Текст книги "И снова про войну (Рассказы и повесть)"

Автор книги: Андрей Зеленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Андрей Зеленин
И СНОВА ПРО ВОЙНУ
Рассказы и повесть

Никого не хотел напугать,

ничего не хотел приукрасить.

Просто написал о том, что было когда-то.

Причём было это не так уж и давно.

Помните об этом, люди, не забывайте.

ЕСЛИ МЕНЯ УБЬЮТ…
Рассказ

Я родился спустя почти двадцать восемь лет после начала и спустя двадцать четыре года после окончания той войны.

Я не мог быть на той войне, но я там был.

Я до сих пор там…

Мой дед Григорий Михайлович Черепахин, срочную отслужив несколько раньше, во второй раз ушёл в армию в мае 1941 года. На краткосрочные сборы. Место их проведения было обозначено чётко: Бершетские лагеря. Не так уж и далеко от родной деревни Черепахи – в течение светового дня пешком дойти можно.

Краткосрочные сборы для многих кунгуряков, березниковцев, оханцев, осинцев оказались не такими уж и краткосрочными. В июне передовой отряд, а за ним и вся 112-я – пермская – дивизия двинулись к границе. Навстречу надвигающейся войне…

До осени никаких вестей в Черепахи не приходило. А там… Почтальонша из своей сумки достала тонкий конверт. В нём была казённая бумага: «Ваш муж пропал без вести».

Бумага эта пришла к моей бабушке, и всю жизнь потом она, Варвара Николаевна, ждала и надеялась на чудо: вернётся всё-таки её Григорий Михайлович с войны. Вернётся домой. Ведь не убит – пропал.

Бабушка надеялась, хотя в другом письме, коротеньком, в пол-листа, пришедшем к её соседке, односельчанин и Гришин друг сообщал: «Григорий был пулемётчиком. Прикрывал отход. Рядом разорвалась мина. Где похоронили Григория, напишу позднее. Начинается бой».

Потом соседка тоже получила казённую бумагу. Но там было написано: «Ваш муж погиб смертью храбрых»…

В 2012 году моей маме, дочери моего деда, пришло из военкомата официальное письмо. Многие дети той войны, ныне старики, получили подобные.

Маме сообщили: «Черепахин Григорий Михайлович погиб 22 июня 1941 года».

Двадцать второго июня началась Великая Отечественная война. Она продолжалась четыре года. Она унесла жизни почти тридцати миллионов советских людей: солдат, старикову женщин и детей, – фашисты не щадили никого.

Ложь, измышления… – как старались когда-то извне, чтобы советские люди забыли, какой ценой досталась Победа. И что это была за война.

У них получилось.

Сейчас не то что дети, многие взрослые в странах бывшего СССР не знают и знать не хотят историю своей страны. Глупые!

Дай Бог, чтобы с ними не случилось того, что случилось с их прадедами, дедами, отцами. И со мной.

1

Мне тогда было двенадцать лет. Я уже перешёл в шестой класс. Была осень.

Вечером болела голова. Сильно.

Спать лёг рано, вроде бы даже десяти вечера не было – двадцати двух ноль-ноль. А проснулся – на рассвете. От холода и почему-то – сырости.

Я огляделся. Меня со всех сторон окружал лес: тёмный, страшный.

Наверное, от испуга я крепко зажмурился и… умудрился заснуть снова.

Во второй раз, окончательно, проснулся уже днём. От голосов, которые раздавались, казалось, отовсюду.

Подскочил я, словно осой ужаленный. И тут же услышал. Сначала:

– Ёлы-палы! Это что за?.. – А затем: – Стоять! Руки вверх!

В нескольких сантиметрах от моей майки, точнее, груди, прикрытой тканью майки, поблёскивало жало штыка.

Штык был винтовочным. А саму винтовку держал в руках молодой парень – лет двадцати или даже меньше.

Парень выглядел почти как настоящий солдат. Одет был в гимнастёрку, соответствующие штаны и сапоги. Вот только гимнастёрка была весьма потрёпана, штаны тоже выглядели не лучшим образом, и сапоги давно утратили свой положенный блеск. Кстати, погон на гимнастёрке парня не наблюдалось, имелись лишь петлицы без знаков различия.

Что-то зажужжало в моей голове. Сначала тихо, потом громче…

Оказалось, впрочем, жужжит снаружи.

– Воздух! – прокричал кто-то. И слово это повторилось ещё несколько раз, будто сам лес кричал: – Воздух!

Потом раздался свист – протяжный, переходящий в вой. И раздался грохот. Такой сильный – земля дрогнула под ногами! И ещё! Ещё! Ещё!

В лесу грохотало, меня мотало из стороны в сторону.

– Контуженный, что ли?! – ругнулся парень в солдатской форме и одним толчком свалил меня на землю, бухнувшись рядом. – Лежи! Не вскакивай! Это фашисты бомбят!

Он кричал что-то ещё, я не слышал. Уши словно ватой забило.

Винтовка солдата лежала теперь рядом со мной – штык поблёскивал на уровне глаз. И, как ни странно, именно в этот момент я не испытывал чувства страха, хотя бояться следовало бы. Не винтовки – бомбёжки. Ведь бомбили по-настоящему. Настоящими бомбами. А я думал о том, что мама будет ругать меня за испачканную майку.

А неподалёку стонали. Длинно, жутко. На несколько голосов.

Я не сразу понял, что снова могу слышать. Поднялся. Пошёл на стоны. Не дошёл.

Меня остановил какой-то командир. В петлицах гимнастёрки было три кубика. «Старший лейтенант», – вспомнил я военную историю; мне нравилось узнавать прошлое своей страны, книг соответствующих я читал много, кое в чём разбирался неплохо, по крайней мере, в званиях.

– Ты кто? – спросил меня старший лейтенант, больно схватив за плечо левой рукой. Правой он нащупывал кобуру пистолета. – Откуда такой? Здесь!

– Товарищ старший лейтенант! – раздался за моей спиной знакомый голос. Это был тот солдат, что, по сути, спас меня во время бомбёжки. – Это я его нашёл! Он, видно, из беженцев. Отбился да потерялся. Контуженный! Не слышит!

– Почему – не слышу? – удивился я. – Слышу!

– Оп-па! – обрадовался солдат. – Клин клином, значит…

– Стой! – остановил бойца командир и строго взглянул мне в глаза, продолжая держать за плечо, только кобуру оставил в покое. – Ты русский?

– Я советский! – ответил я с вызовом и почувствовал, что спазм перехватывает горло: почему я здесь? Как я здесь? Где мои родители? Где мой город, мой дом?

– Откуда? – ворвался в сумятицу моих мыслей голос старшего лейтенанта.

Я не сразу сообразил, что ответить, и произнёс первое, что легло на язык:

– Н-не п-помню.

Не пойму отчего, но я начал заикаться, да и страх сделал своё дело – я ещё и всхлипнул.

– Точно, контуженный! – обрадовался солдат.

– К раненым его! – приказал старший лейтенант, наконец-то отпуская меня. – Пусть медицина посмотрит. – Потом, тише, он добавил: – И пусть оденут его. Там должно быть. Там пусть и остаётся.

Минут через пять я оказался…

Наверное, это должно было называться медсанбатом – медико-санитарным батальоном. Такое воинское подразделение. Однако ничего военного в нём не было. Даже врачи и санитары не все были в военной форме. Многие в обычной одежде – гражданской: брюки, рубашки, пиджаки. Только на нескольких имелись халаты. Не белые – серые, в чёрном и красном: точках, пятнах, разводах. Это была кровь. Запёкшаяся и свежая.

Те, которые были в халатах, оперировали. Я округлил глаза: разве так можно? Даже не в специальных палатках, а под деревьями! Не на операционных столах, а… на повозках!

Лошади, выпряженные из повозок, которых в лесу было много, стояли неподалёку: фыркали, тревожно переступали ногами, изредка ржали.

Никому не было дела до какого-то двенадцатилетнего мальчишки.

Солдат с винтовкой, сопровождавший меня, поскрёб затылок:

– Мне ведь к своим бежать надо. А то уйдут куда, потом ищи… Я и без того здесь приблудный. У меня и форма не моя – брата. Он как отслужил срочную, домой вернулся, так мне всю одёжу подарил. Я её и затаскал за год-то! А тут война! Брат в райкоме комсомола остался, а я – в форму, да к части прибился. Винтовку мне дали, когда в бою красноармейца одного убили. Такие дела. Эй! – окликнул он девушку, остановившуюся возле одной из повозок, в которой лежали двое раненых. – Постой!

Девушка склонилась над ранеными: одному поправила бинт, к другому прислушалась.

– Стой, – снова сказал ей солдат. И махнул рукой в мою сторону: – Этот мальчишка контуженный. В тыл идёт. Командир приказал осмотреть и одеть.

Девушка мельком глянула на меня и… поспешила к другой повозке, из которой раздались стоны. Выдавила из себя:

– Целый он… А мне некогда.

Одета она была в сарафан, когда-то белый, а теперь серый от пыли, по подолу рваный, сверху – чёрная потрёпанная кожаная куртка без пуговиц, но ногах – серые с ободранными носками туфли на невысоком каблучке. Чёрные волосы были стянуты на затылке нелепым пучком.

– Красавица! – выдохнул солдат. И повернулся ко мне. – К своим надо, парень! Извини. Ты уж дальше давай сам: скажи медицине, что ты теперь их. Ладно? А я побегу! Да! – остановился вдруг он. – Если встретимся, меня Антохой зовут! Будь!

– Л-ладно, – ответил я и чакнул зубами – понял, что замерзаю.

На мне были только трусы да майка. Ноги – босиком. В общем, был я в том виде, в каком лёг спать. Лёг дома. В Перми. На четвёртом этаже панельной девятиэтажки. В нашей – с родителями и бабушкой – трёхкомнатной квартире. У нас ещё был кот. Сиамский.

Ни квартиры, ни родителей, ни бабушки, ни кота рядом не было. Были раненые.

Я не сразу сообразил, что зовут именно меня. Зовут из той повозки, от которой отбежала так неприветливо встретившая меня… наверное, всё-таки медсестра.

– Парнишка! – стонал из повозки раненый боец; второй, лежащий рядом с ним, молчал. – Парнишка!

– А? – встрепенулся я.

И боец счастливо выдохнул:

– Пить!

– Где? – спросил я, имея в виду воду.

Раненый понял.

– Тут, – прошептал он уже обессилено. – Во фляжке.

Фляжка – зелёная, побитая – солдатская лежала в повозке, в ногах у раненых. Я взял её, крутанул колпачок и замер. Моя мама – медик, среди родственников тоже имелись те, кто был причастен к такому святому делу. В общем, кое-что из медицины я знал. Поэтому и спросил у солдата, опять же имея в виду воду:

– А вам можно?

У раненого был забинтован практически весь корпус: от груди до ног. Если ранение в живот, вода может стать ядом.

– Нельзя… – с горечью простонал солдат.

– Я вам губы оботру, – тут же принял я решение и, не найдя в повозке подходящей тряпицы, рванул низ собственной майки – лентой.

Потрескавшимися губами солдат жадно хватал ткань – старался всосать в себя влагу И на какое-то время ему полегчало; стих безумный огонь в глазах.

Раненый смерил меня, насколько позволяло ему лежачее положение, взглядом – сверху вниз, затем обратно.

– Замёрз?

– Угу! – зубы снова клацнули, и я стиснул их.

– Мешок… из-под меня… достань, – попросил раненый, делая паузы; видно было, что слова причиняют ему страдания.

Солдатский сидор лежал у раненого под головой. Я осторожно, боясь причинить боль бойцу, вытянул мешок.

– Развяжи, – голос раненого дрожал. – Там второй комплект. Гимнастёрка там. Там… – гримаса боли обезобразила лицо солдата. – Себе возьми. Надень сразу.

Я надел. Всё, естественно, было велико: и штаны, и верхнее. Штаны, кстати, пришлось держать руками, иначе спадали. Выглядел я, наверняка, нелепо.

– Сапог нет, – выдохнул солдат. – Извини.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Ремень бы ещё – помолчав, вздохнул раненый. – Да нет. Бечёвку… Здесь глянь, – он шевельнул пальцами правой руки. – В повозке.

Я нашёл бечёвку – несколько кусков: два раза крутанул вокруг штанов, завязал на бантик. Так же обмотался и сверху – по гимнастёрке.

– Вот и хорошо, – сказал солдат и застонал, видно было, что боль схватила ещё сильнее. – Ты, парнишка… вот что… – Голос раненого сошёл на хрип. – Слушай. Вот что. Ты… Я, это… не выживу. Передай моим. В Кунгур. Мои там… рядом с вокзалом…

– Адрес давайте, – сказал я, вздрогнув от того, что услышал название знакомого города. – Я напишу.

Как напишу? На чём? Чем? Откуда? Куда? Дойдёт ли письмо? Я не понимал, до конца не осознавал происходящего, но солдату пообещал, нельзя было иначе:

– Я напишу! Давайте адрес. И кому написать, говорите.

– Жене… Деткам… – прохрипел солдат. – Кунгур… Там…

Потом я с ужасом смотрел, как он… молчал. Молчал. Глаза – неподвижные – смотрели прямо на меня.

Он не успел назвать адрес. Не успел назвать имя жены и свою фамилию. Он умер.

Он был рядом со мной, но его уже не было…

Рядом с умершим лежал другой солдат. С забинтованной головой. Ни глаз, ни волос, ни подбородка – всё обмотано бинтами. Видны были только обожжённый нос и рот – тёмное отверстие с выбитыми зубами.

Этот солдат дышал, но был без сознания.

Страх мой всё усиливался и, наконец, достиг апогея. Я не выдержал, развернулся и со всех ног кинулся прочь от повозки. Бежал, не разбирая дороги. Натыкался на кусты, стволы деревьев, на каких-то военных, один раз даже на орудие. Бежал, пока не свалился в какую-то яму.

Громкий русский мат вернул мне сознание.

Яма оказалась окопом. В окопе, сидя на корточках, дремал красноармеец. Я свалился на него – зашиб плечо. Мог бы и голову. Хотя вряд ли! Голову красноармейца солидно и надёжно прикрывала каска.

– Ты!.. Твою!.. – орал красноармеец, тряся меня за грудки.

Он уже стоял – голова возвышалась над бруствером[1]1
  Бруствер – насыпь по краю окопа для защиты от пуль, осколков, для удобной стрельбы по противнику.


[Закрыть].

– Сёма…

Голос, раздавшийся откуда-то сзади и сверху, заставил нас вздрогнуть.

– Чо? – спросил Сёма. И рявкнул в последний раз: – Я-т-те!

Затем он разговаривал уже в полголоса.

– Спал? – строго спросил голос.

– Дремал, – вздохнул Сёма и понурился.

– Три наряда вне очереди!

– Това-арищ сержант! – протянул Сёма и отпустил меня – развёл руки в стороны. – Я ж…

– Бьют нас, бьют, а ему всё без толку! – сокрушался потом сержант.

Я не расслышал его фамилию, когда он представился, а переспросить постеснялся.

Мы с полчаса сидели с ним в окопе, который оказался практически передним краем обороны целой дивизии! Где-то впереди, прямо в поле, что простиралось перед окопом, имелось ещё особое боевое охранение. Но было оно невелико, как сказал сержант, и выдвинуто вперёд лишь на тот случай, чтобы предупредить основные силы, когда враг начнёт подбираться к нам втихую.

– Семён парень неплохой, – рассказывал сержант, периодически – зорко – простреливая взглядом пространство перед окопом. – Но устал. У нас, конечно, все устали. Считай, месяц – сплошной бой. Утром бой, днём бой, вечером бой, ночью… Ну, ночью иногда потише бывает. Чтоб им ни дна, ни крышки! – сержант сердито поджал губы. – Что им, тварям, в Европе не жилось?!

Про меня сержант уже знал. Конечно, не всё. У меня хватило ума не распространяться про тысяча девятьсот восемьдесят первый год. Но сержанту я сказал правду: зовут Андреем, учусь в шестом классе, где родители – не знаю, откуда гимнастёрка – из медсанбата. Я рассказал сержанту, как умер раненый. Сержант понял, крепко сжал мою руку, мол, держись! Я соврал в одном: сказал, что контузило, ничего не помню. То есть, что-то помню, что-то нет.

– Бывает, – согласился со мной сержант. И нахмурился. – Хуже только, что неопределённость с тобой.

– В смысле? – не понял я.

– Взять тебя с собой нам нельзя, – пояснил сержант. – Мы же, как ни крути, не гражданское учреждение, а воинская часть. Тем более, – он кашлянул, – в окружении мы. Да-а… Но и оставлять тебя нельзя. Как же – своих оставлять? Контузия опять же у тебя, как она подействует?

– Из двух зол нужно выбирать меньшее, – не по-детски рассудительно произнёс я.

– Ух, ты! – усмехнулся сержант. И с улыбкой взглянул на меня. – Ну-ка, ну-ка! И как же ты решаешь?

– С вами! – решительно выдал я.

– Герой! – то ли осуждающе, то ли одобряюще покачал головой сержант. – В медсанбат тебе надо – от огня подальше.

– Я там был, – напомнил я сержанту.

– Ну… – начал тот и недоговорил.

Где-то далеко что-то скрипнуло раз, другой, третий, затем раздался свист.

– Ховайся! – скомандовал сержант и буквально вдавил меня в дно окопа.

Затем на моей голове оказалась его каска.

А потом вокруг загрохотало!

Я думал, сержант начнёт стрелять из своей винтовки, но он тоже вжимался в окоп и лишь изредка привставал, чтобы выглянуть за бруствер.

Что-то большое и горячее упало рядом со мной, задев ногу чуть выше колена. Я ойкнул, зашипел. Сержант, тут же забыв обо всём, встревожено взялся за меня:

– Что, ранило? – И – счастливо рассмеялся: – Долго жить будешь, Андрюха! – Пояснил: – Осколок мины.

Осколок был небольшим, – у страха глаза оказались больше, – но выглядел он ужасающе: кусок острого, скрученного винтом металла.

Я глянул на свои солдатские штаны и вроде бы вздохнул, что вот, мол, дыра.

Миномётный обстрел прекратился внезапно. Тишина, даже не подумаешь, что так может быть, больно ударила по ушам.

Сержант тут же аккуратно приладил винтовку – ствол в поле, приклад в плечо – и стал ждать.

Минут десять звенящей тишины показались мне вечностью. И я тоже ждал атаки фашистов, даже не пытаясь представить себе, как это может выглядеть и что может случиться со мной. В итоге, вздрогнул не от звуков стрельбы, которой не случилось, а опять от голоса.

Сержант, убирая винтовку с бруствера, улыбнулся – повторил:

– Жить, Андрюха, будешь долго. Это они, гады, нас только пугают, хвастаются, что у них всего навалом: и самолётов, и мин…

Со стороны леса раздался шорох – к нашему окопу кто-то полз.

– Смена, – пояснил сержант. – Вместо Сёмы.

Красноармеец лет тридцати, с шикарными чёрными усами под носом, занял наш окоп, а мы с сержантом отправились в лес. Сначала ползком, затем шли, пригибаясь, а потом сержант выпрямился в полный рост и разрешил мне сделать то же самое – разрешил так, своеобразно:

– Хорош грибы искать, здесь их нет, не на Урале!

2

Я никогда раньше не видел этот пулемёт так близко. В кино – сколько угодно, на картинках в разных книжках про войну – много. Но вот так, чтобы потрогать рукой кожух, коснуться ручек, взять ленту с патронами, – ух!..

– Нравится? – спросил меня сержант.

Это был уже другой младший командир. Первого вызвали к начальству, и он оставил меня на попечение пулемётчиков.

Пулемётов было два. Два «максима»[2]2
  «Максим» – вид станкового (установленного на станок; станок – основание) пулемёта.


[Закрыть]. Всё, что осталось от пулемётной роты – один взвод.

Пулемётчиков тоже осталось немного – пять человек. Сержант – не тот, который первый, а второй – был за взводного, то есть за командира взвода. Первым расчётом командовал младший сержант – у него в петлицах красовался один треугольник[3]3
  Треугольник – знак различия на петлице (петлицы – парные нашивки на воротнике форменной одежды).


[Закрыть]. В подчинении младшего сержанта имелся один красноармеец. Вот и весь расчёт, хотя, по словам сержанта, раньше пулемётчиков в расчёте было пять человек.

– А где др… – начал я и осёкся – понял, где другие; война же!

Взводный мой вопрос понял иначе. Мол, где люди из другого расчёта? Ведь второй «максим» стоял в гордом одиночестве!

– За обедом ушли. Оба. Я так решил. Пусть отдохнут.

– А я могу… – замялся я, даже не надеясь на чудо.

– Чего? – удивился сержант.

– Это, – выдавил я из себя. – Помочь.

– Помо-очь! – протянул сержант. И качнул головой, и развёл руками: – Ну-у…

Так в моих руках оказалась патронная лента. Без патронов. Их нужно было в ленту вставлять. В специальные такие кармашки – как раз под патрон.

Лента была из ткани, вроде бы брезент. Патроны лежали в обыкновенном ведре. Много, с горкой.

– Бери, вставляй вот так, – показал мне красноармеец – второй номер расчёта. – Вот так, вот так, – говорил он, и я следил за движениями его рук. – Как наберёшь всю ленту, отдашь мне, я проверю, потом в коробку уберу.

– А сколько? – спросил я.

– Чего сколько? – красноармеец хмуро уставился на меня; был он какой-то грустный, пожалеть хотелось.

– Сколько патронов надо вставить? – уточнил я.

– Двести пятьдесят, – последовал короткий ответ.

Ленту я собирал долго – пальцы устали, но справился и, довольный, передал, наконец, второму номеру. Тот быстро, но тщательно – несколько штук поправил – осмотрел ленту и качнул головой:

– Годится! – А потом вдруг оглянулся, кинул взгляд по сторонам и прошептал мне: – Слушай, если меня убьют…

Взводный и командир расчёта были рядом – услышали. Оба в голос рявкнули:

– Митяй, ты опять?!

– Да чё вы! – рассердился красноармеец. – Я ведь не хороню себя!

– Да ты уже сотый раз за два дня! – возмутился сержант.

– Да-а… – протянул Митяй. И махнул рукой, мол, ну вас всех: – Я ведь хочу, чтобы дома знали, где похоронят…

И все вдруг замолчали.

Я не знал, что сказать или спросить, и взялся за вторую ленту. Полез в ведро за патроном. Затем взял второй, третий…

Издалека послышался шум шагов. Он приближался. Вскоре между сосен показались два человека. Они шли к нам. Первый – торопясь. Второй – медленно.

Он вообще был нетороплив. Красноармеец Черепахин. Мой дед.

– Жизнь научила, – сказал он мне потом в одной из пауз, когда не стреляли ни фашисты, ни мы. – А поначалу-то шебутным был.

Жаль, но говорил он мало. Почти ничего не рассказал о себе…

3

На обед были щи.

Я ничего не едал вкуснее, хотя в котелке плавали лишь куски говядины и листы капусты. Ну, ещё посолено было в меру.

– Хороший нынче обед, – радовался взводный. – Последний раз так сытно дня три назад ели. Или четыре? – задумался он, удивляясь. – Надо же, забыл!

– Четыре, – вставил своё слово Митяй. От еды он веселее не стал – так же грустно смотрел по сторонам и в котелок. Хорошо, запасливым был – поделился со мной ложкой. Ещё и обрадовал: – Себе оставь. Пригодится. Глядишь, добрым словом помянёшь. Потом…

– Опять?! – чуть ли не взвыл взводный.

Первый сержант, с которым я сидел в окопе, так и не появился. Дела не дали или решил, что я уже не пропаду… В общем, я остался с пулемётчиками. Я остался бы с ними в любом случае, ведь здесь был мой дед!

Я чуть не проговорился, когда взводный представил мне его:

– Красноармеец Черепахин.

– Григорий Михайлович, – кивнул он мне и как-то неодобрительно покачал головой, глянув на мои босые ноги.

– Дед! – воскликнул я.

– Ты чего? – не понял дед и даже обиделся. – Мне только четвёртый десяток пошёл! У меня младшей, Зинке, года нет! В сентябре сорокового родилась. А сам я с десятого!

Я прикусил язык.

А потом меня посадили обедать.

Все сели вокруг котелков, которые принёс дед с напарником.

Щи мы ели без хлеба, его не было. Сухари, их было по несколько у каждого пулемётчика, взводный приказал не трогать:

– Оставим для ЭнЗэ[4]4
  ЭнЗэ (НЗ) – неприкосновенный запас.


[Закрыть]. Сегодня мясо, а что вечером или завтра – пока не знаем.

Митяй не удержался и тут.

– Что вечер да завтра? Через минуту-то что будет – вот бы знать…

Все уже скоблили ложками донышки котелков, и взводный готов был вновь прикрикнуть на солдата, как вдруг, разрывая тишину леса, начался очередной уже миномётный обстрел. А потом от опушки понеслось, ближе и ближе к нам:

– Немцы! Немцы!

– Ну, началось опять! Накаркал! – вздохнул взводный в сторону Митяя.

Со стороны опушки что защёлкало, затрещало. Потом раздался жёсткий командный голос. Такой мог принадлежать только серьёзному командиру, потому что и сержант, и вся наша команда – все тут же подскочили и кинулись каждый к своему оружию.

– Пулемётчики! На места! – приказал голос.

Сержант, то есть взводный, схватив несколько пулемётных коробок, кивнул мне:

– Хватай воду, ленты, и за нами! Только не высовывайся вперёд и, когда мы заляжем, падай раньше! Все остальные, сами знаете, что и куда!

– Ага! – сказал я.

Младший сержант и красноармейцы, среди которых был мой дед, – а я так и не успел с ним поговорить толком! – подхватив пулемёты, покатили их на звуки боя.

Сердце моё заколотилось, грозя пробить грудную клетку, ладошки и спина вспотели. Боясь опоздать за дедом, я рванул следом, потом вспомнил про воду и ведро с патронами. Вернулся.

Вода была в обыкновенных стеклянных бутылках: пол-литровых. Бутылки стояли в солдатском мешке. Снаряжённую мной ленту, вторую, я накинул на плечо. Чтобы не упала на землю, так ухватил за кармашки, – костяшки на пальцах побелели.

Под соснами, где мы обедали, осталось ещё несколько коробок с пулемётными лентами и ведро с патронами. Всё я взять не смог – руки были заняты. Дед, уже исчезнув за деревьями, крикнул:

– Запомни место! Потом патроны принесёшь!..

Последние до края леса метры я преодолевал ползком. Над головой свистело, на землю падали ветки, ссечённые чужими пулями. Пули врезались и в стволы, как будто кто-то забивал в деревья гвозди – молотком:

– Бах! Бах!

Позиции пулемётчиков, оказалось, заранее подготовленные, были немного в другом месте – не там, где я утром свалился в окоп. Здесь край леса острым углом треугольника врезался в поле. Огонь отсюда можно было вести сразу на две стороны. И расчёт младшего сержанта уже стрелял. С хоботка «максима» срывались огоньки пламени.

Расчёт деда пока молчал. Сам он лежал за пулемётом, казалось, безучастно глядя в смотровую щель в стальном щитке. Его напарник нервно поправлял ленту.

Сержант, приложив к глазам бинокль, командовал:

– Гриша, подожди! Пусть поближе подойдут!

Я глянул туда, куда смотрел наш взводный, и в горле моём моментально пересохло. Если со стороны младшего сержанта на нас наступала только немецкая пехота – длинные серые цепи, то со стороны деда, кроме пехоты, – пять бронемашин! Колёсные, тяжёлые – на каждой по пушке и пулемёту. Пушки пока не стреляли, видимо, не зная цели, а пулемёты буквально поливали свинцом пространство перед собой.

Рука моя сама полезла в мешок с бутылками. Всего глоток воды – и мне стало бы легче.

– Куды-ыть! – прошипел взводный, десятым чувством уловив моё движение. – Это для пулемётов! Терпи, парень!

Дед, на мгновение оторвавшись от пулемёта, сказал мне:

– Давай за патронами. Коробки принеси. И ведро не забудь.

И я рванул назад. Естественно, заплутал. Запнулся о какой-то корень, хряпнулся, приложившись носом о сухую ветку! Здорово испугался, что сломались очки, схватился за лицо… и обмер: очков не нащупал!

Там, откуда я появился здесь, зрение у меня было – не позавидуешь. Очки носил со второго класса. На минус пять с половиной, если кому понятно. А здесь…

Не веря такому счастью, ещё раз осторожно ощупал лицо и убедился: очков нет, а я прекрасно вижу и без них!

Неужели так будет всегда?! – я вскочил на ноги и вдруг понял, что поднимаюсь ещё выше: земля уходит из-под ног.

Затем до меня дошло, что это просто кто-то здоровенный взял меня за шкирку и, как щенка, поднял в воздух.

– Кто такой?

– П-пулемётчик, – икнул я.

– Откуда?

– Оттуда! – я неопределённо махнул рукой в направлении разгоревшегося боя.

– Кто командир расчёта?

Тут я смог наконец-то, крутанувшись в воздухе, рассмотреть державшего меня человека.

У командира на петлицах были два кубика и перекрещенные пушечки: лейтенант-артиллерист. Свой, не враг.

И я с радостью выдохнул:

– Красноармеец Черепахин!

Меня тут же опустили на землю.

– Почему не с расчётом?

– За патронами послали! – выдохнул я и обрадовался во второй раз: в просвете между деревьев увидел знакомое место – то, где мы обедали. Там лежали коробки с патронными лентами, и стояло знакомое ведро. Теперь уже определённо я махнул рукой: – Вон!

– Подносчик, значит… – выдохнул лейтенант. И взглянул на меня оценивающе: – Видок у тебя, пацан!

Я развёл руками, но тут же подобрался, вытянулся, как суслик, навострив уши – услышал, как ударили пушки немецких бронемашин.

– Товарищ лейтенант, вас на позицию! – как из ниоткуда рядом возник боец, судя по петлицам тоже артиллерист, но уже не командир – красноармеец.

Лейтенант смазал меня ладонью по макушке и исчез за деревьями. Я воспринял это как должное и тут же кинулся к коробкам. Решил взять сразу все, их было восемь, и ахнул: не могу! Потом поднял одну, прикинул – получилось не меньше десяти килограммов. В итоге взял три. Нёс стопкой перед собой. Туда, где уже вовсю трещали оба наших пулемёта. И младший сержант, и дед дело своё знали: немецкая пехота лежала, не смея поднять голов. И всё было бы ничего, если бы не бронемашины!

Сразу три фонтана земли встали перед окопчиком деда!

Я испугался так, что выронил свою ношу: неужели ещё словом с родным человеком не перекинусь?

Две бронемашины переползали на ту сторону, где вёл бой расчёт младшего сержанта – враги определили наше расположение.

– Давай им по колёсам! Дырявь! – кричал взводный, и было непонятно, кому он кричит: младшему сержанту или деду.

И ещё три взрыва прогрохотало на позициях пулемётчиков. Рухнула сосёнка, перебитая осколками на высоте полутора-двух метров; примерно такого же размера верхняя часть дерева упала рядом со мной. Я почувствовал на губах вкус крови, с трудом, чуть позднее догадавшись: не пуля, не осколок – куском коры так припечатало.

Сержант присел, схватил с пояса гранату. Но пулемёт младшего сержанта смолк, и взводный кинулся к нему:

– Алёшка! Куда?

– Всё, – выдохнул младший сержант, перевернулся на спину и закрыл глаза; на губах пеной выступила кровь.

Сквозь грохот боя я с трудом расслышал голос деда:

– Патроны!

Я бухнулся на коленки, только сейчас сообразив, что, стоя в полный рост, представляю собой отличную мишень для фашистов и выдаю нашу позицию. С одной коробкой в руках я пополз к деду. И тут же услышал голос сержанта:

– Патроны!

Красноармеец из расчёта деда был ранен – прострелена правая рука. Левой он выхватил у меня коробку, скривился от боли, подполз к «максиму».

Я понял: мне нужно к другому пулемёту. Схватил другую коробку, перекатился к сержанту: он был один. И – плакал.

Не сдерживая слёз, взводный забрал у меня патроны, прокричал:

– Неси ещё!

И тут снова ударили пушки. Две:

– Бах! Бах!

Я тряхнул головой, потому что заложило уши: пушки били совсем рядом, буквально в нескольких метрах от меня. Охватил страх: «Неужели фрицы подошли так близко?» И вдруг услышал радостный крик:

– Ур-ра-а!

Потом я тоже кричал: «Ура!» И ещё кричал и прыгал от счастья. Две немецкие бронемашины пылали, превратившись в костры. Третья не двигалась – стояла, нелепо завалившись на бок. Оставшиеся на ходу – четвёртая и пятая – пятились назад и уже не стреляли. А немецкая пехота отползала: отступали фашисты.

Лейтенант-артиллерист хлопал меня по плечу:

– Видал, как мои ребята могут?

– Видал! – кивал я в ответ, но видел не лейтенанта, не пару его пушечек, что, оказывается, стояли совсем рядом с нашим пулемётным взводом, видел деда.

Дед чистил серый от песка и пыли «максим», дул на ленту с патронами, потом перевязывал товарища…

До ночи мы отразили ещё три атаки.

И ещё трижды немецкие самолёты бомбили наш лес.

И четыре раза был миномётный обстрел.

От пулемётной роты, то есть взвода, остался один пулемёт и два человека: дед и я.

4

На разговоры времени у нас не было. Какой-то младший лейтенант пообещал нам, что принесут патроны. Их принесли. Россыпью. Дед вздыхал, глядя, как я набиваю ленты. Сам он чистил «максим», смазывал. Иногда называл части пулемёта – как-то вразнобой, мне непонятно:

– Затыльник… Целик… Возвратная пружина… – Потом предупредил: – Охраняй! – Оставил пистолет, который взял у погибшего взводного, снял с предохранителя. – Если что, стреляй. Только сдуру не пали! – Пояснил: – Я за водой, а то всё выкипело.

Пистолет был тяжёлым, но не так как коробки с лентами. Он лежал у меня на правой ладони. Я боялся задеть спусковой крючок, сидел молча, даже дышал тише и реже обычного, чтобы никто посторонний не услышал. Про воду я понимал: пулемёт «максим» с водяным охлаждением – жидкость заливается в кожух, а иначе ствол перегреется, стрелять не получится.