом язвительных слов. Думаю, здесь сыграло роль и разбавленное вино, потихоньку в немалых количествах выпитое греком…

– Да, Сократ был образцом самой высокой добродетели. Но кто может назвать его запуганным и несчастным?! Уж не ты ли, малоумный?… Отказаться от бегства из тюрьмы перед казнью, как от косвенного признания своей виновности; с улыбкой выпить яд, чтобы явить согражданам пример достоинства и благородства… это, по-твоему, не свобода? Зато идти на поводу у самых скотских своих потребностей, быть их рабом, – вот это образец свободы! Это высшая из целей! Долой все прекрасные мысли, все лучшие чувства; лучше нажрёмся, напьёмся, проломим башку тому, кто подвернулся под руку, навалим хорошую кучу говна и повалимся дрыхнуть, чем и докажем, что мы всемогущие демоны!..

– Ну, насчет напиваться у тебя, видимо, неплохой опыт, – съязвил в ответ лондонец. – По поводу же твоего Сократа скажу одно: кукла, считающая себя независимой, намного интереснее для кукловода…

Оскорбившись за Сократа, грек без лишних слов запустил в Доули чашей, но, к счастью, промазал… Помню, я тоже пытался утихомирить спорщиков – и снова вспомнил Фёдорова, сама жизнь которого, скромнейшая из скромных, подтверждает, что никаких целей, кроме объявленных им в книге «Философия общего дела», аскет-библиотекарь не преследовал… Тут же переведя огонь на меня, англичанин полюбопытствовал, входят ли в число наших предков, перед коими надо испытывать «стыд рождения», например, синантропы, открытые Дюбуа? В отличие от бешено обидчивого Левкия, я сумел рассмеяться, Виола тоже звонко захохотала, и разговор повернул в более спокойное русло…

С тех пор подступали ко мне тревожные мысли. Кто знает, не несёт ли воскрешение интеллигентного Доули большую опасность в мир Сферы, чем приход каких-нибудь откровенных костоломов, багатуров Чингиз-хана или воинов кровожадного Надир-шаха?… Но Сфера Обитания чем дальше, тем представлялась мне всё более прочной, защищённой своими звёздными энергиями, а её жители, вездесущие и всевидящие сверхчеловеки, явно были гарантированы от заражения «доулизмом»…

Успокаиваясь, думая о другом, я продолжал свои земные или космические прогулки.

С диковинной бытовой реальностью я свыкся быстро. Ведь родной мне мир XXIІ века был уже достаточно фантомным, или, как говорили в старину, виртуальным. А тысячу с лишним лет спустя стёрлась последняя разница между оригиналом и изображением, вещественным и иллюзорным. Всё ткалось из беспредельного роя реющих в пространстве частиц и, за ненадобностью, в этот же рой развоплощалось… Прошло немного дней, и я уже не следил за тем, как тает на полу, будто снежный сугроб, куча сброшенного с постели несвежего белья, и спокойно вызывал на себя из воздуха струи душа, командуя: «а ну, погорячее… нет, холоднее… аромат сирени»; и, взглянув на порожний стакан, равнодушно ждал, пока он наполнится, по мысленному заказу, водой или молоком. К одному лишь я привыкнуть так и не смог – к визитам моей наставницы. Вернее, к самим моментам её возникновения.

Виола навещала меня каждые три-четыре дня. Свой выход из динамики старалась обставить попроще: кричала и махала издали, шагая по траве от опушки или песком со стороны Днепра; сразу звала меня, если материализовалась в доме. Но всё равно, – не было случая, чтобы, увидев её, я не ощутил укола в сердце, сладкого и болезненного… Надо же, чтобы единственным человеком, который регулярно общался здесь со мной, оказалась эта светло-бронзовая Диана с глазами цвета тёмного акациевого мёда, в шортах и рубахе, завязанной над пупком!.. От одной танцующей походки Виолы я был готов стонать в голос… Все же, молодым меня воскресили; а от здоровой сытой жизни и долгого отдыха кровь так и кипела во мне. Я подозревал, что вопрос разделения мужского одиночества тут решается столь же просто, как проблема стакана молока… что фантомная красавица, при желании, может быть, как близнец, похожа на… и – гнал от себя эти мысли. Мне было стыдно перед ней. Я предпочитал добровольное монашество.

Пожатие руки Виолы было ласковым, точным и сильным; мне казалось, что ей ничего бы не стоило смять мои пальцы, словно они были сделаны из вафли. При этом Виолина рука и в зной, и в слякоть оставалась прохладно-сухой, – вероятно, по той же причине, по которой были младенчески нежны её неизменно босые ступни.

…Помню, какую сумасшедшую бурю во мне вызвал её ответ на вопрос, заданный мной как можно небрежнее: «А сколько, всё-таки, тебе лет?» Никаких обид не было, ни одной банальной фразы типа «женщине… на сколько она выглядит»; ни кокетства, ни глупого предложения – «А ты угадай!..» Нет. Мне доложили с будничной серьёзностью, словно сообщая, который час: «Я родилась четвёртого мая 2269 года». Сначала я произвел более простой подсчёт: Виола была младше меня на сто тринадцать лет. Но после… Великий Абсолют! Теперь, когда она хохочет, или после долгой прогулки набрасывается на еду, или делает любое упругое, молодое движение, полное бессознательной грации, – в моём мозгу подчас вскрикивает тонкий безумный голосок: «Ей тысяча двести четыре года! Да ей же…»

Однажды за столом на веранде я сказал ей, что более или менее, благодаря книгам и беседам со Сферой, постиг теоретическую часть Общего Дела. По крайней мере, настолько, насколько позволял мой уровень знаний… В моё время существовали особые машины-ищейки, способные по самым неприметным следам отыскать пропавший предмет или человека. (Следовало быть Балабутом, гением зла, чтобы испортить им нюх.) Сегодня Сфера исполняет роль такой ищейки, лишь неизмеримо более «широкозахватной» и чуткой, прочёсывая пространство в поисках тех бесконечно слабых, но никогда не затухающих до конца воздействий, которые были когда-то оказаны на окружающую среду давно ушедшими людьми, каждым атомом их тел. Собрав мириады этих колебаний, можно пройти обратный путь к их источнику, построить вначале его информационную модель, а затем и копию.

Выложив всё это Виоле и удостоившись одобрительного кивка, я стал развивать тему. Очевидно, Сфера выбрала нас шестерых (кстати, как бы глянуть на тех троих, что я не видел?…) лишь потому, что мы сравнительно хорошо сохранились. Так сказать, потренировалась на простых вариантах – и пошла дальше; и учится теперь, пока не наловчится восстанавливать даже тела, распылённые водородным взрывом.

На эти мои слова Виола не ответила ни «да», ни «нет», лишь скорчила очаровательную гримаску да дёрнула плечом. А затем принялась втолковывать, чем мы, шестеро «дважды рождённых» (вот когда заново заиграло тибетское определение лам высокого ранга!), сможем помочь в Общем Деле. Памятью! Надо сосредоточиться и начать вспоминать. Что именно? Да всё, что связано с нашими современниками, прежде всего с теми, кого мы знали лично: их внешность, поведение, любые подробности жизни.

Чем ярче и вещественнее мы вообразим всё это, тем более точную программу поиска зададим Сфере. Привычка, скажем, барабанить пальцами по столу даст иной темп, иной характер многовековому движению частиц, чем обыкновение приглаживать волосы ладонями. Цвет глаз или форма ногтей, упругость кожи, ритм дыхания, походка – любая из этих и из многих тысяч других деталей может стать началом долгой, путаной тропы; началом пути Сферы к возрождению живого целого.