Текст книги "Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи (СИ)"

Автор книги: Андрей Ренсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Ренсков Андрей Викторович
Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи.

РЕНСКОВ АНДРЕЙ ВИКТОРОВИЧ

ХОЗЯИН ЛЕСА

ИСТОРИЯ БОЛЬШОЙ ЛЮБВИ И МАЛЕНЬКОЙ ЛЖИ

Посвящается первой жене и всем, с кем мы так беззаботно

проводили время. Кажется, ещё совсем недавно.

От строительства по направлению к лесу, неорганизованно, растянувшись в длинную цепочку, шли молодые люди. Так они и вступили в лес.

Геннадий Шпаликов. «Долгая счастливая жизнь».

Я люблю лес. В городах трудно жить – там слишком много похотливых людей.

Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра».

Предисловие.

В этом тексте нет призраков, монстров и маньяков.

Это абсолютно жизненная история, во многом основанная на

реальных событиях. История не моя – я просто воспользовался ей при разработке сюжета.

Если в двух словах – она о том, что мы никогда не знаем, чего хотим на самом деле.

Контактные данные:

INTRO

Я лежу у обрыва, на самом его краю. Там, внизу – море, зелёное море. Всюду, насколько хватает взгляда, только оно – бездонное, бесконечное. Отсюда и до неровной, размытой линии горизонта, а потом ещё дальше, до самого края земли.

Тяжёлые волны бьют в подножие утёса, земля дрожит, а вместе с ней и моё сердце. В воздухе висит низкий звенящий гул. Похожий можно услышать, приложив ухо к привезённой с юга раковине: если закрыть глаза, то кажется, что внутри неё заключено море. Но на самом деле это шумит кровь, прилившая к барабанным перепонкам. На самом деле нет никакого моря.

Но я всё равно закрываю глаза, воображая, что оно гремит и стонет, там, внизу. Обманывать себя – это единственное, что я умею делать хорошо.

Сзади меня тень, безмолвная и холодная. Этот сосняк, вроде бы давно мёртвый, представляет собой непреодолимую преграду. Скрюченные чёрные ветки, похожие на старушечьи пальцы, и сухие иглы, твёрдые как сталь. Самая неудачная мысль – прорваться сквозь всё это бегом.

Конечно, так я и сделал. Потому, что в какой-то момент показалось: впереди, из-под корней и бурелома, брызнуло светом. Должно быть, там опушка, конец этого проклятого леса – подумал я.

Но это оказалась вовсе не опушка, а просто маленькая площадка, размером два на два шага, покрытая толстым рыжим одеялом опавшей хвои. Крохотный кусочек земли, повисший между светом и тенью на высоте девятиэтажного дома. Бежать дальше некуда – впереди обрыв.

Линия, отделяющая свет от тени, проходит прямо по ногам, чуть ниже коленей. Я почти не чувствую их, словно в том сосняке нет тепла, только вакуум, превращающий всё живое в лёд. Кровь, сколько её не стирай, не размазывай по ладони, всё равно сочится из десятка маленьких круглых дырочек, стекает между пальцев и падает вниз, красивыми большими каплями цвета гранатового сока.

Закрыв глаза, я снова вижу, как красная гильза, кувыркаясь в воздухе, падает в заросли папоротника. Как притаившийся в подлеске бьёт меня чем-то горячим под колени. Как я падаю, будто срезанный стебель – покорно и безвольно. Как моё тело не сдаётся: ползёт, волоча за собой разорванные ноги, цепляясь за ветки в надежде спрятаться и выжить. Острое желание, знакомое любой жертве, за которой тихой поступью следует охотник.

В отличие от не умеющего мыслить зверя, я понимаю, что эта моя последняя попытка скрыться безнадёжна. Охотник идёт за мной. Его ведёт моя кровь на листьях, моё тяжёлое дыхание, запах моего страха. И когда у меня больше не останется сил, он заберёт свою добычу.

В мой затылок упрутся горячие от солнца стволы, я почувствую запах пороха и разогретого железа. Он рассмеётся:

–Отдыхаешь?

Я промолчу. А что тут скажешь-то?

Помолчит и он. А потом нажмёт на курок. Боёк ударит по капсюлю, высекая искры, и времени у меня на этом свете останется совсем немного.

Ведь порох горит очень быстро.

МАРИНА.

Пора бы и знать честь.

Потом я долго лежала, глядя в потолок и пыталась понять: что происходит со мной и миром вокруг меня? Что же, всё-таки, не так?

Его ладони гладили меня, начиная своё движение с лодыжек, слегка касались внутренней поверхности бёдер, затем перемещались выше, уверенно ложились на живот, обнимали грудь с набухшим соском – тёплые, знакомые, твёрдые ладони. Первая, самая острая, страсть улеглась, и лежавшему рядом требовалось время, чтобы прийти в себя.

Его нога, зажатая между моими, горячая, жёсткая, и, как всегда – с ледяными пальцами. Сколько не растирай их в ладонях, теплее не станут. Что-то с сосудами, или нервами, последствия давней контузии – никогда не могла запомнить, как это называется правильно. Его запах, мускусный аромат уже не голодного, но ещё не сытого мужчины.

Фотографии жены и сына на прикроватной тумбочке: некрасивой женщины и белобрысого рыхлого карлика с прыщавым лицом, не похожего ни на мать, ни на отца. Пейзаж на стене. Дурацкая красноухая черепаха Павлик, зависшая посреди аквариума в той же позе, что и год назад.

Всё, так же как и раньше. И всё равно – что-то не так.

Просто девочка подросла – подумала я, глядя, как тёплая апрельская ночь медленно заливает чёрным квадрат окна, на который мы забыли набросить штору. Девочка стала старше на триста тридцать дней, двух мужчин, полкило помады и несколько десятков пепельниц, доверху заполненных окурками тонких сигарет. А здесь ничего не изменилось.

–Что-то не так? – спросил он, приподнявшись на локте и заглядывая мне в глаза. Если даже он почувствовал – значит, не показалось.

–Не знаю, – ответила я, погладив его по колючей щеке. И снова испытала прилив раздражения: словно делала это не по собственной воле, а по навязанной кем-то необходимости. – А что значит: не так? И что значит: так?

–Ты какая-то скованная, Лиса. – Чуть влажная ладонь опустилась на мою грудь, зажав сосок между пальцами. – Вообще другая стала...

Странное чувство не проходило, а, напротив, усиливалось. Я была рада тому, что на улице стремительно темнело, и у него не было возможности видеть мои глаза.

–Ты же говорила, что у тебя никого нет, – продолжил он, не получив ответа. Все мужчины одинаковы. Их невозможно заткнуть и невозможно научить думать не только о себе.

–Есть, нет – тебе какая разница? – ответила я, гораздо злее, чем следовало. – Думаешь, я целый год ждала, когда ко мне приедет пожилой принц на белом "Шевроле"?

Пальцы, поглаживающие сосок, застыли, будто в недоумении, а потом разжались и исчезли в темноте. Скрипнула кровать: это он перевернулся на спину и немного отодвинулся.

–Уже не твой уровень, что ли? – спросил он. Хотел, чтобы прозвучало насмешливо, а вышло – чуть ли не растерянно.

Внезапно, за один удар сердца, я поняла, что было не так. Словно луч света пробил облака, ночную мглу и вонзился в мой нелогичный, подверженный гормональным штормам женский мозг. Не так было всё.

Точнее – всё было никак.

Секс был никак. Мне и раньше случалось обманывать, и не только его – но сегодня процесс был просто чудовищен. Я так и не смогла расслабиться душой, не говоря уже о теле. Макс старался, правда. Он всегда старался. Если бы я сказала ему, что мне каждый раз было плевать на его старания, что они только отвлекали от сути, он бы наверно, даже не обиделся. Он просто не понял бы: о чём это я.

Его квартира была никак. Год, а тем более полтора назад, меня безумно заводила мысль о том, что мы делаем это в кровати, на которой Макс спит с женой. На простынях, которые она постелила, и которые ещё пахнут ей. А сейчас – ничего, кроме разгорающегося всё сильнее раздражения.

Где мы только не занимались с ним любовью. На расстеленной посреди ржаного поля палатке, которую так и не успели поставить по-человечески, рухнули прямо на неё. У меня дома, под бормотание пьяного отца из соседней комнаты. В его машине, на заднем сиденье, неожиданно уютном и нисколько не тесном даже для двоих... Сначала всё это было волшебно. А потом стало – никак.

Внезапно мне показалось, что я – кукла, которую чьи-то сильные руки нежно кладут на дно пыльного сундука, поправляют платьице и медленно закрывают крышку. Мне суждено остаться одной в странном тревожном месте, где нет ни настоящего, ни будущего – только прошлое. Только давным-давно сказанные слова, скрипучая кровать с одной и той же сменой белья и придурочная черепаха-зомби по имени Павлик.

–Ты куда? – тихо спросил он, подпустив в вопрос самую капельку тоски. Спасибо тебе, луч света, сумевший объяснить подросшей, но всё ещё глупой девочке, каким образом этот мужчина всегда добивался своего.

–В душ... – Это было первое, что пришло в голову. В темноте я нащупала лифчик и сумку. Колготки и стринги куда-то исчезли, наверное, их заиграл домовой – фетишист. Чёрт с ними, с колготками: платье длинное и плотное, прокатит и так. А стринги... Думаю, никто не заметил бы их отсутствия на положенном месте, даже я сама. Только бы Макс не додумался включить свет... Когда он увидит моё лицо, то без труда разгадает единственное желание, отпечатанное на нём: быстрее, быстрее бежать отсюда!

Включив душ, я присела на краешек ванны, подложив под бёдра край платья. Было холодно, неловко, и стыдно – за сегодняшний вечер, за свою глупость. И ещё за тысячу вещей – лень перечислять.

Почти сразу раздался стук в дверь, аккуратный, но настойчивый:

–Ты чего там, в темноте, делаешь?

–Я моюсь!

–В одежде, что ли, моешься? – недоумённо спросил Макс, не получил ответа, потоптался у двери и вернулся в зал. Сквозь шипение льющейся воды я услышала, как он щёлкнул выключателем, и успела зажмуриться, прежде чем ослепила вспыхнувшая лампочка. Ещё через мгновение что-то забубнил телевизор, невнятно, словно набрав полный рот каши.

"Обиделся", – подумала я, извиваясь у зеркала. Эх, кто бы помог застегнуть молнию на спине... Платье мятое, но на улице уже темень, никто не заметит. Шухер на голове – уже хуже, но вот эта расчёска вполне подойдёт. Интересно, какое у него будет лицо, когда жена спросит: чьи это светлые волосы застряли между зубцами? Тушь осыпалась, но краситься заново нет ни времени, ни желания... Сбежать прямо так, или всё-таки умыться?

Он сидел на краю кровати, сложив руки на колени, изучающе глядел на меня и молчал. Туфли стояли в коридоре, напротив настежь открытой двери в зал. Правильно – опытный охотник всегда знает, где устроить засаду на маленькую глупую лису. Мне пришлось постараться, чтобы застегнуть их как можно быстрее. Не хотелось встречаться с его взглядом. Даже случайно.

–Пока, – сказала я, улыбаясь из последних сил.

–Можешь, объяснишь, что случилось?

Я подняла брови так высоко, как смогла, закатила глаза, изобразила самую глупую улыбку из своего небольшого запаса, выдохнула и ответила:

–Ничего страшного. Просто мы, бабы, дуры. Завтра пройдёт.

–Что, без колготок пойдёшь? – протянул он мне перепутанный комок синтетики. – Не боишься простудиться?

–Оставь себе. Раз забыла – значит, ещё вернусь.

–Вернёшься? – недоверчиво переспросил он. – Уверена?

–Не знаю, – соврала я. – Надо разобраться в себе... Найди мои стринги, а то тебе потом Света... Они под подушкой, вроде бы.

–Ну, да, – покивал Макс, и на щеках надулись злые тугие желваки. Если прислушаться, то можно различить знакомый тихий скрип: это трутся друг о друга его коренные зубы. – Вообще-то со Светой мы развелись... Я говорил тебе. Раза четыре, наверное.

–Ага, – только и смогла ответить я. – Забыла, извини...

Вот, наконец, и лестница, ведущая прочь отсюда. Я вдохнула затхлый подъездный воздух – в нём явственно чувствовался сладкий запах свободы от старых привязанностей. И стала спускаться, приподняв подол платья до колен: не хватало ещё навернуться со ступенек прямо у него на глазах.

–Тебе, может, такси вызвать? – спросили сзади. Надо же – такси. Подвезти не предложил, наверно, за свой "Ланос" оскорбился. Ну и ладно. Слава богу, не вызвался проводить.

–Не надо! – ответила я, убегая от него всё ниже, всё быстрее. На последней ступеньке не удержалась: бросила взгляд вбок, через плечо. На жёлтый прямоугольник входной двери, на широкоплечий силуэт, вырезанный из чёрной бархатной бумаги и небрежно наклеенный сверху. Гуд бай.

Пробежав пару этажей, я тихонько, на цыпочках, подкралась к стене, прижалась к ней и стала ждать, пока наверху не хлопнут дверью.

За углом был бар "Влад", около которого постоянно паслись таксисты, словно гиены, поджидающие ослабевшую антилопу прямо у водопоя. Обнаружив в сумке триста рублей, я обрадовалась – впервые, наверное, за весь это дурацкий день. Но тут зазвонил телефон.

–Давай обсудим всё завтра... – Боже, как же хочется зашвырнуть этот телефон подальше в тёмные кусты. – Я сегодня странная какая-то... Извини...

–Во сколько? – спросили после долгого молчания.

–Давай в девять, – бросила я наобум, лишь бы отвязаться.

–В девять, так в девять, – задумчиво протянули в трубке. Я подождала ещё немного, но дальше пошли только гудки. Аста ля виста, бейба.

Из бара доносилась этническая музыка, и вываливались посетители – кто по одному, кто в обнимку. В углу дисплея горело: 22:40. Время, когда даже не очень хорошие девочки должны возвращаться домой.

Таксистов было четверо. Я выбрала белую "Шкоду", сделать это оказалось несложно: только её водитель имел славянскую внешность.

–На заказе, – презрительно процедил он, оглядел меня с ног до головы и сплюнул сквозь зубы. Ладно, не сплюнул, вру. Но ему очень хотелось, по глазам было видно.

–Тут недалеко, две песни, – устало сообщила я.

Водитель ещё раз внимательно оглядел меня, теперь с головы до ног. Я уже сто раз пожалела, что подошла к нему. Был он какой-то бесформенный, кругловатый. Шея отсутствовала вовсе, а на плоском, как блин, лице торчала маленькая пуговка носа и блестели неприятные маслянистые глазки.

–А что мне за это будет? – наконец, поинтересовался он.

–Триста рублей...

–Ну, поехали, – многообещающе сказал кругловатый.

В машине пахло ванилью, так сильно, что меня едва не стошнило. Таксист на дорогу, кажется, и не глядел. Его интересовали только мои голые коленки, выглядывающие из разреза на платье. Глядя на них, кругловатый ёрзал, причмокивал, дёргал бровями, игриво раскачивал короткими волосатыми пальчиками ручку коробки передач. И, наконец, не выдержал:

–А ты когда в чужую машину садишься – не боишься?

–Что изнасилуют?

Он радостно закивал, а я устало прикрыла глаза.

–Молодой человек, вы, наверное, ждёте, что я отвечу: не боюсь, а наоборот, только этого и хочу. Что на всё согласна, потому, что с парнем поругалась, и хочу отомстить?

Он неуверенно кивнул. Масляный блеск в его глазках потух, и вместо него зажглось тревожное ожидание подвоха. Я не стала его долго мучить.

–Ну, так вот – закатай губы. С парнем мы поругались, но это не твоё дело. Будешь приставать, и я воткну тебе в глаз вот эту пилку для ногтей.

Я открыла косметичку и продемонстрировала инструмент с целью внушить ужас. Инструмент и, правда, внушал. Такая длина и не снилась бедному толстячку.

Высадил этот козёл меня у другого конца дома, там, где не было ни одного фонаря. Хорошо, что идти было недалеко: на голову и руки упали первые холодные капельки начинающегося дождя. Подсвечивая себе телефоном, я побрела к своему подъезду, ежесекундно рискуя налететь на ограду, провалиться в яму, сломать каблуки, или что-то действительно важное. Достойный конец достойного дня.

У меня теплилась надежда, что до своей комнаты удастся добраться незамеченной, но не вышло: мама сидела на кухне и читала какую-то старую книгу с вытертой серой обложкой.

Из зала даже сквозь закрытые двери слышался булькающий храп. Нет нужды заглядывать внутрь – там никогда ничего не меняется. Отец лежит на диване, уронив руку на пол. Около дивана валяются смятые полторашки из-под пива: когда три, когда четыре. Три, или четыре – интрига заключается только в этом. Ещё в тринадцать лет я дала себе клятву: что бы не случилось, никогда не позволю себе жить с такой интригой под одной крышей. Интересно, а какие клятвы давала себе в тринадцать лет мама?

Она не ложилась спать нарочно – ждала меня. Попить чая, пожаловаться на жизнь, повыспрашивать секреты. Года два назад мне ещё нравились эти вечерние посиделки: я чувствовала себя взрослой и почти равной ей. Пока однажды за очередной уютной чашкой чая не поймала себя на мысли, что уже слышала всё, что она говорит, и не раз. Что больше не хочу вести эти кухонные разговоры, потому, что на другой стороне стола сидит не мама, а большое зеркало, в котором отражается бледная морщинистая женщина с глазами старой лошади. Ей за пятьдесят, и эта женщина – я.

–Привет, – быстро сказала я, чтобы мама не успела первой. – А ты что не спишь? Не ломай глаза, ложись...

–Здравствуй, дочка... Ты что свет не включишь?

Мама отложила книгу, сняла очки и подслеповато вгляделась в сумрак коридора. Расстёгивая туфли, я нагнулась пониже, отвернув лицо к стене, спрятав его в темноте. Распущенные волосы упали вниз, закрывая полустёртый макияж и горящие от злости на себя щёки.

–Что-то ты сегодня долго... Опять палатки сушили? В школе моталась с этими палатками, теперь в институте...

Сушить палатки? Да, была у меня такая отговорка, когда вместо того, чтобы учить уроки, я убегала к Максу. Ничего нелепее, кажется, и придумать нельзя, а мама всё ещё верит.

Я с трудом подавила рвущийся из груди смех – злой, усталый. И, справившись, наконец, с застёжками, сбросила с ног чёрные орудия пытки. Зачем вообще их обувала, понравиться хотела, что ли? Кому, Семёнычу? Со старого козла хватило бы любимых туфель, где каблук удобен и носит вполне себе туристическое название: "скала".

Мама уже поднялась из-за стола, нацепила очки, но встречаться с ней лицом к лицу в мои планы не входило. Я снова спаслась бегством в ванную и закрылась на щеколду. Не хватало ещё начать привыкать к этому.

–Мама, я в ванную!! – Вышло это чересчур громко и немного глупо – и так было непонятно, что ли?

В дверь поскреблись и негромко спросили:

–У тебя всё хорошо?

Не знаю, мама, подумала я. У меня всё странно.

–Да, мам. Всё расчудесно – лучше просто некуда. Устала только немного. Сейчас немного полежу, и – спать.

–Не усни там. Захлебнёшься.

Я стянула через голову пропахшее Максом платье, запихнула его в машинку и стала набирать ванну. Струя с силой ударила в тонкое стальное дно, и оно громко загудело. Почти сразу же задёргалась ручка двери, и слабый задушенный голос прошептал сквозь щёлку:

–Марина, убавь воду! Ты что так врубила? Отец спит!

Да наплевать – хотелось ответить мне. Когда уже он уснёт навечно, напившись, наконец, на сто лет вперёд – хотелось ответить мне. Но я просто передвинула кран ближе к краю ванны, и стало тише.

Пока вода набиралась, я придирчиво оглядывала себя в зеркало. Ноги, может, и коротковаты, но до земли достают. Грудь, как грудь – небольшая, но, как однажды пошутил Макс, развивающая мелкую моторику пальцев. Светлые, пшеничного оттенка, волосы до плеч. Острый, пожалуй, чуть длинноватый, носик. И большие глаза зелёного, самого редкого на Земле, цвета. В общем, никаких особенных конкурентных преимуществ. Почему он именно ко мне прицепился?

А то прицепился, что таких дур, как ты, найти нелегко – ответила мне девочка с умными, но колючими глазами, живущая в зеркале. Самое простое, что может с тобой сделать неглупый взрослый дяденька – заставить поверить, что это ты его хочешь, а не он тебя.

Воды набралось немного, сантиметров двадцать, но терпеть дольше не было сил. Побрызгав на стенку ванны горячей водой, чтобы не было холодно спине, я улеглась, закрыла глаза и стала ждать, когда ласковые тёплые волны затопят меня всю целиком.

Интересно, если бы получилось вернуться на несколько лет назад, стала бы я с ним спать?

Ночь, запахи и звуки леса, пляшущие языки пламени, за которыми – он. Серьёзный взрослый человек, офицер в отставке по ранению. Твой учитель. Только твой учитель. Поэтому и кажется, что все его взгляды – только на тебя, все песни под гитару – для тебя одной. Сначала ты пытаешься спорить с очевидным. Но в голове уже бродят мысли, от которых становится жарко и стыдно. Именно в таком порядке.

Да у меня ни шанса не было. Стала бы, разумеется. Мне только исполнилось пятнадцать, и я была обычной дурой, малолетней и восторженной.

Ну, а сейчас-то зачем? Думала, что будет – как тогда?

Вот и поделом.

Намотав на голову полотенце, я тихо выскользнула из ванной и, не включая света, добралась до своей комнаты. Постель оказалась застелена, а на столе мирно горела жёлтая ночная лампа. У меня даже сердце ёкнуло, но мамы в комнате не оказалось. Ну, и к лучшему.

Нырнув под одеяло, я вытянула ноги, потянулась, зевнула, и тут до меня дошло, что надо бы высушить волосы. Забыла, и неудивительно, ведь фен включать нельзя: отец же спит. Эх, Марина – сердца у тебя нет.

Сняв с головы мокрое полотенце, я аккуратно повесила его на спинку стула и немного поборолась с искушением завалиться спать так, как есть. Но, представив свой утренний образ, решительно вылезла из-под одеяла и достала из сумки расчёску. Потом долго, вглядываясь в совершенно неузнаваемое отражение, расчёсывалась. Вот и всё – осталось подождать полчасика, пока не подсохнут волосы.

Взгляд охотника.

Сон всегда начинается с середины.

Если ты приходишь в себя в странном месте и понятия не имеешь, как там оказалась – скорее всего, ты спишь.

Я стою босиком на асфальте. Дожди сильно размыли тёмно-серую поверхность, выдолбив ямки, из которых выглядывает залитая битумом щебёнка. От моих босых ног в разные стороны разбегаются тысячи трещин. Одни тонкие, с волосок, другие довольно глубокие – вполне пролезет ладонь. Кажется, что я стою на лице какой-то старухи, покрытом сеткой морщин.

На мне ситцевая ночнушка, вроде тех, что лежат у мамы в шкафу. Она советская ещё, наверное. Ткань начинается сразу, как только заканчивается шея: никаких зон декольте, только безумные тряпочные цветочки по всему вороту. Я пытаюсь подобрать подол, но он примёрз к асфальту. Дёргаю сильнее, и подол, окаймлённый белой узорчатой бахромой из острых кристалликов льда, отрывается с лёгким треском, открывая голые ступни.

Лак на ногтях не мой, таким ярким я никогда не пользовалась. На пальцах рук лак попроще, только вот сами пальцы не мои: слишком тонкие и длинные. Ну и пусть. Зато, оказывается, я умею видеть во сне ладони, пусть даже и не свои. Дон Хуан гордился бы способной ученицей.

Чтобы развеять все сомнения, прибегаю к классическому способу – а именно, пытаюсь ущипнуть себя за грудь. Боль есть, но она расплывчатая, отдалённая, какая-то ненастоящая. Заодно делаю открытие, что и грудь не моя, а полновесный третий размер. Мне начинает нравиться этот сон.

Делаю осторожный шаг, потом другой. Зачем ещё нужна асфальтовая дорожка, если по ней нельзя прогуляться девочке с третьим размером?

Дорожка петляет, извивается, теряется из вида в плотном тумане цвета разбавленного водой молока. Как только мне становится интересно, куда она ведёт, туман начинает таять. Сначала появляются тени, потом силуэты, и, не успеваю я моргнуть, как вокруг меня вырастает мрачный ноябрьский лес: чёрные голые ветки, иней на коре, последние обледеневшие островки рыжей листвы на самых верхушках.

Над искривлёнными стволами висят тяжёлые, неподвижные тучи, похожие на насосавшихся пиявок. Кажется, спустись они ниже, вполне могут напороться на острые голые ветки и пролиться на меня ледяным дождём. Бросает в дрожь от одной мысли об этом.

Вдоль дороги попадаются чугунные колонны, украшенные коваными листьями со следами облетевшей позолоты. Все они повреждены: смят верх, покорёжены весёлые виноградные грозди. То, что это фонари, я понимаю, когда мне встречается колонна, увенчанная цилиндром, разделённым на части тонкими бронзовыми кольцами. Очень красиво, правда. Забытый фонарь, уснувший на зиму лес. Всё это напоминает сцену из какой-то сказки, но вот из какой – не помню. А, нет, помню. Нарния – вот как она называлась.

Вообще, всё это похоже на заброшенный парк. Думаю, если сойти с дорожки и углубиться в туман, можно отыскать развалины старой усадьбы, увитые сухим хмелем, звенящим на морозе. А рядом с ними – небольшой пруд, покрытый льдом, в который вмёрзли домики для лебедей. Но сходить с дорожки не хочется. Запустение и звенящая тишина, царящие в этом монохромном мире, фонари с раздавленными головами – всё это пугает, наводит на мысль, что вернуться обратно будет не так просто.

Из тумана вырастают огромные ворота, явно не сказочного вида: кривые, грубоватые, сваренные наспех из попавшихся под руку железяк. Они заперты на тяжёлый амбарный замок. Значит, путь вперёд перекрыт. Сходить с дорожки не хочется, поворачивать назад – глупо. Но стоять на месте в ожидании пробуждения – ещё глупее. Может быть, в этом парке найдётся кто-нибудь, желающий помочь полуодетой девушке хотя бы советом?

Оборачиваюсь по сторонам, но кроме замерших в летаргическом сне деревьев и фонарей, поблизости нет никого. Тогда я берусь за замок и изо всех сил дёргаю на себя: может, удастся сорвать?

Проушины, в которые просунута дужка, отрываются легко, не оказав ни малейшего сопротивления. Они превращаются в струйки ржавого песка, которые стекают между моих пальцев. От неожиданности я взмахиваю руками и, благодаря этому, сохраняю равновесие. Ворота начинают проваливаться в себя. Как будто в музее рушится скелет динозавра – вот на что это похоже. Над дорожкой эпично встаёт рыжая туча пыли. Я отступаю назад, но уже поздно: по всей ночнушке поползли оранжевые пятна.

Пыль медленно оседает, и я вижу, что дорога впереди на добрых семь метров завалена обломками ржавого железа. Каждый из них размером сантиметров двадцать, не больше, но имеет острые рваные края.

Что ж, этот сон становится всё интереснее – загадка на загадке. Преграда рухнула, и осталась одновременно. Но мне совсем не хочется ломать голову над ответами. Пусть бессознательное, затащившее меня сюда, само и разбирается. Почему бы ему, например, не прислать сказочного принца на белом коне, чтобы показал глупой девочке путь домой? А если ещё и подвезёт, то я его поцелую, обещаю.

Мне кажется, или на вершине холма что-то движется? Может, это просто шевельнулись нависшие над дорожкой ветки, или проплыл, не касаясь земли, большой и плотный сгусток тумана? Но уже через секунду я вижу, как невысокая, вроде бы мужская, фигура спускается с холма и приближается ко мне странной изломанной походкой.

Похоже, что он наблюдал за мной, думаю я. Вот оно, приключение, начинается. Добро пожаловать в сказочную Нарнию, маленькая Люси Певенси. Кто встретит тебя в тумане Фонарного Леса? Может, это приближается добрый и милый фавн, мистер Тумнус, в обнимку с горой посылок? Наверное, поэтому его походка и кажется какой-то неестественной – а как ещё можно ходить, имея вместо ног козьи копытца?

Мистер Тумнус уже близко – в тумане слышатся его шаги, тихие, шаркающие, словно фавн специально прижимает подошвы к земле. Разве у фавнов бывают подошвы – мелькает мысль. Тут наблюдавший за мной показывается из тумана. Мгновение я не могу сообразить что именно вижу, а потом кровь замёрзает сразу во всех сосудах, хрящах, мягких тканях, и моё тело превращается в ледяной столб.

На меня надвигается, подволакивая сломанную в колене ногу, мой одноклассник Дима. Какое-то время, классе в седьмом, кажется, он даже считался моим парнем. А теперь остался только в памяти, потому, что в прошлом году покончил с собой, выбросившись из окна двенадцатого этажа. Вроде, дело было в каких-то деньгах. Точной причины никто так и не узнал, только всё загадили пошлыми версиями. Впрочем, так бывает всегда.

На нём синяя рубашка. Она порвана и залита чем-то тёмным, даже не хочется думать – чем. Из-под рубашки выглядывает впалая грудь, покрытая инеем. Осколок кости выглядывает из дырки в джинсах каждый раз, когда Дима опирается на сломанную ногу. Сама нога при этом гнётся почти до земли и, кажется, вот-вот отвалится. При каждом шаге Дима взмахивает правой рукой, чтобы сохранить равновесие. А левая вообще примёрзла к боку.

Но хуже всего – это его голова, раздавленная, плоская, обречённо свалившаяся набок из-за сломанных позвонков. И глаза, мутные, покрытые морозной зеленоватой плёнкой – как у замороженной рыбы.

Всё это мелькает перед моими глазами яркими вспышками-слайдами. Я вижу только замёрзшие кусочки чего-то красного, прилипшие к его волосам, только кроссовок с полуоторванной подошвой, шаркающий по асфальту. А цельной картины не получается. Потому, наверное, что тогда придётся поверить в то, что, гуляя по нарнийскому лесу, можно встретить мёртвого одноклассника – а я не готова этого сделать.

Он медленно ковыляет ко мне, я же, не в силах сдвинуться с места, завороженно смотрю, как после каждого его шага что-то вываливается из разбитого затылка и падает на асфальт. Что-то, что раньше было им, Димой. Кусочки Димы. Я начинаю медленно пятиться назад, и тут в моих ушах возникает голос. Сначала мне кажется – это поднялся ветер, и заскрипели промёрзшие ветки. Но потом, среди шорохов возникают слова, которые можно различить, если прислушаться:

"Пожалуйста, не бойся. Я не причиню тебе вреда".

Я останавливаюсь. Димина голова свёрнута набок, замороженные глаза уставились куда-то в небо.

–Дима?

"Не кричи. Не говори, даже шёпотом. Здесь нельзя. Тебя услышат. Думай, просто думай. И я пойму".

–Ты же... Ой, прости... "Ты же мёртвый!"

"А ты наблюдательная".

При жизни Дима обладал неплохим чувством юмора. Его шутки и подколочки были милыми. Они мне даже нравились – все, кроме последней.

"Что ты тут делаешь?"

"Меня здесь нет. Я умер. Сейчас я – это часть тебя. Долго объяснять. Лучше ответь – как ты собираешься пройти дальше? Ведь она ждёт тебя".

"Что ещё за она?"

"Ты узнаешь. Нет, даже не так. Ты знаешь".

Опять загадки. Что ж, времени в избытке – пока не кончится фаза быстрого сна. Начнём с первой: как пройти сквозь колючий железный прах?

"Я помогу".

Дима неуклюже, ломая пальцы, пытается снять рубашку, отчего в сказочном лесу раздаётся глухой морозный треск. Несмотря на подступающую к горлу тошноту, я еле сдерживаю себя, чтобы не броситься помогать. Слишком жалкими кажутся его потуги. Ему очень тяжело не то, что отрывать от тела примёрзшую ткань, а просто сохранять равновесие из-за сломанной ноги. Но он всё равно старается. Ради меня.

"Ещё бы не тяжело. Вообще-то у меня центральная нервная система не работает. Всё, наконец-то".

Снятую рубашку Дима роняет под ноги – неловко, вроде бы случайно. Но порыв ветра, разметавший мои волосы, подхватывает её, надувает, как парус, и она мягко приземляется на середину самой высокой кучи обломков. Маленькое синее пятно посреди громадного ржавого – и я непонимающе смотрю на него, пока Дима не говорит: