Текст книги "Смертеплаватели"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

XXV ІІІ. Новогодняя ночь. Дом Алексея Кирьянова у Днепра

Когда мы ощущаем себя единственными наследниками Вселенной,

когда «море бурлит в наших венах… а звезды заменяют нам

драгоценности», когда все вещи воспринимаются как

бесконечные и священные, к чему нам алчность и самонадеянность,

стремление к власти или ещё более мрачные формы наслаждения?

Олдос Хаксли

…Мы сидим за столом, первая команда смертеплавателей, как говорит Аиса – Священные Отцы и Матери. Мы дали друг другу слово, что будем встречать Новый год по обычаю каждого из нас и, соответственно, собираться дома у того, кто празднует. Следующий на очереди – Тан Кхим Тай, он в феврале отмечает пришествие года Деревянного Тигра. Сегодня же сошлись у меня, на Тугоркановом, в каминной гостиной: за окнами, как положено, мягко валят белые хлопья; трещат поленья, стреляя искрами в экран с копией пасторали Ватто, служащий для защиты ковра и пола. Давно пробило двенадцать, схлынули восторги, взаимные поцелуи; перезвон бокалов всё реже, – но течёт, не останавливаясь, беседа…

Впрочем, нас не шестеро, а намного больше.

Зоя, дочь Никифора Аргирохира, ныне – графиня де Бов, сеньора де Фуанкамп, привела своего мужа, графа Робера. Их обоих я видел в Константинополе, во время вторжения Владык. Стараюсь не прыснуть со смеху, поглядев в их сторону. Эта пара, цареградская патрицианка и рубака-крестоносец, столь рьяно включилась в новую, всемирно-вневременную цивилизацию Сферы, что не нашла ничего лучшего, как отправиться под Новый год в Швейцарию – кататься на лыжах. Они сидят за столом в шахматных свитерах, Зоя в сине-белом, Робер – в чёрно-зелёном, и соломенная, торчащая кустом борода рыцаря делает его похожим на альпиниста куда более поздних времён… Графиня румяна, весела и кажется почти красивой, как любая, самая неприметная женщина, когда у неё блестят глаза и всё тело дышит здоровой бодростью. Судя по тому, как Зоя быстрой тихой репликой удерживает мужа от желания понести в рот столовую ложку, которой он зачерпнул салат из общей хрустальной ладьи, – граф у неё вполне под каблуком.

Я сам осмелился пригласить к столу двоих, не входящих в первую команду, но чрезвычайно мне близких: Кристину Щусь и Женьку Полищука. Наконец-то сегодня Звездочёт рассказал мне о своей смерти. От роду Полищуку было сорок три года, когда на очередном объекте, куда его пригласили, как юрисконсульта, – на строительстве базы в толще льда на Европе, спутнике Юпитера, попал он под струю высокотемпературной плазмы, и никакими средствами конца ХХІІ века не удалось его восстановить. В сравнении с молодыми и даже детскими годами Звездочёт изменился мало: всё такой же щуплый, резкий в движениях, некрасивый, но подчас, в миг особого оживления, похожий на ангела, озарённый синевой громадных потусторонних глаз. Разумеется, теперь он, не удовлетворяясь личными прогулками, запустил блуждать по Сфере робоглаз, соединённый со зрительной зоной мозга, – и, надо полагать, видит попеременно то нас, то окутанные струистым светом гравиструктуры среди звёзд…

Крис сегодня очень хороша собой, с черепаховой заколкой в высоко подобранных волосах, в светло-фиолетовом, под цвет глаз, шёлковом платье покроя дуань с белыми хризантемами цзюй – и столь же печальна. Хризантемы – символ осени… Из деликатности я не пускаю в ход динамику, но всё же чувствую, что она делает сейчас некий мучительный выбор.

Но уж если искать за нашим столом самое неулыбчивое лицо, надо посмотреть на индейца по имени Ахав Пек. За ним я следил с особым интересом, когда предстала пирамида майя и процессия на её ступенях… Ахав из тех, кто воскрешён дважды и более: с ним расправился его «хайд», который вскоре сам, и безвозвратно, окончил жизнь на жертвенном камне… (Знаю точно, что «чёрных» двойников не воскрешают, и по очень простой причине: из-за своей чрезмерной нравственной специализации они не обрели статуса человека, – так, нечто вроде сложных, но безответственных биоргов. Это решение координаторы Дела подтвердили широким опросом в Сфере; согласие выразили миллионы людей.) Много раз умиравший, бедняга Ахав пытался уйти от активной жизни, стать неприметным землепашцем, – не вышло: племенные вожаки майя избрали его большим вождём, главой всего Юкатана. Там ходят легенды о визите Ахава в царство богов… Очевидно, события последних месяцев заставили этого великана с лицом, похожим на кирку, во многом пересмотреть свои косные взгляды и принять, хотя бы в основном, потоп ошеломительных перемен. Мне почему-то думается, что именно так себя держали какие-нибудь царьки тропических островов, приглашённые на борт европейского корабля, или африканские вожди, впервые севшие за стол международных переговоров. Скульптурное достоинство в позе, недвижный татуированный лик… но всё это – лишь оболочка для души, снедаемой чувствами растерянности и одиночества. Ахав почти обнажён, на его могучих руках кованые браслеты; длинные, воронова крыла, волосы распущены. Ест он мало, но при общем тосте отхлебнул из бокала шампанского, – и явное, детски-откровенное удивление тому, сколь неожиданно вкусен напиток, мелькает на лице-маске, разрисованном синими спиралями…

Я, как хозяин, во главе стола; напротив меня, на другом конце, сидит самая странная из известных мне влюблённых пар. Он и она довольно церемонны, как подобает классическим англичанам, и так же, как Ахав, не собираются выходить из привычных внешних рамок… Если бы сейчас «богини в спор вступили» о том, кто красивее, а я оказался бы в роли Париса, – не знаю, кому вручил бы яблоко! Рядом с Аисой и Кристиной мисс Джэнет Хардкасл не проигрывает; не стушевалась бы и в обществе Виолы. В своём очаровательном, кофейных тонов платье с буфами на рукавах и белым кружевным жабо, – хрупкая, черноволосая, чуть скуластая Джэнет, со смесью радости и тоски в тёплых карих глазах, кажется не просто девушкой, но некоей феей или сильфидой… Сидящий с ней рядом статный молодец со свежими следами парикмахерского искусства на каштановых кудрях, в полосатой тройке и морковном галстуке, столь явно ухаживает за Джэнет, – подливает ей вино, подаёт солонку, – словно боится тут же потерять свою избранницу. Меня подирает лёгкая прохладная дрожь, когда я в очередной раз сосредотачиваюсь на том, что это – не кто иной, как ещё недавно старый, толстый и одышливый лондонский оккультист Алфред Доули! Автор сатанинских двойников-деморализаторов, создатель Истинных Владык… Чтобы понравиться Джэнет, он с помощью Сферы перелепил свою плоть наново… должно быть, и в двадцать лет так не выглядел. Ай да цветочница! Или дело здесь не только в ней, и побеждённый колдун стремится уйти от самого себя?…

По левую руку от созерцающего запредельное и оттого чуть ли не несущего бокал к уху Полищука сидит Тан Кхим Тай. Как и в первую встречу, он жуток мне и остро интересен – стриженный ёжиком полумальчик с типичным лицом вечно юного монголоида (вот уж кого воскресло больше всех – развёртка Китая простирается аж за Сатурн!..). Правда, сегодня на нём не вечная чёрная рубаха, а сидящий коробом серый костюм с галстуком. Тан одинок, несколько не в себе, ест и пьёт мало – и всё поднимает узкие беспокойные глаза к двери. Он ждет Виолу, и ничто иное больше не занимает его прямолинейный ум, его простую душу, требующую кумира… Я понимаю, что наша наставница может свести с ума кого угодно, – но видеть такую зависимость просто тяжело. Господи, неужели я сочувствую ему – фанатику, убийце более чем сорока безоружных людей?! Воистину, всё перевернулось на свете благодаря Общему Делу… Но та же Виола сказала мне о Тане: «Он своё получил». Пора прощаться с пережитками закона талиона: «око за око», смерть за смерть. Живы и убийцы, и жертвы. Им – вступать в новые отношения, меняться, перековываться, выявлять в себе сияющую суть Абсолюта…

Равнодушный ко всем соблазнам Сферы, не вздумавший менять не то, что внешность, – даже одежду, всё в том же потасканном пыльно-сером хитоне сидит под углом ко мне Левкий. Борода и волосы его всклокочены. Философ изрядно хмелён. Пытаясь провозгласить явно запоздалый тост за «Новый год гиперборейцев», он прискорбно путается и, как всегда в затруднительных случаях, прибегает к Гомеру:

 
Дух мой не в силах
Твёрдость свою сохранить, но волнуется…
 

Вот беда! И царь поэтов позабыт спьяну… Левкий стоит, моргая, с бокалом в руке; общее молчание неловко затягивается, и граф Робер уже издаёт густой кашель, намереваясь что-то сказать… но тут подхватывает Зоя:

 
Сердце из персей
Вырваться хочет, и ноги мои подо мною трепещут!
 

Порядок. Напряжение мигом снято, – однако Зоя вместо благодарности навлекла на себя грозу. Левкия возмущает константинопольское произношение тринадцатого века:

– Боги, ну и выговор у тебя, девица! Любой варвар исковеркал бы эллинскую речь меньше, чем ты! С кем вы там поперемешивались, в своей глуши, в Византии?

– В глуши?! – в свою очередь, вспыхивает оскорблённая патрикия. Доселе кроткие глаза-маслины яростно блещут. – Да мой Византий, как ты его называешь, в двадцать раз больше Афин при Перикле! Тебя, в твоем вонючем тряпье, у нас бы и в приличный дом не пустили!..

Забавно. Динамика позволяет мне, между глотками шампанского, увидеть истинную подоплёку их стычки. Левкию нестерпима образованная, самостоятельная в суждениях ромейка. Он убеждён, что независимость прилична только гетере, – бедный старый киник, привыкший клеймить всё, непохожее на патриархальную простоту!..

Зато рукоплещет Зое захмелевшая Аиса. В своём новом платье и вечерней косметике – кричит через стол:

– Молодец, сестра! А я думала, ты плакса. Ты бы и в степи не потерялась!

Воистину, высшая из похвал… А пить мы с Аисой начали не теперь, за новогодним столом. Бутылочку ликёра «Эделькирш» под мороженое скушали ещё в час дня, в антракте, в фойе Немецкого театра. Третьей была Виола Вахтанговна. Именно ей вздумалось пойти с нами на премьеру восстановленного «Сна в летнюю ночь» в постановке Макса Рейнгардта. Берлин 1920-х годов только об этой премьере и судачил; много прибыло театралов из других стран и эпох, труппа давала по три спектакля в день. Виола пригласила меня, а я – сарматку, которая уже неплохо отличала постановку от реальности и вообще всё незнакомое принимала молча, ожидая моих разъяснений. Впрочем, сама подготовка к выходу в театр настроила Аису наилучшим образом: её женское нутро ликовало, когда Виола обряжала девушку, согласно посещаемой эпохе, в нарочно заказанное синее платье с блёстками, с короткой плиссированной юбкой; в черные чулки, лакированные туфли и шляпку в форме каски, украшенную маленькой вуалью…

Итак, мы отметили антракт лёгкой выпивкой, – и там же, поглощая отличное берлинское «айс мит фрухтен» (мороженое с фруктами), Виола рассказала нам странную вещь. Оказывается, кое-кто из начитанных землян с хорошим воображением уже ухитрился облечь в плоть литературных героев. В связи с этим, бывают престранные недоразумения. Сходит со страниц романов Александра Дюма пылкий мушкетёр д’Артаньян – и одновременно воскресает его исторический прототип, гасконский дворянин Шарль де Батц-Кастльмор д’Артаньян. Неизвестно пока, встретились ли они… Хорош был бы поединок между двумя д’Артаньянами!..

Да, читатели спешат оживить своих любимцев! Например, Одиссея или Гамлета. И теперь надо решать судьбу этих личностей, право, более живых и неповторимых, чем какой-нибудь шумерский глиномаз, вышибала из Лас-Вегаса или капрал Фридриха Великого…

К моей радости, Аиса спросила, кто такой Гамлет, и Виола тотчас взяла с нас слово сходить сюда опять, полюбоваться в этой роли знаменитым Сандро Моисси. Я же отстаивал преимущества похода прямо в лондонский театр «Глобус», чтобы можно было вызвать автора пьесы…

Что происходит с одной из двух моих возлюбленных? Бог весть. Похоже, Аиса начинает не без юмора относиться к теме отрезания голов и другим, прежде незыблемым, сарматским обычаям; но при этом не терпит чужих насмешек над степным укладом. Всё родное при ней: почти каждый день «чёрная молния» в седле; скачет тропами нашего острова, выцеливая красного зверя. От охоты её отучить невозможно, пролитие крови – суть души сайрима; я счастлив, что любовь ко мне, по крайней мере, заставляет Аису жить под крышей обычного дома и не покушаться на убийство людей. Перемены же, тем временем, идут. Вот, уже отказывается от своего вечного волчьего жилета, штанов в обтяжку и сапог; ходит в театр, начинает рассуждать об отвлечённом. Неужели через какое-то время и бразильский мачетеро, и чукотский оленевод начнут за бокалом десятилетнего «Кло де Пап» спорить о категорическом императиве Канта?!.

В раздумье я пропускаю часть общей беседы. Все уже хорошо хлебнули спиртного и, кроме бесстрастного Ахава, налегающего на чернослив, фаршированный орехами, веселы и болтливы.

– Никогда не говорил я, – мотает головой раскрасневшийся Левкий, – что женщина должна лишь служить у стола и ложа. Такое впору дикому персу, в жене своей видящему одно детородное орудие… Нет, разумные женщины мне любы, – но каких можно назвать разумными? Думаю, тех лишь, что служат отражением своему разумному мужу… да не простым зеркальным, а лучшим, очищенным! Ибо дают боги женщинам большую силу чувств. Вот Гиппархия, дочь богатых родителей: став женою славного философа, Кратета из Фив, роскошь презрела, забыла свою изнеженность и вместе с мужем повела жизнь истинно свободную, добродетельную, бродя по Элладе и прося подаяния. Разве глупая баба смогла бы понять премудрого, разделить его дела и мысли?…

– А как же Сократ, образец для всех мудрецов? – явно поддразнивает киника Зоя. – Он был только благодарен своей тиранке-жене за то, что помогала ему закалять волю!..

Не очень понимая, в чём дело, Аиса обидно хохочет. Ей всё ещё нравится, когда нападают на мужчину.

– Сократ совершенством был равен богам; будь он врачом, из страшнейшего яда сделал бы лекарство… Но к другим сказанное мною относится в полной мере! Если женщина – не отражение своего мужа, верное и любящее, то она – враг. Не Пандора ли выпустила в мир зло, не Елена ли привела к гибели цвет мужей Ахайи и Трои?…

Неожиданно для всех размыкает губы майя. Сидя прямо, точно обелиск, индеец выше всех нас на голову. Мне нелегко смотреть на него подолгу. Глаза Ахава жутко скошены к переносице, всё лицо в глубоких шрамах: одни раны нанесены тщательно, образуя узор, другие явно сделаны наотмашь, в пылу самоистязания… Зачем Сфера восстановила этот ужас? Она ведь воскрешает людей здоровыми!..

И тут же я отвечаю себе: увечья Ахава, его косоглазость и сплющенный с боков череп – это части духовного, а не телесного облика…

– Мужчина виноват, если женщина возвышает голос и капризничает, – назидательно басит майя. – Значит, он не держит её в руках, он не глава дома своего. Тогда начинаются беды – в семье и в мире…

Поскольку индеец своим неожиданным вступлением не примирил спорящих, Зоя и киник опять сцепляются. Она кричит что-то про Анну Комнин, мудрейшую из женщин, написавшую книгу про славное царствование своего брата, «Алексиаду»; Левкий остроумно, но несправедливо приписывает «вашим учёным ослицам» ослабление народа, приведшее к падению ромейского царства… Ощущаю под столом удар под щиколотке. Это Крис. Сначала с помощью решительного движения ноги, затем кивком головы она зовет меня выйти вон… Право, какие знакомые манеры!

Свернув за угол веранды, мы с Кристиной курим, как в наши самые старые, школьные времена, когда нам и в голову не приходило сделать это дома. Вечерний снег растаял, недолго пролежав. Ночь так и не становится морозной, хоть пробило уже два часа; в воздухе влажно, из леса тянет лиственной прелью. Оттуда вдруг укалывает пара зелёных огней, – может быть, лесной житель ждёт подачки… Я привык, а Крис невольно поёживается под накинутой шубкой.

– Надо было взять сюда бутылку чего покрепче, – дрожа, говорит она.

– Опасно, – как можно серьезнее, отвечаю я. – Река рядом.

– Ну и что?

– После крепкого может потянуть ловить в ней луну[107]107
  …Л о в и т ь в н е й л у н у – намёк на китайскую легенду о поэте Ли Бо, который, будучи пьяным, пытался поймать луну, отражавшуюся в реке Цан, выпал из лодки и утонул.


[Закрыть].

Крис смеётся:

– Ну, знаешь, Днепр – не Цан, а мы с тобой не поэты…

Потом она снова мрачнеет.

– Понимаешь, Лесик, я оказалась… слабее, чем я думала, – почти шепчет Крис, лихорадочно затягиваясь сигаретой. – Я ничего, совершенно ничего не хочу… только чтобы всё вернулось и стало в точности, как было. Наш домоград, наша компания, вечеринки… и прочее. Понимаешь меня?

Истерическим жестом Крис бросает окурок наземь, затаптывает его носком серебристой туфельки. Я молча жду. Вот сейчас она вспомнит о нём, о своей нелепой любви, не вписавшейся в рамки нового мира… Нет. Ни слова, ни вздоха. Сильны чары Виолы, и вытерта из памяти людской злополучная «щука в море»…

– Так ведь нет ничего проще, – отвечаю с нарочитой бодростью. – Домоград на месте, – вон он светится, – мы все живы-здоровы. Эдик Хрузин сегодня связывался, он окончательно выбрал музыку и дает концерты; сейчас – в секторе Шангри-Ла, за Ураном…

– За Уралом? – не расслышав, переспрашивает она.

– Да нет, планета есть такая – Уран. А за ней страна в Космосе, Шангри-Ла. Сектор Сферы…

Снова молчание. Трещат сучки в лесу под тяжелой мягкою лапой. Я молча отдаю команду – повысить температуру воздуха вокруг нас градусов на пять, и Крис перестаёт стучать зубами.

Вздохнув, она снова начинает:

– Вот, видишь: выбрал музыку, гастролирует. И все, между прочим, так! Каждый нашел себе занятие. Равиль звонил из африканской развёртки, из империи Чаки, что ли. Он, видишь ли, в своей Политакадемии получил звание ханьлиня[108]108
  Х а н ь л и н ь – традиционное китайское учёное звание, равное академику; буквально «лес кистей».


[Закрыть] – и хочет продолжать дипломатическую карьеру. Теперь у зулусов вроде консультанта по вхождению в мировое сообщество… Лада – ещё лучше: поступила экспертом по денежным системам в межвременную таможню… Ты тоже наверняка при деле. Нет?

– В общем, да. Пресс-центр при группе Канта и Дхармараджи. Научная журналистика…

– Тоже неплохо… Одна я, как куст обкошенный.

– Ну, так займись чем-нибудь! Кто мешает? От тебя только этого и ждут. Фронт работ – вся Вселенная…

Раздраженно щёлкнув зажигалкой, Крис починает новую длинную «More».

– Все правильно. Ждут! Да только я ничего не хочу давать этим… ждущим!

– Ну, мать, извини, – тебя понять…

Она придвигается ближе. Губы Крис у самых моих губ; чую тесноту в груди, сладость во рту… просыпается старое вожделение?

– Сейчас, говорят… даже у бывших рабов находят какое-нибудь призвание; дают, как они это называют, второй шанс. А мне что делать? У меня нет призвания, Лесик! Не-ту! Мне никто никогда не объяснял, что оно должно быть. В юршколу пошла, потому что маме очень нравилась профессия юриста-международника: благородно, солидно, есть чем перед знакомыми похвастаться… Если даже удастся как-нибудь собрать вас… на мой балкон – вы ведь все уже другие! Продвинутые. Того, что было, не будет…

Думая уже только о её губах, я осторожно касаюсь их своими… но отшатываюсь, почувствовав, что на нас смотрят.

Ошибка: смотрят-то на нас, а видят, наверное, глубину Сферы Обитания. Выйдя, неведомо зачем, из дому, стоит с невидящими расширенными глазами Полищук. Волосы ореолом над бледным высоким лбом, удивлённый излом бровей…

– Во кань цзянь шуй ла[109]109
  В о к а н ь ц з я н ь ш у й л а – кого я вижу (кит.).


[Закрыть]! – весело восклицает Кристина – и добавляет с неожиданной для неё заботливостью: – Ты бы хоть пальто надел, Жень.

– На свежий… воздух, – отмахнувшись от нас, выдавливает из себя Звездочёт. Затем его взгляд становится чуть более осмысленным, и Женька говорит – напористо, чуть обиженно, словно разговор давно начат:

– Самое смешное, знаете что? Они встретили «Титан»! За те сто лет, что он летел, появились такие корабли… внепространственные! Встретили на планете… возле той звезды, куда они летели. Милости просим, отдохните, подлечитесь! Никакого внеземного разума там не было. Только свои, потомки… Обидно!

Я знаю эту историю; знаю, что корабль, вылетевший год спустя после моей смерти, потрёпанный, с больной командой и потерями в экипаже, – ещё через сотню земных лет встретила у искомой звезды спасательная группа века XXIII-го… Ирония судьбы! Из лучших побуждений у Веллерсхофа отобрали первенство. Прогресс звездолётостроения был ускорен тревогой за судьбу экипажа «Титана». До последних минут считая себя первооткрывателем, – Колумб приплыл в Нью-Йоркский порт. Группу спасателей возглавляла некая Виола Мгеладзе, а планета называлась – Аурентина… Но, и столь страшно проиграв, и скончавшись в скорби, и воскреснув, Веллерсхоф не успокоился. Вот, снаряжает экспедицию – шутка ли! – к Причинному Океану…

Что это? Полищук слабым жестом приподнимает руку… услышал что-то… откуда? Взгляд блуждает Бог знает где, в пропастях Сферы. Здесь не надо никаких вживлённых устройств: воскресая, киборги становятся просто людьми, без электронной начинки… Женькин голос бормочет отрешённо, странно:

– В поясе Койпера[110]110
  П о я с К о й п е р а – область Солнечной системы за орбитой Нептуна, где находятся малые небесные тела типа астероидов и ядер комет.


[Закрыть] перемешивание… строят… красная часть спектра преобладает. Энергия – до ста триллионов киловатт в секунду…

Резко отвернувшись от нас, – неинтересны, – нетвёрдой походкой удаляется Звездочёт к реке.

– Ну, вот это – его, родное, – говорит Крис таким тоном, словно выиграла спор со мной.

– Ты Женьке нравишься, – ни с того, ни с сего отвечаю я.

– Вижу, вижу… Это он ревнует: вышел поглядеть, что мы делаем, да отвлёкся этим… поясом Койпера. – Зевнув, она выпускает к мутному небу длинную струю дыма. – Не люблю Новый год, спать хочу… Честно говоря, ты мне нравишься больше, но у тебя такой гарем! Не берусь конкурировать…

– Хотя могла бы… – Я смеюсь, вспоминая наше с Виолой недавнее развоплощение – и то захватывающее, что случилось потом. – Пора забывать все эти категории. Не такое сейчас…

– Да ничего я не хочу забывать, – тихо, но упрямо перебивает Крис. – И нового ничего не хочу. Буду читать старые книги, смотреть старые витакли и ждать вечерами Женьку. Затащу его к себе – и отучу болтаться по Космосу!.. Кстати, он, хотя весь такой безумный и запредельный, намного беззащитнее всех вас. И о-очень традиционный, вроде меня…

– Поживём, увидим.

– Не помешаю, господа?

С сигарой в руке, иронично-чопорный, в полной своей напомаженной красе, в накинутом пальто и шляпе приближается молодой Доули. Я смотрю на его лицо Антиноя и думаю: просто ли омолодился бывший Мастер Ложи или впрямь взял за образец какую-нибудь античную скульптуру?…

– Джэнет не выносит дыма в закрытом помещении, а шататься по закоулкам чужого дома я не привык. Впрочем, могу погулять по берегу и понаблюдать, как приходит первый рассвет – Боже правый! – 3474 года!.. Мне бы очень хотелось узнать, что думает по этом поводу мистер Герберт Джордж Уэллс. И мистер Джордж Бернард Шоу. Я знал обоих. Если они уже здесь, обязательно разыщу…

Мы молча слушаем его. Не знаю, с каким чувством это делает Крис, но я отслеживаю в себе престранную смесь страха, любопытства и сочувствия. Всё же, Доули представлял собой немалую, хотя и недобрую силу; видеть её скованной, втиснутой в новое тело, как бы не отвечающее за грехи прежнего, и жутковато, и поучительно.

Со свойственной подобным людям – даже и без динамики – самолюбивой чуткостью, Алфред криво усмехается.

– Пусть вас не сдерживает деликатность, мои милые друзья! В мире, где люди были врагами, она заменяла дружелюбие, а здесь и вовсе не нужна. Мы все должны привыкать к новым отношениям, совершенно новым, и стараться спокойно принимать даже то, от чего нас словно кипятком обдаёт… Здесь добрейшему королю Чарлзу придется любезно раскланиваться с Кромвелем, и наоборот, Кромвелю – терпеть короля Чарлза. Людовик Шестнадцатый, в конце концов, пригласит на чашку чаю Робеспьера – просто, чтобы посудачить об общих знакомых и о родной эпохе… И знаете, почему? Потому, что уничтожено всё, из-за чего люди спорили, дрались, шли на плаху. Чаша Святого Грааля – в руках мировой машины-няньки, Meqistopheles’а. Механический рог изобилия делает ненужной любую борьбу… – Рукой в перчатке он разгоняет дым, явно наслаждаясь своим красноречием. – Истории за последние пятнадцать веков было угодно выступить в роли искусного кулинара, у которого в одном салате сочетаются фрукты и овощи, солёное и сладкое. При этом появляется некий единый вкус, может быть, и приятный, но в котором уже не разберёшь составляющих… ну, что же, всегда чем-то приходится жертвовать. Например, вечной священной ненавистью к еретикам, к инаковерующим. Вам объяснят: все веры равны, за всеми богами, включая атеистический «прогресс», стоит один Абсолют, Причинный Океан. Так что молитесь в своей развёртке кому угодно, а насчёт, например, священной войны газават – извините, кончились дикие времена!..

– Или насчёт костров инквизиции, – вставляю я, ибо чувствую, что речь Доули затягивается.

– Ну да, и с ними то же самое… Хотя – не спешите презирать! В любой великой страсти, юноша, даже в самом мрачном и жестоком фанатизме, есть нечто, достойное уважения… – Я не удерживаюсь от улыбки, услышав о «юноше» из уст розовощекого молодца, на вид не старше двадцати трёх лет; Алфред тоже смеётся, поняв причину моего веселья. – Извините, привычка: старая закостенелая душа в этом манекене из витрины, хе-хе…

– Ну, зачем же так? – вдруг вмешивается Крис. Кажется, она обозлена. – Разве же это манекен? Представьте себе, что вы надели свой лучший костюм, надушились, причесались, – чтобы вашей любимой было с вами приятно!..

– Ещё один вид рабства, и, ей-Богу, не… – снова заводит свою шарманку Доули, но Крис уже не собьёшь:

– Так попросите Сферу, чтобы она вас срочно освободила! Стёрла в вашей психике любовь! Да, освободитесь – и спокойно опять надевайте ваши морщины, ваше брюхо и лысину! Я их в Лондоне видела… Что? Слабо? Есть вещи поважнее вашей свободы?…

Пораженный, я вздрагиваю, будто вновь услышав слова Виолы о грандиозной лжи либерализма, обезьяньей «свободе»…

– Алфи, ты тут?

Это встревоженная отсутствием друга Джэнет со своими бьющимися мотыльками-ресницами. В свете через стёкла веранды она стеариново бескровна.

– Извините, господа… Если хочешь, можешь курить в комнате: ты совершенно ничего не ел!

– Да ведь дым-то… – со смехом начинаю я – и вдруг постигаю, что дело вовсе не в наличии или отсутствии средств моментальной очистки воздуха. Дама пожелала, мужчина исполнил. Теперь дама может проявить милосердие. Условности, которые эта английская пара вовсе не намерена хоронить.

– Возвращайтесь и вы, господа, – своим необычайно нежным и всегда чуть печальным голосом говорит нам Джэнет. – Звонила леди Виола, она будет с минуты на минуту… с кем-то ещё.

Яркий свет и гам в гостиной ошеломляют нас после тихой лесной ночи. Граф Робер, багровый от съеденного и выпитого, доказывает что-то через стол серьёзному, по-моему – прискорбно трезвому кхмеру.

– …не бывает и быть не может! Я был у себя в Фуанкампе, – черт побери! Три четверти моих добрых мужичков целует мне руки и рассказывает, как им было хорошо, когда их добрый сеньор, то есть я, защищал их от всех напастей. Сфера для них – это что-то такое… как туман! Христос, о котором говорит кюре, – тот хоть в церкви стоит, раскрашенный… Когда всё позволено, они видят в этом козни дьявола, сударь! Им нравится, когда сеньор всё решает за них, указывает, как надо себя вести, награждает, наказывает… «Порите хоть каждый день, только возвращайтесь!» – вот их дружный напев… Ну, что вы думаете об этом, мессир защитник равенства?!

Тан тщетно пытается перекричать расходившегося крестоносца, – тем более, что общий разговор давно распался на беседы вдвоём и втроём и шум за столом оглушает. Я пристально слежу за тонкими губами Тана… и, наконец, ловлю два ключевых слова: «товарищ Виола».

– …говорит, что равенство нельзя подарить или навязать. Товарищ Виола считает, что только люди, которые нашли своё дело и посвятили себя ему, могут считать друг друга равными…

– Своё дело, ха! – ревёт граф Робер, которого тщетно дёргает за рукав Зоя. Видно, и её власть имеет пределы. Жилы на шее графа натягиваются канатами, лоб покрыт потом. – Их дело перешло к ним от дедов и прадедов. И внуки их подохнут пахарями, скотниками, конюхами!.. Или не подохнут, – ведь мы в раю, раздери меня сатана, – но никем другим стать не захотят. А значит, сеньор останется сеньором, и мужик мужиком, и король королём; и один будет пахать землю, а другой сидеть на троне… потому что так проще и надёжнее, – aet secula seculorum, amen![111]111
  Aet secula seculorum, amen – во веки веков, аминь (лат.).


[Закрыть]

– Но товарищ Виола…

Вдруг Тан замолкает на полуслове. Странное, почти одинаковое выражение принимают и его лицо, и взмокшая красная физиономия рыцаря. Нечто вроде насмешливой растерянности: «оба мы хороши, дружок…» Феодал и «красный кхмер» оказались достаточно умными, чтобы понять: спора-то и нет. Какое же может быть равенство, если с одной стороны верят в иерархию сословий, а с другой – в иерархию наставничества?…

…Виола права, настоящее равенство впереди. Оно наступит, когда исчезнут все границы.

В день подъёма на Синай назад мы с ней приняли больше, чем следует, портвейна 56-го года. Уже по возвращении на Тугорканов – я излился в поэтическом (надеюсь) плаче о том, сколь близка и безгранично далека, прекрасна и недоступна моя богиня. Вдруг Виола рассмеялась с неким, я бы сказал, зловещим кокетством и заявила: «А, всё равно этим кончится!..» Сказать, что меня при этом словно обварило с головы до ног, – значит, очень преуменьшить моё впечатление…

В общем, она разделась, – но не сбросив куртку, брюки и всё, что под ними, но легко выйдя из плоти, точнее, развернув её упругие вихри-частицы. То же она пригласила сделать и меня. Уже привычный к динамике, я взмыл и начал распространяться, как обезумевшая радиоволна, вбирая в себя токи воздуха, трепет подземных вод и сонную циркуляцию соков декабрьского леса.

И тут – прикосновение наставницы заставило меня собраться, сжаться и стать чем-то вроде буравящего пространство метеорита; рядом мчалась столь же плотным огненным сгустком Виола… Но, воспарив куда-то в открытое межзвездье, на скрещении слепящих лучей и мощных потоков энергий, во власти восторга, внушаемого окрестной гармонией светил, – мы вдруг разошлись с параллельных курсов, описали два симметричных полукруга… и ринулись навстречу друг другу!

Она дирижировала всем этим… Чудовищная вспышка; взрыв блаженства, неизмеримо более сильного, чем любой земной оргазм; потрясающая близость – взаимопроникновение – слияние – отождествление… Я понял, что при сближении с любимым человеком плоть только мешает; она – для топорного самовозбуждения, а не для высокой страсти. В секунды самых жарких объятий, бешеного ритма телесного соития – разве не случалось нам порою взгрустнуть о том, что душа её или его, сокрытая сейчас под маской мучительного блаженства, никогда не будет доступна вполне?! О, насколько возросло бы взаимное счастье, сумей двое любящих раскрыть друг другу свои внутренние миры; показать, что каждый не просто приемлет другого на миг сладкой дрожи, а любит истинно, беспредельно!.. В динамике я получил – и отдал – всё: пыл разделённой любви, согласие в мыслях, веру в грядущую вечную нерасторжимость нас двоих…