Текст книги "Хозяин Леса. История большой любви и маленькой лжи (СИ)"

Автор книги: Андрей Ренсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Какая-то шальная веточка, потревоженная ночным ветром, слегка коснулась моей щеки. Я опустился на колени. Потом растянулся на мокрой траве, не чувствуя холода, сжал в горстях мёртвую сырость опавших листьев.

И заплакал. А вы что подумали?

Упавшее небо.

Вечер четвёртого дня, несмотря на то, что я старался не вспоминать о нём, всё же наступил. Огромный город продолжал своё бесконечное движение, но уже по инерции. Люди, прижимая к груди пакеты с продуктами, торопились домой, чтобы забыться сном и не думать о завтрашнем утре. Москва укладывалась спать, как укладывается спать дворняга – кружась на одном месте в погоне за собственным хвостом.

Весь день мы с тётей Стешей гуляли по городу. Мои карманы распухли от ненужных жвачек, фигурок супергероев и прочей дребедени, Уличные торговцы улыбались и махали нам вслед: в каждом ларёчке, под каждым зонтиком мы оставляли приличную сумму. Домой не хотелось: в голову сразу лезли мысли о матери, школе, неизбежном возвращении обратно. От осознания этой необходимости хотелось плакать.

Тем временем стемнело. Я ловил ртом редкие снежинки и впитывал, впитывал этот город в себя, чтобы ничего не пропустить и не забыть.

–Как настроение? – спросила тётя Стеша, подойдя сзади.

–Во! – показал я большой палец, не оборачиваясь: знал, что она видит моё отражение в витрине.

–Понравилось в Москве? – спросила она, расправляя мне капюшон.

–Очень понравилось! – подтвердил я. – Большо-ой город! И красивый! Как Саратов. Только больше. И красивее.

В Саратове я никогда не был. Просто захотелось сказать тёте Стеше что-то приятное. Она развернула меня к себе, так, чтобы свет от витрины падал на мордочку, и аккуратно вытерла мой нос ладонью в мягкой перчатке. Было немножко щекотно, но очень приятно. Так приятно, что я не выдержал, и мой рот растянулся в широкой улыбке

–Не хочу уезжать, – признался я. Она погладила меня по щеке.

–Ну, это же ещё не скоро. Мы сначала спустимся до метро. Потом погуляем по скверу. Зайдём в магазин, купим твою любимую спаржу. Видишь, сколько у нас ещё дел?

И я, странным образом, успокоился. Мне словно сделали прививку от хандры. Какая-то непонятная радость наполнила меня, лёгкая, щекочущая ноздри. Я скакал вокруг обезьяной, ржал, как конь, показывал, как у нас на переменах играют в слона. Пару раз упал, испачкал брюки, растерял все жвачки из карманов, но ни капельки не расстроился.

–А ты знаешь – что, тётя Стеша?

–Что? – переспросила она, сдвинув брови вниз и подняв верхнюю губу. Меня изображала.

–Когда вырасту, обязательно в Москву перееду! Буду здесь работать.

–Кем? – устало улыбаясь, спросила она.

–Таксистом! – зачем-то соврал я. Ну, не соврал, а так, на ходу сочинил. – И мы все вместе будем – я, ты и дядя Лёша!

Ладонь, поглаживающая меня по волосам, дёрнулась и остановила движение. Когда я поднял глаза, то увидел, что от обычной странной полуулыбки не осталось и следа.

–Вы что, тётя Стеша, обиделись? – заторопился я, охваченный ужасом, пытаясь исправить непонятную мне самому ошибку. – Не обижайтесь. Вы же очень красивая, вы обязательно ещё с кем-нибудь познакомитесь...

Тётя Стеша нашла в себе силы улыбнуться, вздохнула и прижала меня к себе, как котёнка. Я успел заметить, как в уголках её глаз что-то заблестело – скорее всего, растаявшие снежинки, упавшие на лицо.

–Женя, не забывай, что у тебя есть мама. Вот когда вырастешь...

–Что – когда вырасту?

Она замолчала. Где-то во дворе глухо хлопнула входная дверь: похоже, ветер усиливался. Я опять вздрогнул: ледяные лапки пробежали вниз по позвоночнику. Беспокойство, терзающее меня, усилилось. Тётя Стеша, увидев испуг в моих глазах, опустилась на колени и прижала к себе, вытапливая мой страх теплом своего тела.

–Что – когда вырасту? – повторил я дрожащим голосом. – Что, когда вырасту? Что?

Она заговорила, и от звуков её голоса наваждение исчезло.

–Да ничего плохого. Вырастешь сильным и смелым. Встретишь прекрасную принцессу, и женишься на ней.

–Не надо мне никакой принцессы! – твёрдо сказал я. – Я тебя люблю, тётя Стеша... Вот вырасту, и сразу приеду к тебе жить! Ты меня подождёшь?

Я увидел, как она отвернулась, чтобы смахнуть со щеки слезинку. Она сделала всё быстро, но я всё равно догадался: у неё губы задрожали.

–Обязательно подожду.

В следующий раз я увидел её только в сентябре, по телевизору.

К ней я рассчитывал вернуться на летних каникулах, но шарики в маминой голове закрутились в обратную сторону. Ни о какой Москве она и слышать уже не хотела: что за фантазии, придёт же такое в голову! Дядя Лёша технично ушёл в тень. Вряд ли стоит его сильно упрекать: я начал надоедать ему сразу после нашего возвращения, почти каждый день.

–Дядя Лёша, а когда мы с тобой поедем в Москву?

У меня даже выработался некий ритуал. Когда мать выходила за хлебом, чаще всего это кончалось долгими посиделками на лавочке. Я наблюдал за ней сквозь пыльный тюль кухонных занавесок. Если разговор затягивался, то я вытаскивал в коридор табурет и принимался крутить диск телефона, спрятанного высоко в шкафу.

–Женя, это ты звонил с домашнего на мобильный?

–Мама, да ты что, я даже не достаю до него...

В итоге она отправлялась разбираться с телефонной компанией, и пару раз ей даже что-то пересчитали. Хорошо, что мать так и не узнала, что это – дело моих ручонок. Думаю, она просто выкинула бы меня с балкона.

Какое-то время дядя меня обманывал. Что потерял её номер. Что она переехала. Или вот, например:

–Поедем, если окончишь год на все пятёрки...

–Да у меня и так пятёрки... Кроме рисования... У меня не получится, наверное. Не умею я рисовать...

–А меня волнует? – слово он, конечно, другое использовал, более безальтернативное. – Учись, а то дураком вырастешь.

Это был четверг, как сейчас помню. Весь вечер среды я посвятил изучению членов предложения, а также их подчёркиванию – двойными, одинарными и волнистыми линиями. С рисованием, даже на таком уровне, у меня действительно всё было очень плохо: пришлось переписывать домашнюю работу раз двадцать. Часам к трём ночи мать начала орать на меня, а потом пошли пощёчины. Стало понятно, что и её силы подходят к концу.

Спать оставалось недолго – часа три с половиной. Всё это время мне снились линии: прямые, косые, параллельные. Они кружились вокруг, пересекаясь, и скручиваясь друг с другом. Наверное, эта картина послужила бы источником вдохновения для художника – авангардиста. А я проснулся с тяжелой, как кастрюля щей, головой и звоном в ушах.

–Женя, что ты там копаешься? Бегом пить чай!

Мать спала ещё меньше меня, но совершенно не выглядела вымотанной. Она была до краёв наполнена нездоровой тёмной энергией, бралась сразу за несколько дел и тут же бросала их, найдя новое занятие.

–Мама, я посмотрю, сколько градусов на улице?

Дело было не в погоде, конечно: на местном канале в это время всегда показывали мультик. Минуты три, не больше, что-то вроде рекламной паузы перед новостями.

Телевизор "Фунайва", подаренный нам дядей ещё лет десять назад, нагревался очень долго. Сначала появлялся звук, в виде гудения, сквозь которое пробивались голоса, а потом свет в виде размытых пятен. Только позже, в шестнадцать лет, испытав операцию на аппендиците, я понял, на что это было похоже. На ощущения человека, отходящего от наркоза.

В общем, пока он нагревался, мультик уже кончился. Вместо весёлой музыкальной заставки скучный голос бубнил что-то о женщине, которая пропала без вести, в Москве. То ли вышла из дома, и не вернулась, то ли пропала так, прямо из дома. Воспоминания о Москве кольнули меня в душу тупой ржавой иголкой. И тут изображение появилось, сразу чёткое и качественное. Настолько чёткое, что и сейчас стоит перед глазами.

Скорее всего, эта фотография была сделана уже после нашей встречи. Взгляд был так же упрям, но где-то в глубине таилось осознание бесполезности своего упрямства. Волосы были грязными, и выглядела тётя Стеша плохо, нездорово. Но всё-таки это была она, а значит всё то, что набубнил голос, относилось к ней, а не к другой тёте, которых в Москве миллионы.

И всем этим миллионам было глубоко наплевать на вышедшую из дома в середине июля и до сих пор не вернувшуюся гражданку Тарасову, рост метр шестьдесят семь, телосложение худощавое, волосы светлые. И на заплаканного мальчика, упавшего на колени и измявшего все стрелки на только что отглаженных брючках.

С тех пор прошло почти десять лет, и в памяти остались лишь какие-то бессвязные обрывки. Хорошо помню, например, как звонил дяде Лёше с телефона – автомата. Он почти минуту ничего не отвечал, я слышал только, как по полу катаются пустые бутылки. Но потом всё же прохрипел:

–А?

Я изо всех сил старался не расплакаться, честно. Но не получилось. Что-то защипало внутри, и слёзы побежали сами собой. Единственное, что у меня получилось выдавить:

–Она жива? Жива? С ней ведь ничего не случилось, да?

На другом конце провода раздался тяжёлый вздох, и дядя ответил, лаконично, как всегда:

–В душе не знаю. Если у тебя всё, малой, тогда отстань. Ты не представляешь, как мне сейчас плохо.

Я представляю, дядя Лёша. Я очень представляю. Особенно сейчас, когда на меня упало тяжёлое, пахнущее землёй небо. И раздавило в лепёшку.

У размокшей глины оказался неожиданно солёный привкус. Чёрно-красные комочки грязи упали под ноги Мухина. Получилось очень похоже на разжёванный шоколад с вишней.

–Пенальти, – неуверенно сказал кто-то сзади.

–Штрафной, – важно заявил судья Олег, стараясь не смотреть в мою сторону. – По свистку... Вот с этого места...

Взгляд Муши выражал сдержанное любопытство. Вроде того: братан, а ты, почему после этого ещё ходишь?

–Водички дайте человеку, рот прополоскать, – пожалел меня друг Димон. – А то смотреть страшно...

–Штрафной кто бить будет? – спросил судья Олег, брезгливо держа мяч перед собой, одними пальцами.

Сэд выдернул грязный, уже ни на что не похожий шар из его рук, отмерил пять шагов и поставил на мокрую глину.

–Был штрафной, – тихо возразил Олег.

–Нет, – улыбнулся ему Сэд. – Пенальти было. Мне оттуда лучше было видно. Андрюша, ты бы аккуратнее, что ли, играл. Так ведь и убить можно.

Мухин расплылся в довольной улыбке – словно нарвался на комплимент. Можно, а чего ж нельзя-то?

–Димон, – промычал я, пытаясь определить, что шатается больше: передние зубы, или ноги. – Там девушка шла, по дороге... Куда она делась?

–Где? – обернулся он. – Нет никого... Может, и не было?

–Пенальти кто бить будет? – с усталой брезгливостью произнёс судья Олег. – У меня философия через пятнадцать минут, а идти через весь парк.

–Я пробью, – сказал Димон, и мне пришлось остановить его, положив на плечо перепачканную грязью руку.

–Димон, дай пробью. Я же пострадавший, как-никак.

Вратарь смотрел на грязный мяч с тоской и недоверием. Я отошёл на пару шагов для разбега. Потом посмотрел сквозь ресницы в небо, где плавился жёлтый круг солнца. А потом изо всех сил, с носка, послал тяжёлый, пропитанный водой, мяч мимо ворот, туда, где поворачивала залитая солнцем асфальтовая дорожка.

Все выдохнули, и наступила тишина.

–Я сбегаю, – сказал я, глядя, как мяч скачет по свежей молодой траве и быстро превращается в маленькую мельтешащую точку. – Сбегаю...

МАРИНА

Борьба нанайских девочек.

-Семёныч, ну ты... – Серёга хотел, наверное, спросить: как, мол, твоё состояние, дорогой наш руководитель, но в итоге вышло что-то уж совсем несуразное: – Ты что ж, Семёныч?

Я стояла почти у самых дверей, машинально теребя ленточки завязок. Белая больничная накидка, пахнущая лекарством и стерильной, мёртвой чистотой, давила на плечи, словно неудобный рюкзак-колобок. Семёныч лежал у окна, укрытый до пояса казённым проштампованным одеялом. Из дырок в пододеяльнике выглядывало что-то серое и волосатое.

–Бывает, – развёл слабыми руками Семёныч. – Извините, студенты... Запомните себе на будущее: водку закусывать надо. Желчный – это...

Его лицо внезапно перекосилось, словно кто-то невидимый изо всех сил сунул кулаком в область печени. Кожа на лбу собралась складками, между которыми заблестели капельки пота. Щёки, наоборот, разгладились от морщин, но стали ещё желтее, чем были. Наконец, он расслабился, медленно выдохнул, и, открыв глаза, закончил свою мысль:

–Желчный – это желчный.

А сорванный по вине этого желчного поход, "двойка", так необходимая мне – это просто сорванный поход. Ничего личного. Я прислонилась к косяку и повернула голову в коридор, чтобы никто не видел моих глаз.

–С вами всё в порядке? – спросил Саша Аверин, нелепая прыщавая голова, состоящая, кажется, только из носа и ушей, каким-то хитрым образом прикреплённая к телу греческого бога. – Может, вам медсестру вызвать?

Лежавший слева маленький сухой старичок, похожий на скрученный корень, при упоминании сестры оживился. И, тыкая в мою сторону кривым пальцем, просипел что-то неразличимое. Может, обратил внимание на мою накидку. Я посмотрела на него и снова отвернулась в коридор, полный равнодушных врачей и гремящих каталок. Не дай бог дожить до таких лет.

–Ты лучше за пузырьком сгоняй, Сашок, – посоветовал ему Семёныч. – А то вон апельсинов нанесли...

–Вам нельзя, – насупился Аверин.

–Чем калечим, тем и лечим... Но, раз уж ты не разрешаешь, то, ладно, не надо, – картинно всплеснул руками Семёныч. – А чем мы тогда займёмся, господа студенты? В "Крокодила" сыграем? Или просто будем стоять, и смотреть на меня влажными глазами?

–Мы просто за вас переживаем, Владислав Семёнович...

–Так дома и переживайте. Чего в больницу припёрлись? За то, что с походом вас подвёл, извините. Но, если бы на маршруте это случилось, вам что, легче было бы? Я, между прочим, под сотню вешу.

–Допёрли бы, Семёныч, – Серёга аккуратно присел на краешек кровати, подоткнув одеяло под ногу больного.

–Да вы без присмотра и себя до сортира не допрёте. Вот, помню, в девяностом, при Союзе ещё, в Балкарии с местными стрелялись из ружей. Их двадцать, а нас четверо, и одна ба... Девушка. Смогли бы вы в такой ситуации честь девичью спасти? А свою? Балкарцы, они такие, могут и нарушить.

–Семёныч...

–А в девяносто третьем, на Алтае уже... Там вообще страсть что было, ребята... – Голос Семёныча понизился до страшного шёпота. – О таком не рассказывают. Мы ведь, знаете, что? Мы ведь людей ели!

–Семёныч, ну завязывай ты уже, – не выдержал даже Серёга. – Мы тебе что, матрасники?

Сколько лет руководителю клуба "Пегас" Владиславу Семёновичу Удальцову, не знает никто. Вообще в нашей среде принято называть бывалых туристов уважительно: по отчеству. В основном такие люди работают инструкторами, водят по простым маршрутам чужих детей, получают за это скромную денежку, и так всю оставшуюся жизнь. Ужасное будущее. Единственное будущее, которого я для себя хочу. Хочу.

Я встряхнула головой, отгоняя невесёлые мысли, отчего чёлка упала на лицо, закрывая глаза.

–А ты, Рябинина, чего пыхтишь? – обратился ко мне наблюдательный Семёныч. Я убрала волосы за уши и посмотрела на Серёгу. Тот отвернулся.

–Говорите уже – зачем пришли.

Ну ладно, подумала я, но Серёга, набравшись храбрости, опередил:

–Владислав Семёнович... В общем, мы хотим самостоятельно.

–Самостоятельно? – наигранно округлил глаза Семёныч.

–Да. По вашему маршруту... С парой отклонений... Севернее Верхней Алексеевки высотка есть, а под ней речка. Если через высотку пройти и крюк дать, как раз километров на тридцать маршрут длиннее выходит. Плюс две ночёвки. И две переправы. На "двойку" потянет.

Семёныч пожевал губами, наблюдая, как увлёкшийся Серёга, прищурившись, рисует в воздухе только одному ему видимую карту.

–Рябинина, ты придумала? – наконец, отозвался он. – Больше ни у кого наглости не хватит. А ты, Серёжа, ведёшься, как телок. У тебя в носу кольцо, а она тебя за него тащит.

–Я придумала. А что, плохо придумала? Неправильно?

–Какая ты... – Семёныч задумался, подбирая слово, а потом подобрал: – Какая ты молодец. В качестве руководителя, конечно, себя рассматриваешь? Может, ты, и отчёты составлять умеешь?

Я попыталась изобразить такую же усмешку.

–Могу и в качестве руководителя. И отчёты составлять умею. И ребята не против. Я их попросила, и они не против.

Ребята нестройно подтвердили, что они не против, раз Марине надо.

–Значит, хочешь первый взрослый, – произнёс Семёныч в пустоту. – Тебе, зачем это, девочка?

–Я лес люблю.

–Ну, хочешь, я тебя на станцию возьму, младшим инструктором? Будешь детей водить в поход выходного дня. Учить их узлы вязать. Три тысячи получать будешь. Потом надоест, выйдешь замуж и забудешь всё, как страшный сон. Тебе первый разряд всё равно никто не присвоит. Ты, сначала хотя бы второй получи.

–У меня, Владислав Семёнович, времени нет.

–Да у тебя вся жизнь впереди. Ты хотя бы свой приборостроительный закончи. Для начала.

–Я, Владислав Семёнович, больше не хочу строить приборы. Я людей хочу по лесу водить. Хотела сразу после похода забрать документы и подать на инструктора. Я чувствую, что это – моё...

–Лю-дей? И тебе их не жалко? У них же дети, семьи...

–Мне восемнадцать лет, – выложила я свои козыри, стараясь не обращать внимания на хамство. – Я уже в шестнадцать группу водила сама. У меня "единичек" штук семь. И сплавлялась, и таскала байдарки с мужиками наравне. Почему я не имею права? Кто мне запретит-то?

–Ты моей смерти хочешь, что ли? – спросил Семёныч.

Ещё позавчера не хотела – честно ответила я сама себе. Ещё позавчера я бы тебе ноги мыла и воду пила. А сейчас... Придушила бы, твоей же подушкой. Что, думаешь, не вытерплю твоего дурного взгляда, козёл старый?

Турклуб Семёныча мне посоветовал Макс. Дело шло к концу одиннадцатого класса, и он уже начинал тяготиться моим обществом. Так что с его стороны это выглядело как добрый совет и забота о будущем.

–Если хочешь заниматься дальше – иди в "Пегас".

–К Семёнычу? – фыркнула я. – Да он же отморозок! Мне Горбунов рассказывал, что он "чайникам" на посвящение в котёл с кашей свои носки кладёт. И смотрит потом: кто ест, а кто нет.

–Ужас, – задумчиво произнёс Макс, целуя меня в плечо.

–Я начинаю думать, что все тренера...

–Инструктора...

–Какая разница. Все вы – извращенцы, – заявила я и раскинула руки, потягиваясь, перекатывая себя голую по расстеленным на полу кладовки спальникам. – Иди ко мне. Ну, его, этого Семёныча.

–Только он человек жёсткий, – предупредил Макс. – Ещё хуже, чем я. Не нарывайся, Лиса.

–Докажи, что ты жёсткий, – прошептала я ему на ухо. – Где ты жёсткий? В каком месте? Я не вижу.

В "Пегасе" мне не понравилось, однако остальные клубы были ещё хуже. А с Семёнычем мы невзлюбили друг друга сразу. Это была нелюбовь с первого взгляда, сильное обоюдное чувство.

–Чего молчишь? – выдернул меня из воспоминаний нарочито слабый голос. – Хочешь, Рябинина, смерти моей?

Я посмотрела на пацанов. Серёга наблюдал, как на другой стороне улицы ползают по лесам неуклюжие штукатуры, похожие на коал в зелёных комбинезонах. Саша Аверин сидел, опустив голову, словно двоечник на педсовете. Его огромные уши пылали даже не красным, а ярко-алым.

–Не хочу. Точнее, мне всё равно. Я в Майкоп хочу. Там набирают в школу инструкторов. Занятия с июня начинаются. Что я там буду с моими "единичками" делать? Там у каждого соискателя минимум второй разряд...

–Нет у тебя никаких "единичек", – безжалостно проскрипел Семёныч. – У тебя есть только твои слова, девочка. У нас областная МКК "единички" не регистрирует. Вот беда-то... Такой инструктор пропал...

–У меня ещё месяц есть, Владислав Семёнович, – безнадёжно попросила я. – Чтобы документы подать... Помогите, а? Пожалуйста...

–Не-е-ет, – покачал головой Семёныч, улыбаясь во весь рот. – Да как ты вообще смеешь думать, Рябинина, что из тебя выйдет хотя бы помощник инструктора? Вы вообще, откуда такие отмороженные берётесь?

Кто бы говорил, подумала я, стараясь не разреветься. Видимо, заметив, как предательски дрожат мои губы, благородный рыцарь Серёга ринулся на защиту. Ну, как ринулся: сцепил пальцы в замок и пробубнил в сторону тумбочки, заваленной рыжими шарами апельсинов:

–Семёныч, зря ты так. Маринка лучше меня в топографии соображает. И помощником у Палыча полтора года пробегала. "Двойка", Семёныч, обычная "двойка". С четырнадцати лет допуск. Что с нами может случиться?

Семёныч зажмурился, заскрипел зубами и потянулся к животу.

–Да мне вообще по барабану, что там с вами будет, – раздражённо ответил он. – Хотя нет... Ничего с вами там не будет. Сейчас я в маршрутную комиссию позвоню, и скажу, чтобы вас на выстрел не подпускали.

Я зацокала каблуками по мраморному полу, думая только об одном: не запутаться бы в длинном платье. Подошла ближе и нагнулась над койкой:

–Семёныч, посмотри, какое я к тебе в больницу платье одела. Как на праздник. Колготки... Филипп Матиньон, между прочим... Я же тебя, как человека прошу: помоги. Что мне для этого надо сделать? Переспать с тобой?

–Рябинина, – ответил Семёныч после долгого раздумья. – Как бы это помягче... Мы почему "Пегас" называемся?

–Потому, что двадцать километров в день по пересечёнке только лошадь может. А сорок километров – только лошадь с крыльями.

–Правильно, – одобрил Семёныч. – Только Пегас, он – конь, а не лошадь. Сиди дома, Рябинина, вари борщ.

–Скажите, а что у вас на втором этаже? – спросила я у мужичка, лежащего на койке напротив. – Под нами?

–Урология, – вежливо ответил он.

–Спасибо, – поблагодарила я. – Я, ребята, сейчас сквозь пол провалюсь от стыда. Встретимся в урологии. Спасибо тебе, Семёныч! Чтоб у тебя в твоём желчном рак нашли!

–Пожалуйста! – беззлобно махнул рукой Семёныч. – И апельсины свои заберите, придурки! Диета у меня!

Серёга догнал меня уже на лестничном марше. Сигареты ломались и упорно не желали вылезать из пачки. От отчаяния я оторвала крышку.

–Дай помогу. – Он выдернул полуразодранную пачку из моих пальцев, чиркнул зажигалкой и прикурил. – Держи.

–Герпесом не болеешь? – спросила я, затягиваясь. Он потряс головой. Горький, щекочущий гортань, дым провалился в лёгкие, и стало чуть лучше.

–Здесь не курят, – напомнила санитарка, одетая в ядовито-зелёную робу. Я кивнула, спрятав сигарету за спину. – На улицу выходите.

–Мы больше не будем, – извинился Серёга перед закрывающейся дверью и выдал: – Марина, ты не расстраивайся только. Есть одна идея...

Колбаска пепла увеличивалась прямо на глазах. Или время вокруг меня бежало с утроенной скоростью, или сигарета и в самом деле тлела, как бикфордов шнур. Я щёлкнула по ней пальцем, и колбаска рассыпалась.

–Слышишь, что я говорю?

Надо бы сделать маникюр. Все ногти поломала... Всё равно ведь теперь не будет никакого похода – значит можно. Теперь будут только учебники по приборостроению. До следующего, такого далёкого года.

–Он специально ведь, так? – горько усмехнулась я, стряхивая хлопья пепла с платья. – Потому, что это я, да?

–Марина, понимаешь... С тобой не всегда бывает просто... Ты плохо сходишься с людьми.

Мне страшно захотелось вцепиться ногтями в Серёгино застенчивое лицо. Так, чтобы маникюр пришлось делать уже наверняка.

–Зато с тобой всегда просто, – ответила я, и он сдёрнул руку с моего плеча. – Какая идея-то, сэр Галаад Непорочный?

–Палычу надо позвонить! Он сейчас в пединституте работает. Кого-кого, а тебя он по-любому выручит! Ты ему всегда нравилась, – сказал он. Вот так просто, взял и сказал, от чистого сердца, даже не предупредив.

От его слов у меня в сердце что-то взорвалось. Какой-то давно забытый старый снаряд, до этого момента мирно гнивший себе в земле. А раскопавший его добрый друг Серёга продолжал сиять, невероятно гордый тем, что помог мне советом. Пока не понял по моему лицу, что я не хочу радоваться вместе с ним.

–Я что-то не то сказал? Или с ним ты тоже в контрах?

Можно и так сказать. Знал бы ты, верный рыцарь, как обстояли дела на самом деле. Я погладила его по щеке, отчего он сразу же покраснел. Взяла за воротник, двумя пальцами.

–Никогда не носи таких рубашек. Не идут они тебе.

–Почему? – захлопал глазами Серёга.

–Вот заведёшь подружку, она тебе объяснит...

Сверху громко хлопнула дверь, и через секунду к нам на площадку скатился растрёпанный, сбивший дыхание, Аверин.

–Вот вы где, – сказал он, нагнувшись и тяжело дыша. – А я на лифте поехал. А он вверх... А тут девять этажей... Вы что тут, сексом занимаетесь?

–Ч-чего ты выдумал, Ухан? – от неожиданности Серёга начал даже заикаться. – Мы тут про Палыча рассуждаем. Инструктор наш бывший...

Это мой бывший – чуть не сказала я вслух. Метр восемьдесят роста, девяносто килограммов, тёмная чёлка и острые скулы. Орден Мужества. Страшный шрам в области левой почки. Всё это – мой бывший. Не ваш.

–Палыч, что ли? – задумался Аверин. – Так он сейчас в пединституте работает. А зачем он вам?

Вот именно – захотелось крикнуть мне. Вот именно – зачем он мне, а тем более вам? Я обернулась в поисках чего-нибудь, способного заставить Серёгу заткнуться, но не нашла ничего подходящего. Поэтому толстые губы всё-таки разлепились, и с них сорвалось:

–Да мы хотели ему позвонить, спросить: может педагоги в поход на майские собираются?

–А-а-а, – протянул Саша, почёсывая ухо. – А что, правда, позвоните! Он мужик вроде серьёзный... Может, он Маринке даже разряд нарисует. Первый, правда, это до хрена ей будет, тут с Семёнычем не поспоришь. А второй – нормально. Тем более, если он её хорошо знает.

Ещё бы не знает – подумала я. И слово-то, какое: хорошо... То есть – с хорошей стороны. И ведь не объяснишь этим увальням, что они ошибаются. Что лучше всего Палыч знает меня как раз с плохой стороны. Я больно прикусила язык, но капельки в уголках глаз всё же выступили.

–Ребята, вы иногда такие добрые – прямо убить хочется...

–Чего? – не понял Серёга. – Марин, ты чего?

–Ни-че-го.

–Палычу звонить, или нет?

–Твоя идея, Горбунов, – потерянно ответила я. – И вообще – мне в туалет надо. Звоните, кому хотите...

Я спустилась по лестнице. Каблуки цокали звонко, как у стриптизёрши. Да я и была сейчас ей: казалось, что с меня сдёрнули одежду и лезут в душу с огромной блестящей лупой. Эхо отражалось от стен и наполняло пустой коридор. Надо бы поставить другие набойки.

–Марин, я не понял, – Серёга перегнулся через перила. – Тебе что – не надо, что ли?

–Позвони сам! – крикнула я.

–А почему я?

–Потому, что у меня телефона его нет!

Когда я вышла во двор и присела на скамейку, пытаясь избавиться от прилипшего к каблучку листочка, в моей сумочке запела Эми Уайнхаус.

–Да! – ответила я, даже не посмотрев на номер.

–Всё нормально! – ворвался в мою трубку ликующий голос Горбунова. – Договорился! Есть "двойка"! У них как раз завтра по этому поводу собрание. И он нас ждёт! Меня, тебя, и Ушастого! Извини, Санёк, вырвалось...

–А про меня что сказал? – спросила я.

–Сказал, что поможет. Очень удивился, что ты его ещё помнишь...

Я не выдержала и хрюкнула прямо в трубку. Спохватившись, прикрыла рот ладонью, но это не помогло, щёки надулись, как у хомяка.

–Марина, а ты мне спасибо не хочешь сказать? – устав держать паузу, обиженно спросил Серёга.

Ну, всё, с меня хватит... Мазнув пальцем по экрану, я завершила звонок и, спрятав лицо в ладонях, расхохоталась. Проходившие мимо больные недобро косились в мою сторону. Их можно было понять. Да и сама я осознавала, что была в этот момент очень близка к полной потере вменяемости. Когда снова раздался звонок, я даже начала громко подпевать ему.

Потом мой большой палец долго дрожал над дисплеем, а между указательным и средним дымилась сигарета. Песня кончалась и начиналась снова, а телефон всё не унимался.

Звонил Максим.

Если бы у меня было время успокоиться, всё вышло бы по-другому. Но всё случилось слишком быстро, вот в чём дело. И мой палец со сломанным ногтем уверенно двинулся вниз, принимая звонок. Уже потом, лёжа в его кровати, я поняла, на что это было похоже. На жест римского императора, приговаривающий гладиатора к смерти.

–Привет, – сказала я. Вот он, этот момент. После него я больше не могла себя контролировать. Течение стремительно несло мою байдарку туда, где над водой уже показался валун, острый и такой красивый в обрамлении белых хлопьев пены.

–Привет. Чем занимаешься?

–Сижу на лавочке около больницы. Представляешь, Семёныч, и, правда, урод. Впрочем, и все остальные тоже.

–Марина, что случилось?

–Мне скучно, – сказала я, поглаживая ногу, красиво обтянутую дорогой лайкрой. – Приезжай за мной! Я тут нарядная сижу, колготки Филипп Матиньон, а кавалера нет...

–Через десять минут, – быстро сказал он. – Только никуда не уходи.

–Никуда не уйду. Мне некуда идти.

Вот так всё оно и вышло – глупо, донельзя глупо.

Предложение, от которого нельзя отказаться.

-Такая молодая, а уже пьяная... – Бабулька, сидящая напротив, сказала это очень громко, чтобы остальным пассажирам никак нельзя было остаться безучастными. Наверное, приняла моё сонное бормотание за бред алкоголика. Я дёрнулась, не понимая, где нахожусь. Вроде бы только что сидела на лавочке у больницы. Ах, да – это же было вчера, целую вечность назад.

–Остановите здесь...

Дорога к лыжной базе уходила под плотно сомкнутые кроны старых дубов. Надо было только подняться по каменной лестнице. Я опаздывала на полчаса, поэтому смысла торопиться уже не было. Никогда не стоит жалеть времени, потраченного на то, чтобы хорошенько проплакаться.

В парке пахло мокрой землёй и свежими дубовыми листьями. Могучие ветви смыкались над дорогой, образуя арку, в некоторых местах настолько густую, что не было видно неба. Здесь царили полумрак и прохлада. Самое место для девочки в тёплой осенней куртке.

Конечно, на месте встречи Макса не оказалось. За базой вообще никого не оказалось, кроме вороха листьев, сметённого ветром и студентами-залётчиками. Ещё там лежали старинные бетонные урны из парка, помнящие ещё вкус папирос "Казбек", да гуляла пара голубей.

Несмотря на то, что дисплей покрылся сетью трещин, телефон всё-таки работал. Макс был сух и деловит. В трубке слышались женские голоса, шарканье ног и низкий гул, характерный для забитых людьми помещений.

–Я у ректора, – сообщил он. – Ты на месте?

Я беззвучно выругалась. А где же: извини, Лиса, я опоздал на сорок минут? Не вспотела ли ты? Может, тебе подвезти лёгкую ветровку и дезодорант? С друзьями, наверное, он не привык так церемониться. Козёл.

–Да, – сообщила я ему, выливая в динамик весь яд, накопившийся в душе. – Только что подошла. Кстати, вы могли бы, и позвонить, Максим Павлович. Назначить встречу и опоздать на сорок минут – это невежливо.

–Я не мог позвонить. – В его голосе читалось удивление: как я могу не понимать очевидного. Самоуверенный козёл. – Подходи к приёмной.

–Там у вас душно очень.

–И что ты предлагаешь?