Текст книги "Готовься к войне"

Автор книги: Андрей Рубанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Рассказывая, он испытывал удовольствие, словно играл лаконичную суровую мелодию на басовых струнах. Он не носил в себе свое знание. Слишком простое и понятное, оно принадлежало всем и никому в отдельности; каждый мог вооружиться и попробовать. Знаев рассказывал десятки раз десяткам людей и готов был рассказывать снова и снова.

Люди, правда, относились к его речам по-разному. Мама, например – он поделился с ней лет в семнадцать, когда система была разработана в мельчайших деталях, – только вздохнула. Друг детства – зауважал, но не проявил большого интереса. Друг молодости – посмеялся. Бывшая жена сказала, что он, Знайка, долго не протянет. Бывший деловой партнер Солодюк заявил, что второго такого, как банкир Знаев, нет и не может быть. Герман Жаров покрутил пальцем у виска и позвал пить текилу. Алекс Горохов употребил слова «тяжело» и «сложно». Никто не захотел освоить систему. Никто не решился нагнуться и подобрать лежащее в пыли богатство…

Он собрался было рассказать притихшей, напряженной девушке про Отто Шмидта, знаменитого русского ученого, который в юном возрасте составил программу действий на всю жизнь вперед. Выучить науки, овладеть иностранными языками, совершить путешествия, стать профессором, академиком и так далее. Отто Шмидт не был наивен. Сразу после составления списка он взял карандашик и подсчитал время, нужное для выполнения своей программы. Вышло триста лет. Он расстроился и стал вычеркивать менее важные пункты. Опять подсчитал – получилось сто пятьдесят. Он работал всю жизнь, сберегая всякую свободную минуту, и умер глубоким стариком, полностью выполнив программу, рассчитанную на полтора века.

Или можно было поведать про английского историка Генри Томаса Бокля, в юности задумавшего создать «Историю цивилизации Земли». Он тоже не был наивен и понимал, что его ожидает колоссальный объем работы. Но он не испугался работы, послал всех к черту, отказался от всего: от развлечений, отдыха, – только прогулка, каждый день, чтоб мозги проветрить. Через несколько лет напряженного труда он понял, что не сможет сделать то, что хотел. Решил сузить задачу: написать «Историю цивилизации Европы». Прошли годы, он работал как заведенный, но вскоре ему пришлось опять переименовать работу в «Историю цивилизации Англии». Он умер со словами «Я не успею закончить мою книгу»…

Знаев мог бы упомянуть великого Вернадского, в юности поставившего целью «быть возможно могущественнее умом, знаниями, талантами, когда… ум будет невозможно разнообразно занят».

Мог бы процитировать Сенеку: «Люди решительно ни во что не ценят чужого времени, хотя оно – единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем желании».

Наконец, мог бы посоветовать прочитать «Эту странную жизнь» Гранина.

Но ничего не стал он рассказывать и советовать. Интуитивно понял, что девушка с золотыми волосами если и ждет сейчас от него чего-то, то никак не рассказов о великих подвижниках прошлого. Женщины не очень любят подвижников. Подвижники скучные. С ними тяжело.

Он погладил рыжую по голове.

– Тебе не должно быть страшно. Разве я страшный? Я всего лишь банкир. Не самый успешный. Кое-как содержу меняльную лавочку для своих – вот мое достижение. Лопнет лавочка – никто не заплачет… Я с этой мыслью каждое утро просыпаюсь. И я хочу идти дальше! Потому что знаю: каждый из живущих носит с собой безразмерный мешок, откуда непрерывно высыпается самая дорогая на свете субстанция. Залатай прорехи в мешке – и все изменится, ты станешь богачом, успеешь там, где никто не успеет, узнаешь то, чего никто не знает…

– Время нельзя победить, – сказала рыжая.

– Можно! Конечно, я пока не знаю, как… Но чувствую, что можно. Чтобы победить неприятеля, надо знать о нем все. А я знаю про время если не все, то очень многое. Когда зритель смотрит увлекательный фильм, его время летит. Когда ученик скучает на уроке, его время ползет. Если космонавт полетит в соседнюю галактику и вернется, он состарится на несколько лет – на Земле же пройдут века. Время относительно. Чем быстрее ты движешься, тем медленнее оно течет. Твоя задача – втиснуть как можно больше самого себя в каждую секунду твоего существования…

– Зачем? – спросила Алиса. – Зачем втискивать?

– Чтоб успеть много сделать.

– Ты и так сделал немало.

– Я? Немало? Мне сорок один год. Я хочу сделать еще пять раз по столько же.

Алиса печально усмехнулась и начертила пальцем на простыне некий знак.

– Не хотела тебе говорить, но… Тебе сорок один, а ты выглядишь на пятьдесят.

– Неважно. Какая разница, кто как выглядит?

– Разница есть. Ты выглядишь… мало того что на пятьдесят… Ты выглядишь дико. Действительно, как пещерный человек. Лохматый, жилистый, темный… То в себя погружен, то куда-то бежишь, глазами сверкаешь…

– Бежать и сверкать глазами – это и есть настоящая жизнь.

– Для тебя – да. А вот я… – печальная, она опять начертила пальцем, – у меня до тебя… До того, как появился ты… Я встречалась с молодым человеком. Почти год. Неплохой мальчик, симпатичный… Конечно, не миллионер, но зарабатывал неплохо. Хорошая машина, одевался красиво. Со спортом тоже дружил… Веселый, в себе уверенный. Музыку любил, неплохо готовил… В общем, меня все устраивало. Сначала. И вот однажды на Новый год он подарил своей маме кофеварку. Через неделю вдруг в его квартире тоже появляется новая кофеварка. Такая же. Даже лучше. Потом – февраль, День святого Валентина, он преподносит мне часы. В знак любви то есть. Через несколько дней я замечаю, что и у него тоже есть новые часы! Причем дороже моих. Через три недели – Восьмое марта, он дарит мне телефон. За двадцать тысяч. А у самого одновременно появляется телефон за двадцать пять. Я не выдержала и спросила. А он отвечает: «Понимаешь, я так не могу. Если я делаю кому-то подарок – я тут же должен сделать себе такой же подарок. На ту же сумму. А еще лучше – на другую, большую. Если я этого не сделаю, мне становится очень обидно, я себя жалею, впадаю в депрессию и все такое…» С тех пор у нас все стало разваливаться, и мы расстались. По моей инициативе. Я не могу понять мужиков, которые себя жалеют и о себе заботятся. Я пришла в твой банк, увидела тебя… Не влюбилась, нет. Даже не особенно заинтересовалась. Но обратила внимание. Ты каждый день пробегал мимо меня, никого и ничего вокруг не замечая, а я думала: вот человек, который себя не жалеет. Не умеет жалеть. Не способен. Еще пиджак этот твой ужасный…

Знаев ждал, что рыжая хотя бы усмехнется, но она была серьезна.

– Вот, думала я, мужчина, который никогда не станет делать себе подарков. Он весь мир хочет. И он его получит, судя по всему… Но теперь… Я нахожусь возле тебя четыре дня и понимаю – так еще хуже. Совсем себя не жалеть. А наоборот – мучить. Нельзя себя мучить, нельзя на себе ездить. Ты сказал мне: «Просто будь рядом» – я согласилась. Я была не против. Но теперь… Эти четыре дня, всего-навсего четыре коротких дня… То, что ты делаешь с собой, – страшная пытка. Я женщина. Я не способна смотреть на пытки.

– И что ты решила делать?

– Уйти.

Банкир помолчал. Ему вдруг стало очень жалко себя. Невыносимо, до слез.

– Я хочу, чтобы ты осталась.

– Нет. Я уеду. Я уже вызвала такси. Мне было интересно с тобой. Ты классный. Ты нежный, умный, очень сильный, я тебя никогда не забуду… Но я с тобой не могу.

– Ты любишь меня?

– Нет. И никогда не любила.

– Ты спала со мной.

– Это ничего не значит. Вернее, почти ничего.

– Понимаю, – сказал Знаев.

– Я рада, что ты это понимаешь.

Он подумал и спросил:

– То есть я – бесперспективняк?

Алиса не ответила. Продолжала чертить на белой ткани овалы и углы. Банкир вдруг вспомнил, кто он такой, и осторожно произнес:

– Ты не понимаешь, от чего отказываешься.

– Речь о деньгах?

– И о них тоже.

– Поверь мне, я очень хорошо все понимаю. Пока ты был в городе, я звонила подруге… Посоветоваться… Она наорала на меня. Мы дружим очень давно, со школы, и я никогда не слышала от нее таких воплей. «Дура, держись за него, ногтями цепляйся, это твой шанс, второго не будет, потом локти себе искусаешь…» А я не могу. Может, я и дура. Но я не намерена быть соучастницей убийства.

– По-твоему, я себя убиваю? – Да.

– Я счастливый человек, я живу в гармонии с собой.

– Зато со мной у тебя не будет гармонии. Никогда. Я не умею – очень быстро.

– Я могу научить.

– А я не хочу.

Банкир ощутил раздражение. Вдруг понял, что всякий раз, когда слышал «хочу» и «не хочу» – не обязательно от рыжей, от любого собеседника, – испытывал род дискомфорта, недоумение; в его лексиконе уже двадцать пять лет как не было таких слов.

– А чего ты хочешь, Алиса?

– Не знаю. Это ты у нас Знаев. А я не могу, как ты. Я точно знаю, что хочу уйти. Сегодня. Я больше не могу.

– Не можешь? Или не хочешь?

– Какая разница…

Знаев вдруг понял, что тонкий ноготок с немного облезающим с края лаком рисует не просто овалы и углы. Это было сердечко. Сверху два холмика, внизу острие.

– Я люблю тебя, – сказал он и ощутил странную легкость; захотелось повторить, и он повторил: – Я тебя люблю.

– Это пройдет, – ответила рыжая, не поднимая головы.

Что же это, пронеслось в банкировой голове, со всеми своими миллионами, каменными мышцами, со всей своей волей и энергией ты не можешь удержать любимую женщину? Однако с другого бока забежала прямо противоположная сентенция: что же она, не оценила, значит, тебя, со всеми твоими миллионами, каменными мышцами, волей и энергией?

Да! А кто, кстати, она такая, чтоб судить тебя? Что она умеет, к чему стремится? Чем живет чувиха, какими страстями? В двадцать четыре года у нее не хватает ума даже перебраться поближе к работе, снять квартирку, пусть на паях с подружками. В свои двадцать четыре она не сподобилась выбраться за границу, в то время как сейчас любая студентка может за копейки объехать пол-Европы. В свои двадцать четыре она всего лишь низкооплачиваемая банковская служащая. Конечно, ей дико видеть твое напряжение – она живет при другой температуре…

А любовь? Ты любишь эту женщину? Да, люблю. Да, да, да! Мне все равно, где она живет, куда ездит и какова ее профессия. Я готов принять ее любую.

Но она– то тебя не любит. Сама сказала. После такого ответа бессмысленно выяснять и уговаривать. Лицо потеряешь. Такого, как ты, вообще трудно полюбить. Она -не смогла. Может, и не хотела. Связалась с тобой из любопытства. А ну-ка посмотрю, как живет богатый мужик. Пожую трюфелей на халяву. Покатаюсь в широкой машине. Придется, конечно, в койку прыгать – ладно, не страшно, это мы умеем… Потом можно девчонкам рассказать: у меня ваще миллионер был, реальный, но я его послала, уж больно тяжелый человек и старый вдобавок…

Кстати, о температуре! Что ты знаешь про ее температуру жизни? Ты ей хоть один вопрос за четыре дня задал? Поинтересовался, что у человека в душе? Нет. Ты ее за собой везде за руку таскал. Смотри, что у меня есть! Смотри, еще вот это! И вот это! Видела? Поняла теперь, какой я мощный? Осознай, детка, что за супермен снизошел до тебя! Разве так можно с любимым человеком? Она женщина, она умна, она ранима, – значит, осторожна; она рассчитывала на постепенное сближение, взаимное прощупывание; а тебе, идиоту, все нужно было получить очень быстро. Иначе ты не умеешь.

Не произнеся ни слова и не посмотрев друг на друга, они одновременно встали. Алиса сбросила халат, потянулась за своими вещами – белье, джинсики и блузка лежали, аккуратно сложенные, на стуле, специально ею принесенном из кухни. Знаев посмотрел на худую спину, на лопатки, на маленькие розовые ягодицы. Хотел рвануться, схватить, никогда никуда не отпускать – не рванулся, не схватил.

Уходит? Пусть. Завтра же ее перехватит Жаров. Он к войне не готовится. Он не прыгает в четыре утра в холодный бассейн. У него времени и сил навалом. Был бы я хитрым и подлым – позвонил бы ему немедля. Вот, мол, девочка свободна, забирай, а мне отдай что обещал. Кстати, я так и сделаю. Возможно. Я ее люблю, я на все готов – а она не умеет ничего придумать, кроме как убежать; ей моя любовь не понадобилась; хороший повод, чтоб сделаться хитрым и подлым.

– Можно, – вежливо спросил он, – я тебе позвоню?

– Можно. А зачем?

– Вдруг ты передумаешь.

– Если я передумаю, я тебе сама позвоню. Обещаю.

– Может, ты передумаешь прямо сейчас?

– Перестань. Мы все решили.

– ТЫ решила.

– Да. Я решила.

Они еще покидались друг в друга вялыми фразами, – банкир спросил, есть ли деньги на такси, она ответила, что да, есть, банкир осведомился, не забыла ли она чего, получил ответ, что не забыла, а если и забыла – ничего страшного. Потом от двери донесся сигнал, Знаев пересек гостиную, стараясь не глядеть на стол, где лежала куча опоганенных дензнаков, нажал клавишу, и через две минуты девушки с золотыми волосами не стало.

Знайку бросила хозяйка. Под дождем остался Знайка.

Провожать не пошел. Постоял, бессмысленно шаря глазами по голым стенам. Отправился искать свой резиновый бублик, искал долго, обнаружил в машине, на заднем сиденье. Сжал в руке. Рассчитывал успокоиться – не вышло.

Итак, их все меньше. Тех, кто согласен быть рядом. Не просто меньше – их совсем не осталось. Правда, есть один, маленький. Семилетний.

И ему, кстати, абсолютно все равно, богатый я или бедный, быстрый или медленный.

4. Понедельник, 18.30 – 21.00

От криков и визга нескольких десятков детей в возрасте от пяти до одиннадцати, от мелькания пестрых одежд и покачивания надувных шариков у Знаева давно уже болела голова. Однако он не обращал внимания. Пусть. Важнее то, что ребенок доволен. Все просто: мальчик рад, значит, и папа тоже.

За соседним столиком устроились две мамашки с рыхлыми телесами любительниц тортиков. Бросили торопливые взгляды. Не игривые или заинтересованные – скорее недоуменные. Не исключено, что сегодня банкир действительно плохо выглядел. Когда, осторожно лавируя меж малышей, появился Горохов – загорелый, в серой офисной тройке, – подруги заметно расслабились. Усталый лохматый мужик, стискивающий в руке резиновый эспандер, был им непонятен, тогда как его товарищ, застегнутый на все пуговицы лощеный бизнесмен, вполне укладывался в парадигму «папаша и его небогатый друг после работы прогуливают своих чад».

– Странное место для встречи, – сказал банкиров зам.

– Нормальное, – буркнул Знаев. – Когда ты последний раз давал «слово пацана»?

– В детстве.

– А я – вчера вечером.

– Понятно.

Банкир показал подбородком на детвору:

– Смотри. Сейчас принято критиковать общество потребления. Рыдать о бездуховности. Но взгляни на этих детей. Они смеются. Они счастливы. Видишь моего? Третий слева, руль крутит. Если выиграет – сбоку выезжает особый купон. За десять купонов дают приз. Тряпичного Микки-Мауса. Вон как хитро налажено! У меня в детстве такого не было. А у моего сына – есть. Я его сюда привел – у него праздник. Он сияет. Может, не все так плохо в обществе потребления, если наши дети счастливы? Хоть иногда?

– Я об этом как-то не думал, – сказал Горохов, осторожно присаживаясь на пластмассовый стул. – Вернее, думал, но давно. Моему уже пятнадцать. Он у меня кайт-серфер.

– Это что такое?

– Долго рассказывать. Тут курить можно?

– Нет. Соку выпей.

– Я бы выпил вина холодного.

– Здесь детский клуб, Алекс. Здесь не наливают. И не курят.

Горохов вздохнул:

– Поэтому ты тут и сидишь.

– В смысле?

– Ты ненавидишь, когда курят.

Знаев, вдруг поглощенный тоской, горько спросил:

– С чего ты взял? Почему – «ненавижу»? Хочешь курить – кури на здоровье. Что вы все из меня зануду делаете? Я что, кому-то что-то навязываю? Объявляю себя носителем истины? Я уважаю любой образ жизни. Но я хочу, чтоб и мой образ жизни уважали. А не крутили пальцем у виска. Я тоже живой человек. Стадное существо. Бывает, я тоже хочу, как все. Работать с девяти до шести. Вечером – стаканчик крепкого… Газетой пошелестеть, сериал позырить. Эту, как ее… «Прелестную няню»…

– «Прекрасную няню».

– Да. Ее. Ты что, Алекс, всерьез думаешь, что я считаю себя самым правильным? А всех остальных – убогими?

Горохов дипломатично промолчал. Банкир подождал ответа, не дождался и разозлился.

– Ну и черт с тобой. Рассказывай, как день прошел.

– Нормально. Деньги для Лихорылова перевели. Концы в УБЭПе ищем. На корсчету почти двадцать миллионов. Единственное мелкое происшествие – прогул. Новенькая, рыжая, не вышла на работу.

– Увольняй, – равнодушно сказал Знаев.

– Давай не будем спешить. Хорошая девчонка, вполне справляется… И потом, мы же хотели… через нее… Солодюка подставить.

– Увольняй, – повторил банкир. – Солодюк нас опередил. Оказался быстрее. Делай выводы, Алекс. Побеждает только самый быстрый. Концы в УБЭПе искать уже не надо. Я тебя поэтому и позвал. УБЭП сам придет. Возможно, уже завтра утром. УБЭПу нужны бумаги по украинскому газу. Помнишь эту сделку?

– Нет.

Знаев энергично кивнул.

– Так им и скажешь. Ментам. Ничего не помню. А было вот что: три года назад мы выдали людям с Украины три миллиона долларов наличными. Деньги были газовые.

Фирму, «помойку», делал Солодюк. Теперь на него наехали, и он меня сдал.

– В каком смысле?

– В прямом! – прорычал банкир и искоса посмотрел на слегка напрягшихся мамашек – В каком еще смысле можно сдать человека? У нас будут делать выемку. «Помойка», конечно, ликвидирована по всем правилам… Но кассовые документы мы обязаны хранить пять лет. Сейчас езжай в офис и поднимай архив. Найди все отчеты. Они поддельные. Их рисовал Солодюк Он был директором, он расписывался – везде он, и только он. Но ты все равно проверь… Вдруг там случайно где-нибудь что-нибудь… моей рукой… В общем, подготовься.

Горохов, сквозь загар, слегка побледнел.

– Он дал показания?

– Говорит, что дал. Подробные.

– Плохо.

– Отобьемся, – сказал Знаев. – Показаний одного фигуранта недостаточно. И вообще, дело не заказное. Просто ребята в погонах хотят снять с меня жир. На всякий случай подготовь приказ о моем смещении с поста председателя правления. Обзвони акционеров. Пусть уволят меня, а тебя назначат. Задним числом. Где-нибудь в апреле… Найди моего адвоката, он обязан быть готов… Плохо, что сейчас у нас мало свободных наличных. Приготовлен миллион, но это – для моей стройки. Если меня закроют – отдашь им этот миллион. То есть отдашь, сколько попросят, но миллион – максимум… Торгуйся. Требуй гарантий. Тысяч двести вперед, потом – снятие обвинений, потом остальное…

– А Солодюк? Может, лучше заплатить ему? Те же тысяч двести? Чтоб отказался от своих слов?

Банкир вспомнил бывшего партнера, жалкого, потного, мощно сосущего горечь из горла, и пробормотал:

– Он и так откажется. Бесплатно. На первой же очной ставке.

– Ты уверен?

– Да. Он не подлый. Он просто слабак

– Лучше б был подлым…

Знаев критически изучил лицо заместителя.

– Ты чего, Алекс?

– Что?

– Ты бледный.

– Я бледный?

– Да. Не переживай. Не будь бледным. Подумаешь, менты. Мало, что ли, мы с тобой ментов видели?

– Хотелось бы поменьше.

– Не в этой стране, – весело сказал Знаев. – Впрочем, давай переиграем. Не делай приказа о моем увольнении. Завтра встретишь их – проводи в мой кабинет, предложи кофе – и пусть ждут меня.

– Я в порядке, – сухо сказал Горохов. – Ты ведь платишь мне именно за это, правильно? Чтоб я всегда был в порядке… Я – в порядке. А бледный или нет – это мое дело.

Обиделся, понял Знаев.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он.

– Ты меня не обидел. В четверг нам с тобой упало с неба двести тысяч евро. Во вторник упали люди в погонах… Всегда что-то падает. Наше дело – ловить.

– Или не ловить.

– Да. Или не ловить.

Банкир помолчал и предложил:

– Хочешь, давай закроем контору. Продадим. Финансы надоели. Будем строить супермаркет.

Горохов усмехнулся:

– «Готовься к войне»? – Да.

– А банк?

– К черту его. Мне, Алекс, надо тратить каждый месяц по двенадцать тысяч долларов, чтоб в семьдесят пять лет умереть нищим стариком.

– У тебя есть сын.

Знаев поискал глазами сына. Виталик, азартно что-то самому себе рассказывая, крутил руль автомата, имитирующего автомобильные гонки. За спиной его кресла в деликатной позе стоял, внимательно наблюдая, мальчик постарше и победнее одетый. Такие мальчики любят бродить по игровым центрам, надеясь встретить знакомого и выпросить немного денег, а не получится выпросить – хоть поглазеть.

– Сын, – сказал банкир, – пусть сам зарабатывает. Собственные деньги всегда слаще, чем папины.

Тем временем Знаев-младший закончил игру и подбежал, возбужденный и мокрый.

– Папа, – крикнул он, – я выиграл три гонки подряд! Я самый быстрый!

– Молодец, – похвалил банкир, с усилием переключаясь.

– Купи мне еще мороженого! И коктейль! Привет, дядя Алекс! А чего вы такие грустные?

– Мы не грустные, – вежливо сказал Горохов. – Мы усталые.

– Много работали, да?

– Угадал, – сказал Знаев-старший.

– Я не угадывал, – поправил Виталик, надул щеки и вытянул через соломинку сразу половину стакана; шумно отдышался. – Мне бабушка сказала. Мы вчера до самого вечера с ней говорили. И еще она сказала, чтобы я на тебя не обижался.

– За что?

– За то, что ты много работаешь. Она сказала, что человек должен работать не много и не мало, а столько, сколько нужно. Правда, я не очень понял…

– Твоя бабушка сама много работала, – непедагогично возразил Знаев. – Чтобы вырастить меня, твоего папу. Чтоб ты знал, ее мама – твоя прабабушка – работала еще больше. Устроилась на завод в тринадцать лет. Подделала документы, приписала себе два года, сказала всем, что ей пятнадцать, – и пошла работать.

– А зачем она подделала документы? – осторожно спросил Виталик – Это ведь нехорошо.

– С одной стороны, нехорошо. А с другой – наоборот. У твоей прабабушки было пять сестренок. Все младше ее. Шла война. Вот и пришлось идти на завод, чтоб зарабатывать деньги и покупать еду.

– А ты, папа, когда-нибудь подделывал документы?

Банкир быстро подумал и ответил:

– Спроси у дяди Алекса.

– Нет, Виталик, – твердо сказал Горохов. – Твой папа никогда не подделывал документы. Он честный человек. И он тоже всю жизнь много работал.

– Чтоб вырастить меня? – уточнил Виталик

– Точно.

– А зачем меня выращивать? Я и так расту. Сам собой.

– Но ведь тебе, – возразил банкиров зам, – нужно покупать одежду.

Знаев– младший снисходительно засмеялся.

– Дядя Алекс, вы вообще ничего не понимаете! Мне незачем покупать одежду.

– Тогда откуда у тебя одежда?

– Дядя Герман приносит! У него есть два ребенка. Вадик и Владик. Они мои братья. Двоюродные. Когда они вырастают из своей одежды, их одежда переходит ко мне. Мама говорит, что я обеспечен шмотками на пять лет вперед.

– Ты хорошо устроился, Виталик, – сказал Горохов с завистью.

– Вот и бабушка так же сказала. Что я хорошо устроился. А еще она сказала, что папа на самом деле никакой не банкир.

Знаев– старший изумился.

– А кто же я такой?

– Ты музыкант, – деловито объяснил мальчик. – Ты пошел работать банкиром, потому что хотел, чтоб у тебя были деньги. Кстати, я тоже хочу быть музыкантом.

– Лучше будь банкиром, – возразил Горохов и подмигнул своему шефу, отчего шеф мгновенно расслабился; значит, его верный помощник не сильно напуган перспективой беседы с сотрудниками милиции; по-прежнему готов к войне за денежные знаки.

– Нет, – серьезно сказал Виталик – Я хочу быть музыкантом.

– Музыкантам нелегко живется.

– Все равно. Я хочу играть музыку.

Знаев– старший ощутил печаль и спросил:

– Какую же музыку тебе хочется играть?

– Я не могу объяснить, – сказал Виталик, подумав. – Я только знаю, что она очень красивая. Когда я ее слышу, у меня… как бы это сказать? Сразу хорошее настроение.

– И где ты ее слышишь?

Медленно подбирая слова, мальчик ответил:

– Везде. Только она очень тихо играет. И не все время. Иногда утром. Когда я чищу зубы. Иногда в школе, на уроке… Меня Елена Петровна даже один раз отругала. Говорила, что я мечтаю. А я не мечтаю, а слушаю.

– Давно это у тебя? – осторожно спросил банкир.

– Давно.

– Почему ты мне не сказал?

– Как я тебе скажу, если ты все время на работе? И вообще с нами не живешь?

– А маме говорил?

– И маме, и бабушке.

– И что они?

– Мама удивилась. А бабушка очень обрадовалась. Она сказала, что скоро мы вместе с ней пойдем к учителю музыки. А осенью я буду учиться не только в обычной школе, но и в музыкальной. Как ты, папа.

– Музыкальная школа – это круто, – кивнул Горохов. – На каких инструментах тебе хочется играть?

Виталик пожал плечами.

– Не знаю.

– Так нельзя говорить, – сказал банкир. – Не забывай, что твоя фамилия Знаев.

– Ну и что? Мне правда все равно. Наверное, мне надо учиться на всех инструментах. Особенно на гитаре. И еще на трубе. И на скрипке. Но это неважно. Главное, мне хочется, чтоб музыку не только я слышал. Но и другие люди. Она такая красивая… Мне жалко, что ее слышу только я, а больше никто не слышит.

Банкир торопливо встал.

– Я сейчас приду, мужики, – бодро сказал он. – Алекс, купи парню мороженого.

Увидев его лицо, обе мамашки-толстушки замерли и не донесли до ртов ложечки со взбитыми сливками.

Отыскал туалет, закрылся в кабинке. Обхватил лицо ладонями. Заплакать не получилось. Когда хочешь плакать, но слезы не выходят – тяжело бывает, очень. Остается только злиться на себя и щурить невидящие глаза. Говорят, мужчины южных наций – испанцы, итальянцы – живут дольше своих северных собратьев именно оттого, что умеют плакать.

Знаев не умел.

Через час он подвез сына к дому, довел до лифта, попрощался, отправил наверх. Сам в квартиру не пошел. Не хотел видеть бывшую жену. Он ведь не для красного словца кричал тогда в лицо Солодюку, что никого не может видеть. Он искренне кричал. Интроверту нужно уединяться, ежедневно, каждый день, такова его природа. Когда супруга банкира – в бытность совместного проживания – возвращалась вечером из похода по магазинам, она начинала генерировать фразы и целые монологи, едва переступив порог. И очень обижалась, если вместо радости на лице мужа видела скрытое под вежливой маской неудовольствие. Обвиняла в равнодушии, употребляла слово «разлюбил». А он не разлюбил, он одиночкой родился. Всякое событие требует оценки; экстраверт, в попытке оценить, бежит к людям, советоваться – интроверт поступает ровно наоборот. Убегает. Чем больше событий, тем чаще приходится убегать. Что может поделать банкир, если событий очень много, если они переходят одно в другое?

Плакать не умел, да. Последний раз плакал в двадцать два года, когда об его собственную спину сломали его собственную гитару. Потом он всем говорил, что сломали об голову, – нет, на самом деле пожалели, по спине ударили. Пригрозили, что задушат струной, надавали пощечин. И даже тогда он не сразу заплакал. И не над обломками любимого инструмента, стоившего целое состояние. Он заплакал потом, через несколько дней. Не «Фендер» свой пожалел – себя пожалел.

Он мучился семь лет, пытаясь выпустить музыку из себя. Он считал, что она очень красивая. Ему было жалко, что никто, кроме него, не слышит этой музыки.

Оказалось, что она никому не нужна. Дешевые рестораны, пролетарские танцплощадки, самодовольные барыги, пьяные гопники – вот куда привел рокера Серегу его путь. Он бы выдержал, конечно. Если б верил в свою музыку. Но однажды он понял, что его музыка объективно слаба. Неоригинальна. Два неплохих мелодических хода, две интересные гармонии – все остальное уже было. У Генделя, у Мусоргского, у Соловьева-Седого, Пола Маккартни, Дэйва Гэхана. Сочинять ночами напролет, подыскивая единственно верные комбинации звуков, пробовать ритмы, темпы, тональности, жонглировать аранжировками, в конце концов родить что-то действительно стоящее и гордо расхаживать среди людей до тех пор, пока ухо случайно не выхватит из внешнего мира, из радиоприемника, из телевизора, из хрипящего динамика под козырьком уличного ларька точно такую же мелодию – что может быть горше?

За семь лет он сочинил две действительно оригинальные вещи. Не хуже, чем у Маккартни. По крайней мере, он так считал. Очень хотел сделать третью, но не смог. Винить некого. К отдельно взятому гитаристу прилетели ровно две мелодии. Как распорядиться столь скромным багажом? Записать альбомчик? Два хита, плюс десяток проходных поделок, вот вам диск, вот вам концертная программа, дальше можно найти прохиндея-продюсера и гастролировать по необъятной стране хоть до глубокой старости. И ждать, когда в голове заиграет что-то новенькое.

Отращивать патлы; колоть партаки; бухать; курить траву; вмазываться и нюхать; беспредельно драть прыщавых провинциальных поклонниц; все, что угодно, лишь бы опять зазвучала музыка, которую не слышит никто, кроме тебя.

Тогда, в девяностом году, над липким стаканом портвейна, он признался себе, что на такое не способен. И заплакал. Понял, что расколотившие его гитару «быки» в черной коже – любители блатных баллад на три аккорда – правы.

Если бы не они, он сам бы ее разбил.

Не доехав километр до поворота на «свою» дорогу, Знаев захотел пить и остановился возле магазина. Он проезжал мимо каждый день на протяжении нескольких лет и все время ждал, когда заваливающаяся набок избуха, выкрашенная в ядовито-салатовый цвет, в народе называемый «веселеньким», окончательно рухнет. Но заведение жило. И недавно даже обзавелось вывеской: «Принимаем платежи!» Какие именно платежи тут принимают, не уточнялось. Видимо, любые. Хоть какие-нибудь.

Вошел в душный, пахнущий старым деревом и прокисшим пивом зальчик. Пожилая продавщица с розовым лицом обмахивалась, как веером, стопкой мятых накладных.

– Бутылку воды, пожалуйста.

– Какой?

– Любой. Без газов. Полтора литра.

– Из холодильника? – Да.

– Холодной нет.

– Давайте какая есть.

– Есть «Бонаква», – подумав, сказала розовая. – И «Акваминерале».

– Все равно.

– «Бонаква» – только литровые.

– Пусть будет литровая.

– Сейчас принесу.

Удалилась. Было слышно, как в подсобке передвигаются ящики.

– Зоя, где у нас вода?

– Какая?

– «Акваминерале». То есть «Бонаква».

– Вон, в углу стоит.

– Там «Бонаква».

– А тебе какая нужна?

– «Акваминерале».

– Я их все время путаю.

– Я тоже.

– Слушай, подруга, когда уже мы тут порядок наведем?

– Никогда, Зоя. Ни-ко-гда. Я тут пятый год убиваюсь. И каждое утро говорю себе: «Пора порядок навести, пора порядок навести…» Потом наступает вечер, я думаю: «А ну его в жопу, этот порядок», – и домой уползаю… А нам вообще сегодня воду привозили?

– Не помню. За пиво – помню, а за воду не помню… Нашла, что ли?

– Ищу. Ага, вот она, сучка! Мужчина, вам ведь нужна «Бонаква»?

– Да, «Бонаква».

– Она не холодная.

– Сойдет. Давайте.

– Подождите. Я нашла «Акваминерале». Сейчас откопаю. Вот она. Вам литровую или полтора литра?

– У вас какая в руках?

– Литровая.

– Давайте.

– Хотите, я поищу полтора литра.