Текст книги "Смертеплаватели"
Автор книги: Андрей Дмитрук
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
VI. Большой Киев, 2178–2180 годы
Влюбиться можно и ненавидя.
Фёдор Достоевский
Через пять лет после окончания юридической школы. Я – дипломированный законовед, редактор-ведущий правоведческой хроники домоградского телевита. Бывают у меня связи с женщинами, даже изрядные увлечения, – в них ли суть?… Со своей королевской осанкой, предельно близкая и недостижимая, за всеми моими «любвями» маячит Кристина. Когда мы сидим у нее вдвоём и она спокойно говорит мне что-нибудь вроде: «Надо бы на биокоррекцию, а то что-то стала часто бегать пи-пи», – понимаю, что и через сто лет не посмотрит она на меня влюблёнными глазами…
Её интимная жизнь от меня полностью скрыта. Замуж, как и большинство её сверстниц, Крис не торопится, откладывает до тридцати, а то и до сорока; романы ни с кем явно не крутит, – но я необъяснимым образом знаю, что у неё кто-то есть. Серьёзный, постоянный.
Иногда, задумавшись об этом, маниакально ставлю рядом с ней Балабута. Тоже интуиция – или просто бред ревности?…
Школу Генка не окончил, бросил перед самым выпуском; сменил несколько работ в домограде, потом за его пределами. Подозрения насчет малолетней балерины не подтвердились (невиновен? хитёр?), но сводки говорят обо все новых случаях балабутства в городе, вполне могущих быть делом рук Фурсова. В этих выходках видны чудовищная разнузданность, нежелание считаться ни с чем во имя утверждения своей воли. Опять несколько жестоких насилий над женщинами, девочками… с последующим исчезновением преступной тени, которой, кажется, не страшны ни ВББ, ни любые следящие устройства. Один из наших соучеников, Кобозев, встретив Генку, завёл с ним крупный разговор, – уж не высказал ли подозрения?… Фурсов прикинулся оскорблённой невинностью. Через неделю, при взлёте, минилёт Кобозева внезапно свернул и помчался прямо на громадный ремонтный робот, перестилавший покрытие соседней дорожки: Мишка выбросился на ходу, отделавшись переломом руки. Времени для вмешательства любых служб не было. Произошёл взрыв, после которого ни один регенератор не восстановил бы тело Кобозева… Заключение эксперта: злонамеренное дистанционное влияние на мозг минилёта. Конечно же, усилия ПСК отыскать злодея оказались тщетными…
Фурсову, с его способностями и при том внимании, которое оказывает ему страна, ничего не стоило бы стать знаменитым, обрести самую громкую славу – в биопьютерном ли деле, в любом ином. Например, вне конкурса занять место оператора-программиста в экипаже сверхдальнего светолёта «Титан» – место, о котором грезит не менее, чем сто миллионов парней и девушек во всём мире… Но Генка, похоже, тешит своё артистическое самолюбие иначе. Служа каким-нибудь скромнейшим, безвестным регулировщиком экосистемы реки Ирпень, втихую совершает нечто, приводящее город в нервную дрожь…
Наконец, осенью 2179 года Балабут исчезает бесследно. Нет ни его самого, ни художеств, обличающих (по крайней мере, для меня) Генкину руку. «Пропал для всех, но не для неё!» – визжит внутри меня истерический голос. Скрипя зубами, гоню от себя мучительное видение: стонет, мечется Крис, подмятая им, голая и покорная, – а на бледном асимметричном Генкином лице всё та же ухмылка, словно рыболовным крючком подтянули кверху угол его рта…
Конец апреля. День рождения Кристины. Ей исполняется блистательных двадцать четыре. Родители снова в отлучке: передав свои изображения из Сиккима и проведя, в виде вполне достоверных фантомов, около часа в нашей компании (разве только не чокаясь своими бокалами), сказали, что не хотят мешать «детям» веселиться – и исчезли. Собралась юршкольная братия, испытанные друзья. Впрочем, кое-кто явился с незнакомой нам дамой или новым кавалером, поэтому веселье немного натянутое. Странно видеть, как старый товарищ играет некую роль, лирическую или героическую, нарочно для своей пары…
Возможно, я слишком ироничен сегодня, не по-доброму наблюдателен, – но таким меня делает присутствие Крис. Она стала просто моей болезнью; я подумываю, не пройти ли психочистку, не попытаться ли выполоть с корнем постылое чувство… А пока – сидя на просторном балконе жилблока Щусей, потягиваю сигару над рюмкой водки «эрготоу», сваренной на робокухне по старинному пекинскому рецепту. К лицу моему приросла мина любезно-снисходительного благодушия.
Весенний вечер холодноват, поэтому громадный балкон окружён течением тёплого воздуха. Собственно, так балкон обогревают и зимой, чтобы не превращать его в скучный закрытый ящик… Фиолетовые клематисы сбегают из ваз на перилах, благоухают листья лимонных деревьев в кадках. Площадка заставлена маленькими лакированными столиками. Одни девушки щеголяют полным китайским нарядом, от великолепно расшитой пелерины-юньцзянь на плечах и длинного узорного платья до туфелек с расширяющимся книзу каблуком посреди подошвы; другие, следуя нынешней европейской «пастушеской» моде, одеты в платья с рюшами, кружевные чулки и белые туфли-лодочки. Такой наряд дополняет большая круглая шляпа, похожая на клумбу или на насест с райскими птицами; но шляпы сняты ещё в прихожей… (Честно говоря, мне больше нравятся «пастушки»: когда они садятся, можно видеть ноги выше щиколоток.) Мужчины уже сбросили пиджаки и сидят в жилетах, ослабив узлы галстуков. Лишь Равиль Гареев, ныне слушатель Федеральной политакадемии, не расстаётся с белым, украшенным серебряными аксельбантами кителем. Чопорность? Желание покрасоваться? Равик всегда был изрядно скрытен…
У компании два центра: Женька Полищук, специально прилетевший с орбитальных верфей, и сама Кристина. Полищук, вечный мальчик, щуплый, остроносый, с движениями торопливой птицы и всегда восторженными глазами, говорит без умолку, привалясь задом к перилам. Крис говорить не обязательно – достаточно лишь ходить взад-вперед, от балкона к нише продуктопровода, улыбаться и носить на подносе закуски, чтобы мужчины не отводили от неё взглядов. Один Женька столь увлечён, что и внимания не обращает на хозяйку. Он сейчас там, в краю своего счастья, за триста тысяч километров отсюда, на стапелях, где собирают «Титан». Собственно, Звездочёт, в определенном смысле, действительно там. Зрительная зона его мозга слегка «достроена», чтобы принимать изображение от специального робоглаза, летающего возле звёздных верфей. Так что, лишь пожелав, Женька в любой момент вместо этой квартиры и наших физиономий может увидеть Космос…
Тому, кто сам там не бывал, невозможно вообразить всё это. Звёздное небо, сплошь, во всех направлениях, занято решётчатыми модулями. Громады ажурных конструкций заслоняют близкую Луну и лазоревый горб Земли. Между фермами скользят капли скутеров, блестят зеленоватые вспышки сращивания. На свету всё сверкает, в тени не видно ни зги; из провалов вдруг высовываются членистые лапы роботов. А в центре необозримой стальной паутины покоится нечто, размерами подобное небольшой планете, но причудливой формы и лишь частично покрытое бронёй. Видны части каркаса, внутренние проходы и полости, также озаряемые трепетными огнями…
Всё человечество строит великий корабль, но рабочих-монтажников всего около двухсот. Каждый из них владеет ракетным скутером и повелевает стадом больших и малых роботов. Этого достаточно, чтобы «Титан» рос с заданной скоростью. Большинство строителей – такие люди, что Женьке невольно хочется смотреть на них снизу вверх: сильные, надёжные, умные, весёлые и открытые. Какие уж там счёты между ними, тем более, подлежащие ведению юрисконсульта из ПСК! Должность у Полищука, можно сказать, условная: никого он не мирит, ни в каких правонарушениях не разбирается и уж наверное не вызывает оперативную группу. Разве что однажды помог успокаивать совсем молодого двигателиста, впавшего в истерику из-за агорафобии, ужаса перед безграничной пустотой со всех сторон; да и то, главную роль тогда сыграл врач-психосинтетик…
На верфях все мысли, чувства и дела вертятся вокруг того сложнейшего Целого, что вот уже пятый год складывается здесь, срастается, обретает должные размеры и мощь. У звездолёта один фотонный отражатель будет свыше ста километров в диаметре. А многокилометровые трубы-тоннели, соединяющие двигатель с жилым корпусом; а сам шаровидный «дом» для астронавтов, с многослойной бронёй и защитным силовым полем, – неуязвимый корпус, где скрыты уютные комнаты, бассейны, теплицы и даже танцевальный зал; а добавочные баки для антивещества, каждый из которых, взорвавшись, мог бы если не испарить, то изрядно оплавить близкую Луну?… Даром, что ли, корабль назвали «Титаном»?! Только такому, как он, под силу путь в десятки световых лет, к белой звезде, которая меняет свою яркость в странном и, похоже, осмысленном ритме…
Единственное, от чего страдает Звездочёт, – от невозможности попасть в экипаж «Титана» и самому ринуться в леденящую пропасть… пусть без возврата!.. Он не подходит по многим данным. Но гости не могут весь вечер разделять Женькины радости и огорчения, выраженные со страстью любовника и наивностью младенца. Смущённо умолкнув, Полищук опускается в свое кресло. Я слышу обрывки иных застольных бесед, прослаивающих ширь балкона: о выставке молодых аллегористов на 106-м, музейном уровне, в салоне «Новостиль», с жемчужиной сезона, уже представленной на аукцион Сотби – «Элизием» Шиленко («византийский золотой фон, на грани гения и пошлости… но не за гранью!»); о нашумевшей коллекции кенийского модельера Олелебуе, предлагающего длинные красные тоги для мужчин в духе племени ндоробо и плащи из леопардовых шкур, конечно же, клонированных. Кто хочет показать собеседнику описываемый предмет, мигом создаёт, чаще всего над левой ладонью, его крошечное изображение. Вот девчата заахали над лилипуткой-моделью, в белом бальном платье вертящейся на подиуме…
Встав на пороге, Крис – на сей раз без подноса – призывает всех ко вниманию. Предстоит главный сюрприз вечера, модный китайский кулинарный ритуал. Сейчас гости должны перейти в кухню и самостоятельно приготовить себе гохо, бросая в кипящий бульон ломтики мяса, рыбы и овощей…
Перерыв в видениях; выпал кусок из «фильма»… Мы уже за зеркально-серым столом, напоминающим извилистое озеро, в большой столовой, нарочно ради такого случая сформированной из подвижных стен. Дымятся блюда с готовым гохо. Тост произносит лучшая подруга именинницы, секретарь домоградского суда Лада Очеретько. Она предлагает выпить за «прекраснейшую, мудрейшую, совершеннейшую»; с точки зрения Лады, всё безупречно в Крис, даже то, что она не торопится делать карьеру и удовлетворена своей неприметной ролью консультанта в юридической информотеке. «Тебе чуждо суетное, сиюминутное; ты, единственная из нас, воплощаешь древний даосский принцип у вэй, мудрого недеяния…» Дослушав Ладу, все в очередной раз бросаются с бокалами – чокнуться с Крис, поцеловать её, сказать комплимент… Я тоже проталкиваюсь, в надежде переброситься хоть парой слов, заглянуть в эти туманно-лиловые глаза на узком, очень белокожем лице с маленькими нежными губами, как у Джоконды. И вдруг, оказавшись напротив меня, энергично ударив свою рюмку о мою, она без выражения произносит:
– Быстренько в сад…
Внутренний сад жилблока Щусей столь же далёк от стиля «ретро», как и весь их дом. Фонтан, извергающий воду в круглый бассейн, сделан в виде дырчатого шара, висящего в воздухе без опоры; шар вертится, и серебристые струи, закручиваясь спиралями, с монотонным шумом падают на водную гладь, на растения, нарочно увеличенные малым тяготением – бегонии с листьями в слоновье ухо, синие ипомеи, напоминающие раструбы древних граммофонов… Мы встречаемся на галерее, обегающей квадратный сад; окна комнат сейчас лишены прозрачности. Кровь шумно ударяет мне в голову: Крис пришла первая! Шуршит на ней душистый шёлк цвета нежной травы, расшитый туанями, женственными кругами, куда вписаны ростки бамбука, знаменующие твёрдость Ян и гибкость Инь…
Без лишних слов Кристина берёт мою голову и припадает губами к моему рту. Целует решительно и жадно, словно любовница; я ошеломлённо пытаюсь ответить, но она не отдаёт инициативы…
Мы заходим достаточно далеко, и мои руки уже вольно блуждают по её телу, когда Крис разом отстраняет меня и говорит сквозь частое, возбуждённое дыхание:
– Стой, стой… не всё сразу! Хорошего понемножку…
Значит, будет и продолжение?! Словно в крутой водоворот, брошенный в своё нежданное счастье, готовый уже забыть о Балабуте, обо всех моих проклятых муках и подозрениях, – я послушно стою, опустив руки по швам, и внимаю каждому звуку, выходящему из этих, впервые так целованных мною губ…
– Лесик, ты рыцарь?
Смеюсь. Я сейчас для неё – кто угодно…
– Тогда радуйся. Тебе лишь суждено свершить сей славный подвиг…
Смутное, обдающее тьмой и холодом подозрение проносится в моём мозгу. Нет. Не может быть. Неужели мне платят за то, противное моей природе, что я должен для неё сделать? А я уже чувствую, в каком роде потребуют от меня «подвиг». Недаром подсказывало чутье в последние дни: скоро должен вновь появиться третий, таинственно пропавший герой нашей маленькой драмы… Но ведь это же чудовищно, нестерпимо, люди так не поступают! Или правду пишут, что любящая женщина далека от всякой морали, точно хищное насекомое?…
Любящая не меня…
– Будь завтра у меня в восемь утра. Одежда попроще, как для вылазки за город.
У меня достаёт сил пошутить:
– Для вылазки? Так, может быть, еще «Смит энд Вессон» и пару лошадей?…
Нет, шутить она не хочет. Всё серьёзно, как эти разрушительные поцелуи. «Завтра в восемь», ставит твёрдую точку Крис – и уходит, не оглядываясь, свистя шёлком. Сквозь стекла отупело слушаю рёв большого водопада, затем трубный клич изюбря – звуки, мало подходящие для мегаполиса. Не иначе, как добрая компания, не дождавшись нас, включила телевит, окружив себя фантомной средой какого-нибудь заповедного уголка мира. Что ж, это нормально для вечеринки…
VII. Камбоджа, 1978 год
Вы говорите, что мы грубы и жестоки.
Но именно такими мы и хотим быть.
Из обращения студентов-хунвейбинов
Но каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал…
Оскар Уайлд
Вечер был похож на многие и многие, одинаковые, точно пули в обойме. Барак собраний со стенами, сплетёнными из бамбука, со знаменем и портретом Вождя в торце; на земляном полу, боясь шевельнуться, рядами сидят на корточках люди. Все они босы, стрижены наголо – и мужчины, и женщины; все в синих запылённых штанах и рубахах. Люди смертельно устали, они пошатываются, слипаются их веки: позади рабочий день, длившийся с рассвета, а скоро уже полночь. Но, задремав на секунду, в ужасе вскидывается человек… а рядом уже стоит, похлопывая себя дубинкой по ладони, внимательный юнец-надсмотрщик.
Заученно-звонкий голос Чей Варин вибрировал в ушах:
– …И тогда товарищи Пол Пот, Иенг Сари и Кхиеу Самфан решили выведать все замыслы коварного врага. Они отправились на Запад, во Францию, страну жестоких колонизаторов. Там, под видом обычных студентов, они стали мужественными разведчиками и изучили все империалистические хитрости. Затем товарищи Пол Пот, Иенг Сари и Кхиеу Самфан вернулись на родину. Здесь они возглавили борьбу Кхмерской народно-революционной партии против французских колонизаторов и изгнали их из страны. Но международная реакция не успокоилась, она продолжала наводнять страну своими агентами, создавать «пятую колонну». И вот, покончив с внешним врагом, товарищи Пол Пот, Иенг Сари и Кхиеу Самфан вступили в решительную схватку с бандой наёмников американского империализма и советского социал-империализма, окопавшихся в руководстве партии…
Лишь два табурета стояло в бараке: их занимали, сидя позади всех, начальник коммуны Тан Кхим Тай и районный комиссар Санг Пхи. Тан нет-нет, да и косился на грозного гостя: как реагирует?… Но неподвижным, словно у деревянной статуи, было лицо представителя «ангка».
Вслед за политучёбой настал черёд критики и самокритики. Из последних сил держались воспитуемые, щипали себя втихомолку до крови, – а ведь следовало ещё выдумывать всё новые собственные грехи и вспоминать чужие…
Начали вроде бы неплохо. Старик Ло, бывший преподаватель физики, принялся было винить себя в нечистом влечении к юношам и в том, что он однажды увлекся буржуазно-идеалистической теорией «Большого Взрыва»; затем Ло выдал своего соседа по бараку, ухитрившегося дважды получить обеденную порцию риса. Отличилась также Нуай Вань, жена казнённого врача: со слезами на глазах она рассказывала, как её муж в госпитале по прямому заданию КГБ и ЦРУ вводил больным яд вместо антибиотиков, а она, Нуай, подменяла для этого ампулы…
Но прочие члены коммуны, бывшие и до революции 1975-го простыми рисоводами, каялись скучно и бестолково. Один, с кашей во рту, кривоногий и побитый оспой мужик по имени Ван, нёс такую чушь, – он-де хотел пробраться в столицу и вырыть ловчую яму перед домом Вождя, – что даже мальчик-чернорубашечник едва подавил смех…
Когда окончился час перевоспитания и люди разбрелись по своим баракам, чтобы упасть на циновки и забыться до четырёх утра, Санг Пхи вызвал Тана во двор и стал ходить с ним взад-вперёд вдоль стены. Скоро молодой начкоммуны, обливаясь холодным потом, почувствовал себя буквально распятым, прибитым к этой плетёной стене…
– Почему у тебя главная докладчица – интеллигентка? – равнодушно спрашивал комиссар, но Тан ощущал степень его раздражения. – Кто кого должен учить, крестьянин – прогнивших буржуазных грамотеев, или наоборот? Назначь докладчиком рисовода. Пусть зазубривает на слух, с твоих слов, даже если придется изломать об него сотню палок!
– Боюсь, товарищ, что здесь не поможет и зубрёжка, – осмелился вставить Тан. – Какой-нибудь тупица, вроде этого рябого Вана, по глупости переврёт самые простые вещи, и…
– Его самокритика показалась мне самой интересной, – вдруг заявил Санг Пхи. – Простой деревнский мужик уже несколько месяцев живёт рядом с горожанами – и чувствует их порочность. Ему начинает казаться, что это в его голове бродят их подлые замыслы. Думая, что он говорит от себя, он разоблачает буржуазных убийц, мечтающих уничтожить Вождя.
Резко повернувшись и уткнув палец в грудь Тана, комиссар приказал:
– Будешь ставить его в пример всем прочим. Как, говоришь, его зовут?
– Ван.
– Ну, так вот: с завтрашнего дня пусть все эти городские негодяи равняются на товарища Вана и выворачивают наизнанку свои грязные мысли. А если кто будет отмалчиваться или каяться в мелких грешках – лупи, пока мясо не слезет!
Что-то вроде улыбки исказило лицо Санг Пхи, шишками на лбу и глубокими носогубными складками подобное маске гневного бога в древнем народном театре. Комиссар добавил:
– А эту болтунью, сегодняшнюю докладчицу, отдашь ему в жёны. Пускай поучит неженку уму-разуму…
…Они потянулись друг к другу с первой встречи – Тан Кхим Тай, бывший студент биофака, прошедший подготовку в лагере «красных кхмеров», и Чей Варин, менеджер страховой компании в Пном-Пене. Когда войска Пол Пота заняли столицу, муж Чей, с которым она ещё не прожила и года, инженер-электрик, лежал в больничной палате после операции на почке; чтобы не возиться, освободители попросту выбросили его из окна… Но чуть ли не большее впечатление, чем гибель мужа, произвела на Чей расправа «красных кхмеров» с находившимся в её офисе компьютером IBM. Машину, коль скоро она вызывала такую жгучую ненависть, можно было бы просто взорвать гранатой, но нет: её долбили ломом, ковыряли штыками – долго и сладострастно, будто пытали демона, воплощение всего чуждого, антикрестьянского… Магнитную пленку смотали с бобины памяти, изрезали ножницами, потом облили бензином и сожгли. Мальчики в чёрных рубахах священнодействовали…
У всех уцелевших горожан отобрали документы, деньги, вообще всё из карманов; заставили снять и оставить на мостовой обувь, очки и наручные часы. Улицы приобрели облик чудовищной, сюрреальной выставки товаров… О вещах, оставшихся в квартирах, и говорить не приходилось. Людей согнали в колонны и повели.
Полуживую Чей Варин, со стёртыми чуть ли не до костей ногами – триста километров босиком! – начкоммуны приметил сразу, как только она водворилась в бараке. И сразу сделал для неё ряд непозволительных послаблений. Например, не только дал отлежаться с дороги, вместо того, чтобы погнать на рисовое поле, но и сам принес женщине спирт для дезинфекции ран на ногах. Правда, потом Чей надрывалась вместе со всеми, волоча вместо лошади плуг или голыми руками выкорчёвывая пни. Но нередко вечерами, поручив вести перевоспитание командиру отряда охраны, Тан брал Чей к себе в хижину для индивидуальных политбесед.
Здесь воспитуемая узнала разгадку страшных событий последних месяцев… Начкоммуны не читал вслух очередную брошюру «ангка», а честно пытался объяснить суровое учение партии. Некогда человечество совершило страшную ошибку, начав строить так называемую цивилизацию. Города и деньги развращают, делают людей лгунами и распутниками; священники с их бредом о карме[9]9
К а р м а – у индо-буддистов судьба человека в последующих телесных воплощениях, определяемая его поступками в предыдущих.
[Закрыть] и ахимсе[10]10
А х и м с а – принцип непричинения вреда ничему живому, один из главных в буддизме.
[Закрыть] множат трусов, книги одурманивают несбыточными мечтами. Города и храмы следует уничтожить, деньги сжечь или переплавить, грамотность искоренить. Естественное состояние человека – честный труд на земле. Теперь труд уравняет всех, излечит от пороков. Воцарится простая, чистая жизнь…
Как большинство обычных граждан, Чей любые решения властей и прежде, и теперь принимала безропотно. «Ангка», таинственная и всесильная верхушка организации «красных кхмеров», хочет вернуть народ к древнему полудикому бытию, без электричества и лекарств, – что ж, значит, так надо, так правильно! Чей даже была готова, несмотря на любовь к покойному мужу, если не оправдать, то понять причины его зверского убийства: любая революция, начиная с Великой Французской, порождает жестокости, злоупотребления рядовых исполнителей. «Ангка» и лично Вождь вряд ли одобрили бы выбрасывание больных из окон…
Тан терпеливо объяснял: ничего подобного, во время освобождения Пном-Пеня «красные кхмеры» очищали больницы именно по приказу свыше: срывали пациентов с коек и с операционных столов, убивали врачей, разбивали медицинскую аппаратуру, уничтожали лекарства. Крестьянскому государству, давшему обет бедности и всеобщего труда, незачем кормить хворых и увечных.
Устав спорить, Чей принималась плакать – тоненько, словно котёнок. И Тан, самолично лишивший жизни не менее, чем сорок человек, в том числе и женщин, почему-то терялся перед этим плачем. Не мог сохранять революционную твёрдость…
В конце концов, случилось постыдное, то, что надлежало скрывать от себя, а пуще от других: начальник коммуны влюбился в интеллигентку-воспитуемую. Это, опять-таки, мало отразилось на образе жизни Чей, не избавило её руки от кровавых ссадин, не удлинило куцый ночной сон. Но, когда в коммуну прибывали новые группы воспитуемых, и Тан, по инструкции, разлучал супружеские пары, чтобы соединить мужчин и женщин уже не буржуазными, а трудовыми узами в новых сочетаниях, – Чей Варин избегала такой участи. Проходя по рядам сидевших на корточках безгласных коммунаров, Тан буквально наугад тыкал пальцем, – «ты будешь с ней, ты пойдёшь к нему», – но ни разу не задержался возле той, о ком думал со щемящей нежностью…
И вот – окончилось время смутных надежд, радостного томления. Получен прямой приказ районного комиссара: выдать «болтунью» Чей за грязного придурковатого мужика под шестьдесят. Спорить не приходится: Санг Пхи командует соансроками, бойцами службы безопасности. Им по 13–14 лет, это дети беднейших крестьян; они неграмотны, они впервые надели обувь, целую крепкую одежду и поели горячего супа, став солдатами Вождя. Соансроки легко и весело обратят коммуну в груду костей и пепла, вместе с самим Таном, чья жизнь отмечена таким пятном, как три курса университета.
Комиссар уронил свои пахнущие смертью слова и отбыл на сердитом «джипе»: лишь такие машины могли ездить по дорогам страны, для непроходимости перерезанным бороздами. Под огромной полной луною в серо-пепельном небе над джунглями, перед бараком собраний остался стоять распятый Тан Кхим Тай… И вдруг решительно шагнул вперед.
Стоны, ночные тягостные вскрики, храпы и бормотания витали в женском бараке. Тяжёл был запах тел, ежедневно омываемых лишь своим потом. Пошарив лучом фонарика по циновкам, Тан подошёл и встряхнул за плечо Чей; чуткая, словно кошка, она мигом подняла голову с едва отросшей щетиной.
Давно уже их индивидуальные политбеседы стали прогулками под звёздным небом, по лесной просеке, где пахло гнилью, орхидеями и гелиотропом. Сегодня не вышло – из-за комиссара. Чей решила, что друг решил хоть под утро наверстать упущенное; её ломал на ходу, валил с ног прерванный сон, но, благодарная Тану за его людское чувство, женщина шла почти счастливая, готовая на всё для этого мужчины.
В глубине леса вставали руины старой пагоды, сегодня залитые лунным потопом. Чётко рисовалась каждая впадинка на стенах, двести лет назад сработанных из прочного пандануса. Даже топоры и факелы «красных кхмеров» не смогли снести храм до основания… Эмалевым глазом испуганно глядел с полу большой медный Будда, лежа на боку в толще истоптанных, разбитых прикладами драгоценностей. Осколки фарфоровых ваз эпохи Мин, статуэтки литого серебра, с нарочно отстреленными головами; сплющенные алтарные сосуды, среди них золотые; полусгоревшие, расшитые золотом одежды и покрывала, красные занавеси; клочья древних пергаментных свитков – и монеты, монеты, китайские, тибетские, вьетнамские, местные… Два века подряд в знаменитую пагоду стекались паломники.
Подведя Чей к руинам, Тан взял её за плечи и повернул лицом к себе. Она вздрогнула, но не отстранилась. Она ждала.
Долго, с тоскливой нежностью, всматривался начкоммуны в глаза своей воспитуемой, – словно искал там чего-то и не мог найти. Она волновалась всё сильнее, томительно и сладко. Сейчас должно было свершиться…
Медленно и бережно Тан прикоснулся горячими сухими губами к мягким губам Чей. Закрыв глаза, она робко ответила на поцелуй.
…Что это маленькое, твёрдое прижалось к её ребрам под левой грудью?
Чей Варин не успела сообразить. Точно побег бамбука сломали, – негромко прозвучал выстрел.
Подобно спящему ребенку, она лежала на земле, свернувшись, подтянув колени к лицу. Тан погладил ёжик волос убитой; сунул пистолет в карман и, горбясь, побрел обратно к посёлку.
Одуряюще пахли ночные цветы в полнолуние… Свернув с просеки, он выбрал длинную, извилистую тропу. По дороге Тан ломал голову: как бы отомстить этой тупой твари, «товарищу» Вану, хоть и косвенному, но все же виновнику смерти Чей? Её гибель – вполне рядовой для коммуны случай, комиссар и внимания не обратит; тем более, он с первого взгляда невзлюбил «болтунью»… С Ваном сложнее, Санг Пхи его приметил и отличил. Значит, надо спровоцировать придурка на какое-нибудь нарушение, безусловно, по всем правилам влекущее казнь…
Бараки были уже близки. Пронёсся верхний ветерок, лопоча невнятно и зловеще в разрезных листьях пальм. Впереди, на поляне, виднелось большое хлебное дерево, крона шатром, с плодами, свисавшими почти до земли. А под деревом – сутулые, вороватые перебегали фигуры…
Ну, вот и всё, подумал начкоммуны. Легко и просто. Да неужели вправду есть она, справедливая высшая сила, та, о которой толковали, пока не были перебиты, кру сангкриэч, монахи в оранжевых тогах?…
Не видя Тана, под хлебным деревом копошились трое, Ван и ещё два крестьянина, вместе с Ваном пригнанные из Прейвэнга, такие же тёмные, трусливые и хитрые. Решили сделать себе прибавку к ежедневной порции риса…
Он остановился, всё ещё невидимый для воров, не выходя из лесной тени. Можно, конечно, прямо сейчас разрядить обойму – комиссар не придерётся, слишком велико преступление. Но Тан поступит иначе: отведёт негодяев в посёлок, поставит их перед строем и казнит лишь после должной беседы о том, как надо беречь всенародную собственность. Наверное, прикажет облить бензином и сжечь.
Не сомневаясь, что сейчас увидит сцену самого жалкого пресмыкательства, начкоммуны вышел на свет и зашагал поляной. Три силуэта застыли, приземистые, раскоряченные… и вдруг разом бросились на Тана.
Он успел выстрелить только раз, и без толку. Затем по руке чем-то хватили, выбили пистолет… Зажатые в угол, порой сатанеют кролики; обыкновенные коты прыгают на обидчика, будто рыси. Привыкший к раболепию коммунаров, Тан Кхим Тай был скорее изумлён, чем испуган. Легче поверил бы он в то, что хлебное дерево оживёт и примется хлестать его ветвями!..
Хрипло и смрадно дыша, мужики свалили Тана. Дубасили его палками, топтали каменно-ороговелыми ступнями, пока не проломили грудную клетку и не размозжили череп. Били мёртвого, шептали самые страшные ругательства, какие только знали. И, внезапно ужаснувшись содеянному, неуклюже помчались прочь от посёлка, в джунгли.