Текст книги "Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи (СИ)"

Автор книги: Андрей Ренсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

"Прыгай. Сначала на рубашку, потом сюда. Не обращай внимания на расстояние, оно не имеет значения".

Я в ужасе трясу головой – нет, это же безумие? Воображение рисует картинки, одну веселее другой. Вот – я приземляюсь на ноги, и обрезки металла пронзают их насквозь. Вот – я валюсь набок, туда, где уже лязгают в ожидании тёплой плоти кривые ржавые зубы. Отдельный крупный план – моё лицо, почти не пострадавшее, лишь слегка забрызганное кровью. Взгляд пуст и устремлён куда-то за горизонт.

"Глупости. Что с тобой может случиться в собственном сне?"

Нерешительно оглядываю рыжую кучу – прыгать не хочется совершенно. Но, если не прыгнешь, то никогда не узнаешь, кто же эта загадочная Она, и что ей нужно. Уж не Света ли это, женщина с фотографии, обладательница голодных глаз и тяжёлой челюсти?

Внезапно черная шальная мысль проносится в моей голове, и тело вздрагивает, словно от удара током. Отодвинувшись подальше от края ржавой кучи, я смотрю на Диму уже по-другому – недоверчиво, с испугом.

"Я знаю, о чём ты подумала. Не надо больше так думать. Я никогда в жизни не причинил бы тебе вреда".

"Но сейчас ты мёртв, поэтому я буду думать, как захочу. И вообще – меня уже утомил этот дурацкий сон, и я желаю проснуться. Так что давай, исчезай, растворяйся в воздухе, или что там положено делать призракам. А я буду считать, что ты приснился просто к перемене погоды. Адьос."

Я изображаю воздушный поцелуй, и этот нелепый, несвойственный для меня жест показывает, насколько силён страх. Мальчик Дима грустно вздыхает, непонятно как, и непонятно чем, разворачивается, и начинает ковылять к холму. Навстречу ему сползают облака плотного белого тумана.

"Прощай. Будь осторожна. Охотник уже идёт за тобой".

Я вижу его спину и то, что когда-то было затылком. Всё внутри сжимается, от отвращения и жалости одновременно. Сзади он плоский, как камбала, спина покрыта ссадинами. Сломанные рёбра проткнули кожу и вылезают из-под неё всякий раз, когда Дима делает очередной неуклюжий шаг.

Было это так: в канун моего первого юбилея я заболела: простыла, набегавшись в лёгкой куртке по обманчивому мартовскому теплу. Поэтому поздравить меня никто не пришёл. Я плакала три дня, почти без остановки. Не от того, что проклятая болезнь скручивала и выламывала каждую мышцу в моём маленьком теле. От злости на несправедливость бытия.

Когда температура спала, ко мне разрешили пускать друзей. Дима пришёл первым. Когда ему позволили войти в комнату, где под толстым одеялом лежала я, бледная и опухшая, он растерялся и начал нести какую-то чушь. Я слушала, пока не надоело, а потом пожаловалась:

–Мне на день рождения куклу подарили, китайскую, фарфоровую. А она куда мне, кукла-то? Я уже взрослая.

И грустно посмотрела на него, чем довела бедного мальчишку до нервного тика. Оказывается, он тоже принёс подарок – самодельный кораблик. Корпусом кораблику служила конфета, завёрнутая в фольгу, мачтами – зубочистки, парусами – разноцветные кусочки шёлка. Кораблик показался мне идиотским, но милым. Сначала я решила съесть его, но потом передумала и поставила за стекло серванта. Там он и остался, несмотря на то, что мама постоянно собиралась его выкинуть, чтобы не завелись тараканы.

Чтобы не расплакаться, я сжимаю кулаки. В правой руке что-то есть – маленькое, продолговатое, шуршащее фольгой. Кусочек детства, такой же нелепый и раздавленный, как и тело его создателя, скрывшееся в тумане, отчалившее на всех парусах в страну мальчиков, которым не суждено вырасти.

"Дима! Извини, я просто испугалась... Я не хотела..."

Нет ответа. Нет никакого Димы, есть только клубящийся вокруг холма туман. И так стыдно открыть ладонь, и посмотреть – что в ней. Я опускаюсь на колени и бью по мёрзлому асфальту. Увы, нет ни боли, ни крови. Что-то продолговатое в руке ломается, и между пальцев протискиваются несколько чёрных тараканов. Я сжимаю кулаки ещё сильнее, и они лопаются. Их зеленоватые внутренности сочатся из-под дрожащих пальцев.

Внутри растёт, поднимаясь из глубин души, красная горячая волна, которая сметает все дамбы, возведённые здравым смыслом и воспитанием. Ещё секунда, и они рухнут, думаю я, улыбаясь. И раскрываю ладони.

А потом они рушатся, эти дамбы – и это хорошо. Потому, что наполняющий меня огонь должен отыскать выход, иначе можно сгореть заживо, изнутри. Закусив губу, я вижу, как он загорается в моих ладонях, тёмный, с ярко-алыми прожилками. Полюбовавшись, как огонь жадно облизывает мои пальцы, говорю ему, уже не в силах сдерживаться:

"Лети".

И отпускаю огонь из рук, будто голубя.

Сознание темнеет, в ушах что-то звенит, перед глазами проплывают знакомые лица – недовольные, угрюмые. Отец, Максим, мама. Я говорю им:

"Убирайтесь из моей головы – я ничего вам не должна. Где та великая и счастливая, предназначенная только мне жизнь? Вы меня обманули, сволочи... Вы не хотите мне счастья, вы хотите одного – чтобы всегда выходило так, как вам надо! Да горите вы все, нет сил смотреть на ваши рожи..."

И они горят, плавясь в струях огня, но я не хочу видеть их искривлённых ртов и слетающей чёрными хлопьями кожи, поэтому отворачиваюсь.

А когда поворачиваюсь снова, вижу, что туман, сбитый огнём моей ярости, отлетел от холма, порванный в клочья. Тяжёлые чёрные облака стали более светлыми и прозрачными. Всё ещё пасмурно, но такое ощущение – вот-вот, и неяркий свет ноябрьского солнца всё же пробьёт тучи.

Когда я перевожу взгляд на разбросанные по асфальту обломки, они начинают истончаться и исчезать. На дороге остаётся большое рыжее пятно: мелкий ржавый песок, труха. И мальчик Дима. На этот раз он выглядит гораздо лучше: застёгнут на все пуговицы и причёсан. Нет и следа увечий – передо мной симпатичный паренёк, разве что бледноватый слегка.

"Я знал – ты сможешь. Ты сильная. Пойдём, она ждёт".

Мальчик Дима протягивает мне руку, но я, не в силах ступить на рыжую пыль, вопросительно смотрю на него. Он улыбается ещё шире:

"Не бойся. Это всего лишь прах. Когда что-то уходит навсегда – остаётся только прах. Он не может причинить вреда".

Аккуратно, словно ступая в ледяную воду, ставлю босую ногу на рыжий песок. Ничего не происходит. Я делаю шаг, другой. Я иду, словно Пётр по волнам моря, и с каждым шагом моя вера становится всё сильнее. Не доходя до Димы пару шагов, останавливаюсь, чтобы сбить с ног приставшие песчинки. Но их нет. Эта ржавая дрянь не прилипает к моим ногам.

"Ты меня извини. Я очень испугалась".

"Да ладно. Теперь-то ты веришь мне? Веришь в себя?"

Я киваю, и, переборов секундное замешательство, опираюсь на учтиво предложенную руку. Она тёплая.

"Прямо как в первом классе. На самой первой линейке. Когда нас построили по парам и повели в школу. Помнишь?"

"Помню. Только я с Григорьевой Оксаной шёл, сзади тебя. Встал неправильно – надо было справа, а я слева. Я с тобой хотел, но не разрешили".

Я ещё крепче сжимаю его пальцы и, чтобы он не заметил сбегающие по щекам слёзы, начинаю раскачивать наши сплетённые руки вверх-вниз, пританцовывая при этом. Он поддерживает игру:

"Три-пятнадцать!"

И мы прыгаем, не разжимая рук, так высоко, как можно только во снах. А потом медленно опускаемся вниз, словно седые парашютики, сорванные с одуванчика. Всё это время я думаю: как это чудесно – гулять по нарнийскому лесу с мёртвым одноклассником, как мне легко и спокойно.

"Помни – ты всё можешь сама. Тебе не нужна ничья помощь – особенно помощь Хозяина Леса. Он берёт за неё слишком дорого".

Что ещё за Хозяин? Какого леса? Что-то очень знакомое, из детства, из прошлой жизни... Но я никак не могу вспомнить подробностей.

Дима молчит. В конце концов, асфальт приводит нас к дереву, растущему на другом склоне холма, метрах в двадцати от дороги. Чего довольно в моём сне – так это деревьев, облетевших, замёрзших, разных. Но это дерево – оно другое. Увидев его, я останавливаюсь.

"Мы пришли?"

Дима кивает и отпускает мою вспотевшую ладонь.

"Иди. Она ждёт".

Я потихоньку спускаюсь, держась за кустики. Здесь, в низинке, полно опавших листьев, и мои босые ноги проваливаются в них по щиколотку. Особенно большая куча наметена под самым деревом. Когда я вижу, что на самой её вершине лежит, свернувшись клубком, огромная рыжая лиса, то застываю с открытым ртом. Таких лис, дородных, пушистых до невозможности, можно встретить только в советских мультиках. И во сне.

Боясь даже дышать, чтобы не спугнуть чудесную лису, я жадно наблюдаю за тем, как поднимаются и опускаются её бока. Как дёргается во сне великолепный хвост, как дрожат усы. Поглощённая лисой вся без остатка, я вздрагиваю, когда за моей спиной ломается ветка: сверху спускается Дима.

"Тише! Спугнёшь!"

Дима беззаботно отмахивается:

"Стала бы она искать тебя, чтобы пугаться! Самой-то не смешно?"

Я замечаю, что лиса вовсе и не спит, просто зарылась чёрным носом в тёплый подшёрсток и наблюдает за мной. Её изумрудные глаза слегка приоткрыты, в них горит лукавый огонёк. Боже, как она красива! Я отдала бы полжизни, чтобы погладить её, и всю жизнь – чтобы прижать к груди и тискать, зарывшись лицом в пахнущий листьями мех.

"Ведь это не просто лиса, так?"

"Конечно. Ты что, никогда не видела просто лис?"

Серое тощее тело, покрытое свалявшейся шерстью, слипшейся от крови, безвольно подпрыгивает на полу, когда машину подбрасывает на ухабах. Глаза открыты, левый глядит прямо на меня – и в нём нет ни страха, ни лукавства, только пустота. Даже в блестящей пуговице больше жизни...

Я дёргаю головой, отгоняя нечаянное воспоминание.

"Видела. Но они были мёртвыми..."

"Ой! Смотри, смотри – у неё лисята!"

И правда – лисята, как я не заметила. Шустрые оранжевые комочки носятся друг за другом, ловят летящие листья, дерутся за них, покусывая друг друга за уши, визжат от боли и азарта. Я смотрю на них так долго, что в глазах начинает рябить, но не могу разобрать, сколько же их: три, четыре?

"Она говорит – столько, сколько захочешь..."

Лиса жмурится, прикрывая огромные зелёные глаза, подтверждая – всё будет так, как я захочу. И тут я делаю потрясающую глупость. Протягиваю к лисе руки и кричу – на весь лес, наверное:

–Спасибо, лиса!!!

Ледяной ветер бросает мне в лицо горсть листьев. Пока я моргаю и отплёвываюсь, лисята слаженно зарываются в опавшие листья, словно огромные оранжевые червяки. Лиса поднимается на лапы, секунду смотрит в глаза, запоминая моё лицо, а потом спрыгивает с кучи и исчезает в зарослях.

"Марина, что ты натворила?"

Мальчик Дима в ужасе. Сквозь синеющую на глазах кожу просвечивает череп, а по щекам ползут трупные пятна. Я зажмуриваюсь от досады.

"Я не хотела. Я... слишком обрадовалась..."

"Ты разбудила охотника..."

Под низкими, быстро темнеющими тучами проносится непонятный звук – то ли визг, то ли скрежет. От него мгновенно тяжелеют виски, и голова наливается тупой тяжёлой болью. Даже Дима хватается за затылок, вскрикнув, будто от удара. Из-под его пальцев начинает капать кровь.

"Беги! БЕГИ, МАТЬ ТВОЮ!!!"

Я спотыкаюсь, падаю, пытаюсь подняться, но босые ноги скользят на осыпающихся, заваливающих меня с головой, листьях. Запах гнили, раньше незаметный, теперь лезет в ноздри уверенно, по-хозяйски. Лес растворяется в налетевшем тумане, таком густом, что я больше не могу видеть своих вытянутых рук. Откуда-то издалека до меня долетает голос Димы, искажённый болью и расстоянием:

"Прячься, Маринка... Он идёт за тобой... Что бы ни случилось дальше – помни лису... Всегда помни лису... "

Когда эхо в моей голове затихает, я открываю глаза.

Сон всегда начинается с середины.

Если ты приходишь в себя в странном месте, а в голове ещё звенит эхо от крика мёртвого одноклассника, это ещё не значит, что ты проснулась.

Если в прошлом сне вокруг меня был ноябрь, то теперь – снежные сугробы, высотой до неба. Значит, это тоже сон, только январский. Тут тоже есть деревья – в белых зимних шапках, тяжёлых и мохнатых. Снега столько, что тонкие стволы молодых берёзок согнулись под его весом до самой земли. Я – в белых зимних сапогах и пуховике, снова с чужого плеча, розовом, до колена. Ну почему моё подсознание так безвкусно?

Вокруг стоит звенящая тишина. Мне легко и спокойно от этой тишины, от вида снега, лежащего на ветвях. То, что я на кладбище, нисколько не смущает: эти места нравились мне с детства.

Дальние могилы засыпаны до самых верхушек памятников. Те, что находятся у дорожки, относительно чистые. На них видны имена и фотографии. Около многих – свежие, но уже замёрзшие цветы. Медленно иду по аллейке, вглядываясь в чужие лица. Иногда останавливаюсь, чтобы набрать в руки снега и поглядеть, как снежинки плавятся, теряя узорчатую форму. Неширокая аллейка аккуратно расчищена. Скорее всего, проезжал трактор, лопатами махать замучаешься.

Чем дольше я иду, тем больше жизни, а точнее, не-жизни появляется вокруг. Дорогу неспешно пересекают прозрачные силуэты. Прилипший к гранитному памятнику снег осыпается, из-под него выезжает и, бесшумно стуча колёсами по вырезанным в камне рельсам, исчезает за краем перспективы, свернувшись в точку.

"Заслуженный железнодорожник" – читаю я. И иду дальше, уже догадавшись – куда. Склонившийся в вечной скорби мраморный ангелок поднимает голову и внимательно смотрит вслед. Встретившись со мной глазами, оживает фотография на ограде: женщина в косынке растягивает губы в злой ухмылке. У неё неприятное худое лицо и чёрные глаза.

"Помни лису... Охотник идёт за тобой".

"Причём здесь охотник?" – приходит мне в голову запоздалая мысль, когда ноги выносят меня за угол. – "Кто такой этот охотник?"

Невысокая лиственница встряхивает раскидистыми лапами, роняя вниз комки слежавшегося подтаявшего снега. С мягким шумом он падает на дорожку и разбивается, рассыпается на маленькие комочки. Я продолжаю орать, дико и надрывно, пока в лёгких не кончается воздух.

Могилы деда нет. Вместо неё огромная яма с неровными краями, а на дне ямы – вода, чёрная и неподвижная, словно расплавленный битум. Памятник с улыбающейся фотографией завалился набок, как подбитый танк. Пара соседних оградок, смятых, поломанных, валяются рядом. Вырванные из земли металлические ноги ещё дрожат, с них на снег сыпется жёлтый песок.

Глина и земля кругом, повсюду. Такое впечатление, что могила взорвалась изнутри, расплескав себя на сотню метров вокруг. Повсюду оспины грязи, бурые комья с торчащими обрывками корней, камни. Грязь медленно стекает по когда-то белоснежным стволам берёзок и падает вниз тягучими каплями, похожими на отработанное машинное масло.

А рядом с могилой стоит охотник. Мальчик Дима был прав: он всё-таки нашёл меня. Только теперь я понимаю, что бежать уже поздно.

Охотник стоит на другой стороне ямы, между двух деревьев. На его плечах что-то вроде плащ-палатки, перепачканной грязью. Лица не видно – его черты неразличимы в темноте, которая сочится из-под капюшона. Заметен лишь кусок подбородка, неестественно белый и гладкий.

На плече охотника лежит не ружьё, а огромная ржавая лопата с грубым квадратным черенком, покрытым грязными волокнами, густо, словно шерстью. На лопате налипли куски глины. Струйка чего-то чёрного стекает вниз по грязным пальцам с огромными расплющенными ногтями.

–Иди ко мне, – глухо говорит охотник, и ноги сами несут меня к нему. Остановившись на краю ямы, я с ужасом смотрю вниз. Гроба не видно. Там, на дне, только мутная жижа, да ещё корни, упрямо лезущие вверх.

–Это твоё? – спрашивает он, а во мне всё трясётся. Мне страшно, как никогда до этого, но зубы стучат не от страха. Я не могу видеть его глаз, только чувствую исходящую из них стужу.

–Нет... Я никогда не знала его... – Язык уже не подчиняется мне.

–Неважно, – говорит он. – Убирай отсюда свою дрянь...

–Какую дрянь?

–Вот эти кости. Начнём с них.

Он показывает вниз. Несколько комьев глины, оторвавшись от подошвы, скатываются вниз и медленно тонут в чёрной жиже. Вот оно что, понимаю я. Нет там никаких костей и гроба. Эта мутная жижа и есть дед.

–Нет там никаких костей, – шепчу я и тискаю, щипаю себя сквозь пуховик в тщетной надежде проснуться. – Тебя никто не звал... Уходи.

Кажется, и такая жалкая попытка бунта выводит его из себя. С отвратительным звуком выдирая сапоги из оттаявшей глины, он подходит ближе. Теперь нас разделяет только яма.

–Там, куда я прихожу, всё становится моим. Запомни это. Потому, что когда мы поженимся, у тебя не останется вообще ничего. Ни отца. Ни матери. Ни воспоминаний. Ничего.

"Помни о лисе"...

Кто и когда говорил мне эти слова? О какой лисе идёт речь? Наверное, о той, что лежала на полу "уазика", тогда, в детстве... Узкая пасть открыта, из неё вывалился серый язык, чудовищно длинный, непонятно как помещавшийся там при жизни. Кажется, она дразнит меня – даже мёртвая.

Моя воля гаснет, как спичка на ветру. И я падаю прямо в открытую могилу, вниз головой. В чёрную воду с запахом и вкусом нефти. Сказать, что она холодная – ничего не сказать. Она ледяная. Она – жидкий азот, смешанный с землёй. Дыхание останавливается сразу.

Умри, Лиса, умри.

Потом я долго сидела на диване, раскачиваясь и дрожа, как осиновый лист. Жуткий озноб колотил моё тело, мокрое и липкое от выступившего пота. Наверное, во сне с меня свалилось одеяло – отсюда и приснившийся холод. Не хватало ещё заболеть. Не хватало ещё задохнуться собственными страхами. Не хватало ещё сойти с ума.

Пальцы тряслись, и не хотели слушаться. Переворошив верхний ящик прикроватной тумбочки, я, наконец, нащупала градусник. Встряхнув стеклянную колбочку пару раз, для верности, я засунула её в подмышку и рухнула обратно, в жаркую темноту влажной постели.

Что это было – спросила я себя, когда мысли, разбросанные кошмаром, потихоньку осели вниз, как намокшие чаинки. Что это было, Марина? Гормональные шторма, или тихий треск подгнивших стропил, по которым вот-вот поедет крыша?

Нет – ответила я себе, слушая своё дыхание в жаркой темноте. Дело в нём, в Максиме. Вернувшийся из детства, он тянет меня обратно – а я не хочу. Прошёл год, и я почти забыла о том, как это – быть с ним. Хотя два года назад не смогла бы даже представить, как это – быть без него.

Нечему удивляться: Макс всегда умел быть настойчивым, умел находить незащищённые места, умел пользоваться слабостями. И всегда бил без промаха. Он был... Охотником, спасибо тебе, Дима за внесённую ясность.

Однажды, зимой одиннадцатого класса, когда мы остывали после бешеной скачки на моём диване, в дверном замке неожиданно зашевелился ключ. Моё сердце, ещё не успокоившееся от нескольких оргазмов, чуть не выпрыгнуло прямо изо рта. Серьёзно – я почти увидела, как оно скачет по полу, скользкое и почему-то серое.

–Пусти! – прошептала я одними губами, округлив глаза, насколько смогла. – Дай, я оденусь, дурак! Если это мама...

–Тогда что – с балкона прыгать? – Макс не испугался и не разжал рук. Я дёрнулась, а потом дверь скрипнула, и меня с головой захлестнула тяжёлая волна паники. Кажется, я даже вцепилась зубами куда-то повыше его локтя, но добилась лишь того, что он ещё крепче сжал объятья.

Потом дверь хлопнула, и послышалось пьяное бормотание. Напряжение спало, и я растеклась в руках Макса, как обмякшая резиновая кукла с вынутой пробкой. Почувствовав это, он поцеловал меня в шею и прошептал:

–Это не мама... Это папа, наверное... Познакомишь?

В коридоре что-то грохнуло – отец, потерявший равновесие в попытке снять ботинок, ухватился за створку шкафа и опять оторвал.

–Пошёл он, – ответила я.

–Зачем ты так с папой? Родителей надо любить, – насмешливо сказал Макс. Я только потом поняла, что так он всегда реагировал на стресс: просто находил кого-то и делал ему больно.

–И детей тоже надо любить, – возразила я, сбрасывая его руки и усаживаясь сверху. – Не надо пить... Не надо распускать руки.

–Так мне что – всё-таки прыгать с балкона? – Макс дурашливо сложил губы трубочкой. – Не любишь родителей – твоё дело. Но как можно настолько не любить своего учителя?

–Можно... Потому, что он учит только плохому, – ответила я, чувствуя внутренней поверхностью бёдер, что Макс не собирается никуда прыгать. Влажные ладони уже вовсю скользили по моему телу.

–Сейчас... – Я распахнула дверь в коридор прямо так, не накинув даже халата. Отец храпел, прислонившись к стене, так и не сумев снять непослушного ботинка. Его дублёнка была усыпана древесной стружкой и на локтях вымазана грязью. Краем глаза я заметила, как Макс заинтересованно наблюдает за мной. Повернувшись к нему, я развела руки и сказала:

–Прохода нет. Прямо у двери уснул – даже до зала не дополз.

–Значит – всё-таки прыгать?

–Прыгать придётся, – сказала я, приближаясь к нему. – Но не тебе... Прыгать буду я. Вот на нём.

Он проследил за движением пальца, и усмехнулся:

–Связался чёрт с младенцем...

А потом я прыгала. Сначала затаив дыхание, словно перед настоящим прыжком в ледяную воду. Потом, когда вода оказалась ласковой и тёплой, я начала стонать от удовольствия. Какая-то часть меня, помнящая, что в коридоре спит отец, шептала, что это неправильно. Но клокотание кипящей воды, пальцы, впившиеся в мою кожу, хрипящее дыхание Макса на груди – всё это приносило тёмное, злое удовольствие. А шёпот совести лишь раздражал, поэтому я наклонилась ниже, и он пропал.

"Пусть слышит... Пусть все слышат... Плевать... Потому, что..."

–Потому, что я их всех ненавижу, – сказала я, когда всё кончилось. Макс проявил лишь вялый вежливый интерес:

–Кого, Лиса?

–Всех, – уверенно ответила я.

Макс не ответил, только его пальцы по-хозяйски ползали вдоль моего позвоночника. Что ж, мир устроен так, что охотник всегда получает своё, и ему плевать на богатый внутренний мир добычи. Я и не обиделась.

Потом он полюбил приходить к нам. Познакомиться, похвалить дочь за успехи, вручить синюю книжку обладателя первого юношеского разряда за пятидневный поход с байдарками. А потом, кажется, просто так, словно к себе домой. Когда мы сидели на кухне с мамой и пили чай, он находил под столом мою коленку и поглаживал, глядя при этом прямо в глаза. Ждал, наверное, что буду дёргаться, нервничать, поднимать брови. Не на ту напал: я сидела и улыбалась ему, как ни в чём не бывало.

Иногда эта странная игра захватывала меня своей неестественностью. Так одновременно отталкивает и привлекает уродство или сексуальное извращение. Я принималась подыгрывать: закатывала глазки, расхваливая ум, смекалку и заботу Максима Павловича. Взахлёб рассказывала о том, он учил нас переворачиваться на байдарке. Мама ахала, прижимая ладонь к сердцу, а лицо моего учителя озарялось загадочной полуулыбкой.

–Не зови меня Лисой, – просила я. Сотню раз, наверное.

–Почему? – усмехался он. – Тебе идёт, по-моему.

В ответ я начинала в очередной раз рассказывать одну и ту же историю. Всякий раз Максим Павлович уверял меня, что не слышал её и симулировал обиду, если я не верила. Развлекался, одним словом.

–В детстве отец взял меня на охоту. Там я начала плакать: было очень жалко убитых лис. За это он запер меня в "уазике", вместе с лисами – они там, на полу лежали. Я должна быть сильной – вот как он сказал. Так мы целый день вместе прокатались. Мне эти лисы потом долго снились, почти каждый день. И даже сейчас, иногда...

После этих слов Макс брал мои щёки в ладони и негромко объяснял, что детство давно кончилось, лис пустили на шапки, и расстраиваться из-за этого глупо. Что отец всё сделал правильно, благодаря его поступку я и стала сильной. А сильные девочки должны уметь смеяться над такими глупостями, как детские сны и давно позабытые страхи.

Градусник так и не смог показать мне мою температуру – или сломался, или она и вправду была 35,3. Положив его на стол, я прикрыла глаза, но неприятные воспоминания лезли в голову, щекотали изнутри своими грязными крылышками. В конце концов, от этого заболели виски, и захотелось курить. Я слезла с дивана и, уже взявшись за ручку балконной двери, вспомнила вдруг, что сигареты в сумочке кончились.

Заначка лежала в туалете, за пыльными бутылками, в которых когда-то был ацетон и прочая нефтехимия, а что плескалось теперь, вряд ли разобрался бы и Менделеев. Я присела на краешек унитаза и, мысленно махнув рукой, чиркнула зажигалкой. Не успел щекочущий нёбо дымок втянуться в лёгкие, как скрипнула дверь, к туалетной двери приблизились озабоченные шлёпающие шаги и встревоженный мамин голос прошептал:

–Марина, ты что там делаешь?

Мне захотелось расплакаться от злости. Только что зажжённая сигарета отправилась в унитаз, еле слышно пшикнув на прощание. Прощай, надежда на спокойный сон.

–Почему у тебя пахнет сигаретами?

–Не знаю. Я не чувствую. Может – отец курил.

–С тобой всё хорошо?

–МАМА!!! – не выдержала я. – ИДИ СПАТЬ, А???

За дверью потоптались и отошли, тоскливо прошептав:

–За что ты нас с отцом так ненавидишь?

Это история не на одну ночь – мелькнуло в моей голове.

На балконе я курить не рискнула – знала, что мама теперь не уснёт и будет чутко следить за малейшим скрипом. Ну а если и уснёт, то я всё равно буду шарахаться от каждого шороха и не получу от сигареты никакого удовольствия. Будильник показывал абсолютно безнадёжные цифры – 03:12. Час волка, время голода и страха. Наверное, мне больше не уснуть, подумала я. Может, оно и к лучшему.

Разбудил меня телефонный звонок:

I cheated myself

Like I knew I would

I told ya, I was troubled

You know that I'm no good

Надо бы сменить его, в сотый раз подумала я. Хотя сначала надо, наверное, поменять подаренный Максом телефон. Испытывать стресс от одной мысли о мужчине, и пользоваться его подарком – это очень по-женски.

–Эмми Уайнхаус? Почему? Нравятся алкоголики? – спросил он, услышав мой звонок впервые. Тогда мы ещё не спали, я даже не могла представить себе такое. Но уже ловила на себе его странные взгляды, смутно догадываясь о чём-то, опираясь лишь на собственное незрелое чутьё Инь .

–Алкоголики мне не нравятся. Мне...

Но он, не дослушав, перебил:

–Я думал, что у тебя на звонке что-то вроде Митяева – про раскосые глаза или царицу Непала... Серёжа вчера играл эту песню, а ты подпевала...

–Я хотела сказать, Максим Павлович...

– В лесу зови меня Макс, как все. Лес не знает, что такое отчество.

–Я хотела сказать, что в этой песне мне нравится припев. Вы...

–Ты...

–Ты меня недослушал.

Он внимательно посмотрел на меня, отчего девичье сердечко, ещё не испорченное вниманием, тоненько заныло.

–А зачем такой плохой девочке туризм? Дома скучно?

–Я лес люблю. И только здесь себя как дома чувствую, – ответила я, и впервые увидела, как в его карих глазах разгорается огонёк любопытства.

–Ты какая-то слишком взрослая для своих лет...

–Я с самого детства взрослая. Так можно, я звонок всё-таки этот оставлю? Даже если он не туристический?

Он задумчиво кивнул. Я поправила волосы, подняла воротник куртки, ёжась от прохладного ветра и, шмыгнув носом, добавила:

–Кстати, переводится припев иначе, чем вы думаете. Она не плохая, эта девочка из песни. Она просто не умеет. Ноу гуд – это значит не уметь.

–Да? – хрипло переспросил он. – Не умеешь, значит... Ну, это ничего: я тебя научу. Было бы желание.

–Научи, – кивнула я, навсегда и бесповоротно переходя с ним на "ты". Страшно не было, да и стыдно тоже. Просто перехватило дыхание, будто летишь вниз головой по рельсам русских горок. – А если хочешь, чтобы у меня был другой звонок – подари новый телефон...

Почему, интересно, в моей голове снова играет мелодия звонка, лениво подумала я. Её давно бы пора сменить: та девочка давно уже пропала, растворилась в синей дымке соснового леса, оставив только следы на песчаной дороге. И есть ещё что-то, что предстоит сделать завтра. Никак не вспомню, что именно – но оно тревожит, не даёт расслабиться...

Внезапно я всё вспомнила.

Из-под штор бил яркий солнечный свет, в комнате стояла тёплая духота погожего апрельского утра. Солнце стояло уже высоко, судя по всему. Сколько-сколько времени????

Скатившись с кровати колобком, я несколько секунд приходила в себя, глядя, как надрывающийся телефон ползает по столу. Когда ждать стало невмоготу, я, вдохнув глубже, протянула руку и подняла дарёный "Самсунг", молясь, чтобы голос не задрожал.

Но это оказалась всего-навсего Лариска. Облегчённо выдохнув, я отклонила звонок. Скорее всего, речь пошла бы о турецком мальчике, с которым она познакомилась на той неделе. То ли дорвавшийся до желаемого турок проявил себя очень достойно, то ли произошёл межэтнический скандал с повреждённым о голову кальяном – сейчас мне было не до этого. Пытаясь собраться с мыслями, я походила по комнате, попинала подушку и поняла, наконец, что Макс только этого и хочет: чтобы я ждала его звонка.

Ну, уж нет. При таком раскладе у меня нет ни шанса объясниться быстро и безболезненно. Всё будет так, как в выпускную ночь, а может, ещё хуже. Если договорились созвониться в девять, значит, так тому и быть. А вот оно и девять – сложилось из чёрных палочек на дисплее электронного будильника. Ничего страшного, если я позвоню первая.

Телефон долго не брали. Я стояла, считая гудки и, сморщившись, словно в ожидании удара в живот. Когда девушка – робот сообщила мне, что абонент не отвечает, я нажала на иконку "Макс" снова. Во второй раз было уже почти не страшно. Ну, может быть, только чуть-чуть, в тот момент, когда длинные гудки сменились шорохом, скрежетом и воем.

–Да, Лиса?

Спокойно так, буднично. Как обычно. В самом деле, подумала я. С чего вдруг ему волноваться? По его плану это должна делать я, и пока этот план работает. Вон, как пальцы отбивают нервозную дробь по столешнице.

–Привет. Хочу извиниться за вчерашнее. Я поступила с тобой некрасиво. Нам, наверное, не стоило...

–Как доехала?

Я скривилась, как от острой зубной боли, челюсти свело злой мгновенной судорогой. Он опять меня перебил.

–Спасибо, хорошо.

После этого секунд десять мы просто молчали. Я слушала, как жадно пожирает пространство белый дьявол "Шевроле-Ланос" с номерами В666АД, как в колонках надрывается любимый им Кузьмин – про сказку в его жизни. Хороший телефон: всё слышно, и можно ничего не говорить.

–Максим?

–Марина? – Детский сад. Вот так и знала, что этот разговор превратится в соревнование по перетягиванию каната.

–Мне очень жаль, что так получилось, – сказала я, постаравшись добавить в голос максимум того, что люди называют сожалением. Судя по тому, как понимающе хмыкнули на другом конце трубки, постаралась я плохо.

–Ладно... бывает... Придешь, сегодня в гости?

–Максим, я...

–Понял. Про завтра, наверное, можно не спрашивать?

Ну как у него, получается, сделать так, что я не могу ответить грубостью на откровенное издевательство? Почему я чувствую себя виноватой?

–Нам, наверное, надо расстаться... Всё это... прекратить...