Текст книги "Готовься к войне"

Автор книги: Андрей Рубанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Женщинами лечиться нельзя. Женщины – одновременно и лекарство, и болезнь.

Был еще синдром хронической усталости и связанные с ним мельчайшие недуги: внезапный тик в предплечье или периодически возникающее нежелание отвечать на телефонные звонки. Но Знаев с пятнадцати лет испытывал усталость, он понимал ее как плату за свои успехи, он привык ее не замечать, как горбун не замечает своего горба; его мама и папа всю жизнь уставали, но никогда не жаловались; когда сын пробовал сослаться на усталость, он получал короткий совет: «Устал – отдохни».

Устал? Отдохни! О чем тут еще говорить.

А кто не устал? Хлеб добывается в поте лица.

В восемь, за час до начала рабочего дня, прибыл Горохов. Увидев босса, уныло слоняющегося меж столов, торопливо подошел, пожал руку. Всмотрелся в лицо.

– Что с тобой?

– А что со мной? – тихо переспросил банкир.

– Ты весь черный! С примесью зеленого. Ты как будто трое суток вагоны разгружал. Я тебя таким никогда в жизни не видел.

– Зато ты сверкаешь.

У Горохова действительно был вид отменно отдохнувшего человека, однако запах табака все портил, привносил в облик банкирова заместителя ненужную, глупую ноту; так недоумевают люди на премьере симфонии, где после мощной струнной увертюры вдруг вступает банджо.

– Я отдохнул, – стеснительно объяснил Горохов. – А вот ты что делал?

– То же самое, – сказал Знаев и зевнул. – Прекрасно провел выходные. Давно так не расслаблялся. Опробовал новые технологии релаксации. Секретные. Теперь чувствую себя заново родившимся. Я полон сил, у меня куча новых идей, я готов свернуть горы.

– По тебе не скажешь.

– А ты поверь на слово.

– Я серьезно, – решительно сказал банкиров заместитель. – Тебе такому сегодня работать нельзя. Через час все придут. На тебя посмотрят – меня замучают вопросами. Я не знаю, что ты делал в субботу и воскресенье, но сегодня тебе лучше посидеть дома. Ты похож на Кощея.

– Я и есть Кощей, – мрачно сказал Знаев. – Пушкина помнишь? «Там царь Кощей над златом чахнет»… Кстати, про злато. Сегодня надо сделать один хитрый платеж Через два часа я поеду к Лихорылову. Получать разрешение на строительство. Как только возьму в руки бумаги – позвоню тебе. Переведешь триста пятьдесят тысяч евро из «Парекс-банка» в Андорру, оттуда – в Швейцарию, номер счета у тебя есть… Если с Андоррой будут проблемы – сразу извести меня. Я сам с ними договорюсь.

– На испанском, – хмыкнул Горохов.

– Дурак ты, – печально сказал Знаев. – Теперь понятно, почему тебе в Андорре счет не открыли, а мне – сразу все сделали. В Андорре говорят не на испанском, а на каталонском. С твоим дипломом Московской финансовой академии тебе полагается знать такие основополагающие вещи…

– Это ты у нас Знаев. А я всего лишь Горохов.

– Лучше б я был Горохов, – сказал банкир. – Кой черт меня угораздило родиться именно Знаевым?

Горохов не обиделся. Он был хороший подчиненный, независтливый, он легко признавал превосходство босса над собой. Некоторые люди родятся заместителями, вечно вторыми, и идеально себя чувствуют в этом качестве.

– Поезжай к себе в лес, – предложил заместитель. – И ложись спать. Я сам съезжу к Лихорылову. И сам переведу деньги.

– Нет, – сказал Знаев. – Спасибо, Алекс, за заботу. Ты один меня понимаешь. Но к Лихорылову поеду я. А ты – садись на телефон. Подумай и поищи, кто у нас есть в ОБЭПе Центрального округа. Надежный человек шепнул мне, что под меня копают. Неизвестно кто и почему. Что мы могли натворить в последние несколько месяцев?

– Ничего, – сразу ответил зам. – Мы прозрачные и белые. До такой степени, что даже противно. Может, именно поэтому нами интересуются. Честные бизнесмены всегда на подозрении. Честность раздражает. Менты не любят тех, кого не за что сажать… Кстати, тебя вчера видели. В десять вечера в Сити-центре.

– Кто видел?

– Знакомые.

– Врут, – сказал Знаев. – Не был я вчера в Сити-центре. Что мне там делать?

Был еще период сомнений и даже страхов. Совпавший с рождением сына. Зачем бегу? Почему не двигаюсь спокойно, с достоинством? Суета – удел молодежи, мне бегать незачем, это несолидно, у меня семья, сын, банк и два с половиной миллиона на счету. Пытался отучить себя. Шел по улице – специально замедлял ход. Расправлял плечи, двигал ногу от бедра: спокойно, чуть пританцовывая, свободно вдыхая… Вон до того угла дойду максимально медленно… Через минуту обнаруживал себя опять бегущим.

Испугался преждевременного износа. Сын ведь растет! Надо, значит, поберечь себя, чтоб успеть поставить парня на ноги. Обследовался у врачей, сдал анализы. Грешил на гормоны, на надпочечники. Получил результаты: практически здоров, хоть завтра в космос. Немного повышен адреналин. Ну, и пульс, семьдесят пять ударов в минуту, в спокойном состоянии, при норме в шестьдесят – многовато. Пошел к психиатру. Такое дело, доктор, живу быстро – не значит ли это, что умру рано? Бросьте, уважаемый, сказал доктор, улыбаясь доброй улыбкой, как все хорошие доктора. Если бы все было так – тогда профессиональные спортсмены умирали бы в тридцать пять. Бывают нагрузки, когда сердечко делает сто пятьдесят ударов. Если вы бегаете – значит, так хочет ваш организм. Значит, ему так удобнее. Бегайте на здоровье. Спите шесть часов? Ничего особенного. Иным людям хватает и двух. Не вижу здесь никакой аномалии. Наоборот, вами следует восхищаться. Не пьете, не курите, правильно питаетесь, уважаете свежий воздух – молодец. Плохо то, что вы сам себе и лошадь, и наездник. Сами себя кнутом хлещете: давай! Пошел! Вперед! Иногда себя и пожалеть надо. Дружить с самим собой. Уважать самого себя. Сосуществовать мирно. Иначе возможны предпосылки к шизофрении. В вашем случае бояться следует не физического износа, а морального. Сделаетесь мизантропом, будете всех ненавидеть, и себя в первую очередь…

Тогда Знаев еще не мучился приступами тошноты и от врача вышел веселым. Если я бегаю, стало быть, я таким создан! То есть можно спокойно бежать дальше. К цели. А насчет того, что себя не уважаю и беспощадно эксплуатирую, – это, милый доктор, мое личное дело.

Да, не уважаю. Не за что уважать. Семь лет был посредственным музыкантом, и еще девятнадцать лет – посредственным банкиром. Дерипаска, Мельниченко, Терегулов начинали вместе со мной. Может, на год раньше. Теперь у них миллиарды, а я мелкий бес. За что себя уважать?

Потом позвонил Жаров. Непривычно деловым тоном объявил, что продумал ситуацию с магазином (добавил: «И со всеми нами»); сейчас выезжает для разговора. Банкир удивился. Его друг никогда не работал до полудня. Кроме того, банкиру вообще не нравились краткие телефонные сообщения типа «надо поговорить, я сейчас приеду». Подобные фразы вызывали тревогу. Деловые люди в Москве не доверяют телефонной связи; возможно, во всем мире тоже не доверяют; и все-таки на Германа Жарова это было очень не похоже. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, банкир пошел в личный туалет и сунул голову под кран.

Придирчиво осмотрел себя в зеркале. Конечно, юношей не выгляжу – но и на изможденного, позеленевшего средней руки буржуя тоже не похож, Алекс Горохов явно преувеличил…

Включил компьютер, сильнейшим напряжением воли заставил себя перестроиться на работу с книгой, за сорок минут сочинил почти три абзаца – емких, оригинальных. Похвалил себя за то, что написал, и вообще за идею изготовления теоретического опуса. Все затевалось как блажь, а выросло в нечто серьезное, заслуживающее уважения. Кстати, на такой литературе можно неплохо заработать: скажем, по полторы тысячи экземпляров на пятнадцати основных мировых языках, включая китайский, японский, арабский и хинди, – тут пахнет едва не сотней тысяч долларов. Существенные деньги, даже для банкира-миллионера. Особенно в свете того, что его бизнес перешел на легальные рельсы и норма прибыли резко снизилась.

С другой стороны, – напомнил он себе, – у меня же будет мой магазин. Торговая сеть от Калининграда до Владивостока. Безумная, но тысячу раз просчитанная идея. Она превратит меня из миллионера в мультимиллионера. Я поверну ход истории в этой части света. Россия не всегда должна воевать, но готовиться к войне – обязана.

Готовьтесь к войне, господа. Ладно, к черту войну, – готовьтесь хоть к чему-нибудь. Только не сидите на жопе. Привыкнете – хуже будет. Чтоб впаривать западным прагматикам нефть и газ, много ума не надо. Другой вопрос, что будут делать ваши внуки, которым останется в наследство бесплодная пустыня.

Ровно в девять ноль-ноль в дверь постучали. Пришла Люба. Доложиться. Банкир молча сделал приветственный жест и натолкнулся на удивленный взгляд секретарши.

– У вас все в порядке? – осторожно спросила она.

– Не понял.

Люба замялась:

– Вы… неважно выглядите.

Как и положено хорошей секретарше, она знала все подробности развода своего шефа, сочувствовала и невзначай закрепила за собой право на проявление особенной, сугубо женской, заботы.

– Издержки профессии, – бодро ответил банкир («Хули я бодрюсь?» – пролетело в голове). – Понимаешь?

– Нет.

– Ладно. Сделай мне чаю крепкого.

Люба поспешно удалилась, озадаченная. Шеф много лет пил только чистую воду – презирал всякие тоники, включая самые безобидные.

Сейчас он выпил подряд три чашки и быстро пожалел. Сначала ощутил неуют, а потом из верхних углов кабинета пополз к нему мрак, словно некие пауки, очень быстрые, вмиг заткали пространство гадким и непрозрачным, намереваясь лишить Знаева маневра и воздуха; проблеваться, что ли, – подумал финансист, начиная дрожать, – где моя Алиса, пусть заберет меня отсюда, зачем я вообще приехал, обещал же остаться дома, пренебречь трудовым понедельником… Боже, а это еще кто прорывается, огромный, при ухмылке, в облаке перегара, тянет ладонь-лопату? Ага, Жаров, этот – свой, этот не жлоб, этот хотя-бы не такой медленный, как все прочие…

– Ну и рожа у тебя, – рассмеялся Жаров. – Не спал, что ли?

– Спал, – соврал банкир.

– А вот я не спал. Думал.

Альфа– самец выглядел напряженным и торжественным.

– О чем? – подозрительно спросил Знаев.

– О нас с тобой. У меня есть идея. Золотая. Как волосы твоей Алисы. Это песня, а не идея… Я готов сформулировать предложение. Простое и красивое.

– Формулируй, – разрешил Знаев. – Только сначала скажи мне вот что: зачем ты обещал моему сыну поездку в Лондон? На футбол?

– А что такого? Он мой племянник. Почему я не могу сходить на футбол со своим племянником?

– Вот и сходите. В «Лужники». А не на «Уэмбли».

– А я хочу на «Уэмбли», – небрежно возразил альфа-самец. – И пацан тоже хочет на «Уэмбли». В чем проблема?

– Проблема в том, – банкир повысил голос, – что ты испортишь своего племянника, понял? Москва и так битком набита богатенькими набалованными детишками, которые «Лужники» за стадион не считают. Не делай из моего сына мажора.

Жаров наконец понял, улыбнулся и посоветовал:

– Брось. Будь проще.

– Пошел ты! – Знаев разозлился. – С какой стати я должен быть проще? Сам будь проще. Если умеешь. А я не умею. И не буду.

Электроторговец бросил презрительный взгляд.

– Я понял. Ты у нас гордый. И вдобавок – педагог. Только не забудь, что у твоего сына папы нет. Папа твоего сына зависает в особнячке с девочками. Пусть у парня будет хотя бы нормальный дядька…

Банкир хотел возразить, грубо, однако сдержался. Жаров подождал и тихо спросил:

– Ты хочешь построить магазин?

– Хочу.

– Очень хочешь?

– Очень.

– И назвать его «Готовься к войне»?

– Именно так.

– Сколько тебе нужно от меня денег?

– Чем больше, тем лучше.

– Миллиона долларов хватит?

– Для начала – да.

– Четырьмя равными частями в течение четырех месяцев. Безналичным валютным переводом на твой счет. Первый платеж – сегодня. Сейчас.

Банкир очень быстро подумал и сказал:

– Тремя частями. За три месяца.

– Договорились.

– Что ты хочешь взамен?

– Твою рыжую.

Знаев не сразу понял, а когда понял – поймал себя на том, что часто и быстро моргает.

– И еще одно, – продолжил альфа-самец, едва не по слогам. – Ты возвращаешься в семью. И сам все решаешь насчет «Лужников», «Уэмбли» и прочих моментов.

– Вот как.

– Да. Так. – Жаров шумно выдохнул и тряхнул головой, как будто выпил стакан крепкого; он выглядел напряженным и торжественным. – Очень красиво и всем удобно. Ты получаешь деньги. Моя сестра получает мужа. Мой племянник получает отца. А я получаю рыжую Алису.

– Твоя сестра не пустит меня обратно.

Жаров посуровел.

– Ты сделаешь так, чтобы пустила. Что-нибудь придумаешь. Покаешься. Подаришь «Лексус» или еще какое-нибудь говно. А рыжей, – он облизнулся и даже почти закатил глаза, – сегодня же скажешь, что между вами все кончено. Спасибо, до свидания, мне больше не звони. Остальное я сам сделаю. Ты будешь строить магазин, а я – потягивать рыжую девочку. Ты окажешься на своем месте, а я – на своем.

Рыжая девочка – моя, хотел сказать Знаев, но ничего не сказал.

– Ей будет хорошо, – серьезно добавил электроторговец и расправил плечи. – Она, конечно, мне надоест… Как все надоедали… Потом… Но я ее хорошо пристрою. На высокую орбиту запущу. Может, даже квартиру ей куплю. Чтоб человек строил жизнь на нормальном фундаменте… Я, Знайка, ночь не спал. Закрывал глаза – ее видел. А потом рядом с ней представлял тебя – и мне плохо становилось. Не обижайся, но ты и она – это… не совпадает! Она – сама жизнь. А ты сухарь и маньяк. Она от тебя все равно сбежит. В ужасе. Отдай ее мне и забудь. Сейчас позвони своим клеркам, Горошкину этому или кто там у тебя на подхвате, – пусть печатают платежку. На триста тридцать тысяч долларов. С моего счета на твой. И приносят сюда. Пожмем друг другу руки, обнимемся, я поставлю подпись. Ты тут же звонишь Камилле. Потом – Алисе. И я уезжаю. Пять минут – и в твоей жизни наступает твердый порядок.

Глядя в пол, банкир несколько раз быстро кивнул, щелкнул пальцами и как бы со стороны понаблюдал, как потоком несутся через сознание десятки мыслей, образов и даже арифметических подсчетов.

– Жаров, – сказал он, прокашлявшись. – Ты мне друг. Лучший. Ты хороший человек Твоя сестра Камилла – прекрасная женщина. И мать моего сына. А теперь слушай… – альфа-самец, торжественный и напряженный, заметно побледнел, а банкир укусил собственную нижнюю губу. – Я не возьму у тебя твой миллион; я не вернусь к твоей сестре; я не отдам тебе рыжую Алису. Это мой тебе окончательный ответ.

Электроторговец сделался напряженным и торжественным до последней степени.

– Ты делаешь ошибку.

– А мне все равно.

– Подумай.

– Я уже подумал.

– Все равно – подумай еще.

Знаев опустил глаза.

– Ты сказал – я ответил. Ты предложил – я отказался. Это все, Герман. Уговаривать меня бессмысленно. Мы не договорились.

– Я рассчитывал на другое, – сказал Жаров, напряженный и торжественный.

– Прости.

Банкир решил добавить еще несколько коротких фраз.

О том, что ему не по душе, когда кто-то хочет получить принадлежащее ему. О том, что незачем навязывать ему то, что ему не нужно. Но не добавил. Он вдруг понял, что отказал другу вовсе не из любви к девушке с золотыми волосами, а из принципа. Повинуясь выработанному десятилетиями коммерческому рефлексу: если на тебя давят, покажи зубы. Жаров покусился не на рыжую Алису, и не на право человека самому решать, с кем ему жить и как воспитывать потомство. Тут было нечто большее. Тут банкира Знайку вознамерились нагнуть, шантажировать, в угол загнать, ниже пояса ударить; тут думать незачем, тут нужно сразу бить по рукам, сильно, больно. Очень быстро.

Знаев посмотрел вправо и влево – но не узнал в своем собственном кабинете ни одной своей собственной вещи.

Он сразу легко простил Жарову – тот еще переминался, ждал чего-то, невзначай рассматривал свой новенький перстень – его шантаж. Альфа-самец был всего-навсего раб собственного полового аппарата. Обмен двух сисек и одной пиписьки на полновесный лимон баксов – совсем нередкая ситуация в городе Москве. Бывало, платили и больше. Бывало, швыряли трехэтажные особняки, двухпалубные яхты, контрольные пакеты. Швыряли репутации, мозги, судьбы. Швыряли все. И на халяву доставшееся, из земли добытое и по трубе в Европу перекачанное. И тяжело заработанное, копейка к копейке скопленное. И через большую кровь и обман у ближних вытащенное. Неважно, как добыть, важно швырнуть красиво – такой тут, в аморально богатом городе, в столице жлобов, торжествовал обычай, уходящий корнями в глубь столетий.

Но себя он не простил. Когда мотивом для защиты собственной любви становится собственная гордыня, такое трудно простить. Когда все думают, что ты бьешься за любовь к женщине, а ты доподлинно понимаешь, что бьешься всего лишь за любовь к самому себе, – как суметь простить это?

– Созвонимся, Герман, – сказал банкир.

– Конечно, – ответил смешавшийся электроторговец.

Они пожали друг другу руки.

После ухода Жарова банкир некоторое время потратил на то, чтобы восстановить связи с реальностью. Хорошо бы сейчас изловчиться и очень быстро забыть произошедшее. И вернуться к текущей работе. Был бы гением самоконтроля – так бы и сделал.

Решил позвонить Алисе, но подумал, что она, наверное, еще спит. Решил позвонить еще кому-нибудь, но звонить было некому. Разве что богу.

За окном шевелился патриархальный старомосковский дворик. Тихий, затененный. Сытые кошки, мамы с колясками. Дворник передвигает веничком окурочки. В центре столицы, как в центре урагана, встречаются слепые пятна, зоны полного штиля.

Да, точно: сейчас он позвонил бы богу. В телевизионных викторинах всегда есть опция: участник, оказавшийся в затруднении, может сделать один звонок приятелю или родственнику – тому, кто может помочь. Было бы неплохо и в жизни иметь такую же привилегию. Всякий живущий имеет право на один звонок богу. Хочешь – попроси чего-нибудь. Или узнай мнение насчет того или сего… Или просто крикни: «Что ж ты делаешь, старый пердун?!»

Но создатель не выходит на связь. Абонент недоступен. Надо оставить мирское, удалиться в скит, в монастырь, посвятить годы постам и молитвам, – тогда бородатый, возможно, обратит внимание. Какой-либо знак подаст. Намекнет. Я все вижу, парень, я рядом. Я всемогущ, захочу – молнию в гада метну, захочу – хорошему парню благодать организую… А банкиру, изнуренному борьбой за золото, устрою хитрое испытание: лучшего друга подошлю, с предложением обменять бесценное на самое дорогое. Пусть банкир помучается, пусть потеет и выбирает.

Позвонил секретарше, велел распорядиться насчет машины. Подумал, не приодеться ли? В стенном шкафу есть пара дорогих башмаков, несколько шикарных галстуков. Все-таки важный день. Один из самых важных за сорок лет. Еду бумажку получать. Разрешение властей. Податель сего имеет право. Завтра начнется совсем другая жизнь. Нет, не стану наряжаться. Таким и поеду. Обычным. Слегка помятым. Зачем на войне галстуки?

Его главнейшая заслуга перед богом была такая: превратив себя, годами упражнений и кропотливого труда, в самого быстрого и эффективного человека, он не возненавидел медленных, не стал считать их неполноценными. Научился существовать отдельно от них, не обращать внимания. Добрый доктор психиатр зря пророчил приступы мизантропии.

Кстати, это было несложно. Вот бегут пятьсот спортсменов марафонскую дистанцию – разве лидер презирает тех, кто отстал? Он вообще о них не думает. Он борется с собой. Он сосредоточен. Вот лыжник обогнал соперника на круг – по правилам он выкрикивает: «Хоп! Хоп!» – коротко, чтоб не терять дыхания – и тот, кто впереди (а на самом деле сзади), поспешно уступает лыжню. Автогонщик на кольцевой трассе мигает фарами. Уступи! Не уступишь – в следующий раз тебе не разрешат выйти на старт.

Глупо презирать отставших. Незачем тратить энергию. Смотреть надо вперед, а не в стороны. Впереди – цель. А по сторонам – всего лишь пейзажи. Если не сводить с цели глаз – цель приблизится сама собой. Так медиумы передвигают взглядом предметы. Спросите медиумов, они скажут, что предмет передвигается по направлению «к себе» или (реже) «от себя». Но никогда – в сторону.

Спать дважды в день по три часа – это просто. Работать очень быстро, с максимальной концентрацией – еще проще. Главное, и самое трудное, – уметь не смотреть по сторонам. Там, справа и слева, – медленные. Они жалки. Они скучны, пьяны, неинтересны. Они завистливы и вздорны. Они опасны. Протянешь руку – потащут к себе, затянут в свой слюнявый хаос. Но презирать их бессмысленно. Нужно раздвигать их в стороны. Так раздвигаются волны перед носом корабля.

Корабль не презирает волны. Он плывет.

Или – тонет.

2. Понедельник, 12.30 – 13.30

Лихорылов ел. Такие люди, подумал банкир, всегда много едят. Обильный завтрак, мощный обед, плотный ужин. В перерывах – чай с плюшками. Они не чревоугодники, они просто так привыкли. Выпала свободная минутка – надо пожрать. Три трапезы в день; каждая – сорок минут; еще час уходит на переваривание съеденного (сытый гомо сапиенс практически не дееспособен); итого пять часов в сутки. Один год из каждых пяти человек занимается только тем, что поглощает и усваивает пищу. И презирает корову за то, что жует всегда, когда бодрствует. А ведь она не мнит себя венцом творения.

На сей раз старый коммунар руки не подал, только кивнул. А взглядом – едва не прожег. По-моему, он меня ненавидит, – подумал Знаев. – А за что? За то, что я молодой, непьющий, богатый и быстрый? Или за то, что это не он мне платит, а я ему? Согласен, неприятно. Во времена Госплана, когда этот грузный зубр набирался сил, никто никому не давал взяток. По крайней мере, в сфере капитального строительства. Старики приказывали, молодежь подчинялась. Полный патернализм. В Китае, например, до сих пор так. Опытные, пожившие люди принимают решения, а сорокалетние ловкачи вроде меня действуют как исполнители.

Извини, старик, мы не в Китае.

Банкир присел. Выпустил из левой ладони эспандер, положил на стол. Лихорылов посмотрел, сощурив глаз.

– Я вижу, ты без этой штуки из дома не выходишь.

– Тренирую мертвую хватку.

Чиновник фыркнул:

– Что ты понимаешь в мертвой хватке?

– Согласен, – спокойно ответил Знаев, – мне до вас далеко.

Старый коммунар сделал вид, что не оценил комплимента. Обтер салфеткой ладони, взял с соседнего стула тонкую, дешевого пластика, папку. Небрежно хлопнул ею об столешницу. Знаев осторожно взял. Раскрыл. Прочитал.

Он имел от природы крепкие нервы. Вдобавок он их берег и закаливал. Приучил себя заранее готовиться к плохому. Если хочешь чего-то, добиваешься годами, и вдруг в последний момент, когда уже дрожат руки и сердце бьется сильно и часто, выясняешь, что получил не совсем то, чего хотел (или совсем не то), – важно не терять выдержки.

Он медленно положил бумагу на стол (проследил, чтоб легло на чистое, свободное от пятен и крошек хлеба) и тщательно выругался.

– Чего? – с вызовом спросил Лихорылов.

– Здесь не указано название магазина.

– И хрен с ним. Земля – твоя. Это – главное.

Знаев указал подбородком на документ и процедил:

– Здесь должно быть написано: «Для строительства универсального магазина «Готовься к войне».

– А как написано?

– А написано: «Для строительства универсального магазина». Точка. Название не указано!

– Чего ты уперся в название? – миролюбиво спросил бывший коммунар. – Начинай строить. Потом повесишь название. Через два года. Когда построишь. Может, к тому времени передумаешь.

Банкир почувствовал злость.

– Я, Алексей Иваныч, название хочу повесить не потом. А завтра же. Щит, пять на одиннадцать. «Здесь будет построен гипермаркет «Готовься к войне». И подсветка. Три прожектора. Чтоб было видно за километр. Он уже готов, этот щит. Я его завтра собирался водрузить. Сегодня получаю постановление – завтра водружаю. Все по закону. Знаете поговорку: «Знание закона освобождает от ответственности»?

Лихорылов перегнулся через стол.

– Сережа, – ласково сказал он, – если ты завтра поставишь этот щит, у меня слетит башка.

– Если я его не поставлю, у меня слетят договоренности с инвесторами.

Коммунар начал багроветь. Агрессивно пошевелил бровями – очень густыми, как у всех администраторов старой формации. Обильная шерсть пониже лба – видовой признак породы руководящих работников.

– Тебе сколько годов? – осведомился он.

– Сорок один.

– Что ж ты в свои сорок лет ведешь себя как мальчик? Оставь в покое свой щит и свое название. Ты хотел магазин – делай. Потом, по-тихому, протащишь название.

– Я думал, ВЫ его протащите.

– Я тебе протащил землеотвод! Я тебе протащил согласования! Подписи архитектора и главы отдела административного надзора! Я тебе даже пожарников протащил…

Знаев вздохнул. Бумага лежала на столе, белая, красивая и бесполезная.

– И что мне делать?

– Строить. С легким сердцем.

– Я давно забыл, что это такое. Это при Брежневе можно было что-то делать с легким сердцем.

– Ага! – хмыкнул Лихорылов. – Вспомнил Брежнева.

– Я его любил.

Коммунар помолчал и сказал:

– Короче говоря, ты недоволен.

Банкир тоже взял паузу, потом встал, сделал знак рукой – мол, минуту – и молча двинулся к выходу. Оказавшись на крыльце, выдернул телефон, набрал Горохова.

– Алекс, слушай внимательно. Тот человек, который приходил к нам в четверг… Положил на депозит крупную сумму… Потом с ним случилось несчастье…

– Помню. Двести тысяч евро.

– Что ты с ними сделал?

– С деньгами? Пока ничего.

– Вот ничего и не делай. Твоя информация насчет несчастья… Она точная? Ты проверял?

– А чего ее проверять? Все было в оперативной сводке.

Знаев не спеша вернулся за стол. Невзначай огляделся.

Взял салфетку, крупно начертал цифры, положил перед активно жующим чиновником. Холодно сообщил:

– Это за вашу помощь. Привезу завтра же. Если протащите название. То есть вы получаете то, о чем мы договаривались, плюс вот это, – он ткнул пальцем в бумажку.

– Странное у тебя отношение, – мрачно сказал Лихорылов, переставая жевать, и почти равнодушно пронаблюдал за тем, как салфетка превращается в маленький комок и пропадает в кармане банкировой рубахи. – Ты думаешь, что система насквозь гнилая? Типа, я вам заплатил, а вы бегите и делайте, как мне хочется?

– Нет, я так не думаю, – честно ответил Знаев. – Я вообще ничего не думаю про систему. Я думаю про щит. Пять на одиннадцать. Я намерен его водрузить.

– Готовься к войне? – Да.

Лихорылов насупился.

– К войне, значит… Ты хоть в армии служил?

– Так точно. Рядовой запаса. Военно-учетная специальность – «водитель-электрик».

– А будет война – пойдешь воевать?

Знаев пожал плечами.

– Куда я денусь. Это моя страна. Тут мой папа закопан. Под березой. Рядом с дедушкой. Тут меня пять лет учили, чтоб я был всегда готов. – Он поднял руку и отдал пионерский салют. – С тех пор я всегда готов. Это мне очень помогает. Когда я поднял самые первые деньги, в девяностом году, – две тыщи долларов, целое состояние! – ко мне сразу бандиты заявились. Отнимать… Они думали, что я не готов. А я был очень даже готов. Я им показал два газовых пистолета, и они отвалили…

Лихорылов захохотал. В его рту банкир углядел золотой зуб и подумал, что старый коммунар в определенном ракурсе неотличим от старого уркагана. Не внешностью, конечно (там мослы и хрящи, здесь – щеки, брюхо и три подбородка), а повадками, грустно-циничным отношением к «понятиям», к нормам и ценностям, которым следуешь всю жизнь, чтоб под старость разочароваться, но и уверовать окончательно.

Отсмеявшись, чиновник простым жестом вытер рот и сообщил:

– Твое название не пройдет.

– Пройдет! Оно не противоречит закону. Я специально смотрел.

– Закон – это да, конечно… Только, господин хороший, окромя закона, есть еще кое-что. И кое-кто. Представь, что завтра мимо твоего щита поедет… – коммунар-уркаган показал пальцем в потолок. – Увидит и удивится. И вопрос задаст. И это будет вопрос совсем не про тебя. А про меня. Про того, кто разрешил. Думаешь, они, – палец опять поднялся, – будут законы листать? Нет. «Кто позволил?» – вот какой вопрос встанет. Какая такая подготовка к войне? Почему война? С кем война? Не занимайся ерундой, Сережа! Сорок лет, богатый парень, а уперся, как баран. Придумай что-нибудь другое. Без слова «война».

Знаев достал из кармана мятую салфетку, разгладил и снова положил перед собеседником. Ударил сверху ладонью – не грубо, но со значением.

– Убери, – сказал Лихорылов. – От греха.

Сколько ему лет, подумал банкир. Сильно за шестьдесят. Он в любой момент может оказаться на заслуженном отдыхе. Разумеется, он будет не самый бедный пенсионер. Но все равно, он не желает отдыхать и бездельничать. Меньше всего этот краснорожий бык хочет бездельничать. Он хочет продолжать. У него дети, внуки и домочадцы. Он сильный, крепкий и высокопоставленный. Конечно, он глава клана, пахан, он кормит десятки ртов. Он не будет рисковать своим креслом. Даже за двести тысяч евро.

Надо брать, что дают, решил Знаев. Благодарить и сваливать. И думать, что делать дальше. Поехать домой, расслабиться, пообщаться с девочкой с золотыми волосами.

Салфетка вторично превратилась в комок

– Ладно, – сказал он. – Выбора у меня все равно нет.

– Вот и хорошо, – сощурившись, сказал Лихорылов. – А то мне идти пора. Третий день пешком передвигаюсь. Шоферу моему, представляешь, морду набили… В пятницу вечером.

– Бывает.

– Ехал с приятелем, – подрезали, из машины вытащили, отметелили обоих.

– И машину отняли?

– В том-то и дело. Не тронули! Причем хулиганы были на «Жигулях». Чуть ли не на «копейке».

Банкир очень удивился.

– Что же он, ваш водитель, не сумел уехать на «Мерседесе» от «копейки»?

– Сам удивляюсь. Скорее всего, врет.

– Конечно, врет. А злодеев нашли?

– Нет, – с сожалением ответил коммунар. – Номера были краденые, примет он не запомнил. Пять человек, сказал, все под два метра…

– Врет.

Лихорылов помолчал, всмотрелся в лицо финансиста и вдруг погрозил пальцем.

– Не вздумай.

– Что?

– Поставить свой щит. Никакой войны, понял?

Знаев посмотрел на часы.

– Через десять минут пойдет платеж. Из Риги – в Андорру. У нас час дня, там одиннадцать утра. Будем надеяться, что они сделают перевод до обеда. Потому что обед у них с двенадцати до трех, а после обеда они работать не любят. Если все пройдет гладко, в три часа по московскому времени вся сумма будет в Женеве. А остальное сегодня вечером тот же мой человек привезет тому же вашему человеку.

– С тобой приятно иметь дело, Сергей.

Пошел ты в жопу, чуть было не сказал Знаев, взял со стола листок ценой в состояние и ретировался. За стол решил не платить. Хотя из принципа и для красоты поступка можно было бы и заплатить. Вот тебе пол-лимона за твои услуги и вот тебе еще тыща рублей за твой обед, знай наших.

Но не заплатил.

Пока шел к машине (завидев босса, Василий мгновенно завел мотор), ощутил горькое недоумение. Странная беседа. Конечно, каждый сам решает, где кончается хладнокровие и начинается равнодушие. Но все-таки. Приходит один человек к другому, кладет на стол пятьсот тысяч евро в обмен на одну бумажку. И еще двести тысяч кладет, чтоб изменить в бумажке два слова. Хочет то есть большое дело сдвинуть. Ставит на кон все свои деньги, плюс еще столько же чужих, плюс изрядный кусок жизни. Судьбой рискует! А второй – жрет себе, чавкает и кивает. Встречались два раза в месяц на протяжении полутора лет – он чавкал и кивал. Ему неинтересно. Даже не любопытно. Может, любопытно – но не настолько, чтоб задать хотя бы несколько вопросов. Магазин? Понятно. Готовься к войне? Ясно. Что ему понятно? Что ему ясно? Самые важные для него события происходят в его тарелке. Не какой-то мелкий лавочник – высокопоставленный государственный служащий. Управляет районом, где проживает больше народа, нежели, допустим, во всем Брюсселе. Как можно руководить людьми – и ими не интересоваться?