Текст книги "Смертеплаватели"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

XIX. Фрау Клара и Рагнар Даниельсен. Развёртка Австрии

Новая душа будет у него и новая у тебя.

Александр Грин

Клара выжала мокрый платок, и глаза её вновь наполнились слезами. Вообще-то, она очень легко начинала плакать, но дядя Алоиз терпеть не мог «рюмсанья» жены, и потому Клара давала волю слезам лишь вне дома.

Конечно, муж устроил ей сцену, когда дети не пришли обедать, – закатил жёсткий выговор, не меняя всегдашнего брюзгливо-самодовольного выражения лица, лишь кисти котовьих седеющих усов ходили вверх-вниз. Он сидел перед кружкой пива «Штигль» и тарелкой только что поданных женой, дымящихся сосисок с капустой; свежая газета мерно поднималась и падала в его отёчной руке, хлопая по столу, а Клара стояла, прижав руки к бокам, и лишь привычно повторяла: «Да, дядя Алоиз».

Дети заигрались в лесу, это было несомненно; не иначе, строили запруду на ручье. Самой Кларе, родившейся и выросшей в деревне, лес был близок, она здесь отдыхала душой. Пока бежала к ручью, никакие тревоги её не посещали. Только увидев, что детей нет у знакомой излучины, где вода обнажила корни старых сосен, – запаниковала, и слёзы потекли по щекам.

Ничто вокруг не подсказывало, куда бежать, где искать сорванцов. Мягко закругляясь вправо и влево, лесистый склон горы, почти лишённый троп, спускался к извилинам серебристого Инна. Дорогу указывал лишь ручей, и Клара невольно пошла вдоль него.

Декабрь в родных местах был тёплым и почти бесснежным. Листья орешника, упав, лежали плотным влажным слоем цвета шоколада; на полянах ещё кое-где зеленела трава. Подбирая длинное платье, осторожно ступая шнурованными ботинками, Клара шла вниз, к реке, пока не пересекла просёлок, вернее, широкую тропу, шедшую в сторону Альтхайма. Бог весть, когда её успели протоптать, – может быть, ещёё до того, как обезлюдел тихий Браунау, так и не став ни мегаполисом, ни законсервированным навеки городом-памятником. Ибо если и оставил по себе память старинный городок в Иннфиртеле, то не такую, которую хотели бы сохранять люди…

– Алло, фрау Клара! Добрый день!..

Она замерла, своими светлыми, всегда испуганными глазами глядя на мужчину, подходившего по тропе. Это был знакомый, человек странных новых времён, выходец из непонятной страны. И говорил он на неизвестном языке, хотя – диковинное дело! – Клара отлично понимала его речь…

Видный молодец, думала Клара, пока он приближался. Голубые глаза, обрамляющая щёки бородка, льняные волосы до плеч, – сущий древний германец, как их рисуют в книгах… Кто же они, всё-таки? Ангелы? А может быть, наоборот, – демоны, существа подлые и коварные, только и ждущие, чтобы кто-нибудь поверил им, принял их помощь и тем самым загубил свою бессмертную душу? Говорит пастор Шольц, что настала пора перед пришествием Господним; нынче и бесы могут рыскать по земле, напоследок хватая свою добычу…

Мужчина поздоровался с Кларой за руку; она чуть присела, слегка пожимая его пальцы, подобные стальным прутьям в шёлковой обёртке. В самом деле, человек ли?… Ни от кого из обычных людей, даже – в первой жизни – от высоких начальников мужа, не исходила такая сила, грозовая свежесть, иголочками плясавшая по её коже…

– Погулять вышли, фрау Клара? – весело осведомился герр Даниельсен. Плащ на нем был добротный, серо-стальной, с поясом, и туфли крокодиловой кожи такие, что залюбуешься, – шляпу он не носил, Бог с ним…

– Куда уж мне гулять, господин хороший, при пятерых-то детях! Вот, ушли в лес всей компанией, к обеду не явились, теперь ищи-свищи… Бродят где-то голодные, куда это годится? А может, тут и волки есть…

– Волков тут нет, – уверенно говорит герр Даниельсен. – Да волк и не трогает человека, это всё сказки… Хотите, вместе поищем?

– Ох, сделайте такое одолжение, а то уже и сердце не на месте! Оглянуться не успеешь, как стемнеет, – не лето, всё-таки!..

Теперь они идут не вдоль ручья, а под углом к нему. Всё сильнее, дурманнее пахнет прелым листом. Герр Даниельсен так уверенно шагает, глазами по сторонам не рыскает… наверняка он знает, куда идти! Может, они и демоны, всё равно никто правды не скажет, – но хорошие. Мало того, что воскресили её, Клару, через полторы тысячи лет после смерти, – так ещё и сделали живыми всех её детей! И жизнь здесь, можно сказать, спокойная. Муж не работает на таможне, но его назначили кем-то вроде лесничего, хранителя этого уголка над Инном, где некогда дремал Браунау и где ещё можно отыскать остатки мостовых среди зелени. Мартин, весёлый парень на мотоцикле (Клара уже не вздрагивает, заслышав треск этого, как говорят дети, «паровоза-велосипеда»), привозит в их одинокий домик газеты и новости с немецкого берега, где возрождаются большие города. Школьный автобус забирает старших… Хорошо, что дядю Алоиза теперь не переводят в другие места и не приходится обживать всё новые квартиры – в Пассау, Линце, Леондинге… Но лучше всего то, что в ней, Кларе, не растет тихо и страшно то злое мясо, которое и убило её когда-то, в декабре 1908 года. Она здорова, дядя Алоиз на покое пьёт и злится не в пример меньше; трое детей не умерли во младенчестве, как это было в первой жизни: чего ещё желать? Нет, демоны не могут быть такими добрыми…

– Слушайте, а что, ваш муж в самом деле приходится вам дядей?

Господи! Неужели она размышляла вслух?! Стыд-то какой… С детства слышала Клара, что люди, которые говорят сами с собой, недалеки от сумасшедшего дома…

– Ну, не то, чтобы совсем родной, герр Даниельсен, но, в общем, родственник. Оба мы из Шпиталя… пришлось ему даже разрешение брать у епископа, чтобы на мне жениться, вот как! А дядей, знаете, я его зову, потому как он на двадцать три года старше… ну, и… привыкла уже.

Переговариваясь, они зашли в изрядную глухомань. От склона здесь отвалились большие куски, возникли обрывы с извилистым краем; кустарник, густой, перепутанный сухими плетями ежевики, подходил к самому провалу. Снизу, выросшие на старой осыпи, тянулись дубы, сохранившие на ветвях редкий ржавый лист. Гиблое место! Опять замерла и пойманной птичкой затрепетала материнская душа Клары, слеза скользнула к задрожавшим губам…

И тут она услышала их смех.

Среди высоких, полукругом, кустов, на большом поваленном стволе сидели, словно воробьи, двое парнишек и девчонка. Здесь был их клуб, место, где в свободное от уроков время они поверяли друг другу свои секреты и болтали о том, чего не должны были знать родители.

Рагнар, обожавший детей, сам на редкость многодетный отец, намного опередил женщину; он уже обнимал своими ручищами сразу всех троих и что-то рассказывал им: малыши скисали от смеха.

– О, Господи! Густль! Ида! Эди!..

Подлетев, Клара наскоро перецеловала своих птенцов, тут же отвесила им подзатыльники и, оглядевшись, встревоженно спросила:

– А где Ади и Паула? Почему не с вами?!

– Ади взял краски, он рисует! Вон там! Там! И Паула там!.. – наперебой затараторили дети, совсем не огорчённые наказанием. Скорее, оно их насмешило.

– Ади рисовал такую птичку, а она улетела, – утерев тылом ладони нос, солидно сказал старший, Густав.

Она посмотрела – и увидела Ади.

Нисколько не прячась, но и не спеша на шум семейной встречи, он сидел на пне вблизи от края обрыва и мелками в маленьком потёртом альбоме набрасывал то, что открывалось его глазам внизу: дубы, долину реки и холмы за нею в дымке, – а может быть, и в дыму от сжигаемых листьев… Угловатый, неумело подстриженный материнской рукой мальчик лет девяти, с отрешёнными глазами и волосами, начинавшими принимать пепельный оттенок. Рядом стояла младшая девочка. Когда упал мелок, сестра подхватила его и подала Ади с необычайным достоинством. Она явно испытывала гордость от того, что может помогать брату.

– Ади будет художником, – нарушила тишину Клара. Дети, всё же немного дичась великана Рагнара, примолкли и сдвинулись поплотнее.

– Понятное дело, будет, – сказал Даниельсен, хитро подмигивая детям. – Художником, и больше никем…

С минуту все созерцали, как Ади, выпятив губу, что-то тщательно заштриховывает в альбоме.

– К сожалению, я должен вас оставить, милая фрау Клара, – сказал Рагнар, кладя руку на плечо женщины, самозабвенно любовавшейся сыном. – Сегодня ещё куча дел…

– Коммерция? – спросила она, обращая к гостю очень светлые, расширенные глаза с искорками страха и безумия.

– Коммерция, да…

– У вас ав-то-мобиль?

– Да, – Рагнар махнул в сторону, противоположную реке. – Там, на дороге…

– Очень жаль, герр Даниельсен. Я думала, зайдём к нам, – выпили бы пива с Алоизом, он так любит всякие новости.

– В другой раз обязательно. Я вам привезу лучшего венского пива.

– И шоколада! – требовательно закричал Густль, теребя Рагнара за плащ; писком его поддержали другие дети.

Клара принялась стыдить птенцов, – «ведёте себя, как цыганята», но Рагнар охотно обещал привезти шоколад из фирменного магазина.

Почувствовав на себе взгляд чужого, Ади обернулся. Держа, словно нож, красный мелок, пристально смотрел на Даниельсена. Глаза у него были похожи на материнские, только ещё шире, и сохраняли странное выражение: не то жалобное, не то давящее, гипнотическое…

– А тебе, наверное, краски? Да, Ади?…

После недолгого раздумья мальчик ответил:

– Нет. Краски у меня есть. Мне бы книжку про рыцарей Тевтонского ордена. С картинками…

Чуть вздрогнул, точно от ветерка, и поёжился Рагнар.

– Будет тебе книжка, самая красивая…

– Не балуйте его, герр Даниельсен, – а то в голове одни картинки да сказки, разные рыцари. Лучше бы арифметику учил…

Любовь, звеневшая в словах Клары, мигом обесценила их назидательный смысл…

Шагая обратно через покрытую травой, плавно скруглённую гору, Рагнар думал о том, как, всё же, причудливо пробивается натура. Ишь ты, – рыцари Тевтонского ордена!.. Впрочем, пускай. Условий для того, чтобы безудержные мрачные фантазии оделись бетоном и сталью, больше не будет. Ади – из числа тех, кто должен не просто прожить вторично, но прожить иначе, с самого начала и без груза памяти о прошлом. Эти немногие, умершие взрослыми и даже стариками, воскрешены с поправкой – невинными детьми. В Общем Деле назначены их опекуны, Рагнар среди них.

Сегодня день посещений. Какой там автомобиль!.. Сейчас Рагнар отойдёт подальше, чтобы не пугать милый выводок с наседкой, развоплотится – и возникнет на улице Мюнхена 1910-х годов. Там он побеседует за чаем с почтенным учителем Гебхардом Гиммлером о школьных успехах его близорукого тихони-сына Генриха… Наверное, успеет посетить ещё и Рим, порочный и великолепный Рим Возрождения; там, в пышных покоях, заново растёт прелестный черноглазый малыш Чезаре, незаконный сын кардинала Родриго Борджиа, мальчик, который не станет чудовищным убийцей. А как обрадуется ему, Рагнару, маленький бретонский сеньор из хмурого замка! Гость замечательно рассказывает о дальних странах, о загадочных древних царствах – и притом, единственный из взрослых, охотно становится партнёром Жиля в метании копья и иных воинских играх. Здесь Жилю не суждено охранять стремя Девы Франции, – зато и не вырастет он колдуном-садистом, губителем сотен детей, в теле которых искал эликсира молодости маршал Жиль де Рэ, Синяя Борода…

День Рагнара этими визитами будет заполнен до отказа. Но есть и другие опекуны, и у каждого – свои подопечные. Наиля, скажем, отправится в очаровательную Венгрию, восточную Венгрию давних времён, в замок Эчед, чтобы вручить экзотические сласти бойкой девчушке Эржебет, дочери горделивых аристократов Дьёрдя и Анны, племяннице самого короля Стефана. Бледненькая веснушчатая Эржи в роскошном не по возрасту платье бросится навстречу… Она любит ласковую Наилю; спесивые родители держатся приветливо, но отстранённо… Ну, и шут с ними! Главное, что здесь и теперь не превратится хрупкая Эржебет в страшную графиню Батори, замучившую пытками полтысячи крепостных девушек, пившую их кровь и принимавшую кровавые ванны.

Да, многие люди-чудовища не состоятся вторично в своём историческом безобразии; восстанут невинными детьми. Сколько споров было между координаторами о многих личностях! Кто из них «продукт эпохи», обжатый стальными клещами предрассудков, а кто – наделён тёмными страстями в особой мере, демонски яростен или жаден, держал в руках эти клещи? Судит ли по числу убитых, по жестокости каждого убийства; по написанным ли людоедским книгам, по выкрикнутым перед толпой бешеным призывам? Да и что мы, вообще, делаем, дорогие гуманисты-просветители XXXV столетия?! Если мстим, то страшной мести заслуживает и маньяк, растерзавший годовалую девочку. Если стремимся облагородить нелюдей и вписать в наше бескровное, безнасильственное время, – то, может быть, самым понятливым и готовым меняться окажется тиран, сгубивший миллионы…

Сошлись на определённом подходе: возвращаем в детство лишь тех, чья дурная слава настолько чудовищна, что прочие воскрешённые, в том числе жертвы, вряд ли смогут о ней забыть даже за тысячи лет; тех, чьи наклонности сделают их опасными даже для мира Сферы… по крайней мере, для душевного покоя сферитов. Отобрали…

Иные подобные субъекты свою главную, сатанинскую суть проявили уже здесь. Их пришлось ликвидировать – и воскрешать вторично, они живут уже третьей жизнью. Один из опекунов заглянет в Марсоград ХХІІ века, в семью инженеров Фурсовых, – посмотреть, как агукает на руках матери отправленный во младенчество супертеррорист Геннадий. На сей раз Балабут не останется сиротой, и никто не развратит его слепой любовью, вседозволенностью, потаканием…

Оглянувшись, Рагнар увидел на гребне горы, среди стволов, Клару, махавшую белым платочком. Нет, рано развоплощаться, надо свернуть по тропке в густой юный сосняк.

Он поднял руку и в последний раз, напрягшись, закричал:

– Привет дяде Алоизу, фрау Гитлер!..

X X. Макс Хиршфельд и Алфред Доули. Микрокосмос Хиршфельда

Магическая мысль впервые взяла себе в помощники науку

и технику.

Луи Повель, Жак Бержье

Широким жестом хозяина Макс обвёл пруд.

– В сущности, я попросил Сферу об одном – сделать водонепроницаемую посудину для дна, остальное – всё сам. Обложил гравием, потом слой глины: утрамбовал как следует, дал застыть. Потом плёнка такая, вроде… э-э… каучуковой. А на неё – песочек. Туда, знаете ли, вкопал вазоны с растениями, и – вот…

Ещё раз поведя рукой, Хиршфельд пригласил Доули оглядеть плавучие листья и жёлтые кулачки кувшинок, белые лилии, нежно-розовые звёзды лотоса. Пригревало; стрекозы-радуги перепархивали по верхушкам аира и стрелолиста, вокруг замер в безветрии фруктовый сад, а над ним жаркая раскинулась синева. На миг забыл оккультист, что вся эта благодать дальше от Земли, чем мёртвый, вымороженный Плутон. Расстегнув верхнюю пуговицу сорочки, опустив узел галстука, Доули обтёр шею платком… И тут же гусеницы его бровей сползлись вместе, поднялся подбородок: Алфред вспомнил, зачем он снова попросил Макса о встрече.

– Я был там, сэр. У престолов Истинных Владык. Они ждут. Эксперимент не окончен.

Макс, уже собравшийся открыть рот, чтобы рассказать гостю о своём уходе за абрикосовыми деревьями, невольно смутился. Заядлые спорщики, разные «я» Хиршфельда, почти сошлись на том, что затея лондонского «мага» не соответствует целям Общего Дела. Хотя, с одной стороны, сила Сферы позволяет сводить к нулю последствия мрачной игры Алфреда, а с другой, даже архаические воскресшие сообщества не вдохновляются «зовом Тьмы», – суета Доули может стать опасной. Чем-то вроде инфекции, разлагающей любую веру, любые добрые устои… Сошлись, да не совсем.

Порой торжествует в Максовой душе иное мнение: чего тут бояться, всё здорово, неистово интересно! Инфекция? Ну и пусть! Может быть, это не заражение, а вакцинация, прививка обновлённому роду человеческому против искушений ХХХV века?! Искушений техническим всесилием, бессмертием, непроходящей молодостью… Кто выдержит, останется человеком, молодец. А в случае чего… штурвал Сферы в наших руках: «старые-новые» человеки с архаичным мышлением его не перехватят, такое положение предусмотрено в проекте Дела.

Словно подслушав мысли хозяина, Доули заговорил быстро, напористо:

– Если угодно, сэр, положение двойников было до чрезвычайности неравным. За адептами Осириса-Христа стояли их боги-покровители, выражаясь по-вашему, в духе профанных времён, – вся идеология нынешнего мира. За «тёмными» копиями (вернее сказать, оригиналами) – только их собственная воля… Не обижайтесь на меня, сэр, но это не рыцарский поединок.

Макс, невольно отвлёкшийся – почва под смородиновым кустом показалась ему твердоватой, надо распушить, – обернулся и спросил:

– А что вы, собственно, предлагаете?

Даже не входя в мозг Доули, он легко предвидел ответ, – но таков уж был восстановленный этикет, правила словесного разговора.

– Я? Опять-таки, продолжить опыт и довести его до логического конца.

Доули прошёлся платком по мокрой лысине, и под искусственным солнцем капсулы выскочило крестом из его перстня четыре острых пурпурных луча.

Тут одна из личностей, составлявших то, что звалось Максом Хиршфельдом, спешно вырвалась на передний план и метнула для осознания всем прочим «я» горсть ярчайших видений: Жанна д’Арк – содержательница борделя в завоёванном англичанами Париже, Григорий Сковорода с ножом наёмного убийцы; Авраам Линкольн, бичом стегающий чёрного раба… Мириады воскрешённых «хайдов», внимая гласу страшных богов, превращают Сферу в хаос, заливаемый потоками крови, вина и спермы. Идёт любезная Доули деволюция – возвращение мыслящих к звериному, шкурному бытию…

«Паникёрство чистой воды; трусость, недостойная учёного», кратко отвечают личности-доминанты. И Доули, словно обретя способность читать под черепом Макса, говорит вкрадчиво, с улыбкой полного довольства:

– Но для корректности эксперимента надо уравнять шансы и помочь слабым. Надо впустить в нашу реальность Истинных Владык. Я говорил с Ними, Они готовы войти…

XXI. Виола и Алексей. Вершина горы Синай (Джебель Муса)

Многочисленные кормчие, руководимые

старейшим и мудрейшим, правят этим судном,

а на носу его стоят доблестные начальники и

искусные моряки… Вот с таким судном более

всего сходен космос…

Флавий Филострат

Бледно-голубое небо опрокинуто над горами, собравшими в себе все оттенки рыжего, бурого, сизого и бархатно-коричневого. Скалы, изрезанные миллионолетним ветром, донельзя причудливы, они напоминают перетекающие одна в другую человеческие и звериные маски. На самых высоких вершинах присели, будто голуби, одинокие белые строения, их присутствие там кажется чудом. Виола и Алексей, в куртках, свитерах и джинсах, сидят на огромной плоской глыбе перед оградой церкви, сложенной из больших грубоватых блоков. Между ними на подстеленной скатёрке – виноград, нарезанный сыр, бутылка красного вина и два стакана. Свежо, солнечно, необычайно тихо.

Виола. Советую греться изнутри, это отличный португальский портвейн 56-го года.

Алексей. Всё-таки, в Нью-Йорке было уютнее. А раньше в Париже – помнишь?… Ах, какое было танго! Где ты так научилась?…

Виола. Ты жалкий, изнеженный сибарит. (Поднимая стакан.) За мужчин, умеющих чувствовать высокое!

Алексей (делая то же). За женщин, не устраивающих мужчине испытание морозом!..

Виола. Ладно, один – один…

Алексей. Ничего подобного, один – ноль в твою пользу… Я просто балуюсь. Я прекрасно понимаю, что разговор у нас сегодня будет необычный. Немножко научился… предчувствовать будущее. (Оглядевшись.) Итак, мы на горе, где Моисей встречался с Богом.

Виола. А вон те церкви на вершинах стоят уже три тысячи лет. Их никто не восстанавливал, – так, реставрировали слегка. Вон туда, говорят, ангел принес тело казнённой языческим императором святой Екатерины…

Алексей. Действительно, хорошие декорации ты выбрала. Что ж, начинай монолог!..

Виола. Дурачок… Это «декорации» выбрали меня, и знаешь, когда? Когда мне было года двадцать два, двадцать три… Мы ведь тогда не знали динамики, – а если бы и знали, то не воспользовались бы. Даже верблюда взять считалось слабостью. Была чёткая традиция: на гору Синай подниматься только пешком, ночью, – днём просто убила бы жара, – и на вершине встречать восход Солнца. Между прочим, о-очень непростой был подъём, особенно с рюкзаком! Своими ногами вымеривали эти два с четвертью километра высоты, – по кручам, по узким тропам, по ступеням, вырубленным в камне. И – знаешь – это было правильно. Это оправдывалось. Мы тогда взошли не только к вершине горы, но и к самим себе, – к себе максимальным, то есть истинным!..

Алексей. Сказала бы, – я бы это сделал вместе с тобой. И никакой динамики…

Виола. Видишь, пожалела.

Алексей (наливая вино в стаканы). А знаешь, ты, по-моему, всю жизнь только этим и занималась. Восходила к себе истинной. Я неправ?

Виола. Прав, конечно… Ну, за наши вершины, – за вершины в нас!.. (Медленно, смакуя, пьют.) Помню, как тебя встряхнуло, когда ты узнал впервые, сколько мне лет. Нет, я в твою душу не лазила, просто было видно… И думал, наверное: вот как боялась смерти баба! Мужиков любила, должно быть, или, там, осетрину с хреном… в общем, телесные удовольствия. Не хотела умирать! А ведь оно совсем не так было, Алёша. Да, я женщина нормальная, горячая, люблю… ну, всё люблю, что положено, что несёт радость. Но со смертью дралась – и шею ей сломала – не оттого.

Алексей. А отчего же?

Виола. Долететь хотела, дружочек. Долететь…

Алексей. Да до чего? До чего долететь-то?

Виола. Если б я знала! Девчонкой, до школы ещё – на виноградник выйду, у деда был виноградник… слышу – голос зовёт. «Ви-ол-л-ла-а!..» Позднее поняла: это не галлюцинация. Зовёт кто-то… настоящий, вправду существующий. И не просто так зовёт, познакомиться, – а… Откроется мне там какая-то дверь – к счастью невозможному, к огромному, сверхважному знанию… Извини, что равняю себя с великими, – но, наверное, то же и Жанна чувствовала под своим деревом фей, и отрок Варфоломей[96]96
  О т р о к В а р ф о л о м е й – будущий русский святитель Сергий Радонежский (XIV век). Имеется в виду упоминаемый в житии святого случай, когда юный Варфоломей встретил некоего старца, который предрёк ему служение Богу и судьбу светильника церкви.


[Закрыть], встретив ангела в образе старца… Долетела – четыре года назад. Всего четыре… Но я с самого начала знала: времени понадобится много. Надо быть бессмертной и нестареющей. Взялась… Сначала обновления эти, регенерации, реконструкции, – чувствую, не то! Старею душой; дожить, может, и доживу, но какая… вроде твоего Щуся! Не позовут дуру старую… Решила изменяться. Обследовала, ещё на Кармине, сотню звёздных систем: впечатлений океан, а я всё такая же… Полезла в эзотерику, в духовно-волевые учения: йога всех видов, Египет, Атлантида, Лемурия… Лет восемьдесят этим занималась, – мало! В минуты наибольшего просветления что-то брезжит… свет какой-то… но так, понимаешь, тускло… Хотя направление – то. Подключала абсолют-физиков, психосинтетиков, знатоков вероятности. Эксперименты на себе ставила. Однажды почти год провела в биопьютере, в качестве сознания без тела. Ни видеть, ни слышать, ни ощущать, ни рукой двинуть… Выдержала. Потом научилась динамике. Одна из первых. Мало! Уже в динамике, при новых возможностях интеллекта, создала программу дальнейшей самоперестройки; овладела вероятностью, наверное, почти как никто. Это и называется – стать энергетом. Отлично, здорово, – но, чувствую, ещё не предел. Я – почти та же самая! Ну, без комплексов, с чувством независимости и силы… и всё-таки, полной гарантии нет. Ещё можно опуститься, покатиться вниз… Приходит усталость, перенасыщение, понимаешь?! В 69-м, в «круглый» день рождения – совсем захандрила, решила напиться… Гостей разогнала, одна осталась. А тут вдруг – голос: «Виол-ла-а!..» И я поняла: пора. Сама дальше не продвинусь. Он зовёт. Удостоилась…

Внезапно смолкнув, Виола начинает, по обыкновению, рассеянно и пристально смотреть в зрачки Алексея. И тот видит… вернее, насквозь, каждой клеточкой тела чувствует то, о чем она вспоминает.

…Сколько ни бороздили межзвездье пилоты всё более совершенных кораблей, «братьев по разуму», тем более, старших, так никто и не нашел. Сама жизнь оказалась величайшей редкостью, хоть Космос и был набит молекулами органических веществ. Нехватало пускателя, толчка, чтобы эта углеродистая пыль, порой слагавшая туманности размером в тысячи световых лет, стала ощущать и размножаться… Несколько раз встретились некие примитивные живые формы. Но в целом галактики были пустынны; мертвы, будто кирпичи, миллионы планет. Около 2800 года появились средства, позволявшие, не сходя с места, обнаруживать жизнь на любом расстоянии от Солнца. Результаты те же: редчайшие искорки живого на вымороженном просторе… Кажется, лишь мы сумели из слизи на первобытном мелководье вырасти в бессмертных полубогов. Счастливцы. Счастливые сироты в пустыне – на десять миллиардов световых лет кругом…

Тем большим подарком было то, о чем доведалась Виола в день своего юбилея. В мае 3469-го.

…Конечно, её путешествие нельзя было назвать полётом – и даже сознательным поиском в динамике. Скорее, Виолу действительно позвали. «Оказывается, когда мы доходим до определённой ступени, нам начинают помогать. Каждому по-своему, в зависимости от эпохи: Будде, Мухаммеду, Леонардо…» Вся её жизнь до этого, все полёты, все опыты и насилие над собой, – всё, что гнало Виолу от дома, от Земли, от традиционной женской доли, было лишь попытками ответить… ответить на прозвучавший ещё в детстве зов из средоточия Тайны!

Четвёртого мая клич загремел оглушительно. И она устремилась долой из Сферы, сама не зная, куда, – бешеным вероятностным метеором пронизывала Метагалактику, пока не принял Виолу мир, лежавший вне всех расстояний: место мест и время времён. И стало радостно и спокойно, как никогда раньше, за все двенадцать веков её жизни.

То, что окружало лётчицу теперь, не имело сходства ни с чем знакомым, – но, поскольку наше восприятие требует опредёленности, Виоле предстал светлый штилевой океан, зеркальная гладь под ласковым тропическим небом. Возможно, индус увидел бы на лоне Причинного Океана тысячеглавого змея Шешу, служащего ложем богу Вишну с вырастающим из пупка чудесным лотосом. Виола видела просто гладкую воду и безмятежное небо, но они простирались беспредельно; горизонта здесь не было. Однако, мир этот не казался застывшим, в нём не царил грустный покой Элизия, не стояла самодовольная недвижность Эдема. Виоле чудилась в подрагивающей глади напряжённая готовность… к чему?

В идеальном безветрии величаво и кротко сияла зеркальная грань, осенённая голубым куполом без краёв. Колебания пробегали по ней, не всплёскиваясь отдельными гребнями. Виола шла по морю-зеркалу, не бывшему ни зеркалом, ни морем, ощущая его живую теплоту и упругость. Плавные, бесконечно длинные, но очень низкие волны поднимали и опускали её, не мешая идти.

Скоро она почувствовала себя необычайно. Даже динамика не дарила подобных впечатлений. Вдруг увидела самоё себя – развернутой во всю длину пройденного здесь пути, сразу стоящей во всех его точках и даже там, где ещё не прошла; увидела себя извилистой человекогусеницей с сотнями смазанных лиц, рук, ног…

Прошло и это. Океан содрогнулся, словно кожа безмерно громадного живого существа; цвет его из молочно-бежевого стал тёмно-медным.

Прибывала Вселенная, окончившая своё существование.

Непостижимым образом Виола увидела её суть и прошлое… Этот Космос предшествовал нашему. Страшно подумать, но в нём не сложились ни звёзды, ни планеты. Когда-то, более двадцати миллиардов лет назад, он был мрачен. Серые слоистые массы вещества тянулись сквозь простор, полный каменного крошева. Тяжело, мучительно развивалась там жизнь; вдесятеро дольше, чем на Земле, созревал в расселинах миллиардокилометровых плато ещё более редкостный, чем в нашей Метагалактике, разум. Но – созрел, и восторжествовал, и овладел всем объёмом Вселенной-матери. И, преобразив, сделал её царством совершенных искусственных форм и яркого света. И, окончив свою грубо-плотскую жизнь, расплывшись в ничто, в тепловой хаос, – Вселенная возродилась в новой ипостаси; стала цветком тончайших полей, сотканных всемогущим Духом. Лишённая вещества, вся теперь – интеллект и любовь, плыла она в свою последнюю гавань, подобная величавому паруснику.

Скользивший с неба корабль вначале был подобен беззвучной хрустально-золотистой заре. Потом Виола услышала… Звучал хорал, исполняемый мириадами согласных голосов, высоких и низких! Всё громче и мощнее гремел он. Казалось, поют сами искры, из которых сотканы борта и мачты, снасти, паруса на полнеба… То было нечто невообразимое в музыке: хор, будто составленный из целых человечеств, но такой, где слышен каждый певец, и каждый – солист, притом поющий в изумительной гармонии с остальными!..

Оглянуться не успев, – для относительных миров прошло каких-нибудь сто миллионов лет, – Виола очутилась в средоточии проплывавшей громады света. Словно призрак, «Летучий Голландец», парусник пропускал лётчицу сквозь себя. Вот и корпус пронизан насквозь; мерцая золотым инеем, уходит башня резной многоярусной кормы…но что это? Корма, крестообразно сияющие мачты с реями расплываются. Сливаются с океаном и небом. Тают…

Где чудо-корабль? Он есть, и его нет. Лёгкими кисейными облаками стали паруса, падающими сквозь них снопами лучей – высокие бизань и грот… Искристые борта обернулись стенами пронизанного светом тумана. И чуть слышный хор не утих вовсе, а бродит в пустоте переливами почти воображаемого звона…

Здесь прошлое встречается с будущим… Растворив и приняв в себя парусник, взволновалось море; упругое зеркало пошло фосфорическими гребнями, клочья тумана взвились над ним, завертелись спиралями смерчей. Темнеет, ближе придвигается небо. Виола на островке нетронутого зеркала, – надолго ли? Уже сминаются и пузырятся края островка…

Вал накрыл Виолу – и схлынул, не пошатнув, не причинив вреда, лишь обдав каскадом образов… Уже не червем-многоножкой в пространстве, – во времени была размазана Виола, разом видя себя и во младенчестве, и в иных периодах жизни, вплоть до нынешнего; нагой и одетой, в мужских объятиях или перед ауральным пультом корабля, студенткой, одним из координаторов Кругов Обитания; нетронутой или преображённой в очередном этапе самоперестройки… И ещё какие-то свои облики созерцала она, гигантские, пламенно-бесплотные… не те ли, что впереди?

Чудовищно закипело, вспенилось все кругом, и кружащийся Мальстремом седой океан изрыгнул в бешеную тучевую воронку неба ослепительную молнию. Плотный нерасчленённый сгусток бело-фиолетового огня сжался в игольное острие, сгинул…

Абсолют родил новую Вселенную. Нашу!

Последнее, что Виола запомнила там, то ли стоя, то ли паря в сумасшедшей круговерти, уже не укладывалось ни в слова, ни в образы. Сотни миллиардов лет, прошедших и грядущих, сжимались до мгновений. Ядра новых мерностей взмывали из творящего котла, подчас по несколько сразу; сплывались в необъятную гавань искристые парусники… Она уже ловила связь между тем и этим, общий ритм рождения новых Вселенных и растворения в Абсолюте старых, физически погибших, но сплошь освоенных и воскрешённых в Духе своими разумными расами.