355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Зеленин » И снова про войну (Рассказы и повесть) » Текст книги (страница 11)
И снова про войну (Рассказы и повесть)
  • Текст добавлен: 20 апреля 2019, 19:30

Текст книги "И снова про войну (Рассказы и повесть)"


Автор книги: Андрей Зеленин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Для публичного дома! Под фашистов ложиться!

Тут же за разговоры и наказали. Раздели догола и собак натравили. Разорвали клыками.

Потом молчали девчонки, даже радовались про себя тихонько: на шахту, на завод, на фабрику…

Старик, когда увидел оставшихся, расстроился: качал головой, языком цокал. После всё-таки решился: забрал сразу десятерых и Зинку в том числе. Заплатил и за доставку.

И опять куда-то ехали. Теперь в стареньком крытом тентом грузовичке. Девчонки – руки связаны – на полу, как бросили. Охрана – два пожилых немца и ещё один пацанчик с винтовками – на откидных сиденьях.

Немцы поглядывали недобро, винтовки держали наготове.

Потом Зинка узнала: за два дня до того, как их привезли, у одного местного хозяина две русские девушки сбежать пытались. Били их крепко, они и не выдержали – сбежали.

* * *

Старик, что купил русских девушек, был управляющим. Не хозяином.

Хозяин появился только после того, как вооружённые немцы заставили новых рабынь выпрыгнуть из машины.

– Herr Wilhelm![29]29
  – Господин Вильгельм!


[Закрыть]
– крупный грузный немец смотрел на девушек свысока. – Herr Wilhelm! – повторил он и стукнул себя в грудь. – За-по-ми-найт!

Старик-управляющий оказался ещё и переводчиком. Правда, на русском он объяснялся с трудом. Но хозяина это, похоже, не огорчало.

– Вам быть работать, работать и работать! На благо великой Германии и господина Вильгельма! – объявил управляющий волю хозяина. – Вы есть собственность господина Вильгельма! Он потратить собственные деньги и вас купить! Вы должен быть благодарны господину Вильгельму! Кто быть работать хорошо, тот не будут наказывать! Кто быть работать гут хорошо, тот быть кормить! Кто быть отмечен господин Вильгельм, быть жить лучше! Зер гут! Тот, кто не быть работать, мы отдать свиньям!

Что такое «отдать свиньям», Зинка узнала на другой день.

Кошка господина Вильгельма родила котят. Господину Вильгельму котята были не нужны, и он бросил их в загон к свиньям. Здоровенные зверюги, каждая весом больше ста килограммов сожрали котят живьём.

* * *

Работать и жить Зинку отправили в один из коровников.

Коров было много – пятьдесят. Да ещё телята. Ухаживали за ними две девушки: полячка Мария и украинка Ганна.

С Марией Зинка сошлась сразу.

Подружиться с Ганной у неё не получалось. Ссора в первый же день случилась. Когда Зинку силой приволокли – а она упиралась! – в коровник.

– Не буду я работать! – заявила Зинка. – Ишь, рабов нашли! Всё равно мы победим! Красная Армия сильнее всех поганых фрицев! И вильгельмов! – Я… – начала и недоговорила Зинка. – Ой!

Голова её дёрнулась от оплеухи, полученной от Ганны:

– Цыть, дура! Сама жить не хочешь, так других раньше времени в могилу не отправляй!

Ганна же и заявила управляющему, когда тот пришёл проверить, как идёт работа в коровнике:

– Герр Стефан, новенькая не хочет работать! И нас подбивала на то же!

– Гут! – управляющий потрепал Ганну за щёку, залез в карман своей куртки и достал оттуда плитку шоколада. – Кто работать гут хорошо, тот быть кормить.

Вся плитка Ганне не досталась, только несколько кусочков, щедро отломленных рукой управляющего. Однако она была рада и им. Она даже попыталась состроить глазки противному старику.

Управляющий не стал уделять внимания Ганне больше, чем нужно. Он подошёл к дверям коровника, открыл их и что-то прокричал на своём немецком языке.

Минутой позже в коровник вошли два крепких парня. Немцы. Не говоря ни слова, они схватили Зинку и бросили её на пол, прямо на неубранный навоз.

Потом Зинку пинали. Сапогами. В четыре ноги.

За Зинку никто не вступился.

Староста разглядывал стены и крышу. Ганна, посмотрев какое-то время на экзекуцию, отправилась в дальний угол коровника. Туда, где, с трудом сдерживая слезы, работала Мария.

Потом немцы ушли.

Зинка осталась лежать в навозе. Было противно, больно, но работать на немцев она всё равно не собиралась.

Вечером, когда в коровник принесли еду, Зинка снова увидела хозяина.

Она по-прежнему лежала на полу.

Господин Вильгельм с минуту глядел в глаза девчонке, а затем, не говоря ни слова, наклонился, схватил её за ногу и потащил за собой.

Подняться Зинке не удалось. Голова ударилась о порог, о металлическую решётку, на которой перед входом в коровник счищали грязь с обуви, и всё. Мрак.

Мрак был и потом. А ещё холод. Жуткий холод. Ледяной холод.

Зинку бросили в каменный колодец, сделанный во дворе усадьбы господина Вильгельма для наказания непокорных работников…

Утром сквозь щель в крышке колодца пробился робкий лучик света.

Зинка, ночью пришедшая в сознание и всю ночь пропрыгавшая то на одной ноге, то на другой, чтобы не замёрзнуть, замерла. Навалилась боком на каменную стенку. Сил не оставалось.

Вернее, оставалось ровно столько, чтобы достать заветный рисунок.

Сил достать рисунок у неё хватило, спрятать обратно в карман – нет.

Господин Вильгельм, откинув крышку колодца, вновь возвысился над девчонкой. И, неожиданно ловко для своей комплекции, наклонился над колодцем и выхватил рисунок из застывших рук. И ухмыльнулся, увидев слёзы в Зинкиных глазах:

– Цена?

– Отдайте, – попросила Зинка.

– Работат! – ответил господин Вильгельм.

– Пожалуйста, – выдавила из себя Зинка.

– Работат! – повторил господин Вильгельм и, не дожидаясь ответа, вдруг надорвал уголок бумажного листа – догадался: другим девчонку не взять.

Зинка вздрогнула. Будто не рисунок порвался, а родное что-то. Встали перед глазами дома деревенские, мама, дед с сестрёнкой, тётка Саша… Рисунок цел – память жива. Память жива – значит, приведётся вернуться. Домой. Только войны там уже не будет. Всё снова хорошо пойдёт.

И – сдалась Зинка, прошептала:

– Работать. Я буду работать. Только отдайте, пожалуйста.

– Работат? – переспросил господин Вильгельм.

– Да! – Зинка согласно кивнула. – Только отдайте рисунок.

Господин Вильгельм довольно захохотал, шлёпая себя по бокам кулаками, в одном из которых был зажат бумажный листок, а затем вновь наклонился над колодцем. И – схватил Зинку за ворот ватника. И – вытянул из колодца. И – отдал рисунок. И – развернул лицом в сторону коровника. И – ударил по спине так, что Зинка, не удержавшись на ногах, упала на стылую землю:

– Работат!

9

Если бы мог, Василёк отправился бы в кузницу. Заменил бы отца. Только нет теперь кузницы. Бомба с самолёта фашистского прямёхонько в неё попала.

Пошёл бы Василёк с мамкой на ферму, помочь: других кого заменить. Только пусто на ферме. Всё стадо вот уже как три дня эвакуировано.

Василька тоже эвакуировать хотели. Сам председатель колхоза за ним приходил! Правда, в дом не пошёл, в окошко тихонько стукнулся.

Уже почти ночь была. Таился председатель.

– Ты, Александра, – сказал мамке Василька, – прости, если что не так. Но в райкоме решили, и ты согласилась. Ты человек верный, жизнью проверенный. Кому как не тебе остаться! Я ведь тоже ненадолго уйду. Потом вернусь. Надеюсь, скоро. Ты самое главное не забудь: как, что, куда, где. Когда придут: как сказать должны. Тебе: что ответить надо будет. Ну и куда отвести да где что взять. Не забудешь?

– Не забуду! – мамка вздохнула.

– Ну-ну! – председатель руку поднял, будто вздох остановить хотел. – Вот только грустить не надо! Лучше вот что… Василька своего давай-ка от худа да подале. Отправляй его со мной. Устроим его временно куда положено. А как назад, так и его – тоже.

Василёк рядом с мамкой стоял. Первые слова про кто-что-куда-где не понял, а про второе сразу сообразил.

– Я от мамки никуда! – председателю сказал. Сердито сказал и – твёрдо: – Без меня кто у неё защитой останется?

Хохотнул председатель на слова мальчишечьи коротко и посуровел сразу:

– Кто бы тут тебя спросил…

Мамка за Василька заступилась:

– Пусть останется. Если уедет, подумают люди неладное, а от кого и подозрение будет.

На том и порешили.

Ушёл председатель. Мимо дома беженцы нескончаемой чередой надвигались: кто на телеге, лошадкой управляя, кто пешком с мешком за плечами, кто с дитём, кто с палкой-клюкой. Растворился председатель среди людей, будто не было.

Навстречу беженцам солдаты шли. Тоже тяжело. Видно, издалека. Пулемётов у них мало было, винтовки не у всех, одеты неважно – старое всё, пропотевшее, пропылённое.

Три дня так было: от зарниц – беженцы, к канонаде поближе – красноармейцы.

На четвёртый день будто обрезало: ни оттуда, ни туда. А к ночи и вовсе тихо стало.

Василёк с мамкой в погребе спали-ночевали – от фашистских самолётов прятались, вдруг налетят.

Налетели. Утром. Как раз солнце встало.

Правда, сперва не самолёты появились – пушки ударили. И не так далёко вовсе, земля от выстрелов задрожала.

Хотел Василёк из погреба в дом вылезти, да мамка не пустила. А самолёты появились, сама пошла посмотреть: что не так.

* * *

Этой машине не везло с самого начала войны. И ломалась, и горела, и пули скаты рвали. Водителей на ней за два с небольшим месяца поменялось – четыре человека.

И вот опять.

Только отъехали от передовой, за одинокой полуторкой увязались два немецких истребителя. Сперва мимо пролетели, затем вернулись – решили поохотиться. И какое им, фашистам, дело, что на брезентовом тенте, от солнца выгоревшем до белого цвета, большие красные кресты нарисованы! Фашисты – они же нелюди!

Фельдшер, что рядом с шофёром сидел, поторапливал:

– Ты, миленький, поскорее только, побойчее! Может, оторвёмся!

– Ты, дед, сбрендил, что ли? – водитель на фельдшера ругался. – У них скорость – уй-ё!

Фельдшер был из гражданских. Уходил от войны, а потом взял да и прибился к одной из наших частей.

– Хоть и шестьдесят годков уже, а пользу принести могу! – заявил командиру. – Ну, нет моих сил дальше отступать! Сколько же можно?!

Командир – четыре шпалы, знаки такие в петлицах, значит, полковник! – глянул на деда усталыми глазами, бойца кликнул, приказ отдал:

– В медсанбат определить. Отведите.

– Вот спасибочки! – обрадовался фельдшер, будто большую премию получил, улыбкой лицо украсил.

Теперь от медсанбата двое осталось, а командир-полковник, перевязанный-забинтованный, с другими ранеными в кузове полуторки мотался. Било машину на ухабах, то вверх подкидывало, то вниз ухало.

– Был бы лес рядом! – водитель, парень молодой, фельдшеру кричал. – Там бы замаскироваться!

А дорога шла полем. Лес только на горизонте виднелся.

Истребители, будто на учениях, один за другим заходили на цель. Лётчики стреляли в своё удовольствие. Сперва вовсе баловались: то слева очередь пустят, то справа. То перед машиной землю фонтанчиками взметнут – притормозят полуторку, то сзади – подгонят. Затем всерьёз взялись. Когда увидели: дорога в деревню заходит, а за деревней лес – сосны да ели.

Вспороли пули вражеские брезент, прямо там, где крест медицинский красным выделялся. В кузове вскрикнул кто-то.

Фельдшер не выдержал. В халате своём, когда-то белом, на костюм гражданский накинутом, на подножку выскочил. Одной рукой за дверку держался, другой – кулаком! – в небо грозился:

– Да что ж вы делаете? Ироды! Это же раненые!..

Хотел ещё что-то выкрикнуть, да не успел. Очередью с истребителя зацепило фельдшера. Брызнула кровь. Рука, что за дверку держалась, ослабла. Упал бы фельдшер, да водитель подхватить успел. Силён: одной рукой за руль, другой – за фельдшера:

– Дурак ты, дядя! Ой, дурак!

Истребители новым заходом над машиной пронеслись.

Застучало по железу, по капоту, взревел мотор у полуторки и оборвался звук.

А следующая очередь – по колёсам!

Занесло машину – в канаву придорожную повело, как раз у крайнего дома деревенского. Никто и опомниться не успел, упала полуторка на бок: нижние колёса пылью захлебнулись, верхние крутятся.

Истребители немецкие ещё раз над машиной пролетели и обратным курсом к линии фронта ушли. То ли горючее к концу подходило, то ли патроны все истратили-расстреляли.

Когда фельдшер в себя пришёл, увидел, что лежит рядом с водителем. Погибшим.

Поднялся кое-как старик, за руку себя схватил, за бок – кровь везде. Оседать начал, потом вдруг вздрогнул: а раненые как? В кузове! Пересилил себя, вокруг полуторки, на боку лежащей, пошёл. За спиной шаги услышал, обернулся: кто?

* * *

Пока мамка старика-фельдшера перевязывала бинтами из сумки медицинской, Василёк брезент кузова, и без того не целый, совсем разодрал. Первого живого – из раненых – на себе потащил. Откуда только сил у маленького взялось?

Из пробитого бака полуторки бензин вытек, на горячее попал, – полыхнуло.

– Мамка! – Василёк закричал. – Помогай!

Втроём уже, старик фельдшер тоже, как мог, старался, про раны свои позабыв, раненых доставали, в огород волокли. Шестерых живых – остальным не помочь – спасли.

– Немец близко, – фельдшер сказал, когда отдышался. – В любой момент появиться могут. Раненых спасать надо. Они все командиры, офицеры. Фашисты их не пощадят. Не дай Бог, и пытать станут, чтобы сказали что. Где бы спрятать? Если в дом или в сарай, ведь найдут?

– Найдут, – мамка Василька согласилась. Губы строго поджала, подумала немного, решилась: – Ох, подвела я людей! Но кто ж знал, что так случится!

Дальше всё просто оказалось.

Оказалось, за полем, в лесу, там, где болота непроходимые, как война ближе подходить стала, нужные люди базу специальную готовить начали. Для особого отряда – партизанского. Всё сделать не успели, землянки только.

– Но и то хорошо, – мамка Василька сказала. – Будет где на первое время укрыться, а там разберёмся. Одна беда, как всех раненых туда унести? Дорога неблизкая, а ходячих тут нет.

Ходячих и, правда, не было. Все командиры, кто в бою ранен был, ещё и от истребителей вражеских пострадали…

Решили так: раненых всех в погреб, в дом Василька и мамки его спрятать. Дома Василька оставить. Помогать: воду принести, если кому надо будет – попоить, покормить чуток, если кому захочется. Если рана откроется, бинтом замотать. А в лес, на остров среди болота, мамка Василька пойдёт и фельдшер. Старик хоть и сам пулями немецкими отмечен, а всё не в ноги, кое-как да ковыляет.

Из полуторки, кроме раненых, ещё носилки брезентовые достать смогли. К ним мамка из простыни – разорвала – лямки сделала. Фельдшер их через шею перекинул, одной рукой за ручку носилок взялся, сзади. Мамка Василька спереди встала, тоже за ручки взялась. Первым на носилках полковника понесли. И по званию, и по должности полковник самым старшим был – значит, его первого от немцев подальше… Понесли. Мамка – хромая, фельдшер – тоже на ноги слаб.

Василёк в погребе не застаивался. Сперва один командир застонал: пить попросил. Василёк – наверх, в дом, за ковшом и обратно. Другой офицер невольно дёрнулся, старую повязку пошевелил, кровь пошла. Василёк снова наверх, назад уже ведро воды – кровь смыть, бинтами свежими сверху рану закрыть.

А наверх выскакивал – на улицу, на дорогу посмотреть надо: всё ли спокойно.

Хорошо, немцев не было. Бой только приближался. Даже пулемётная стрельба различалась.

Мамка с фельдшером вернулись, второго раненого на носилки положили, без передышки снова в лес отправились. Василёк им вслед с крыльца глядел, сердился, что мамка не его с собой взяла, старика жалел – мотало фельдшера из стороны в сторону. Показалось Васильку: что-то чёрное над фельдшером висит – дымка какая или что. Подумалось Васильку страшное, и испугался он того.

А страшное и вышло. Потом. Когда мамка со своим напарником назад вернулись, на третий раз идти собрались.

Только в дом вошли, послышался на дороге шум. Моторы работали.

Кинулись все к окну: что такое? А это немцы!

Сначала что-то на танк похожее: передние колёса, как у машины, задние – гусеницы, башни нет, а пушка длинная тонкая сверху торчит. Другая машина – грузовик с кузовом открытым. В кузове немцы сидят, во все стороны недобро поглядывают, винтовками с бортов, как ёж иглами, ощетинились.

Возле полуторки сгоревшей остановились фашисты. Кто-то из первой машины на дорогу вылез, остатки тента с красным крестом сапогами попинал, на следы, что к крайнему дому деревенскому вели, посмотрел и назад вернулся.

Снова моторы взревели.

Мамка Василька ахнула:

– К нам!

Только и успели, что на крышку погреба сундук большой тяжёлый надвинуть.

Старику-фельдшеру совсем плохо стало, его вниз не спрятали. Халат медицинский мамка в печку подальше сунула, Василька предупредила, на фельдшера рукой махнув:

– Это мой отец. Твой дед. Самолёт немецкий пролетал, его ранило. Понял?

– Понял! – Василёк головой кивнул.

За стеклом оконным страшное было. Машина с пушкой на заборчик наехала – рухнул заборчик. Поленница у сарая стояла – и её снесли, раздавили. Колодец на пути стоял, у крыльца самого – пощадили.

Из машины с пушкой немного фашистов вылезло. Из грузовика – все, будто горох – посыпались. Все одного слушались.

Василёк увидел – кого. Офицера. Стоял тот подтянутый весь, чистенький, значок какой-то на груди блестит, перчатки на руках новёхонькие – только что зайчики солнечные не играют.

10

Когда Зинка этого офицера только издалека увидела, поняла сразу: страшный человек. Страшнее господина Вильгельма будет.

Так оно и вышло. Вечером уже.

Зинка с Марией вывозили из коровника навоз. Как обычно впряглись в лямки, приделанные к тяжёлой телеге, и потащились.

Ганна не помогала. Она только в двери постучала, чтобы охранники коровник открыли, сама возле коров осталась. Ну да что с неё взять: управляющий старшей назначил! А старшей ли в навозе возиться?

Телегу нужно было доставить на поле. Точнее, одно из полей, принадлежавших господину Вильгельму.

Охранник с девушками отправился один. Одного для сопровождения хватало. Он-то первый и заметил приближавшегося к ним всадника.

…Господин Отто был сыном господина Вильгельма. И если господин Вильгельм работал на благо Германии, находясь на территории Германии, то господин Отто, будучи офицером великой немецкой армии, воевал на благо Германии за её пределами.

Господин Отто был ранен на Восточном фронте, в России. После излечения в госпитале получил отпуск.

Добрым нравом господин Отто не отличался с детства, так говорил управляющий владениями господина Вильгельма. Теперь же он был жесток вдвойне…

Злой, как хозяин, жеребец, послушный руке всадника, буквально налетел на девушек. Мария едва успела увернуться от копыт, Зинка со страху полезла под телегу.

Всадник захохотал и соскочил на землю. Секунда, две – он смотрел на Марию. Затем схватил девушку за грудь и осклабился в похотливой улыбке:

– Гут!

Мария попыталась вырваться, но немец оказался сильнее. Несколькими резкими фразами он приказал охраннику взять его коня и увести домой. И когда охранник поспешно кинулся исполнять команду хозяина, господин Отто, ничуть никого не стесняясь, стал раздевать девушку.

Треск ткани, крики, удары… Господину Отто нравилось быть жестоким.

Лёжа под телегой, Зинка зажмурилась, закрыла уши руками, но всё равно картина происходящего вставала перед ней как наяву.

Как помочь подруге? Да и помочь ли? За два долгих, очень долгих года неметчины Зинка испытала многое: голод, холод, побои, издевательства. Сил сопротивляться этому становилось всё меньше и меньше.

Но Мария…

Зинка знала, что у Марии есть жених. Когда началась война, они клятвенно пообещали хранить верность друг другу. И что бы ни происходило в поместье господина Вильгельма, как бы ни старались немцы добиться своего, до сегодняшнего дня счастье пусть и криво, но улыбалось доброй полячке.

А то, что Мария добрая, Зинка знала.

Когда после побоев и каменного колодца Зинка вновь оказалась в коровнике, первой, кто помог девчонке, была она. Мария поделилась с ней последним, что у неё было – кусочком хлеба. Она научила Зинку по ночам, чтобы никто не слышал, понемногу сдаивать у коров молоко. Не себе. Хотя очень хотелось – тёплого, парного.

Неподалёку от земель господина Вильгельма находился концентрационный лагерь. По ночам кто-то из работников Вильгельма умудрялся покидать охраняемую территорию. Выходить из коровника ни Мария, ни Зинка не могли. Двери им открывали только, когда нужно было забрать молоко и вывезти навоз. Но в стене коровника было отверстие, закрываемое изнутри и снаружи кирпичом. Через него каждую ночь Мария передавала две-три кастрюльки для кого-то спасительной жидкости. Молоко переправляли в лагерь. Пустые кастрюльки Мария прятала в коровьих кормушках.

Мария неплохо говорила по-русски. Её дом был неподалёку от советско-польской границы. Многие поляки когда-то работали в России. Её отец – тоже…

– Убью!

Зинка вздрогнула, когда услышала этот крик. Даже сквозь ладони, которыми закрывала уши.

Мария, уже лёжа на земле, уже почти без одежды, пытаясь выбраться из-под тела немца, насевшего на неё сверху, силилась дотянуться до камня, что возвышался над снежной пыльцой, припорошившей дорогу.

– Не надо! – заорала Зинка не своим голосом и полезла из-под телеги.

Убьёт Мария немца или покалечит, её расстреляют и другим достанется. Теперь Зинка это точно знала – за одного пятерых на виселицу, а сколько ещё выпорют толстенными плётками?! И кто тогда будет в концлагерь молоко по ночам переправлять? Сколько там людей Богу душу отдаст? Наших не наших – неважно кого: русских, украинцев, поляков, чехов – все люди!

Откинувшись от распростёртой под ним девушки, Отто с изумлением смотрел на то, как мелкая ростиком, худая девчонка вылезает из-под телеги и идёт к нему. Идёт, снимая с себя одежду: старый ватник, рубашку, штаны.

– О, майн гот! – воскликнул Отто, когда девчонка оказалась рядом с ним. – Снег и нагота. Какая искренность!

– Меня бери! – сказала Зинка, не слыша немца. – Её отпусти…

Когда немцы в дом, по крыльцу подошвами сапог коваными простучав, ворвались, когда немецкий офицер следом вошёл, смеялись они. Сперва смеялись.

– Кто есть здесь козяин? – офицер спросил.

– Я! – Василёк ответил, вперёд шагнул, мамку собой закрыть пытаясь.

– Я! – мамка сказала, сама вперёд шаг сделала, Василька за спину свою пряча.

– Нет, я! – Василёк возмутился, опять перед мамкой встал.

– Я! – мамка уже сердито ещё шаг сделала, и опять Василёк позади неё оказался.

– Да я же! – Василёк вперёд выступил, чуть ли не на сапоги офицера наступив.

– Гут! – офицер усмехнулся, Василька рукой в перчатке от себя отстранил, взглядом на фельдшере остановился. – Кто ест он? Зоветский зольдат?

Старик на стуле сидел, за столом, без сил совсем, голова на грудь клонилась.

– Ой, да что, вы, товарищ офицер! – мамка Василька воскликнула и осеклась.

– Найн товарищ! Я ест господин! – офицер лицом побледнел, затем покраснел, глаза в гневе выкатил. – Всех товарищ стреляйт! Ест будет великий немецкий нация, тот, кто другой ест – раб! Он зольдат-официр! Он ранен! Он был в той машин! – офицер махал рукой в сторону окна, из которого был виден остов санитарной полуторки. – Где другой красный официр! Я знайт, их был много! Там ест трупы, но их мало! Где живые красный зольдат-официр?

– Да какой же он солдат, какой офицер? – мамка притворно удивлялась. – Отец мой, дед его! – Василька за плечи хватала, всё за себя пыталась увести. – Во двор выходил, а тут самолёты ваши. Стреляли! От того и раны. А где другие раненые, не знаем! Не видели! Как самолёты налетели, мы деда своего раненого с собой увели, к окнам не подходили!

– А след? – офицер мамке не верил. – Ты ест знат! Ты ест помогат красным зольдат! Будешь лгат, я буду наказыват! Кочешь, мои зольдат сожгут твой дом?

– Нет, нет, что вы! – перепугалась мамка, Василька к себе прижала.

– Где красный раненый?

– Не знаю.

– Я считат до трёх! Потом пеняй на себя! – немецкий офицер медленно стягивал с правой руки перчатку. – Один. Два. Три.

– Я не знаю, про каких раненых вы спрашиваете.

– Ты виноват сама, – офицер снял вторую перчатку, засунул их, обе, за ремень и расстегнул кобуру.

– Ох! – охнула мамка, Васильку глаза ладонями закрыла, спиной к фашисту повернулась, Василька телом закрыв.

А тот, фашист, медленно достал из кобуры пистолет и выстрелил. В фельдшера.

Тело старика какое-то время оставалось на стуле, потом рухнуло на пол. С губ сорвалось крепкое русское ругательство. Наверное, первое в жизни фельдшера. И последнее.

– Ты видела, что может быт, если мне лгат и не слушат! – офицер, не пряча пистолет, взял мамку за плечо и развернул к себе. – Кого мне стрелят сейчас? Его? – оружие нашло новую цель – Василька.

– Нет! – в голос взвыла мамка.

– Где красный зольдат-официр? Ты говориш правда, и все ест жив: ты и твой киндер. И я дам тебе свобода. И много хлеба.

Мамка неожиданно выпрямилась, хоть до этого стояла сгорбленной, словно старушка, и оказалась вдруг выше немца:

– За хлеб купить хочешь? Меня? Нас? Дурак!

Немец брови удивлённо поднял и вдруг резко мамку ударил. По лицу. Наотмашь. Свободной рукой:

– Швайне!

– Не смей! – Василёк закричал, на офицера кинулся. – Не смей мамку бить!

– Швайне! – ещё раз фашист произнёс и Василька сверху ударил. Другой рукой. В которой пистолет был. – Швайне!

Упал Василёк прямо под ноги матери, сознания лишился, но ненадолго. Глаза открыл – немец на мамку пистолет направил:

– Я считат до трёх. Скажешь?

Ничего мамка не сказала бы. И что дальше было бы, кто его знает. Если бы не Василёк. Поднялся с пола, кровь со лба кулаком стёр, носом ни с того ни с сего шмыгнул. Выдохнул:

– Я скажу. Только так: ежели мамку ещё хоть пальцем тронешь, ничего не узнаете!

– Гут! – немец одобрительно головой качнул, пистолет в кобуру убрал. – Где ест раненый красный зольдат?

– В лесу, – сказал Василёк.

– Василёк! Ты что?! – мамка вскрикнула. – Не надо! – И на шёпот сошла: – Пожалуйста…

Василёк, мамку не слушая, продолжил:

– Раненых в лес другие солдаты унесли. Я слышал куда. Я провожу. Только… Только вам всем со мной пойти надо будет. Красных солдат много, больше десяти.

– Гут! – согласился немецкий офицер. – Все!

И вот тут-то повернулся Василёк к мамке и сказал:

– Папка, когда уходил, сказал, что я – твоя защита.

* * *

Зинку защищать некому было. А Отто не отставал. Первый раз прямо на дороге вдоволь наиздевался, другой раз в коровник пришёл. После того в дом сколько раз таскал, не сосчитать. До тех пор пока отпуск не закончился, пока не приехала за ним откуда-то машина военная и солдат, честь отдав, не объявил, мол, пора вам, господин Отто, снова на войну.

А через месяц поняла Зинка: что-то не так с ней. А через три месяца и Мария догадалась, спросила:

– У тебя… ребёнок будет? От этого?!

– Да, – Зинка согласилась.

Проплакали они потом всю ночь – тихонько, от Ганны хоронясь. Под утро Мария предложила от плода чужеродного избавиться.

– Да как? – спросила Зинка.

Чего она в жизни знала?

И понеслось. И без того жить тяжко, работать невыносимо, так и Мария ещё добавлять стала: телегу с навозом так нагружала – колёса скрипели: тащи, Зинка, напрягайся! Раньше воду для коров носить помогала, теперь два ведра полнёхоньки наливала: неси, Зинка, тужься! Даже Ганна Марию похваливать стала, мол, так ей, задрипанке, а то, ишь, с хозяйским-то сынком разбаловалась!

А Зинке – вот жизнь счастье двужильное дала! – хоть бы что.

Мария травы специальные заваривала, солому настаивала: пей, Зинка, глядишь, вынесет плод фашистский! А то такую гадость даст – все внутренности наружу: давай, Зинка, не рожать же!

Родила. Семимесячного. Мелкого. Безволосого. Смогла бы – собственными руками удавила бы. Не смогла. Глянула – и не смогла. И Марии не дала.

– Пусть живёт.

Первым про ребёнка Ганна заголосила. В тот же час, когда Зинка рожать начала. По воротам Ганна кулаками била, ногами стучала, кричала:

– Ой, да что ж это деется! Да тут же всякие такие-растакие рожать вздумали!

Управляющий господина Вильгельма прибежал. Поздненько уже, к концу дела самому, когда Зинка, родив, а Мария, всё, что по женской-акушерской части сделав, в себя приходили.

Походил управляющий вокруг Зинки, языком поцокал, бить не стал – ушёл.

На утро господин Вильгельм собственной персоной заявился, ночью-то не решился свою тушу господскую тревожить. Губы надул, глаза округлил и… тоже рукой махнул, мол, выживет, так новый работник будет.

Никаких послаблений Зинке с того не сделалось. Ну, да и то, слава Богу – не наказали.

Мальчишка рос как на дрожжах. И не чихал, не кашлял – личиком розовел, тельцем полнел, как положено. Молока у Зинки вдосталь было. Не коровьего, своего. Хоть и кормили меньше прежнего, а вот откуда-то ж было! Правда, высохла вся – тростинка толще.

Вот и радость: секундочку свободную уловить, сыночка покормить.

– Кушай, солнышко, расти, силы набирайся! Мы с тобой, солнце моё, ещё наших дождёмся!

Ещё одна радость: охранники немецкие, когда Зинка кормить начинала, двери в коровник приоткрывали. Вроде как поглазеть, а потом Мария услыхала, язык-то немецкий маленько тоже понимала, поняла: жалеют Зинку. Потом они же, охранники, уже не те, что в первый раз сапогами пинали, другие, первых на фронт забрали, хлебушек Зинке оставлять стали. А потом…

Потом беда в дом господина Вильгельма стукнула.

Сначала письмо страшное пришло. Господин Вильгельм, как прочитал его, так и лютовать начал: чуть что не так – в плети или к свиньям! Троих насмерть в хозяйстве замордовали. Ни за что ни про что.

Что в письме было, Зинка позднее узнала. Когда господин Вильгельм уехал куда-то и вернулся.

Как раз сынишка есть захотел. Присела Зинка у дверей, грудь достала: кушай. А там, глянь, машина пылит. Не простая – автобус маленький.

Как автобус во двор заехал, так и ахнули все. С переднего-то сиденья господин Вильгельм выбрался, а сзади, через дверцы специальные, носилки вынесли. А на носилках – человек не человек – обрубок человеческий. Господин Отто с фронта прибыл!

Ноги советским снарядом оторвало. По самое не хочу!

Лежал господин Отто головой на подушке, глядел на мир бессмысленно-пьяно: вот двор, свинарник, конюшни, коровник, дверь открытая. А что это в коровнике? Кто это? С кем это?

Закричал господин Отто страшно, сказать что-то хотел, но не смог – ко всему прочему ещё удар случился сердечный. Той же ночью скончался.

Три дня в поместье господина Вильгельма траур был. Никого из работников-рабов не кормили. Били только. А господин Вильгельм пил по-чёрному. Не шнапс немецкий, не вино французское, не коньяк, а свою продукцию – по-русски самогонку выходило.

На четвёртый день вышел господин Вильгельм из дома на своих ногах в твёрдом сознании и – в коровник. Допрос чинить.

И выходило так, все сказали – и Мария, которую господин Отто обидеть хотел, и Ганна, что видела, как господин Отто в коровник к Зинке наведывался и чем занимался, и Зинка, которой вовсе скрывать нечего было – выходило так: ребёнок Зинкин, кровинушка её родная, и не её вовсе, а господина Вильгельма! Единственный наследник рода немецкого! Господин Отто перед кончиной своей на одре смертном папеньке своему шёпотком, в голос не получалось, поведал – хоть раз милость проявил, к кому только непонятно – о своём семени.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю