Текст книги "Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи (СИ)"

Автор книги: Андрей Ренсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

–Рассказывай, – опрометчиво позволил я, и за следующие две минуты моя голова оказалась завалена лисами по самую крышку. Охотящимися, убегающими, мёртвыми, сонными, кусающими, лающими, бесхвостыми, говорящими – всякими. В конце концов, пришлось заткнуть фонтан Олиных познаний, предложив возвращаться к костру.

Марина сидела на бревне, как и было, обещано, но не курила. Просто сидела, натянув на ладони красные рукава, и смотрела. Не на меня, не на кого-то вообще, а просто – перед собой. Значит, не подействовал ужин, и, похоже, хорошее настроение покинуло это здание, как Элвис – навсегда.

–Слушай, – сказал я, присаживаясь рядом. – Вот объясни мне – где в вашем туризме кончаются мучения, и начинаются удовольствия? Идёшь, идёшь, идёшь, потом пожрал и спать. А потом опять идёшь.

–Я думала, тебе понравилось, – равнодушно произнесла Марина, чиркая зажигалкой. На поляне из всего народа остались только мы, и Лягин, упрямо строгавший что-то, уже незаметное в темноте. Остальные расползлись по палаткам, а кто-то даже начал похрапывать – громко, с присвистом.

–Понравилось? Да не то слово! – Я помахал в воздухе руками, разгоняя упрямый, едкий, лезущий в глаза, дым. – Я в восторге! Особенно от того, как ты со мной общаешься.

–А как я с тобой общаюсь? – Марина глубоко затянулась, вспышка огня озарила её спокойное лицо, очертила линию губ, скулы, загорелась в темноте двумя зелёными кругами. Я ёё тут же простил, за всё и сразу.

–А никак.

–А я что, должна? – пожала она плечами, такими хрупкими под этой курткой, что их моментально захотелось прижать к себе и не отпускать.

–Да нет, не должна. Просто – это как-то...

Вообще-то я хотел сказать – невежливо, потом, в последний момент, передумал – показалось, что она обидится. А чем заменить неудобное слово, в голову так и не пришло. Вот и повисла пауза, длинноватая, надо признать.

–Хорошо, – нарушила её Марина, удостоив меня взгляда, впервые после встречи с группой. – Может, ты и прав. Давай общаться. О чём?

–О лисе, – улыбаясь, сказал я, и она вдруг вздрогнула, глядя на меня с обидой и непониманием. – Ты что, Марина? Болит что-нибудь?

–Нет, – ответила она, отстраняясь. Я быстро убрал руки. – А даже, если и да – это не повод меня тискать. Откуда ты знаешь про лису?

–Ты сама у меня спросила... Помнишь, на дневной стоянке – к чему снится лиса? Ну, я и узнал, если тебе ещё интересно.

–Не помню, – покачала она головой, и её пшеничные волосы ожили, зашевелились. Я внутренне взвыл – можете представить, что там, у меня творилось. В душе, я имею в виду.

–А я вот запомнил, и спросил у Пономаренко.

–О! – только и сказала Марина. – Она ещё и сны толкует? Палыч говорил, что она по руке гадает, и по картам. А тут ещё... Хотя, ладно, я тебя перебила – что там с лисой?

–С лисой всё сложно, – уклончиво ответил я. – Она у тебя спала, или ела? Или, может, убегала? Или лизала под хвостом?

–Господи, – с отвращением произнесла Марина. – Нигде она не лизала, просто лежала на листьях. И я хотела её погладить, но она убежала.

–Ну, вообще, лиса – это враг, который притворяется другом, – поделился я приобретённым знанием. – А гладить лису – это... Вроде бы, к испугу.

–Всё верно, – немного подумав, сказала Марина. – Я тогда, в "уазике", очень испугалась. Мне показалось, что эта лиса всё ещё живая, просто зачем-то притворяется мёртвой... Что, если я отвернусь, она тут же... Надо бы поговорить с этой, как её... С Олей.

–Марина, – торопливо сказал я, чувствуя, что, если не спрошу этого сейчас, то не спрошу никогда. – Ты только не обижайся... Скажи, пожалуйста – ну зачем тебе так нужен этот Майкоп?

–Веришь, нет – я это объявление в интернете откопала. До этого не задумывалась, а как увидела, сразу поняла: это то, чего я хочу. Не имеет такого уж большого значения – Майкоп, Пятигорск, Нальчик, Горноалтайск... Мне без разницы, лишь бы подальше отсюда. А у тебя есть мечта?

–Есть, – сказал я, стараясь не отвести глаз, не дрогнуть ни одним мускулом. – Я хочу, чтобы ты никуда не уезжала.

–Почему?

–Потому... Потому, что это то... Чего хочу я. Моя мечта.

Скорее всего, со стороны это смотрелось картинно и глупо: граф признаётся в своих чувствах, дама смотрит на него, как на умалишённого. Скоро уже привыкну, наверное.

–Лукашин, живи настоящим... Поверь, для тебя же так будет лучше.

–Не понял, – ответил я, хотя понял всё, конечно.

–Надо ценить, то, что у тебя есть. И не сходить с ума.

–А если нет у меня ничего, если мне нечего ценить? – спросил я, но спрыгнувшая с бревна лёгкая тень уже растворилась в сумерках. Ищи ветра в поле, пытайся доказать ему свою правоту.

Когда я, нащупав в рюкзаке свитер и спальник, забрался в тамбур, то понимал, конечно, что шума произвожу много. Якуповское недовольное лицо появилось в разорванном молнией проёме довольно быстро.

–Ты где ходишь? Я сплю уже, вообще-то!

–С Мариной сидели, разговаривали.

–А-а! – уловив возможность сесть на любимого конька, татарин тут же сменил гнев на милость. – Завидую я тебе, Женяка. Обычно такие, которые все из себя, в постели хуже бревна. Но эта – огонь! Ялкынлы! Ты мне верь, у меня чуйка. Шпилил её уже?

–Риф, – мягко сказал я, сбрасывая с ног кеды. – Ты же понимаешь, что твой вопрос невежлив и неуместен? Кстати, где мои ботинки, которые ты должен был переворачивать?

–У костра. Ты просил их переворачивать, а принести не просил.

–Тебе же хуже – теперь я ещё дольше шуметь буду.

–У меня арака есть. Будешь пятьдесят граммов?

–Буду, – сказал я, и поднялся, сминая задники кедов. – Наливай, сейчас приду. Фонарик далеко?

К моему удивлению, ботинки не сгорели, только немного покоробились, стали жёсткими и провоняли дымом. Лягин всё строгал что-то, озаряемый светом угасающего костра.

–Эй! – позвал я. Ну, не смог я вспомнить, как его зовут. Не звать же по фамилии. – Слышь, костёр, может, потушить?

Лягин удостоил меня коротким взглядом. Так смотрят на неприятную мелочь, вроде лужи на дороге. Потом снова принялся за рукоделие. Ну, как знаете – моё дело предложить.

–Давай, давай, – поторопил меня Рифат, сжимавший в руках доверху заполненную крышку от термоса. – А то я – уже.

–Сейчас, – сдавленно произнёс я, роясь в рюкзаке. Аромат прелых кедов, водки и подгорелой обуви, смешиваясь, и дополняя друг друга, мешал дышать нормально. – Сейчас, только найду шерстяные носки.

–Это правильно! К утру вообще колотун будет...

Водка стекла в желудок огненной вязкой струйкой, и уже через минуту мы повторили. Дальше последовал какой-то непонятный, мутный отрезок времени, когда я не смог бы с уверенностью сказать, что именно делал. Судя по всему, просто выкладывал из рюкзака вещи, тут же забывал о них, и начинал искать заново: действие спиртного наложилось на общую усталость, превратив меня в сельдерей. Кажется, Якупов был не намного лучше.

–А чего это вы так недолго? – спросил он. – Я уж думал, ты только под утро придёшь...

–Ну, так как-то, – ушёл я от ответа.

–Не даёт, – констатировал татарин, подкованный в таких вещах, и добавил, сокрушённо цокая языком: – Ну и правильно делает. Будешь так себя вести – никогда не даст.

–Да причём здесь это? – плохо выговаривая слова, спросил я. – Тут другое. Нет, не так. Она – другая.

–Какая ещё другая? – пренебрежительно фыркнул татарин. – Другая! Да все они одинаковые – взял за руку и повёл. Если ты мужик, значит, пойдёт, даже впереди тебя побежит. На самом деле, Женяка, они все хотят этого: чтобы их взяли за руку и повели. Вот ты – мужик?

–Мужик, мужик, – вяло согласился я, подпихивая под голову опустевший рюкзак, сминая его удобнее. – Только я тебе ещё раз говорю: эта не такая. Ты её за руку возьмёшь, а она тебе эту руку – цап, и отгрызёт.

–Во-он оно что, – протянул Рифат. – Ну, тогда надо по печени, двоечкой. И на сеновал, пока не очухалась. Лошара ты – всему тебя учить.

Пошарив слева, я нащупал что-то мягкое и сырое – полотенце, кажется. Скомкав, я отправил его туда, где должна была находиться голова татарина. Но он, ожидая чего-то подобного, накрылся пледом, и избег справедливой кары. А потом, довольный собой, победно заухал и запел:

–Сызматур кызлар, сызматур кызла-а-ар!

–Вот ведь басурман, – сказал я и засмеялся вместе с ним.

–Ещё по одной? – предложил татарин, когда смех затих, выдохся. В темноте я услышал, как скрипнула резиновая прокладка.

–Он у тебя литровый, что ли?

–Полтора.

–Не-не-не! – Я замахал руками. – Завтра не встанем.

–Ты что? Как не встанем? Тут свежий воздух, братан, природа! Здесь похмелья не бывает!

–Нет. Если хочешь, давай сам...

–Ладно, – согласился Рифат. Выпил, хрюкнул, чем-то захрустел, а потом, не успев дожевать, вдруг спросил:

–Значит, эта твоя Марина подошла к тебе на улице и говорит: притворись моим парнем?

–Ну, не на улице, а в парке, а так – да.

–Ну почему она ко мне не подошла? Эх, Женяка, олень ты – ростом вышел, умом нет.

–В смысле?

–Бабы всегда так делают, когда надо бывшего отшить.

–Какого ещё бывшего? – пробормотал я, отворачиваясь к стенке. За моими веками вспухали и опадали неприятные вспышки разных цветов и форм. Похоже, третья крышка всё же была лишней.

–А она ничего тебе не рассказывала? Значит, не хотела. Ты ещё с кем-нибудь разговаривал про неё?

–Ну, подходил ко мне один из этих... Серёжа, губастый такой. Бе-ме, береги её, она хорошая. Если даже он и бывший, от него она так шифруется, что ли? В жизни не поверю. Да посмотри на этого Серёжу – он лох лохом.

–А Палыч? Он тоже лох лохом?

Я развернулся к татарину и разноцветный тягучий шлейф, приклеившись к ресницам, поплыл в темноте следом за моей головой.

–Не понял.

–А что тут непонятного?

–Не-ет... Ну, нет, – поморщился я. – Он у неё учителем в школе был, и старше раза в два... Рифат, ты извини, конечно, но не все же вещи на свете объясняются тем, что между ног.

–Всякое бывает, – сказал татарин, судя по звукам, почёсывая что-то. Хорошо, что темно, и не видно – что именно.

–Риф, ну бред же это! Я слышал, Палыч в очень серьёзной организации работал. Может, с этим что-то связано.

–А это не бред, что ли?

–Понимаешь... – Я внезапно почувствовал запах чеснока и жира изо рта Рифата. Салом закусывал, подлец, пока Аллах не видит. – Я чувствую, как она его боится, до дрожи, до истерики. Начинаю спрашивать – уходит от разговора. Тут что-то серьёзное...

–Женяка, – покровительственно начал Рифат, но тут за тонкой стенкой из синтетики, отделяющей нашу, внутреннюю, ночь от остальной Вселенной, раздался громкий треск: кто-то крупный и неосторожный наступил на сухую ветку.

–Там ходит кто-то, у палатки!

–Давай фонарик!

Конечно, никакой фонарь не смог бы пробить плотный тент и накинутый сверху полиэтилен насквозь. Но, как только пучок света ударил в борт палатки, подслушивающий отступил назад, чем выдал себя: треснуло ещё два сучка, один за другим. А потом, почувствовав, что скрываться больше не имеет смысла, он забухал тяжёлыми шагами вверх по склону – бум-бум...

Палатка татарина стояла у самого леса. И пока я выбирался из спальника, разрывая молнию, пока на карачках выползал из тамбура, пока шарил по заросшему кустами склону лучом фонарика, след нашего ночного гостя давно простыл. Луч натыкался только на серые искривлённые ветки, торчащие из темноты, словно руки мертвецов.

–Эй! – крикнул я одиноко сидящему у костра Лягину, закутанному в плед. Меня била мелкая некрасивая дрожь. – Тут никто не проходил?

Тот даже не поднял головы. Только подбросил в костёр полено, поднял облако искр, и замер, уставившись в огонь.

Когда я забирался в спальник, меня потрясывало, зато совершенно исчезла тошнота. Кажется, организм переработал алкоголь, и просил ещё.

–Нашёл кого-нибудь? – спросил Рифат. Я покачал головой, и только после повторного вопроса осознал абсурдность своего жеста – темно же.

–Нет, никого.

–Ясно. Может, кто-нибудь в туалет выходил.

–Спи, давай, – сказал я, заворачиваясь в спальник, как в кокон. – Это был Хозяин Леса. Он приходил за тобой, потому, что ты плохо себя ведёшь и фигню разную про Марину придумываешь.

–Кто это – Хозяин Леса?

–А то ты не знаешь. Любимый персонаж Палыча. Говорят, что он может принимать облик любого человека и исполнять желания.

–Ни разу не слышал. Знаешь, Женяка, поменьше бы ты загонялся на этой Марине. Я не спорю, есть на чём залипнуть. Но... Мутная она какая-то.

–И тебе спокойной ночи.

–Потом жалеть будешь, что с ней связался.

–Спокойной ночи, говорю, – повторил я, и татарин, наконец, заткнулся. Но сказанные слова ещё долго звучали в моих ушах – будешь жалеть, будешь жалеть, будешь жалеть...

Уже жалею – признался я самому себе, переворачиваясь на другой бок. Только поздно уже жалеть – вот в чём дело.

Хмурое утро.

Под утро мне приснились второстепенные члены предложения, подчёркнутые алой волнистой линией – знак крайней усталости, полного истощения. Линии неприятно потрескивали, как мокрые провода, потом начали бледнеть, рваться, и из разрывов стала проступать реальность в виде низких голосов, говорящих что-то нечленораздельное.

–Риф, – прошептал я деревянными губами. – Риф?

Ответа не было, и моё сердце неуверенно дёрнулось, а потом изо всех сил ударило о рёбра, гоня свежую горячую кровь в парализованные конечности. Я взвыл, прикусив губу. Жизнь возвращалась в мои скрюченные, забитые молочной кислотой мышцы, и несла с собой невыносимую боль.

С поляны доносились бодрые голоса, смех и звон посуды, что раздражало ещё больше. Слава Богу, что не подняли дежурить – подумал я, осторожно разминая затёкшую спину. За этим занятием меня и застал сияющий, как начищенный самовар, татарин:

–Женяка, вставай! Палыч велел тебя разбудить и привести в форму! Через двадцать минут выходим!

–Риф, у меня ноги не ходят, – жалобно сказал я, показывая на раскиданные по спальнику конечности. – Какие двадцать минут? Мне часа два надо, не меньше... Скажи своему Палычу – пусть он меня пристрелит и бросит.

–Давай, давай, – повторил Рифат, хватая меня за ноги, и пытаясь выволочь в тамбур. Ценой неимоверных усилий мне удалось освободиться.

–Чё, дурак, что ли? За свой обрезанный себя хватай!

–Надо молочную кислоту из мышц выгонять! Сделаешь десяточек приседаний – лучше станет. Или, может, пятьдесят граммов?

–Не надо, – отмахнулся я. – Хотя... давай. Двадцать.

Сил запихивать спальник и барахло в рюкзак не было, поэтому я просто выкинул их из тамбура прямо на траву. Чтобы встать, пришлось основательно размять голени, неуклюже ёрзая на корточках, шипя и охая.

–Доброе утро, – сказал Палыч, прихлёбывая чай. Так же вкусно, наверное, это делал Иосиф Виссарионович. – Живой?

–Угу, – сказал я, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам. Свою палатку Палыч уже свернул, впрочем, как и все остальные туристы. Разве что Серёжа Горбунов ещё возился с тентом – неторопливо и обстоятельно.

–Через пятнадцать минут выходим.

Марины нигде не было видно: похоже, её раздражаю не только я, а люди вообще. Вот подмигивает мне расплывшаяся со сна Оля Пономаренко, вот зашнуровывает рюкзак Аверин, надавив на него коленом, словно на горло поверженного врага. Вот сидит Лягин, абсолютно в той же отстранённой позе, что и вчера, только без пледа и рукоделия. Если он так просидел всю ночь, я не удивлюсь. А её нигде нет.

–Зря стоишь босиком. Земля ещё холодная.

–Угу, – сказал я, переступая с ноги на ногу. Ступни и, правда, обжигало холодом. Хороший знак: если ноги чувствуют боль, значит, они есть.

Приблизившись к свободному бревну неуклюжей чаплинской походкой, я рухнул на него и кое-как натянул носки и ботинки. Над поляной стоял утренний туман, полностью скрывший под собой подступы к ручью. Кажется, там пару раз мелькнуло что-то красное, или показалось?

–Мать, плесни чайку, – хрипло попросил я у зевающей Оли: ни дать, ни взять, утренний ханыга в разливайке. – Как моя, спать не мешала?

–Вообще беспроблемная девочка, – пожала плечами Пономаренко. – Пришла, вжалась в стеночку, и лежит, даже не дышит. Как тряпочка. Утром просыпаюсь, а её уже нет.

–Чаю бы мне, – напомнил я.

–Так нету, выпили. Только-только остатки вылила, где же тебя раньше носило? Кстати, если к ручью пойдёшь, будь другом, сполосни котелок...

–Риф! Собери мой рюкзак, пожалуйста!

–Ты вообще, что ли, охренел? – От неожиданности татарин выронил чехол, и он, подгоняемый ветром, пополз по примятой траве как живой.

–Ну, пожалуйста, – громко попросил я, испытывая одновременно и стыд, и удовольствие, от того, что меня сейчас слышит весь лагерь. – Мне надо со своей переговорить...

Татарин тяжело вздохнул и щедро сплюнул под ноги.

–Спасибо, – сказал я, глядя, как в тумане снова сверкнуло красным.

–Десять минут, – напомнил Палыч, прихлопнув на шее комара.

–Котелок, – напомнила Оля.

Одни обязанности и никаких прав – думал я по пути к ручью, сбивая мокрыми кедами прозрачную, как слёзы от неразделённой любви, росу. Все от меня чего-то хотят, а мои желания – дело одиннадцатое.

С Мариной мы столкнулись на полпути, словно парламентёры враждующих армий на нейтральной полосе. Думаю, если бы я не окликнул её, она просто прошла бы мимо, а если бы преградил путь, то – сквозь меня.

–Доброе утро, – сказал я, загораживая ей дорогу. Эта ухмылка, точнее оскал, когда улыбаешься только одной стороной лица, сейчас полностью отражала моё внутреннее состояние. Вряд ли бы у меня получилось стереть её, даже если бы захотел. Да я и не хотел: в моей голове громко играла песня про "Варяг", который не сдаётся. И не желает пощады.

–Чего надо? – растерянно ответила она. И подняла на меня глаза, наморщив лоб и прищурившись, прямо как её двойник в моём, таком далёком, детстве. Тем самым задела старые раны в душе. Но я потерпел, как терпят острую боль, которая скоро пройдёт. Когда-нибудь привыкну, наверное, а потом и вовсе перестану обращать внимание.

Когда я поцеловал её в щёку, она слегка отстранилась, поджав губы – по всему было видно, что ей неприятно.

–Водка, – медленно, смакуя запах из моего рта, сказала она. – Фу...

Не сводя с меня глаз, Марина провела по щеке, которой коснулись мои губы, ладонью, потом посмотрела на неё. Уж не знаю, зачем.

–Что это было?

–Утренний поцелуй. Ты же моя девушка, помнишь?

–Господи, опять, – вздохнула она. В её взгляде читалась неподдельная усталость. – И кто же так решил?

–Ты, вообще-то.

–Надо уметь вовремя останавливаться, – сказала она, закинув на плечо полотенце. – Вовремя, Лукашин – пока не стало слишком больно.

–Не умею останавливаться, – ответил я. – Не моё это.

–Придётся научиться.

–Ну, не можем же мы притворяться парой, если будем друг от друга бегать, – безнадёжно сказал я, глядя, как она снова уходит от меня по росе. – Нам никто не поверит. Нужно общаться, хотя бы время от времени.

–Я подумаю, – пообещала она, удаляясь. Примерно то же самое и таким же тоном мы говорим назойливым продавцам.

За следующий час я понял, что вчера находился только в первом круге ада. Рюкзак, уложенный проклятым татарином кое-как, тянул меня назад, поэтому приходилось напрягать и без того натруженную спину. Ничем хорошим это кончиться не могло, конечно. На одном из спусков я всё-таки споткнулся. И, разбежавшись, влетел прямо в спину Аверину. Не ожидая подвоха, тот встал в интересную позицию, испачкав руки и колени.

–Ты что творишь, дебил?

–Извини, – криво улыбнулся я. – Нога поехала.

–Ещё раз, и челюсть тоже уедет, – пообещал Аверин, брезгливо стряхивая с ладоней прилипшую грязь. Марина обогнула нас, не заинтересовавшись происходящим – естественный снобизм высокородной дамы, которую не тревожат драмы, случающиеся между простолюдинами.

–Эй, друг, успокойся, – зачем-то сказал я.

–Я-то спокоен, – сказал Аверин, ухмыляясь. – Это ты не суетись и смотри, куда ноги ставишь.

Идущие впереди взвинтили темп, и я оказался в самом хвосте, вместе с Олей, безнадёжно отстав от остальных. Когда у меня закатились глаза, и бегущие вдоль дороги ёлки стали чёрными, Палыч объявил привал.

Лишь огромным усилием переборов желание растянуться на песке и закрыть глаза, я занялся рюкзаком, пытаясь следовать вчерашним Рифатовым советам. Хитрый татарин, накидавший все вещи вперемежку, наблюдал за моими потугами с абсолютно непроницаемым лицом.

–Опухла челюсть-то, – прищурив глаза, сказала отдыхающая рядом Оля. Я, следуя за её взглядом, машинально потрогал оставленную Фролом шишку. За ночь она и правда весьма выросла в размерах.

–И посинела. Дать тоналочку?

–Не надо, – ответил я, в надежде на то, что она отстанет.

–А у твоей щёчка красная, и ухо такое, словно пчела покусала, – продолжила делиться наблюдениями противная Пономаренко. – Знаешь, я читала одну интересную книжку, называется "Пятьдесят оттенков серого"...

–Оля, отстань, – собрав последние остатки вежливости, попросил я, прибавив к просьбе красноречивый взгляд.

–А что я такого сказала? – Пономаренко всплеснула руками. – Хорошая же книжка!

Следующие часы испарились из моей памяти. Выпали из головы и провалились в щель между однообразными тупыми шагами: левой, правой... Сил восторгаться природой не было, тем более, что особо не было и природы. Только узкая тропинка, с двух сторон зажатая между упрямо лезущими на неё кустами, абсолютно одинаковыми и некрасивыми. Время от времени Палыч останавливал группу, чтобы поколдовать с планшетом, а Марина делала в блокноте какие-то пометки.

Глядя на это, я вспомнил вчерашние Рифатовы слова – очень опрометчиво. Потому, что упавшие на благодатную почву сомнения сразу же дали всходы. Через некоторое время я поймал себя на том, что пристально вглядываюсь вдаль, туда, где мелькают две красные куртки – не слишком ли близко друг к другу они идут?

На днёвку мы встали рано, около полудня, когда солнце поднялось выше самых высоких сосен, и начало ощутимо припекать. Палыч объявил всем благодарность за высокий темп – не показалось, всё-таки – и заявил, что, если мы не снизим его после обеда, то дойдём до места ночёвки часам к пяти вечера. Это вызвало сдержанный восторг, а я спросил Рифата:

–Это круто?

–Это успокаивает, – меланхолично ответил тот, усаживаясь в тенёчке под берёзкой. – Так бывает: если пропустишь нормальное место для стоянки в пять, то придётся вставать впотьмах и где придётся. Закон подлости.

Вопреки ожиданиям, назначая дежурных, Палыч меня проигнорировал. Пожалел, что ли? Рубить дрова ожидаемо отправился Аверин, а носить воду – странный Лягин. К слову сказать, встали мы на самом берегу старицы, на небольшом мысу. До воды было рукой подать, и работу водоноса осложнял разве что крутой и скользкий спуск. Остальным было рекомендовано заняться поиском дров.

–А можно эту воду пить? – спросил я у татарина, когда все вокруг занялись работой. – Она же зелёная...

–Когда прокипятят, – лениво ответил тот, подставив скуластое лицо под солнечные лучи. – Можно туда ещё марганцовки сыпануть. Главное не переборщить, а то язык фиолетовый станет.

–А почему мы с тобой сидим и не помогаем?

–Потому, что нам, татарам, всё равно: дрова рубить, или чай пить, – ответил Рифат. – Главное – вспотеть.

Сложно было не согласиться с такой жизненной философией, но чувство ответственности заставило меня подняться и принять участие в поисках. Отдышавшись после очередного похода в заросли, я спросил у Аверина, уже переколотившего изрядную кучу:

–Слышь, может тебя сменить?

–Слышь, – передразнил меня ушастый. – Тебе чего надо-то?

–Да я помочь хотел просто...

–Когда надо будет помочь, я тебе скажу, – пообещал Аверин. И с резким хэканьем вогнал топор в очередное полено – только щепки полетели. Я, постояв для приличия, пожал плечами и отправился продолжать поиски коряг. С мыслью о том, что, кажется, обзавёлся ещё одним другом.

После этого поспел суп. К костерку потянулись за добавкой не наевшиеся первой порцией, а у меня от напряжения начали трястись пальцы. Чувствовал я себя так, будто меня колола в зад иголка, к которой был подведён ток. И, как известно, кто ждёт, тот дождётся. Не прошло и минуты.

–Эй, истфак, – лениво позвал меня Аверин. Он полулежал на земле, раскинув ноги, между которыми стояла пустая миска. – Иди сюда!

–Тебе надо, ты и иди, – ответил я, не успев даже удивиться тому, как быстро слетели с моего языка эти слова. Заинтригованный Рифат отставил суп в сторону. – Я ем – не видишь, что ли?

–Иди, говорю, – повторил Аверин, почёсывая бычью шею. На руках бугрились мускулы, разбухшие после рубки дров. Наверное, он сам от себя тащился в этот момент: широкое глупое лицо озаряла блаженная улыбка. – Ты мне помочь обещал, помнишь?

–Ладно, – сказал я после небольшой паузы: от злости дыхательное горло свело судорогой. – Что дальше?

–Ты что тупой? Видишь, посуда моя стоит немытая? Дуй на речку и помой. Свалил в ужасе, быстро!

Сидящая рядом Оля коротко хохотнула, некрасиво дёрнув шеей. Но в её выпученных глазах не было смеха, скорее они были наполнены сочувствием. Да, Лукашин Евгений, размякли вы, потеряли и авторитет, и гордость, если даже Пономаренко вас всего-навсего жалеет, как голодного котёнка.

Внезапно я осознал, что больше не чувствую себя наэлектризованным. Ток ушёл сквозь подошвы ботинок глубоко в землю, и внутри меня стало тихо и спокойно.

–Риф, подержи, – я протянул татарину свою миску с остатками супа. – Не выливай, я быстро.

–Ну-ну, – понимающе хмыкнул он, упрямо не замечая миски. – Дрын возьми потяжелее, иначе он тебя ушатает.

–Мы пойдём другим путём, – шепнул я, аккуратно устанавливая миску на пахнущем тёплой смолой бревне. – Когда начнётся, держи меня за руки и кричи на весь лес: он дурак, мол, он и убить может...

–Как скажешь. – Татарин расплылся в улыбке. Хлеб, то есть суп, и зрелища – что ещё нужно человеку для счастья?

–А сам, почему не вымоешь? – спросил я, подходя вплотную к разбросанным в сторону ногам. Была у меня в тот момент надежда, что получится уладить всё это миром. Она всегда теплится, эта надежда, даже когда тебя уже убивают.

–А вот мне делать нечего, – осклабился ушастый. – Ты же мне хотел помочь – так вперёд!

–Когда хотел, тогда и надо было предлагать. А сейчас дела у меня.

–Какие у тебя дела-то, дебил? – Аверин лениво поковырял в зубах сосновой иголкой и не выдержал, скосил взгляд влево, туда, где под деревом сидела Марина. Поняв, что к чему, я выдохнул вспыхнувшее бешенство сквозь зубы. Неприятно, когда тебя играют втёмную, но вдвойне неприятно терпеть это от человека, которого любишь.

–Твоя подружка, я смотрю, забила на тебя.

–Разберёмся, – пока ещё вежливо ответил я.

–Да мне ваши тёрки... Я к тому, что никаких дел у тебя теперь нет. Поэтому взял посуду и пошёл на речку, понял меня?

–Тебя, кажется, Санёк зовут? – Я нагнулся, поднимая миску. В ней плескались три-четыре ложки бульона и переваливались несколько кубиков разварившейся картошки. Кажется, Аверин пожадничал с добавкой – вот и хорошо. – Слышь, Санёк, а не хочешь в рот буёк?

–Бессмертный, что ли? – грустно спросил ушастый.

–Как Кощей, – подтвердил я. – Слыхал за такого?

–Ну, что ты гонишь, придурок? – устало спросил Аверин, нехотя подтаскивая к себе ноги, чтобы встать. Но его желанию не суждено было сбыться – я запустил в него миской. Хотел острым ребром прямо в губы, чтобы рассечь в кровь, да не повернулась рука – ну, не кровожадный я человек.

Вышло всё равно неплохо, кинематографично, плашмя по морде, с характерным звуком и выплеском содержимого на щёки и майку. Все повернули головы в нашу сторону, и на поляне повисла звенящая тишина.

–Карачун тебе, – спокойно произнёс Аверин, снимая с бровей вермишель. – Я тебя сейчас убивать буду, понял?

Я сделал два шага назад, и торчащий из колоды топорик сам прыгнул мне в руку.

–Ну, попробуй.

–Отставить! – раздался грозный рык сзади. Ушастый застыл в двух шагах от меня, словно парализованный. Руки, тянувшиеся к моему горлу, опустились. Я позволил пальцам разжаться, и топорик упал на землю.

–Что здесь происходит? Я вас, зачем с собой взял – чтобы вы глотки друг другу рвали?

Сидящие на полянке отвернулись, абсолютно синхронно. Я же наоборот, повернулся, так и не решив, как себя вести. Одного взгляда в бешеные, чёрные и, как мне показалось, вращающиеся глаза, хватило, чтобы понять: вряд ли получится перевести всё это в шутку.

–Максим Павлович, да никто и не собирался...

–А ты молчи! – Он больно ткнул меня в грудь сложенными пальцами. – Ты здесь вообще на птичьих правах! Пономаренко, что тут случилось?

–Да ничего не случилось, – потупив глаза, прощебетала Оля. Руки она держала за спиной. Готов поклясться, что пальцы были сложены в фиги. – Саша на себя суп опрокинул, а Женя над ним посмеялся – вот и всё.

–Всё? – Палыч встал рядом, и меня обдало злым жаром, струящимся от его сухого поджарого тела. Топорик, лежащий у моих ног, наполовину выглядывал из травы. На его блестящем лезвии прыгал озорной солнечный огонёк, будто топорик подмигивал Палычу: смотри, вот он я.

–А это что?

–А, это? – Я попытался подобрать какое-нибудь другое слово, но у меня не получилось. – Максим Павлович, это топор.

–А почему этот топор лежит здесь, если он торчал вон там?

–А это я Женю попросила дров нарубить, – пришла мне на помощь Оля. – Кончились дрова-то.

–А ничего, что их вон там целая куча лежит?

–Ну, вот такая я дура, – скорбно сказала Пономаренко, и её мышиные хвостики поникли, опустились от стыда. Палыч, задумчиво покачавшись на пятках, приказал:

–Упор, лёжа, пятьдесят отжиманий, оба. Выполнять!

Аверин предсказуемо забыковал:

–Макс, он мне в лицо супом плеснул!

–Я для своих только Макс, – процедил Палыч. – Шестьдесят!

–Палыч, ну как так-то?

–Семьдесят.

–Блин! – с чувством сказал Аверин, всё-таки опускаясь на колени, за что незамедлительно последовала награда:

–Восемьдесят!

К этому времени я уже сделал пятнадцать, или шестнадцать, и был уверен, что пятьдесят вытяну непременно, даже если лопнут криком кричащие мышцы. Поэтому позволил себе тихий смешок. Тут же в мой загривок упёрся недобрый взгляд. Я даже почувствовал какое-то жжение на коже.

–Рябинина, – раздался голос над моей головой. – Почему твой бойфренд на людей кидается? Ты, вроде говорила – он тихий, скромный, домашний. Чего это он у тебя такой активный стал?

–Весна, наверное. – Марина отозвалась не сразу.

–Объясни ему, что в походе ни на кого кидаться не надо: это не зоопарк. А если не поймёт, скажи, что в следующий раз это будет стоить двести отжиманий и вечное дежурство. Тебя, Александр, тоже касается. Понял, нет?

–Понял, – пропыхтел красный и злой Аверин. Начал он позже, но по моим подсчётам мы сравнялись уже где-то в районе тридцатки. Приделать бы к нему какую-нибудь динамо-машину, чтобы пустить эту энергию в мирное русло. Глядишь, и свет бы в лагере был по ночам.

–Рябинина!

–Я поняла, Максим Павлович, – не поднимая глаз от блокнота, сказала Марина. – Сейчас сядем и всё обсудим.