Текст книги "Смертеплаватели"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

XV. Халач-виник. Юкатан. Развёртка центральноамериканских доколумбовых цивилизаций

Традиции всех мёртвых поколений тяготеют,

как кошмар, над умами живых.

Карл Маркс

Ахав был раздражён и напуган, но пока что старался этого не показывать, пряча все чувства под бесстрастной маской разрисованного лица. Батабы и военачальники за спиной волновались откровеннее, переглядывались; он слышал их шёпот.

Ахав нетерпеливо махнул рукой в их сторону; бормотание прекратилось, но ему от этого легче не стало…

Он явился на свет вполне взрослым в тесной, загромождённой странными предметами комнате, где со стены глядели лики неведомых богов, а у стола сидел старый бледнокожий мужчина, толстый, словно придворная танцовщица, сплошь одетый в плотную чёрную ткань. Непонятный, ровно-яркий свет без открытого пламени горел под колпаком настольного светильника. Воскресший помнил свое имя и то, что в первой, давным-давно прерванной жизни он был сначала храмовым рабом, а затем Священной Жертвой. И ещё знал откуда-то, что должен подчиняться каждому слову мрачного толстяка, жреца-ахкина Юм Симиль – Господина Смерть…

Поначалу старик говорил вещи, несомненные для Ахава. Главное дело людей – жертводаяния; лишь ублажая богов своей кровью, показывая, что ради их благосклонности мы готовы на муки и на смерть, можно получить от них настоящую помощь. Хороший урожай маиса, богатая охотничья добыча, здоровье детей, – всё это можно выпросить, лишь взобравшись по восходящей лестнице боли…

Но далее чёрный жрец поведал то, что наполнило душу Ахава жарким, хотя и скрытым гневом. Оказывается, воскрешён не он один; могучие колдуны, о которых не ведали майя, возвращают к жизни весь их исчезнувший народ, а также и другие вымершие племена. Толпы оживших иноплеменников заполняют мир; у них – другая вера, иные, ложные боги и обычаи. Этих людей много, и они сильны: скоро, будто вышедший из берегов океан, чужаки заполонят земли майя. Когда-то заморские демоны, приплывшие в крылатых домах, вторглись в страну и сделали сынов Кукулькана своими рабами. Пришельцы отобрали жён майя, сломали старую веру, почти что стёрли народ с лица земли; сейчас может случиться ещё худшее. Соблазны жизни ради тела, без жертв и крови, в тупом плотском блаженстве, – эти соблазны опаснее железных мечей. Да, будут сытные блюда на столах, будет золото в сундуках и на одежде, – но всё это не остановит, не отсрочит гибели. Вновь живущих майя боги покарают самым страшным: исчезновением! Приняв чужие обычаи, чужую, обманно сладкую жизнь, незаметно растворятся они, будто крупинка соли в колодце-сеноте, в море иных рас. Всё равно как если бы пришельцы перебили весь священный народ до единого. То, против чего бессчётное число лет боролись майя, принимая неслыханные муки, радостно всходя на жертвенники, – свершится!..

Готовя большой праздник, Ахав велел горожанам украсить большую пирамиду новыми узорами и масками, подновить венечный храм. Работы пошли быстро, помогло общение с белыми – испанцами, жившими в большом городе за лесом; новые твёрдые инструменты резали камень, словно глину. Хотел того вождь, или не хотел, но мир стал шире, и люди приносили в город все новые знания, навыки, острые вольные мысли, – и, несмотря на страшные угрозы и даже казни, девушки всё чаще убегали с чужеземцами…

Сегодня с рассвета само небо словно обещало великолепную церемонию, памятную надолго. Лоснились уступы священной постройки, тысячи ступеней были подобны яшмовым ожерельям, храм-гребень на вершине поражал яркостью белизны, синих и алых по ней разводов. И целый отряд одетых в белое ахкинов с остроконечными колпаками на головах возводил по лестнице нескольких обречённых. Честно говоря, жертвы были избраны правителем из числа наиболее склонных к новшествам, болтливых, недовольных укладом жизни в городе…

Так сказал толстый жрец Ахаву: «Больше жертвоприношений! Они – единственное, что соединяет майя с их славным прошлым. Пусть вас ненавидят прочие народы – никто из них не посмеет навязать вам иной путь: в противном случае нельзя останавливаться даже перед принесением в жертву всех твоих подданных! Рядами войдут они в счастливую обитель Владык…» Суровой истине учил чёрный ахкин в странном доме. Но вряд ли дойдёт до общей гибели. Напуганные нашим упорством, нашей верностью древним заветам, отступятся колдуны-мироправители. Дадут нам жить, как мы хотим; позволят сохранить себя. Мы же пребудем, точно горсть алмазов среди тающего колотого льда – счастливые своей праведностью, боль считающие блаженством, неподвластные искушениям, суровые люди-боги…

Волшебная сила из дома чёрного жреца перенесла Ахава на родину. Здесь царило невиданное многолюдье. Ведь теперь жили вместе прадеды и правнуки, и предки селились рядом с далёкими потомками, строили себе дома, все дальше оттесняя лес, террасами покрывая до вершин девственные склоны…

Ахав тогда вошёл во дворец на центральной площади, и сел на золотой табурет посреди главного зала, и объявил себя правителем. И никто не возразил Ахаву, словно все ждали именно такого вождя, решительного, готового взять на себя бремя власти. И, склонившись перед ним, попятились и заняли свои места батабы-советники, служанки и слуги; и нарядные хольканы с огромными копьями выстроились рядами вдоль покрытых глиняными рельефами стен. Толстый ахкин предупреждал, что так и будет.

Первым делом – воистину первым – Ахав сделал нечто, также подсказанное мудрым старцем. Избавился от человека, до жути похожего на него самого и также носившего имя Ахав. Двойника чтили, словно старейшину, ибо он-то и начал воскрешение всех горожан, поселившись в ещё затканных лианами, похороненных зеленью руинах. Жрец предупредил: Ахав-близнец опасен для планов спасения народа, он восприимчив ко всяким новшествам и, может быть, считает жертводаяние чем-то давно пройденным, ненужным, точно выпавшие молочные зубы… Плохому учит двойник доверчивых ялма виникооб.

Когда Ахава-первого, Ахава-бунтаря повели на верх пирамиды, под ножи чааков, он не сопротивлялся, лишь улыбнулся устало и снисходительно. Обидной была ухмылка вынужденного Жертводателя…

И вот теперь, спустя несколько месяцев, настоящий Ахав, «настоящий человек» – правитель города – под зонтом от солнца стоит на плоской крыше нового огромного дворца над головами толпы и, храня положенное внешнее безразличие, готов то ли ринуться вниз головой на площадь, то ли наброситься на людей свиты, всё громче шепчущихся позади. Он не делает ни того, ни другого, и оттого горше ненужная, не способная привлечь богов мука. Мука бессилия…

Внешний мир, безбожный мир воскресших вторгается в сокровенную жизнь родного города Ахава. Без стыда и совести за восходящей процессией следует некая летучая площадка под прозрачным колпаком, плывёт впритирку к лестнице. Двое, стоящих под куполом, держат перед собой нечто вроде оружия, направленного на жрецов и Жертводателей. А из-за угла второго уступа вдруг по дуге вырывается чудовищная искусственная бабочка с плоскими неподвижными крыльями и жужжащим трепетным кругом впереди головы; оставляя дымный шлейф, наматывает спираль вокруг пирамиды…

Боги вечные, да что это?! Один из Жертводателей вдруг оборачивается и даёт ахкину такую оплеуху, что тот белым голубем вспархивает со ступеней. Там сумятица: мечутся разноцветные плюмажи, ещё один жрец падает с уступа. Жертвы не хотят умирать!..

Разом ахнула, загудела, заволновалась тысячеголовая площадь. Воинов, пытавшиеся пробиться сквозь людское месиво к пирамиде, со злобой оттеснили; один начал было махать боевым топором, но был сшиблен под ноги и исчез…

Всё больше лиц оборачивалось к халач-винику, и не были они ни приветливыми, ни почтительными. Нарастал дружный говор, ширился крик, перекрывая рокот летучих повозок. От дворца за спиной правителя по широким ступеням уже бежали хольканы гвардии, готовясь врезаться в толпу…

Под оскорбительные возгласы и свистки халач-виник медленно повернулся спиной к площади… Ноги сами ускорили шаг, испуганно поджалась промежность. Позади упал первый камень.

XVI. Виола и Алексей. Галерея Воскресших. Развёртка Большого Нью-Йорка

Едва есть ли высшее из наслаждений, как

наслаждение творить.

Николай Гоголь

Маловероятно, чтобы человечество в целом

когда-либо отказалось от Искусственного Рая.

Олдос Хаксли

Чтобы добраться до музея, рано утром мы с Виолой взяли минилёт, лёгкую машину времён моей первой жизни. Зрелище под крылом, как и ожидали, развернулось ошеломительное. Было бы жаль пропустить его, явившись прямо в галерею с помощью динамики, то есть увеличив вероятность своего пребывания там до 1,0…

Нью-Йорк со своими билдингами, предтечами домоградов ХХІІ – ХХІІІ столетий, ранее прочих мегаполисов разросся до размеров города-страны; ну, а Сфера-воскресительница сделала его вообще нескончаемым и необъятным. В любом крупном городе, восстановленном памятью оживших, каждая улица вытягивалась вдесятеро, если не больше; дома, во времени сменявшие друг друга на одном участке, в развёртке строились рядом, один за другим. Если же дом стоял веками, сменяя лишь поколения жильцов, но не внешность, – он мог умножиться в любом тираже, стать улицей типовой застройки… Да, так было и в Риме, и в Кейптауне, и в Агре, – но здесь, вдоль берега Атлантики, простёршегося за орбиту Луны, развёртка обрела космический масштаб.

Несколько часов мчались мы над башенным лесом Манхэттена. Бродвей, застроенный тысячами причудливых театров разных времен, чудовищно пёстрый от вывесок и реклам, казался неким меридианом веселья, вдоль которого идут вечные карнавалы и парады. Здесь, может быть, самым ярким и впечатляющим образом воплотилось Общее Дело: к восторгу публики, валившей со всего света, собственными мюзиклами дирижировали Джордж Гершвин и Джером Керн, пели и отплясывали одновременно гении разных эпох – Мэрилин Миллер и Джин Келли, Фред Астер и Майкл Джексон; и молодая Джуди Гарланд с наслаждением выходила к рампе вместе со взрослой дочкой – Лайзой Миннелли, и Эндрю Ллойд Уэббер уже громыхнул рок-оперой о пришествии Христа в эпоху всеобщего воскресения… Нечто ещё более сказочное творилось разве что в Большом Голливуде, ставшем съёмочной площадкой в сотни квадратных миль, разом для всех легендарных режиссёров!

Наконец, на той размытой грани, где разновеликая застройка стала сменяться геометрическими горами домоградов, мы увидели искомое. Переливчатый бублик-тор висел без опоры над лугами и рощами окраины разбухшего Сентрал-парка. Это и была Галерея Воскресших, новейший из новых художественных музеев, где группа меценатов и предпринимателей от искусства собирала произведения, созданные мастерами прошлого после их прибытия в мир Сферы. Во главе проекта стоял сам неутомимый Лоренцо Медичи, меценат великих гениев Ренессанса…

Конечно, девять десятых работ были посвящены самому факту восстания усопших. Бесчисленные вариации на тему Страшного Суда, кладбищенского видения Иезекииля; более или менее удачные композиции с костями, обрастающими кожей, или с белотелыми Аполлонами и Афродитами, взмывающими, держась за руки, из развороченных могил… Но не это впечатлило нас с Виолой после долгого блуждания по залам громадного кольца, и, уж наверное, не холсты абстракций и не движущиеся скульптуры, увешанные колокольчиками и лампочками.

Небольшой зал с квадратным сидением посередине, без всякой меняющейся планировки, без световых или иных эффектов, был отдан под картины некоего Алонсо Санчеса, 1998–2064 гг. Испанский художник, работая в доброй старой манере, без видимых мазков, заполнил восемь больших полотен целой толпой фигур. Сотни его «героев», выписанных с фотографической дотошностью, занимались обычными людскими делами. Но… все они были человеческими зародышами!

Это и ужасало, и захватывало. Трёхнедельный эмбрион, приложив глазной пузырь к подзорной трубе на штативе, из-за края шторы наблюдал через улицу, как в гостиничном номере предаются любви на красном диване два зародыша, у которых уже можно было различить признаки пола. Внизу, у подъезда отеля, швейцар в ливрее с галунами, лихо стоя на хвостовом конце, зачатком руки подсаживал в такси нечто, еще похожее на гроздь пузырьков, но в шляпке с перьями. Толпа едва разделившихся яйцеклеток штурмовала автобус на остановке; рядом плод злющего вида высился на круглом постаменте, его венчала полицейская фуражка, а в пухлой ручонке зажат был полосатый жезл.

Я внутренне холодел, заглядывая в этот извращённый, но предельно реальный мир, полный крючковатых лобастых циклопов. На одной картине зародыши толпились в мрачно-роскошном зале биржи, киша вокруг электронного табло с котировками; пара мраморных эмбрионов-атлантов держала на затылках пышный свод. На другом полотне сверкала красками ярмарка с балаганами и каруселями; в центре её, на помосте, гордо раздувая жаберные щели, хозяин паноптикума показывал публике сиамских близнецов. Наконец, на самом кошмарном холсте сошлись в бою две армии нерождённых, вовсю коля штыками, стреляя в упор; позади лежали за пулемётами суровые головастики, стрелки заградотрядов…

Мы довольно долго пробыли там. По счастью, никто из малочисленных посетителей не забрёл в этот зальчик и не помешал нам; я был уверен, что здесь с охами и ахами надолго застрянет любой.

Наконец, заявив, что она хочет кофе, Виола поднялась с сидения. Не зная, скоро ли вновь удастся попасть в эту галерею, я буквально впился глазами в самую маленькую из картин: простреленный звёздами сине-чёрный бархат, нежное сияние облачного земного купола и – в качестве орбитальной станции – полупрозрачный околоплодный пузырь с парой космонавтов, похожих на запятые…

– Ты знаешь, это очень точная метафора, – сказала она в баре, отхлебнув из своей чашки. Я видел, что живопись Санчеса задела Виолу по-настоящему: против своего обычая, моя наставница машинально влила в кофе сливки. – Очень точная… По сути, как полноценное духовно-волевое существо, человек всегда рождался вторично. И то, если прилагал усилия. А иначе – до конца своих дней оставался вот таким… с хвостом и жабрами.

– Был такой занятный философ и мистик, – правда, путаник великий, – Георгий Гурджиев. Так вот, он предлагал человеку проснуться, называл обычных людей спящими; но родиться, как личность, – это, по-моему, точнее.

– Да, – кивнула она. – А знаешь, иногда мне кажется, что и я родилась совсем недавно…

На меня словно из печи дохнуло – как всегда, когда Виола напоминала о своем возрасте. Никакими силами я до сих пор не мог себе внушить, что тридцатилетняя упругая красавица, жизнерадостная, смешливая, не умеющая долго сидеть на одном месте, – моя недостижимая Звезда, которая сейчас так скромненько макает овсяное печенье в кофе, прожила на свете 1205 лет!! Ну да, она всего на век с небольшим моложе меня. При нашей системе регулярных обновлений организма я вполне мог бы дожить… познакомиться…

– Вы тут все как будто недавно родились, – сказал я нарочито бодрым тоном, чтобы одолеть непрошенный трепет. – Вот именно в том, высшем смысле. Не из чрева, но из себя самих. И я, кстати, до сих пор не могу понять, отчего это произошло.

Она уставилась на меня, точно видела впервые.

– Меня, знаешь, здорово удивили книги, изданные после… после моей смерти. Ну, те, что вы наставили в мою библиотеку.

– Правда? И чем же?

– Прежде всего, тем, что их ещё долго писали и издавали. И в двадцать третьем веке, и в двадцать пятом… Понимаешь? Не йе[89]89
  Й е – страница (кит.), здесь – единый блок информационных материалов в мировой компьютерной сети, аналогия нынешнего сайта.


[Закрыть] в Цзинване, не кристаллы какие-нибудь, а бумажные книги, с обложками, со страницами… Хорошую прозу не заменишь виталом или сублиматором. Тем более, поэзию. Надо слиться с автором, увидеть всё его глазами…

– «О, моя ненависть!» – внезапно процитировала Виола, испытующе глянув на меня. – «Нежная, синяя ненависть! Ненависть по имени Клементина…»

– Надо же! И тебе он нравится, – Чаганов?

– И мне… Я рада, что ты открыл его для себя. – С необычно мягкой улыбкой она положила свою руку на мою. – Это был мой любимец, ведь мы с ним почти однолетки. Я страшно гордилась, когда он мне подписал первое издание «Погони за детством», ленинградское, 2289-го…

– Вот, я его и читал.

– Конечно, кто ж подбирал тебе чтение!.. Я тогда училась в Московском университете, отделение абсолют-физики. Университетское кафе; сухое вино, стихи с эстрады и споры до утра… Ты ведь тоже был студентом?

– Понятное дело, – сказал я, доставая и разворачивая сигару. Мы были почти одни в маленьком уютном буфете со стенами, обтянутыми ковровой тканью – зелёный фон, райские птицы на ветках; лишь полный мулат-буфетчик, как положено, протирал и оглядывал на свет совершенно чистые стаканы.

– Но мы с тобой отвлеклись, – сказала она, беря из воздуха тонкую, душистую «женскую» сигарету. Я щёлкнул зажигалкой. – Всё-таки, чем тебя удивили новые книги?

– Одной вещью, дорогая. Чаганов ещё близок и мне, и тебе – тебе ранней… но позже – о ненависти уже не писали. Разве что в исторических романах, как о чем-то безнадёжно устаревшем…

Она хохотнула и выпустила струю дыма под потолок.

– Ну, ты даёшь! Я тебе сейчас десять примеров приведу, не задумываясь…

Я нетерпеливо отмахнулся:

– Ладно, пусть писали, – но не о той ненависти, понимаешь?… Не к женщине по имени Клементина, которая превратила любовь в горе, а жизнь в ад. Пожалуйста: великолепный автор, Кацуо Миямото… что ненавидят его герои? Собственное тело, его хрупкость, уязвимость, зависимость от техники. Потрясающий сюжет построен на этом, мои современники не додумались бы… А этот… Бонатти, что ли, или Бонелли? Исповедь человека, которого душит замкнутость его собственного «я»! Он, видишь ли, страдает, потому что не может жить общими чувствами со своей любимой, с ребёнком, с друзьями…

– Бенедетти, – поправила Виола. – Да, это годы где-то 2750-е… Как раз накануне первых слияний.

Я увлечённо продолжал:

– Если верить вашим книгам, с некоторых пор на Земле… то есть в Кругах Обитания практически не стало зла! Исчезли жадность, жестокость, ложь, ревность, больное самолюбие. Ну, вымерли, как мамонты, и всё!.. Как это удалось? Каким чудом?! Никто об этом не пишет. Просто герои становятся другими, вернее, их чувства. Условия жизни улучшились? Извини, вульгарный материализм. В моё время уже почти все имели хорошую работу, были сыты, обеспечены… но люди-то остались прежними! Тот же, известный тебе, Балабут насиловал женщин, ломал более слабых, – не потому, что ему чего-то нехватало для жизни, а чтобы самоутвердиться, себя показать! А взять меня самого, Кристину, большинство из нашего круга? Ну, я-то ещё, слава Абсолюту, был книжным червем, идеалистом, – спасибо папе с мамой, – но в основном-то?! Выучиться, чтобы потешить своё и родительское тщеславие: «он у меня законник, она у нас биомодельер»… Работать, но не свыше меры; флиртовать, ходить на модные витакли и выставки, чтобы тебя там видели… немного спорта, немного туризма: карнавал в Рио, подвесная дорога на Никс Олимпика… Мещане, интеллектуальные мещане! А рядом, в тех же домоградах или в своих старых жилищах – эти, ещё не облагороженные, с дикими страстями… вчерашние монгольские араты, папуасские охотники за черепами… или ещё более дремучие – люди из больших городов, дети торгашей, внуки шлюх… Пятнадцать миллиардов, мрак, толща непроворотная! Мыслящих – один процент… Что вы сделали с остальными?! В двадцать восьмом веке – ну, просто уже ангельские хоры поют! Царство Божие во всех Кругах Обитания. Сплошные художники, мыслители, первопроходцы, торжество добра и освобождение духа… Человек за триста-четыреста лет изменился больше, чем за предыдущих тридцать-сорок тысяч. Ну? Что это было? Массовый гипноз? Виртуальная обработка сознания? Почему все родились?…

Выслушав мой бестолковый монолог, она рассмеялась так звонко, что буфетчик уронил стакан и нырнул за стойку его поднимать.

– С цифрами у тебя плоховато, мой дорогой. Во-первых, мыслящих всегда было сто процентов, – ну, почти сто, кроме слабоумных от рождения… неизмеримо меньше было родившихся в духе. Во-вторых… в твоё время на Земле сколько народу жило? Пятнадцать миллиардов? А в тридцатом веке, в Кругах, потом в Сфере, – как ты думаешь, сколько было населения?

– Н-ну… я думаю, миллиардов сто. А может быть, и тысяча.

– Двенадцать миллиардов, – с явным намерением поразить меня, веско сказала Виола.

– Боже мой! Да что же это…

– Вот, то самое. – Она резко отбросила через плечо мгновенно исчезнувший окурок. Я, играя по правилам хронотопа – места-времени, – стряхнул пепел в стеклянную пепельницу. – Торжество добра и освобождение духа. Всех твоих пастухов и охотников избавили от голода и застарелых болячек; кто хотел, получил новую хорошую работу, стал учиться. Люмпен, преступники вообще сгинули, когда не стало частной собственности и наличных денег… В общем, жизнь настолько улучшилась, что люди стали намного меньше рожать детей.

– Как это?

– Элементарно. Почему были многодетными семьи бедняков? Рожали про запас! Родишь десять – выживет пять, три… А если гарантированно выживают все? Если все вырастают здоровыми? Зачем рожать такую ораву?… Это первое. Второе: у папы с мамой интересная работа, не хочется прерывать её ради беременности, родов, возни с младенцем… одного произведут на свет, и хватит. Третье – отпала нужда в кормильцах на старость. Потому что нет ни старости, ни бедности… И, в конце концов, наука победила смерть! Стоит ли вообще продолжать свой род, если ты сам себе род? Если ты вечен?…

– Тебя послушать, так вообще непонятно, почему у людей в ваших Кругах появлялись дети. Ты там… когда-то… про психиатра говорила, который это предсказывал.

– Хреновый он был предсказатель, Алёша… У творческих людей дети начали рождаться в порядке творчества. Ребенка стали создавать, как картину или симфонию. Появились профессиональные отцы и матери, художники родительского дела… и просто сознательные люди, которые понимали, что человечество может если не вымереть, то сплошь состариться без притока молодой крови, без молодых чувств и мыслей… Понял теперь, отчего мы стали другими – за каких-то, действительно, триста лет?…

Я вертел в пальцах окурок, не находя пока слов. Будто некий пузырь лопался – тугая оболочка, доселе покрывавшая мой мозг. Я всё лучше чувствовал связь между превращением обычных родов в драгоценную редкость, в дело особого вдохновения – и явлением Человека Обновлённого, почти лишённого обезьяньей шерсти…

– Вот, ты все уже и понял, понятливый ты мой, – сказала Виола, жестом показывая буфетчику, что кофе надо обновить. – Дети рождались только у лучших, у наиболее ответственных и одухотворённых, – и, вырастая, сами становились такими же. Кто творил, тот и производил себе подобных. А все прочие…

– Можешь не уточнять, – прервал я затянувшуюся паузу. – Поздний Рим на биопьютерной основе, да? Пиры, оргии, потом – пресыщение. Уход в фантомную жизнь; всё более сильные галлюциногены, и никаких детей. И вы…

– И мы не мешали, – склонила голову она. – Точнее, не действовали силой, зато всячески пытались убедить, увлечь. С кем это удавалось, тот… возвращался. А остальные… знаешь, они редко выбирали реальное, активное бессмертие – наркотическое было блаженнее, ярче, легче! Кое-где для них даже разрабатывали и легально выпускали безвредные наркотики… Пришло время, когда творцы вышли в финал. Прочие, считай, вымерли. А кто родился духовно – продолжал рожать физически. Иных родителей попросту не осталось. Статистика чистой воды… вот тебе и разгадка.

– У тебя-то у самой… дети есть? – спросил я – и почему-то вздрогнул от своего вопроса.

Затянувшись, Виола долго, прищурясь, смотрела в сторону, на оконный витраж, изображавший старый Нью-Йорк – улицу с конкой и полисменом в шлеме. Решив, что она обиделась, я набрал воздуху для извинения, – но тут любовь моя глянула мне в глаза с обычной своей прямотой и сказала:

– Решилась, когда сама была… ну… уже почти дожила до тысячи. Представляешь? Дочь. Хельга. Вся в меня, даже смелее: осваивает сейчас другой континуум.

– Что?

– Параллельную Вселенную, их много… Видимся редко. Она уже мало похожа… на всех, кого мы с тобой знаем. Ушла дальше, чем энергеты…

Больше я не спрашивал.

Невозмутимый кудрявый увалень поставил перед нами новые чашки с горячей душистой смолой.