355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Зеленин » И снова про войну (Рассказы и повесть) » Текст книги (страница 2)
И снова про войну (Рассказы и повесть)
  • Текст добавлен: 20 апреля 2019, 19:30

Текст книги "И снова про войну (Рассказы и повесть)"


Автор книги: Андрей Зеленин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

В соседних кустах, укрытые листвой и тьмой ночи, перешёптывались пехотинцы. Их постепенно становилось больше – прибывали из глубины леса: не топали, не трещали сучьями, все молчком. Один присел рядом со мной. Разглядел пулемёт, пистолет на моей ладони – отодвинулся в сторонку, винтовку поставил прикладом в землю, стволом в небо.

Когда дед вернулся, вокруг меня пехоты было – человек двадцать. Кто-то ругнулся на деда:

– Куда прёшь? Не видишь, люди? – Потом разглядел, протянул: – А-а!

Кроме бутылок с водой дед принёс ещё две коробки с лентами. Проверил те ленты, что я набил раньше, похвалил:

– Молодец! – И забрал пистолет. Подумал и вернул, поставив на предохранитель: – Держи при себе. Мало ли… – Подумал ещё – и забрал: – Пусть уж лучше у меня побудет. Рановато тебе. – Помолчав, почти приказал: – Подремли немного, хоть с полчасика. – Потом сообщил: – На прорыв пойдём. Через час…

И через час мы пошли. Но не на прорыв. Осторожно, чуть ли не на цыпочках, зашагали к дороге, по которой двигались фашисты. Там виделся свет не десятков – сотен фар, слышался рокот большого количества двигателей, ржание лошадей, отдельные – лающие – голоса.

Нам дали в помощь одного бойца. Он оказался земляком деда. С одной деревни. Обнялись, немногословно похлопали друг друга по спинам – такие… мужики.

Теперь пулемёт дед катил не в одиночку, а вдвоём.

«Максим» – оружие тяжёлое, весом под семьдесят килограммов!

Мне дед приспособил на спину солдатский мешок – сунул туда две коробки с патронами. Ещё две я тащил в руках: ноги подгибались от тяжести, задыхался с непривычки. Но деду с товарищем было тяжелее, помимо пулемёта, у них были вода, винтовка, гранаты и ещё патронные ленты на плечах.

Слева и справа, чуть позади нас, артиллеристы катили пушки – руками. На руках же несли снаряды. Кто мог – несколько человек – снарядные ящики поставили на плечи. Несли.

Прошёл мимо политрук, на ходу разъяснив ситуацию:

– Товарищи! За нами выходит медсанбат и штаб дивизии. Объяснять, что делают фашисты с нашими ранеными, не стоит, видели. Оставлять раненых нельзя. А знамя дивизии – это наша честь. Лишиться знамени – то же самое, что лишиться родины.

– Товарищ политрук! – шёпотом окликнули политработника.

– Да?

– Число сегодня какое?

– Ну, через пять минут полночь. Будет уже девятнадцатое июля…

В полночь, освещая дорогу, поле и лес, не ракетами, а выстрелами, загрохотали все наши пушки. Загремели взрывы гранат, защёлкали винтовки, затрещал пулемёт деда и какие-то другие пулемёты, по звукам не станковые – ручные. С безудержной ненавистью, заглушая все звуки боя, всколыхнуло ночной воздух русское «Ура» – и волна эта, будто настоящая, цунами, сметая с дороги машины, бронетранспортёры и даже танки, хлынула через дорогу.

– За мной! – рявкнул дед, и мы в очередной раз поспешили сменить позицию.

Теперь наш расчёт располагался прямо на дороге. Рядом горел немецкий бронетранспортёр. Свешиваясь из открытой дверцы, нависал над своей упавшей каской труп фашиста; огонь сжёг его волосы, голова была обуглена и пугала чёрным. Я периодически косился на мертвеца и вздрагивал.

С другой стороны за опрокинутыми повозками заняли оборону фрицы: лупили по нам нещадно – из автоматов и винтовок.

Наши пушки замолкали одна за другой. По ним тоже стреляли фрицы. Из своих орудий. И ещё миномётов. Их у немцев было много.

– Ждали нас, – выдохнул красноармеец, лежащий рядом с нашим «максимом», и добавил бранное слово на букву «с».

Он достал откуда-то пару лимонок – гранат – и, крякнув, швырнул их за повозки. Там почти сразу хлопнуло – негромко, будто и не гранаты вовсе метал солдат, а новогодние хлопушки.

Немецкие пехотинцы перестали строчить, и у нас появилась возможность перебежать через дорогу. Там, за кюветом, был другой лес – большой, более густой, спасительный.

Вслед за нами, за дедом и его земляком, тянущими пулемёт, за мной, за красноармейцем, который метнул гранаты, пробежало ещё несколько десятков наших бойцов, и всё. Давя наших и собственных солдат, – убитых и раненых, – расталкивая по сторонам, сбрасывая с шоссейной насыпи вниз, в канавы, перевёрнутые повозки и горящие машины, по дороге двинулись немецкие танки. Вроде бы не средние, а лёгкие, но и с такими сражаться нам было уже нечем. Пушки наши смолкли. Все до единой. Били только немецкие. По нам.

Нужно было торопиться: уходить от дороги. Свою задачу прорыва, мы надеялись на это, мы выполнили.

Минут через десять торопливого бега – дед и его земляк несли пулемёт на руках – кто-то впереди скомандовал:

– Стой!

По инерции люди пробегали какое-то количество метров, останавливались с трудом, но когда садились или просто падали на землю, некоторое время не могли подняться.

Мимо меня и деда прошёл человек, похожий на командира. Он пересчитывал людей. Потом я услышал, как он докладывал другому командиру – старшему:

– Двадцать восемь человек, из них десять раненых, идут медленно, трое ранены тяжело, их несут на руках. Есть пулемёт. У остальных винтовки.

– Да мы с тобой, – старший командир подвёл итог. – Итого тридцать. С ранеными далеко не уйдём. Нужно оставить прикрытие.

5

Вообще-то меня не оставляли. Наоборот. Дед приказал и попросил командира приказать мне уйти со всеми. Я для виду согласился, но, когда наш отряд углубился в лес, шмыгнул в сторону, в темноту, затаился и – вернулся назад. К деду. Наверное, вовремя. Фашисты, преследуя прорвавшихся красноармейцев, ринулись в лес. Словно хищники, чующие кровь, они торопились догнать и уничтожить всех, кто не был похож на них.

Вместе с дедом прикрывать отход осталось четыре человека. Однако первыми же пулями, выпущенными немцами, был ранен земляк деда. Два пехотинца с винтовками – справа и слева от пулемёта – открыли ответный огонь по врагу. «Максим» пока молчал: дед перевязывал раненого, – которого, интересно, по счёту с начала войны?

Патронная лента была заправлена в пулемёт. Их, лент, оставалось всего две. Правда, по приказу командира все ушедшие в темноту леса бойцы оставили деду патроны: кто сколько мог. Патроны лежали в котелке. Вот только как бы смог дед заправить их в пустую ленту под огнём фашистов?

Я выскочил из-за куста, за которым таился некоторое время, и схватил котелок.

Пустая лента у меня была – оставил, не знаю зачем.

Дед не удивился. На секунду оторвался от перевязки, достал из-за пояса знакомый уже пистолет, положил передо мной. Затем снова обратился к земляку:

– Полежи немного. Как голова кружиться перестанет, шагай за нашими. Догонишь, скажешь: приказ выполним.

Фашисты приближались. Наверное, думая, что заслон наш слаб. Ведь – как же! – стреляли всего из двух винтовок. И какой же переполох у них поднялся, когда по ним ударил пулемёт деда! Вопли раненых немцев перекрыли все остальные звуки – из леса фрицы рванули как стадо диких свиней: с шумом, грохотом, налетая на деревья, ломая кусты.

Радовался я недолго. Со стороны дороги взвыло, и в лесу вокруг нас начали рваться мины. И в этот момент я вдруг подумал: «А ведь меня могут убить!»

И я сказал деду:

– Если меня убьют…

Не знаю, что бы я мог сказать дальше… – я недоговорил.

Мина упала между мной и дедом.

И нас убило.

Вот только деда – навсегда.

А я – проснулся.

Проснулся утром.

У себя дома.

Тогда я знал не всё, но знал многое. Знал, что когда фашисты вошли в город Брест, они расстреляли сорок тысяч мирных жителей: двадцать тысяч женщин и десять тысяч детей. Я не понимал этого: как можно расстреливать людей? Детей?! Я знал, что в Киеве, захваченном фашистами, за два года эти изверги уничтожили более ста тысяч человек! За что?! В годы блокады в городе Ленинграде благодаря фашистам погибло почти полтора миллиона человек; на одном только Пискарёвском кладбище лежат под могильными камнями шестьсот сорок тысяч тех, кто мечтал о долгой счастливой жизни!

Я знал о людях, совершивших великие подвиги во имя нашей Родины, и посмертно удостоенных за них высокого звания – Герой Советского Союза: Николай Гастелло – свой подбитый и горящий самолёт он направил на колонну фашистов. Зоя Космодемьянская, партизанка, она не выдала расположение своего отряда – фашисты её повесили. Юрий Смирнов – его, раненого, фашисты взяли в плен и, не добившись никаких сведений, распяли на стене блиндажа. Александр Матросов – когда закончились гранаты, он грудью своей закрыл амбразуру фашистского дзота, ценой своей жизни спас жизни товарищей.

Я знал имена выдающихся полководцев и воинов: Герой Советского Союза и Герой Социалистического Труда генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин – этот человек, в отличие от следующих за ним и нынешних правителей, берёг свою страну и приумножал её славу. Четырежды Герой Советского Союза Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков – в годы Великой Отечественной войны именно он командовал войсками на самых трудных участках и побеждал. Трижды Герои Советского Союза Александр Покрышкин и Иван Кожедуб – они сбили наибольшее количество вражеских самолётов (59 и 62, и это только официальные данные!).

Теперь я знаю и другое. Знаю, что кроме войск Вермахта (фашистской Германии) против моей страны и просто на стороне этих дикарей воевали Италия, Финляндия, Венгрия, Румыния, Болгария, Люксембург… Много крови попортили нам японцы. Мы ждали нападения со стороны Ирана. Премьер-министр Турции Сараджоглу в 1942 году заявлял, что он «страстно желает уничтожения России». Под Россией подразумевалась вся моя страна – Советский Союз – СССР: Азербайджан, Армения, Белоруссия, Грузия, Латвия, Литва, Казахстан, Киргизия, Молдавия, Россия, Таджикистан, Туркмения, Узбекистан, Украина, Эстония.

Теперь я знаю, что живу на этом свете благодаря не только своим родителям, но ещё и очень многим людям, которые когда-то отдали свои жизни за сегодняшний хрупкий мир.

Я знаю имена людей, не Героев Советского Союза, но героев по сути человеческой души. Я знаю о Наталье Васильевне Нещерет, урождённой Голдобиной. В составе группы медсестёр – тридцать девчонок – в июле 1941 года она прибыла в 112-ю стрелковую дивизию, в 198-й отдельный медико-санитарный батальон. Девчонки даже не успели получить обмундирование – ходили как есть: платья, туфельки, косынки (а я удивлялся во сне, почему медики – и в гражданском!). На другой день эти медсёстры уже хоронили четырёх своих подружек. Через неделю их всех осталось всего девять, – такая страшная война!

Я знаю о командире 416-го – кунгурского по составу – полка Александре Антоновиче Буданове. Именно его полк прорывал вражеское кольцо, чтобы остатки 112-й стрелковой дивизии могли вынести из окружения раненых и знамя части. Именно его, раненого, взятого в плен, фашисты распяли на стволе прибалтийской сосны, развели под его ногами костёр, на груди ножами вырезали звёзды, а потом в слепой ярости диких зверей вбили в глаза патроны. Они боялись его! Боялись даже безоружного – обессиленного, уже неживого!

Я знаю о красноармейце Гаврииле Григорьевиче Санникове. Он жил в Кунгурском районе Молотовской области (ныне Пермского края). Девятнадцатого июля он с товарищами, прорвав кольцо окружения, пошёл на восток – на соединение с нашими частями. Не дошёл. Двадцать третьего июля был взят в плен. Скончался в фашистском концлагере, в тысяча девятьсот сорок втором. Его товарищ, красноармеец Василий Афанасьевич Шляпников, из Кунгура, был схвачен фашистами двадцать четвёртого. И тоже не дожил до победы – погиб в тысяча девятьсот сорок третьем…

В концлагерях – больших и малых – фашисты уничтожали и солдат, и стариков, и женщин, и детей: советских, польских, французских, чешских… Они вешали, расстреливали, травили газом, сжигали: в Аушвице (Освенцим) – около одного миллиона трёхсот тысяч человек, в Треблинке – почти восемьсот семьдесят тысяч человек, в Собиборе – около двухсот пятидесяти тысяч человек, в Маутхаузене, где советского генерала Д. М. Карбышева превратили в ледяную статую, – более ста двадцати двух тысяч человек, в Сергеевском (на Украине, в Донецкой области) – три с половиной тысячи человек…

Человек, читающий мою книгу, тебя могло не быть на свете!

Но ты есть.

Потому что был мой дед – Григорий Михайлович Черепахин. И были его товарищи: Гавриил Санников и Василий Шляпников. Были его командиры: Александр Буданов, начальник штаба 416-го полка Константин Марсов, комиссар полка Гиният Гизатулин, командир передового отряда 112-й стрелковой дивизии, автор книги «Это было под Краславой» Пётр Зороастров. Были медсёстры Наталья Голдбина, Нина Аврамова, Клавдия Булычёва, врачи Александр Копп, Георгий Зязин, Дмитрий Пехлецкий…

Были Зоя Космодемьянская и её брат Александр, были Николай Гастелло и Леонид Золин, Александр Матросов и Василий Лоскутов, Юрий Смирнов и Татьяна Барамзина.

Были маршалы Победы: Жуков, Василевский, Рокоссовский, Конев, Толбухин, Малиновский, Воронов, Новиков…

Был Сталин. Судить его дела и поступки может лишь тот, кто хотя бы равен ему.

Когда я проснулся, дома, в 1981-м, я долго не мог придти в себя. Никому ничего не рассказал, понадобилось время, чтобы решиться на это.

Меня, мальчишку, тогда мучило многое и ещё одно – простое, физиологическое: там во сне я был без обуви. Как так, почему, бегая по траве в поле, по сучьям в лесу, я ни разу не поранился?

Хотя ноги у меня утром, дома, ломило сильно. Наш кот, который чувствовал нездоровье и часто ложился на больные места, – на горло к бабушке, на виски к маме… – он долго лизал мои ступни.



ГАВ-ГАВ!
Рассказ

1

Лёвчик маленький – четыре всего, да ещё половинка – четыре с половиной года получается.

Мамка сказала, что фашисты – собаки, и Лёвчик весь вечер ходил за фашистом, которого определили на постой в их с мамкой хату.

Хата маленькая, хотя и больше Лёвчика.

Большую хату сами фашисты спалили. Самолёт пролетал – бомбу сбросил. Бомба в огород упала: все яблони и другие деревья порушила. Фашисту мало стало, он ещё из пулемёта по огороду пострелял. Промазал – всё по хате попало. Та и сгорела.

Мамка сарай соломой, с поля принесённой, утеплила, глиной обмазала, окошко от старой хаты – раму уцелевшую принесла – поставила, получилась хата маленькая.

Когда самолёт улетал, мамка вслед кулаком грозила:

– Фашист – собака!

Лёвчик запомнил, хотя и не понял: как это собака с таким чудом как самолёт управляется. У собаки же лапы, как у Огурчика.

Но у Огурчика понятно: вот нос, вот хвост – собака, и только!

Только нет теперь Огурчика. Когда фашисты пришли на постой определяться, выскочил пёс навстречу, зубы оскалил, зарычал страшно. И не укусил бы даже, куда укусить – на цепи сидел. А фашист всё одно – карабин с плеча снял, затвором щёлкнул и: Ба-бах!

Огурчик долго визжал, под крыльцо полез, оно одно от большой хаты целым осталось.

Из раны в боку кровь выплёскивалась.

Второй фашист Огурчика пожалел, другой раз выстрелил. Не так как первый, а точно.

И – не стало у Лёвчика пса.

Лёвчик долго думал: почему так – фашист с виду человек такой же, а… собака. И лицо у него человеческое, и руки – по пять пальцев на каждой. Может, личина такая особая? Зимой взрослые ребята дурачились: кто козой одевался, кто котом, а кто и вовсе свиньёй! Да похоже так! Лёвчик, когда увидел, икать с перепугу начал. Мамка на ребят ругалась. Да что тем с того? Бегали все по селу – хохотали, а кое-где песни пели. Учитель проходил, спрашивал, почему мамка ругается. Та и ответила, что ребята личины звериные надели, Лёвчика напугали. Учитель улыбался, сказал, что ребятам от него несладко будет. Мамку поправил, сказал: не личины надо говорить, а маски…

Сейчас не зима. Осень скоро. Может, если звериные маски есть, есть и человеческие? Надел фашист-собака на себя такую и стал как человек. Куда только хвост дел? Неужели в штаны запрятал?

Весь вечер Лёвчик за фашистом ходил, всё приглядывался.

А фашист в маленькой хате хозяйничал. Сначала, правда, мамку лапать пытался, как старый дядька Осип, который за конями при наших ходил.

Как отец стадо колхозное в тыл погнал, так дядька Осип к мамке и подвалил: с одной стороны хватанул, с другой, да по спине погладил. Лёвчик заступиться не успел, мамка вилы о дядьку сломала – черенок пополам. Долго старый Осип с их двора уходил – ругался грязно, да хромал, за спину держась.

О фашиста мамка ничего не ломала. Только платок развязала, с головы наземь скинула, и всё.

– О, майн гот![5]5
  О, майн гот! (нем. о, mein Gott) – о, мой бог.


[Закрыть]
– фашист сказал и пошёл в хату – хозяйничать.

Мамку, когда большая хата горела, огнём здорово попалило: половину волос сожгло, от затылка до щеки левой пузыри шли. Испугался фашист, но не так, чтобы уйти – сам мамку с Лёвчиком выгнал.

Поселились мамка с Лёвчиком в яме. Там, где с огорода урожай хранился. Раньше. Нынче нечего туда положить было – война.

Мамка жильё устраивала, а Лёвчик всё возле фашиста вертелся. Штаны тот не снимал, хвоста не показывал, лаять – тоже не лаял.

Стал Лёвчик фашиста дразнить. Раз гавкнул, другой, третий…

Фашист голову набок сделал, точь-точь как Огурчик убитый, когда ещё живым был, да как ответит:

– Р-р-гав!

Лёвчик от неожиданности и сел. Надо же: вылитая собака! И не подумаешь, что человек.

А фашист давай хохотать-заливаться!

Не сдержался Лёвчик, на ноги вскочил, подпрыгнул к фашисту:

– Собака! Собака! Хвост покажи! Где у тебя хвост? – И – хвать за штаны, вниз тянуть: – Доставай хвост, собака!

Захохотал фашист пуще прежнего, ещё раз гавкнул, да ещё – ну точно пёс! Сам за штаны свои держится, не даёт Лёвчику снимать.

– Собака! Собака-фашист! – Лёвчик кричал.

Мамка из ямы выскочила: замолчи! Тряпкой сырой – откуда только такую взяла? – по заднюшке приложила, да поздно.

Второй фашист, на постой в их хату определённый, вернулся. Не один. Дядька Осип с ним был и учитель – вежливые оба, на рукавах пиджаков повязки белые, буквы чёрным написаны – непонятные.

Учитель фашисту и объяснил, что Лёвчик кричал и что в штанах искал.

Дядька Осип фашистского языка не знал, поддакивал только, да жаловался на мамку Лёвчика, мол, муж её, Лёвчика отец, против них, фашистов, воюет, стадо коровье всё, как есть до последнего телёнка, увёл от них, фашистов же.

– Я ест ссоббакка?! – изумился фашист.

И опомниться никто не успел, как Лёвчик валялся рядом с Огурчиком. Так сильно фашист его толкнул.

И мамка не помогла. Её дядька Осип, которого фашисты в полицаи определили, и учитель, что переводчиком стал, держали.

Ошейник с убитого Огурчика фашист в мгновение ока снял. И так же быстро на Лёвчика надел. И заговорил. Быстро-быстро. И зло – аж пена с губ летела.

Учитель перевёл.

– Ты теперь собака, – сказал. – Ты обязан ходить на четырёх конечностях и охранять этот двор. Если сюда зайдёт кто-нибудь посторонний, ты должен лаять. Если твой хозяин, – учитель махнул рукой в сторону фашиста, – прикажет, ты тоже должен лаять и даже выть. Если ты встанешь на ноги, ты будешь наказан. Если ты будешь говорить как человек, ты будешь наказан. Если ты не будешь лаять на чужих, ты будешь наказан. Если ты будешь вести себя как собака, тебя будут кормить. Если нет, тебя кормить не будут.

Мамку со двора дядька Осип со вторым фашистом увели. Больше Лёвчик её не видел.

Учитель задержался – посмотреть.

Лёвчик маленький – четыре всего, половинка не в счёт. Что ему сказали, он же не сразу понял.

– Куда ты, мамка? – вслед за мамкой кинулся.

На ногах кинулся, не на четвереньках.

Добежал бы, да цепь не дала – опрокинула на спину. Фашист подоспел – сапогом кованым так по ноге пнул, синё на ноге стало, и болью Лёвчику всё внутри, как кипятком обдало.

Взвыл Лёвчик. Фашист обрадовался.

– Как собака выть – это хорошо, – учитель перевёл. Фашисту подсказал: – С собакой играть можно – палку кидать. Кидаешь, собака приносит.

– Гут![6]6
  Гут! (нем. gut) – хорошо.


[Закрыть]
– фашист оскалился.

Палку из изгороди достал – кинул.

– Принести! – приказал. – Ком! – добавил.

– Быстрее! – переводчик постарался.

Сел Лёвчик на землю:

– Не пойду!

– Конечно, не пойдёшь, – фашист усмехнулся. Через переводчика, понятно, не сам сказал. – Побежишь! На четырёх! А не побежишь…

Лёвчик сперва не побежал, да по другой ноге опять до синего досталось.

– Не бей! – заплакал.

– Не говорить! – фашист приказал. – Лаять! Гав-гав!

– Я не собака! – Лёвчик сказать хотел.

Фашист по лицу ударил. Хорошо не ногой, рукой – ладонью.

Пришёл Лёвчик в себя и… пополз за палкой брошенной.

Фашист рядом шагал – сопровождал, командовал:

– Голос! Голос!

Вицей – веткой с уцелевшего в огороде дерева сорванной – хлестал:

– Голос!..

Спал Лёвчик под крыльцом. Кормить его фашист не стал – недоволен был. Утром только пожалел – в миску Огурчика воды плеснул. Но, как только Лёвчик руками за миску взялся, тут же сапогом посудину выбил, снова Лёвчика вицей исстегал:

– Ты ест ссоббакка! Лакай!

Показал языком, – по воздуху поболтал, – как лакать надо.

Потом ушёл куда-то, когда второй фашист вернулся. Тот не бил, но и есть ничего не дал.

К вечеру живот у Лёвчика свело так, что хоть помирай. Огурчик опять же рядом лежал, мухи по нему, бедному ходили, раздуло его от жары – пахло сильно, аж голова кружилась. Вспомнил Лёвчик, за что Огурчику кличку его дали – огурцы любил свежие есть, только хруст стоял, как в огород заберётся! – и заплакал, затянул:

– И-и-и!

– Гут! – кто-то сказал.

Задрал Лёвчик голову, – сам на земле лежать остался, – а то фашист – хозяин. Вернулся. Стоит – улыбается:

– Гут! Ссоббакка!

Воды дал.

Лёвчик как ткнулся в миску лицом, так разом всю воду и выдул.

Фашисту смешно. По голове Лёвчика потрепал.

– Лай! – потребовал. – Гав-гав!

– Гав! – Лёвчик сказал несмело. – Гав!

– Гут! – ещё больше фашист обрадовался, сходил в хату, принёс кусок хлеба, на землю рядом с Лёвчиком кинул, съесть разрешил.

– Найн![7]7
  Найн! (нем. nein) – нет.


[Закрыть]
– Без рук только.

С того и пошло.

2

Так пошло: Лёвчик лаял на людей, что изредка проходили мимо двора, выл по команде фашиста, бегал за палкой – на ту длину, что позволяла цепь, и получал свою порцию воды и хлеба. Изредка ему перепадали каша, варёный картофель и кукуруза. Но чаще Лёвчика награждали побоями. За всё. Даже просто так. Синяков на теле было так много, что Лёвчик не мог их сосчитать. Если бы и умел, не смог бы: как, например, сосчитать синяки на спине?..

Однажды Лёвчику дали мяса.

К его хозяину пришли другие фашисты. Они принесли с собой много бутылок и живую свинью, которую зарезали прямо во дворе. Там же во дворе фашисты развели костёр.

До этого Лёвчик спал. Он вообще старался как можно реже вылезать из-под крыльца. Осень минула половину срока – ночи стали холодными. За ночь Лёвчик промерзал так, что за день не успевал согреваться. Была у Огурчика в будке подстилка – домотканина старая, Лёвчик её, с трудом до будки дотянувшись, под крыльцо утянул. На домотканине лежал. Укрывался полотенцем. Ветром с изгороди его, фашистское, сдуло, Лёвчик и подобрал. Фашист искал. Под крыльцо тоже заглядывал, но Лёвчик, не будь плох, полотенце под домотканину засунул. Фашист под неё не посмотрел. А полотенце хорошее было – с Лёвчика размером и толстое.

Когда тушу свиньи разделили на несколько частей и одну часть обжаривать стали, Лёвчик из-под крыльца выбрался. На запах. Уж больно вкусным обдало – ветер донёс.

У фашистов глаза на лоб полезли сперва, а потом им хозяин Лёвчика объяснил, в чём дело.

– Майн хунд![8]8
  Майн хунд! (нем. mein hund) – моя собака.


[Закрыть]
Ссоббакка! – сказал, Лёвчика по голове потрепав. И потребовал: – Лай!

– Гав-гав-гав! – затянул Лёвчик.

Фашисты засмеялись, загалдели – они были пьяными и довольными, до этого часто повторяли: «Моска! Москау!» – и пели свои непонятные Лёвчику песни.

– Вой! – приказал фашист.

И Лёвчик, задрав голову к небу, застонал:

– И-и-и!

Фашист кинул палку:

– Ком!

Лёвчик принёс и положил палку к ногам хозяина.

Фашист поднял её и замахнулся снова.

Его остановил другой:

– Найн!

Взяв палку из рук хозяина Лёвчика, фашист вытащил ею из костра другую палку – горящую и со всего размаху пнул ногой:

– Ком! Неси!

Палка шипела красным, дымилась, но, зная, что будет, если он не выполнит приказ, Лёвчик схватил её зубами и со всей мочи кинулся назад. Принёс и ткнулся лицом в землю:

– И-и-и! – Боль разрывала губы, язык, нёбо. – И-и-и!

Фашисты хохотали.

Затем тот, что кинул палку, отрезал от непрожаренной части туши кусок мяса и бросил его Лёвчику:

– Ам!

– Найн! Хунд! – тут же возразил хозяин и забрал кусок. Вместо него он отрезал другой – сырое мясо, точнее кость. – Ешь!

Это было первое мясо, которое Лёвчик видел за много дней и, как не болел обожжённый рот, он схватил кость и с визгом помчался под крыльцо, – лишь бы не отобрали.

3

Через село часто проводили пленных. Наших пленных. Сначала часто. Затем реже. Потом совсем редко. Лёвчик видел их сквозь дыры в изгороди: в начале осени испуганных, пришибленных, в середине – усталых, подавленных, в конце – раненых, перевязанных.

Когда выпал первый снег, к Лёвчику пришёл учитель. В потёмках пришёл, крадучись. В руках что-то нёс.

– Лёвчик! – позвал свистящим шёпотом.

Лёвчик не отозвался. Сил не было. Да и вылезать из-под полотенца не хотелось.

Учитель перелез во двор и по-прежнему крадучись направился к крыльцу:

– Лёвчик!

– Ахтунг![9]9
  Ахтунг! (нем. achtung) – внимание, берегись.


[Закрыть]
– взревел из хаты фашист.

И Лёвчик тут же, как того требовал хозяин, взвыл и залаял:

– Гав-гав-гав!

Учитель, испугавшись, кинулся прочь.

Лёвчик видел, как из его рук что-то выпало и осталось лежать во дворе.

– Ахтунг! – ещё раз проорал из хаты хозяин, но во двор не вышел.

– Гав-гав! – пролаял и смолк Лёвчик.

Уже ночью он, стараясь не греметь цепью, подобрал обронённое. Это был кусок овчины – старой, дырявой, но такой тёплой! Чтобы фашист не нашёл и не отобрал находку, Лёвчик до утра рыл голыми руками стылую – у себя под крыльцом – землю. Утром овчину вместе с полотенцем он спрятал в ямку, укрыв домотканиной. Ночами доставал – укрывался-укутывался. Спать стало теплее. Но пришла настоящая зима.

Фашисты стали злыми. Они уже не собирались вместе, чтобы пожарить мяса, выпить и погалдеть. Если и собирались, то для того, чтобы сказать друг другу несколько раз «Москау» и покачать головами.

Лёвчик не один раз выл перед своим фашистом, показывая на свои ноги и руки. Тот только ухмылялся в ответ и шипел:

– Ссоббакка!

Ни обуви, ни одежды не давал. А из одежды на Лёвчике были лишь прохудившиеся портки да такая же ветхая рубашонка.

Пальцы ног, рук, ладони потрескались, кровили, оставляя на снегу красные точки и разводы. Фашист ругался, пинал Лёвчика, заставлял съедать испорченный, по его мнению, снег.

Лёвчик стал кашлять. Одну ночь особенно громко.

Фашист вышел во двор, достал Лёвчика из-под крыльца и с размаху сунул в ближайший сугроб. Вниз головой.

Приступ кашля не заставил себя ждать. Но едва тело Лёвчика содрогнулось от кашля, как на его спину опустилось что-то тяжёлое.

От удара старым ухватом, которым мамка, когда жили в большой хате, доставала из печи горшки с борщами и кашами, Лёвчик наполовину ушёл в сугроб. И не сдержался – кашлянул ещё.

Второй удар был сильнее первого. Поэтому Лёвчик постарался как можно надольше задержать дыхание. И не смог. Горло изнутри расцарапало так, что слёзы брызнули из глаз.

В третий раз ухват опустился на голову…

На следующий день по дороге мимо хаты вели наших пленных. Их было немного – человек двадцать. Практически все раненые. Конвоировали их пять фашистов. У одного была овчарка.

Когда пленных остановили, за изгородью, конвоир и собака вошли во двор.

В маленькой хате топилась печь, там было тепло. Хозяин Лёвчика выбрался из хаты нехотя, кутаясь в свою мышиного цвета шинель. Переговорить с конвоиром он не успел. Овчарка, что-то почуяв, понеслась к крыльцу сгоревшей хаты. Сунулась под него и… попятилась назад.

– Гав! Гав! Гав! – хрипло, срываясь на визг, лаял Лёвчик, пришедший в себя от того, что страшная чёрная собака, слизнув с его лица кровь, попыталась укусить за щёку.

Уже привычно, на четвереньках он выбрался наружу и, пошатываясь, двинулся на овчарку:

– Гав! Гав!

Здоровенная псина, поджав хвост, удивляя собственного хозяина, полетела прочь со двора.

– Майн гот! – произнёс конвоир, увидев Лёвчика, и сглотнул комок, вставший в горле.

Рукой он показывал в сторону малыша, но от потрясения не мог больше выговорить ни слова.

– О! – усмехнулся хозяин Лёвчика и гордо стукнул себя кулаком в грудь. – Майн хунд!

Привлечённые шумом, пленные заглядывали за изгородь не обращая внимания на охрану.

– Руссиш швайне![10]10
  Руссиш (искаженное нем. russen) швайне! (нем. schwein) – русские свиньи.


[Закрыть]
– рассердился конвоир и выскочил со двора. – Век![11]11
  Век! (нем. weg) – прочь.


[Закрыть]

Пленные плохо повиновались ему, и тогда конвоир натравил на раненых свою овчарку.

Псина вцепилась в ногу одному красноармейцу, другому…

Фашист отцепил цепь от крыльца, схватил Лёвчика за шею и потянул за изгородь:

– Фас! Взять!

Он требовал от ребёнка того же, что вершила конвойная овчарка: нападать на людей, рвать их плоть.

Лёвчик оскалил зубы. Он был страшен: с почерневшими руками и ногами, с кровью на лице, прилипшей от побоев к спине рубашонке.

– Фас!

Раненые в ужасе отшатнулись от него, прижались друг к другу.

– Гав! – сказал Лёвчик.

И конвойные опустили винтовки, надеясь увидеть невиданное представление.

– Гав! – сказал Лёвчик.

И овчарка, снова поджав хвост, попятилась к своему хозяину.

– Фас! – скомандовал фашист и отпустил цепь.

– Гав! Гав! – сказал Лёвчик и, собрав последние силы, кинулся… на фашиста.

Он вцепился ему в ногу, прокусил штанину и, не обращая внимания на удары кулаками по спине и голове, принялся рвать сухую холодную кожу…

Двадцать пленных, даже и раненых, это сила, особенно если её оставить без внимания.

Конвой был разоружён в одно мгновение. Фашисты даже не сопротивлялись – и смерть настигла их, и на лице каждого мертвеца осталась печать изумления. Даже у того, который за минуту до смерти командовал: «Фас!»

…Оторвать Лёвчика от фашиста было делом нелёгким. Когда же смогли, один из раненых склонился над мальчишкой:

– Кто ты? Как тебя зовут?

Лёвчик поднял голову, встретился с глазами нашего бойца и сказал:

– Гав-гав!

И заплакал, потому что не смог вспомнить, как это: говорить.

4

Лёвчик маленький – шесть лет всего, но сегодня он пришёл в школу.

Школа в лесу. В землянке. Учитель – сам командир партизанского отряда. Школьная доска – настоящая, партизаны принесли из сгоревшей школы – спасли.

Уроков четыре: русский язык, математика, чтение и история. По трём предметам Лёвчик совсем глупыш. А вот по истории… Что такое фашизм и кто такие фашисты, Лёвчик уже знает. Лёвчик взрослый – шесть лет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю