Текст книги "И снова про войну (Рассказы и повесть)"

Автор книги: Андрей Зеленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Я БЫЛ БЫ ГИТЛЕРОМ
Рассказ

Весна сорок четвёртого оказалась доброй. За зиму в деревне никто не умер, и ни одной похоронки не пришло с фронта. Санька радовалась, что все её оставшиеся подружки живы: и Клашка, и Тонька, и Зойка-мелкая. В прошлом году она по весне шибко ревела, когда Зойку-большую на кладбище свезли, когда Дуньку схоронили – от голода они так, не выжили. И взрослых много умерло, даже последнего мужика не стало: дед Илья по февралю за сеном в соседнюю деревню ездил, а валенок нет, на ногах сапоги старые – вот и простыл, горячка его свалила. А нынче, хоть и морозило, хоть и вьюжило, хоть и коровы на ферме доиться меньше стали – а всё равно хорошо: душа чему-то радуется и ничего с ней не сделать!

На ферме, на задах овраг. К концу марта снег в полях на убыль пошёл, а в овраге – нисколечко. По вечерам, когда свободная минутка, вся ребятня деревенская за фермой собиралась. Прыгали. В снег. Он не первый – лёгкий да пушистый, последний – липкий да хватучий. Прыгнешь с оврага вниз солдатиком – руки по швам – и аж сердечко замирает: а ну как останешься в овраге навсегда! В снег-то по грудь улетаешь, а то и по шею – так обхватывает, не пошевелиться. Пока кто другой не откопает – сам не выберешься. Потому и ходили кучей: один другого выручал.

Все знали: прыгать по очереди надобно, а тут – видать не одной Саньке радость разум затмила – все ухнули! Да хорошо-то как! Девчонки – из-за веса мелкого – по грудь, парни – чуть ли не по горлышко!

Сперва, конечно, хохотали – дурачились. После загрустили. Подёргались в надежде, что снег объятья ослабит – наоборот вышло: ещё глубже ушли. Кричать стали, да овраг глубокий, крики до фермы не долетают.

Николка, как самый старший, решил:

– Хватит орать! Силы только тратим. Подождём.

– Чего подождём? – Санька не поняла.

– К ночи нас хватятся, искать пойдут. Куда? Ну, сначала по домам пройдутся, а потом сюда – куда больше? – Николка разъяснил.

– А-а! – Санька протянула. Затем испугалась: – А мы не замёрзнем, как дед Илья?

– Скажешь тоже! – Гришка, младший брат Николкин в разговор встрял. – Дед Илья как замёрз? Он же полем ехал! Его ветрами ознобило[30]30
  Ознобило – обморозило до боли, до болезни.


[Закрыть]. А мы в снегу! Снег – он тёплый, если в нём не дёргаться. Озимые[31]31
  Озимые – зерновые культуры (пшеница, рожь, др.), которые сеют в конце лета – начале осени (под зиму, под снег).


[Закрыть] под снегом вон как вызревают! А медведи по берлогам… Живут же!

– А если медведь сюда придёт? – Зойка-мелкая перепугалась.

– Скажешь тоже! – Петька, брат её, захохотал. – Медведь! Медведи зимами что делают? Спят! Это только волки…

– Ой! Волки! Ой! – Тонька с Клашкой заойкали. – А если они сюда придут? Что делать?

– Не орать! – снова Николка слово взял. И разговор в сторону увёл: – Давайте лучше про другое говорить.

– Про что? – Санька зубами клацнула – то ли от холода, то ли от страха. – Да и сколько говорить? И когда нас искать пойдут?

Николка запрокинул голову, глянул на тёмное небо:

– Когда пойдут, тогда и пойдут. Не боись, не замёрзнем! А поговорить…

– Эх! – вздохнул Гришка, опять перебив брата. – Если бы я мог, я бы лётчиком стал. Гастелло! Я б самую большую колонну фашистов выбрал, и как шарахнул бы в неё самолётом!

– Насмерть?! – ахнула Тонька.

Санька знала, что Гришка ей нравится, поэтому тихонько – про себя – фыркнула.

– Ну, почему – насмерть? – солидно произнёс Гришка. – Я бы успел на парашюте, в лес.

– И упал бы неудачно, и ногу бы сломал, – повела свою мысль Тонька. – А я бы медсестрой была, и тебя нашла бы, и ногу бы твою перевязала, и сто тысяч вёрст на себе до наших несла! И вынесла бы!

– Это хорошо! – усмехнулся Гришка. – Только это не ты бы меня несла, а я тебя!

– Почему это? – изумилась Тонька.

– Так ты бы замёрзла и ноги-руки отморозила, а бы тебя на спину взвалил, и сам бы до наших донёс! – гордо заявил Гришка. – Я бы и со сломанной ногой…

– Да ну! – перебил ребят Петька. – Лётчик! Медсестра! Вот я, если бы мог, я бы Ворошиловым был! Я бы одну армию на фашистов слева, другую – справа, третью…

– Мелко плаваешь! – не дал договорить Петьке Николка. – Вот если бы я мог, я бы Сталиным стал! Я бы армии Ворошилова на фрицев с юга, Будённого – с севера, а Жукова – по центру. А потом бы Черчиллю позвонил и сказал бы: «А ну, давай уже второй фронт! А не дашь, я по тебе „катюшей“ ка-ак жахну!»

– О-ой! – протянула вдруг Клашка. – А вот я, если бы могла, я бы «катюшей» стала!

– Чем тебе твоё-то имя не нравится? – удивился Николка. – Вырастешь – Клавдией звать будут. – И, шмыгнув носом, серьёзно заявил: – Катериной тебе не идёт!

– Так я не Катериной! Я – «катюшей»! – по второму разу выдала Клашка. – Представляете, я бы сама по фашистам снаряды пускала! По их танкам! По пушкам! Я бы их всех! За папку! За брата!

Все замолчали и только Зойка-маленькая вздохнула:

– А я не знаю, кем бы была, если бы могла…

И в этот самый момент над их головами раздался голос:

– А я, если бы мог, Гитлером был бы!

На краю оврага сидел Грицько. Этого парня, эвакуированного с тёткой с Украины, в деревне недолюбливали многие. Со старшими не здоровался, малышей обижал, второй год сидел в пятом классе. Говорил, что наши солдаты, сдавшиеся немцам в плен, не предатели.

– Ты! Гитлером?! – вскипел Николка.

– Ты?! – взъярились Гришка с Петькой.

– Да мы тебя! Да дай только руки достать! Гад! – ребята завозились в снегу, увязая в нём сильнее, проваливаясь глубже.

Санька тоже кричала какие-то ругательства. И девчонки кричали.

Грицько, не отвечая, спокойно спустился в овраг, вплотную подошёл к Николке, присел перед ним на корточки и сказал:

– Был бы я Гитлером, взял бы пистолет и застрелился бы. И тогда войны не было бы. И батька мой с мамкой живы были бы.

Потом Грицько откопал Николку и так же спокойно, как спустился, поднялся из оврага к ферме и исчез в опустившейся на деревню темноте.

ДОМ ПОСТРОИМ – БУДЕМ ЖИТЬ
Рассказ

На Урале было холодно. Несмотря на лето. Несколько дней погода стояла дождливая, и сырость пробрала всех до костей. Гюнтер, пока их команду военнопленных перевозили в новый лагерь, чуть не задохнулся – не мог дышать носом. Русский врач – женщина средних лет – особой заботы к заболевшему не проявила, через переводчика передала: «Выйдет солнце, согреет, выздоровеешь сам». Максимилиан, который немного понимал по-русски, объяснил, что она зла на немцев. «Зла на немцев?! – возмущался про себя Гюнтер. – Они пришли на нашу землю, убили моих родителей, уничтожили мой дом, и это она на меня зла?!» Ненависть клокотала в нём, и Гюнтер всерьёз подумывал о том, чтобы убить эту русскую. Вот только чем? Оружие у него пропало ещё в Германии, когда он получил ранение, и его взяли в плен. Впрочем, ранение оказалось лёгким. Хуже было то, что Гюнтера контузило, он даже не помнил, как оказался у русских. Снаряд разорвался слишком близко. Могло бы и убить, но вот – только легко ранило и тяжело контузило: осколок из ноги достали, а с остальным… Остальное осталось.

Иногда Гюнтер терял сознание, но в госпиталь его не отправляли. «Всё равно не работаете, а только на нарах лежите», – объяснял офицер охраны.

Максимилиан переводил по-своему: «По их мнению, мы живём здесь как на курорте».

И вот курорт закончился – их отправили работать: строить дома. И Гюнтер заболел. И ему нужно было оружие. Не пулемёт, не винтовка – вполне хватило бы и ножа.

Гюнтер надеялся, что на строительной площадке ему дадут лопату. Лопата – не нож, но тоже похожа на оружие. Если постараться, ею можно прикончить не одного, а двух русских. Или так: лопатой убить одного охранника, завладеть его автоматом и перестрелять весь караул. И тогда семья Гюнтера могла бы быть отомщена. Конечно, родителей и сестру не вернёшь, и Германия не станет той, чтобы была прежде, однако…

Однако на строительной площадке Гюнтера определили в пару к старику Юргену И на двоих им дали одни носилки.

Юрген вполне оправдывал своё имя – крестьянские корни так и лезли из него наружу[32]32
  Юрген – немецкая форма имени Георг, означает: земледелец.


[Закрыть]. Первым делом, оказавшись – относительно – на свободе, он схватил горсть земли из-под ног, растёр её и понюхал. И вздохнул:

– Бедна, – потом топнул ногой – сапогом по тому месту, где стоял. И цокнул языком: – А там богатство.

Юрген имел в виду уголь. Вокруг было много шахт. И очень мало хороших домов.

И немецкие военнопленные начали строить дома.

Стройматериалы – песок, гравий, цемент, кирпич, доски, железо – привозили на подводах и грузовых автомобилях. Охрана строго следила за тем, чтобы немцы не покинули площадку на транспорте – проверяли: заглядывали в кузова, под них. Следили и за периметром; стройплощадка была огорожена колючей проволокой, вдоль неё патрулировали вооружённые солдаты. За тем, что же делается непосредственно на строительстве, отвечали старшие из своих, хотя инженерами – руководителями работ – являлись русские.

Первый день Юрген и Гюнтер носили землю. Другие тоже занимались своим делом: копали, носили землю, делали опалубку.

Землю можно было бы носить по чуть-чуть, как это делали некоторые из бывших солдат вермахта[33]33
  Вермахт – вооружённые силы фашистской Германии.


[Закрыть]. Работать ударно, как делали это сами русские на своих шахтах, некоторым немцам не очень-то и хотелось. Некоторым. Но не Юргену. Юрген следил, чтобы его носилки наполнялись до отказа – ручки потрескивали.

Первый раз Гюнтер возмутился:

– Почему так много?!

Но Юрген начал поднимать свою сторону носилок и, чтобы не привлекать внимание охраны, ведь тех, кто откровенно не хотел работать, наказывали, Гюнтеру тоже пришлось взяться за ручки.

Во второй раз он сказал:

– Я не понесу столько!

– Понесёшь, – Юрген даже не взглянул на Гюнтера…

Его хватило на четыре ходки. На пятой он упал. И пришёл в себя на руках у Юргена. Тот нёс его – почти легко, прижимая к груди, как мог бы прижимать отец. И невольно Гюнтеру вспомнилось детство.

Он был маленьким и, бегая на улице, подвернул ногу Доктор жил в двух кварталах от дома Гюнтера, отец не стал брать лошадь, просто подхватил сынишку на руки. И понёс… Точно так же нёс Юрген. Отцу было сорок два года, когда сразу несколько снарядов попало в их дом. Юргену было тридцать восемь, и он был жив…

Всё та же врач, осмотрев Гюнтера, уточнила:

– Был контужен?

– Да, – коротко ответил Гюнтер; ненависть к этой русской вспыхнула с новой силой.

– Ему нужна более лёгкая работа, – поставила диагноз женщина, обращаясь к сопровождавшему пленных охраннику.

– Там стройка! – пожал тот плечами. – Какая лёгкая работа?!

– Ну, смотрите… – пожала печами и женщина.

…Очередные носилки Юрген загрузил вполовину меньше того, что было в самом начале. И Гюнтер посмотрел на напарника с благодарностью.

Норму они выполнили. К концу рабочего дня. И в отличие от тех, кто работал, не утруждая себя, им дали полный ужин. С хлебом. С горячим чаем.

Физическая работа утомила Гюнтера. Его, непривыкшего к носилкам, да и контузия сказывалась, будто выключило – как ночник в его комнате, в его доме, когда они ещё были целы, когда ещё было электричество. Уснул он с недоеденным куском хлеба в руке. И спал он без снов. И проснулся не отдохнувшим, а ещё более уставшим.

– Твои мышцы будут болеть ещё очень долго, много дней, – сказал Юрген. – Потом они привыкнут и перестанут болеть. Чтобы болеть перестало быстрее, ты своей головой должен привыкнуть к тому, что нужно работать. Нам нужно работать. Мы должны построить дом.

– Зачем? – простонал Гюнтер, буквально сползая с нар.

– Дом построим – будем жить, – просто ответил Юрген.

И Гюнтер расхохотался. И смех его был истеричен. И голос – тоже:

– Ты сошёл с ума? Ты, крестьянин! В этом доме будут жить они, русские, но не мы! Не ты! И не я! Я ненавижу их! Я хочу их убить! Всех! Они пришли в нашу страну! Они убили моих родителей, мою сестру! Они разрушили мой дом, мой город! Они наши враги! И ты хочешь строить им дом?!

Наверное, он кричал бы ещё долго. И, наверное, пришли бы охранники и увели его в карцер. Но Юрген… Юрген был так похож на отца!

– Спусти штаны, мальчишка! – не повышая голоса, произнёс он. – Я сниму ремень и отхлещу тебя за твоё дурное поведение.

Почти так же говорил Гюнтеру его родной отец. Всю жизнь проработав на почте, он привык к идеальному порядку на службе, и дома требовал того же. Когда маленький Гюнтер, желая, чтобы скорее наступила ночь, перевёл стрелки на больших напольных часах, отец сказал:

– Снимай штаны. Я буду тебя шлёпать! – И отшлёпал. И предупредил: – Всегда и во всём должен быть порядок. Любое нарушение порядка есть отсутствие порядка. За это я буду наказывать.

Когда лидером Германии стал Гитлер, в стране наступил образцовый порядок. Отцу Гюнтера это очень понравилось. С ним соглашалась и его жена, мать Гюнтера. Сестра появилась на свет много позже брата, как раз перед тем, как великая Германия показала зарвавшимся полякам, кто хозяин в Европе. Сестра ничего тогда не понимала. Гюнтеру было уже двенадцать, и он соглашался со своими родителями. И, конечно, с фюрером. Великим фюрером!

Ах, как он радовался победам германского оружия!

– Мы снова показали всему миру, кто сильнее! – кричало радио.

– Мы самые сильные! – кричал Гюнтер на улице и с ним соглашались все его товарищи: и одногодки, и те, кто младше, и те, кто был немного старше.

В четырнадцать лет он готов был пойти на войну. Тем более что Германия двинулась на восток. Советский Союз был слишком опасен для немцев, он в любой момент мог напасть на фатерлянд[34]34
  Фатерлянд (нем. vaterland) – родина.


[Закрыть].

Русских нужно было опередить. И Германия успела.

Гюнтер тоже хотел сражаться в рядах вермахта или лучше всего в СС[35]35
  СС (нем. SS) – специальные войска, первоначально предназначавшиеся для охраны Гитлера. Были основными организаторами массовых преступлений против человечества – занимались уничтожением людей по расовым признакам, политическим убеждениям, в концентрационных лагерях и лагерях смерти.


[Закрыть] – попасть туда было мечтой многих немецких мальчишек.

– Тебе нужно учиться, – сказал отец. – Таков порядок.

И он продолжил учёбу.

Один за другим сдавались советские города. С огромным удовольствием Гюнтер узнавал, что теперь Германии принадлежат Украина и Белоруссия, скоро падут Ленинград и Москва, а там… Там – конец войне на востоке и… Гюнтер с вожделением ждал этого времени: Германия разгромит Англию и останется Америка – вот тогда он сможет показать всем, что такое настоящий немецкий воин. Гюнтер мечтал служить в армии! Однако…

– Во всём должен быть порядок! – сказал отец, и с пятнадцати лет Гюнтер стал работать на почте.

К тому времени много странного произошло в мире. Москва не пала, Ленинград остался русским. Правда, удача повернулась лицом к Германии на Кавказе.

А потом был Сталинград и был Курск. А потом Красная Армия пришла в Германию. И Гюнтера взяли в армию. Взяли всех, даже отца. И в их доме устроили опорный пункт: в подвале пробили бойницы для пулемётов, окна заложили кирпичом и мешками с землёй…

Гюнтера отправили с донесением, и когда он вернулся, опорного пункта, его дома, уже не было. Не было и его улицы: везде валялся мусор и трупы. И гремело, и грохотало! И рядом с Гюнтером тоже взорвался снаряд…

– Ты говоришь как мой отец, – сказал Гюнтер Юргену.

– Моему сыну сейчас было бы столько же, сколько тебе, – ответил Юрген.

– А где твой сын?

– Его убило, – вздохнул Юрген. – Бомбой. – И добавил: – Убило всю мою семью: жену, сына и двух дочерей.

– Проклятые русские! – выдохнул Гюнтер.

– Это были англичане, – Юрген смахнул грубой ладонью выступившую слезу. – Или американцы. Одно и то же. Они бомбили всё подряд, не разбирая, армия под ними или обычные горожане.

После завтрака – пустого и голодного – они снова отправились на стройку. И снова носили землю.

Юрген иногда говорил.

– Я не сошёл с ума.

Гюнтер смотрел на спину старшего товарища и понимал, что тот отвечает на его утреннюю истерику.

– Я не крестьянин. Это мои родители работали на земле. А я слесарь. Я работал на заводе. На военном заводе.

Носилки они наполняли не до отказа, но ходить стали быстрее. И уже к обеду выполнили больше половины нормы. Русский инженер, пришедший на стройку с утра, посмотрев на пару суетливых пленных, что-то черканул в своей тетрадке.

Обед был тоже не ахти какой. После него есть захотелось сильнее. Суп, который русские называли баландой, был слишком кислым и Гюнтер не смог его съесть. Его съел Юрген. Взамен он отдал Гюнтеру свой хлеб.

– Спасибо, – поблагодарил Гюнтер.

К вечеру они перевыполнили норму.

А на третий день им пришлось носить бетон для фундамента дома.

– Да, – сказал Юрген, – в этом доме будут жить русские. Не мы. Но я не могу их ненавидеть. И я не убил ни одного русского.

– Как?! – изумился Гюнтер. – Они пришли…

– Это не они начали войну! – Юрген вдруг повысил голос, остановился и обернулся на Гюнтера. – Ты любишь порядок? Ты его ценишь? Тогда – по порядку. Первое: это не они, это мы начали войну! И второе: если мы построим им дом, дома, мы будет живы. Мы останемся на этой земле ещё какое-то время. Запомни, мальчик: дом построим – будем жить!

Русский инженер, появляясь на стройке, командовал, много говорил, но не забывал записывать что-то в свою тетрадку.

Потом, ещё несколько дней спустя, Максимилиан, которого назначили десятником, сообщил:

– Русские сказали, что тот, кто будет работать хорошо, будет получать дополнительный паёк. Первыми, сегодня этот паёк получат…

Паёк получили Юрген и Гюнтер. Гюнтер этого не ожидал. Юрген молча, соглашаясь, качнул головой и спросил:

– Русские наверняка говорили что-то ещё?

– Да, – согласился Максимилиан. – Они говорили, что тот, кто будет работать очень хорошо, скорее вернётся на родину. В Германию. Но я не очень верю этим русским.

– Я верю русским, – сказал Юрген перед отбоем.

Засыпал он быстро. Как и просыпался. У него был свой режим.

– Мне нравится порядок, – сказал он как-то. – Наверное, этим мы схожи с твоим отцом. Сейчас порядок нарушен. Поэтому мы здесь, не на родине, поэтому нас лишили семей. Потому что это мы нарушили порядок.

– Почему ты не убил ни одного русского? – спросил однажды Гюнтер.

– Я пришёл в армию, чтобы остаться в живых.

– Не понял? – Гюнтер был так изумлён, что Юрген впервые за много дней, превратившихся в недели, улыбнулся. – Разве в армию идут, чтобы уцелеть? Уцелеть можно только сидя дома!

– Когда англичане убили мою семью, я понял, что такое война. И ещё задумался вот над чем: если уж британцы и янки поступают с нами так жестоко, а ведь мы не были на их земле, то что сделают с нами русские, когда придут в Германию?

– Ты был уверен, что они придут? – Гюнтер не улыбался.

– Да! – Юрген поджал губы. – Мой отец и мой дед знали русских. И они говорили, что можно воевать с любой страной, кроме России. Что такое порядок? Это когда отец говорит сыну, и тот поступает так, как говорит отец. Это когда дед говорит внуку, и внук поступает так, как говорит дед. А мы стали воевать с Россией. И я пошёл в армию, чтобы сдаться русским. Чтобы выжить. Да, в плену. Но – выжить. И вернуться домой. Мне тридцать восемь лет. Я ещё могу завести семью – жениться, и жена родит мне детей. И я буду говорить им то, что говорили мне отец и дед. Я буду следить за тем, чтобы они слушали меня. И всё будет хорошо. А для того, чтобы всё было хорошо, мы должны построить дом. И не один. Мы разрушили гораздо больше.

– Я ничего не понимаю, – помотал головой Гюнтер; в голове звенело, что было явным признаком – контузия опять что-то устроит.

Однако сознания он, как ни странно, не потерял. Не успел. За ним и Юргеном пришёл советский офицер. Он свободно говорил по-немецки, и было приятно, что он не смотрел на пленных свысока, общался с ними как с обычными людьми – расспрашивал про жизнь, о том, что было с ними до войны, говорил, что Германии нужны рабочие руки. А ещё он сказал, что это очень хорошо, что и Юрген и Гюнтер никого не убили – офицер показал какие-то листки, на которых было много чего написано и про Гюнтера, и про Юргена.

…Дом они построили быстро: двухэтажный, с эркерами. Юрген разбил перед домом грядки, устроил палисадник и с разрешения охраны посадил несколько деревьев.

Потом военнопленных перевели на строительство другого дома. Новую стройку, как и предыдущую, обтянули колючей проволокой, поставили вышку для охраны, по периметру запустили собак. Максимилиан по-прежнему был десятником. Он командовал своими соотечественниками, но ни Юргена, ни Гюнтера среди них уже не было. Их отправили на родину – восстанавливать разрушенное войной. Повезло. Они построили дом.

ДВЕ КРУЖКИ ЧАЯ
Рассказ

1. 1941

Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина – растрескавшимися подошвами босых ног, шла воинская часть. Но что это было за воинство! Давно спутались отделения, взводы, роты – самых разных батальонов и полков люди шли в колонне, касаясь друг друга плечами, наступая на пятки: красноармейцы и редкие сержанты. Шли, одетые как придётся: рваные гимнастёрки терялись среди грязных нижних рубах и перепачканных землёй голых торсов. И штаны имелись не на всех – некоторые щеголяли в драных портках. И не пилотки покрывали бритые макушки и затылки, а пыль – мелкая, въедливая, серая, превращающая в родственников всех: и брюнетов, и рыжих… Несмотря на всё это грозной силой – по общему числу – могло бы показаться воинство. Могло бы. Но! Но не было у служивых оружия. Оно – винтовки и карабины – отдано было врагу, брошено и за редким исключением разбито время назад.

Ещё не было в колонне командиров и политработников. Определяли их быстро – сразу: по кубикам и шпалам на петлицах, по звёздам на рукавах гимнастёрок, по длинным волосам. Тех, кто пытался спрятаться среди солдат, сдавали свои же. Впрочем, сдавали не все, старались в основном недавние призывники из западных областей, не так давно присоединённых к Союзу. И… Тела лейтенантов, капитанов, политруков оставались на местах недолгих боёв, прерванных привалов – в полях, в лесах, в придорожных канавах…

По пути немцы расстреливали и тех, кто не мог быть рабом: тяжелораненых, теряющих сознание интеллигентов, а ещё евреев, татар – всех, чьи лица несли на себе печать принадлежности к «не тем народам».

Немцы же сопровождали идущих по жаркой июльской земле: не кормили, не поили, пинали коваными сапогами, били прикладами винтовок, тыкали штыками рыжие бинты и чёрные повязки, скрывающие раны – смотрели, как корчатся от боли, падают и с трудом поднимаются, вливаясь в незамедляющую шаг колонну, русские, белорусы, украинцы, а если не поднимаются, умерщвляли: добивали, допинывали, докалывали. По нужде – малой или большой, всё одно! – разрешалось ходить только тогда, когда конвой останавливался на отдых. Не в сортир, не в сторону отходили люди, милостиво дозволялось им, сдавшимся и взятым в бою, одинаково всем: под себя, ровно дикому зверью, словно свиньям, которым без разбору что есть и на чём спать. А если прижимало в колонне, оставалось два варианта: или в штаны, или смерть, – выходившего из строя сразу расстреливали.

От добрых двух тысяч человек за три дня похода осталось чуть более половины. Кто-то из тех, кому хоть как-то в школе преподавали немецкий язык, разобрал и передал по колонне, что нет у них, у немцев, приказа доставить пленных куда-то живыми. Нет для них, для пленных, места на новой германской территории, а потому есть у конвоиров приказ: вести бывших солдат Рабоче-Крестьянской Красной Армии до польской земли, где имеются лагеря для таких как они грешников. А коли не дойдут пленные до Польши, то и лучше даже, – никому они не нужны, ведь сам Гитлер сказал, что германская «цель – уничтожение жизненной силы России».

Последней ночью им, «жизненной силе», – пехотинцам бывшим, артиллеристам, связистам, ночевавшим на окраине деревни, – перепало еды. Местных к пленным немцы, понятно, не подпустили, для острастки застрелили старика и женщину, но мальчишки – додумались: в самый тёмный час издалека сумели нашвырять в толпу дремлющих узелки с небогатым, но так нужным содержимым. Кому-то из солдат досталась варёная картофелина, кому-то – яйцо, кому-то – хлеб, огурцы, помидоры. С водой опять же повезло. Немцы не заметили, что остановили пленных в низинке, а там ямка болотная оказалась – по глотку-два, пусть и жижи коричневой, а многим снова захотелось жить.

Наутро, после первых петухов, воинство подняли и заставили стоять так несколько часов, пока не выспались конвоиры.

В путь тронулись по самому пеклу – в полдень. И – пошла колонна!

Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина – растрескавшимися подошвами босых ног, шла разномастная, разношёрстная, вусмерть уставшая воинская часть, лишённая командиров, веры и силы. Не обращая внимания на короткие хлопки выстрелов – что ж, не стало ещё одного, ещё второго, ещё третьего, главное, не меня, – и не глядя вперёд и в стороны. Не обращая внимания на свист, крики и плевки с проезжающих мимо «мерседесов» и «опелей». И даже когда впереди показались танки, – то ли немецкие лёгкие, то ли чешские; и учили, вроде бы, врага в лицо знать, но какое до этого сейчас дело! – никто из пленных не ахнул, не охнул. Тем более что танки не двигались – стояли. Штук двадцать или больше – вдоль дороги. На – до того – раздавленном пшеничном поле.

У немецких танкистов был свой привал. Свой обед. Скорее всего, запоздалый. Или полдник, – можно было и такое позволить…

У головной машины с поднятой до предела ввысь пушкой перед самой танковой мордой на раскладных стульчиках сидело несколько офицеров. Перед ними, на раскладном же столике, стоял чайный сервиз дивной тонкой заграничной и, наверное, старинной работы: фарфоровые кружки, чайничек, сахарница, маслёнка. Кружки копчёной колбасы на блюдцах, свежие овощи, порезанные соломкой, шоколад…

Запах еды, запах свежего чая был тонок, но измученные походом люди учуяли его так, как лесной зверь за километры носом, нервами, а не ухом слышит врага – соперника или охотника.

Многие подняли головы, многие замедлили шаг – колонна грозила выйти из повиновения.

Конвоиры засуетились: ударили одного, пнули второго, и – проворонили третьего.

Худой, вытянутый – жердь жердью! – парень, болтающийся внутри – на несколько размеров больше! – гимнастёрке навис над столиком, над офицерами:

– Откуда у вас это?

Он не говорил – свистел, пересохшее горло могло издавать лишь подобие звуков.

Офицеры не испугались. Победители не боятся побеждённых. Хозяева не боятся рабов.

– Was er will, Franz?[36]36
  – Что он хочет, Франц?


[Закрыть] – обращаясь к одному из офицеров, спросил тот, что выглядел старше других.

– Ich weip nicht, Herr hauptmann![37]37
  – Не знаю, господин капитан.


[Закрыть] – ответил тот, к кому следовало обращение. И пожал плечами: – Vielleicht will er trinken?[38]38
  – Может быть, он хочет пить?


[Закрыть]

Не глядя, старший, которого назвали капитаном, бросил солдату, стоящему за его спиной:

– Gib ihm ein glas wasser![39]39
  – Дай ему стакан воды!


[Закрыть] – И усмехнулся своим офицерам: – Unsere gropziigigkeit kennt keine grenzen![40]40
  – Наша щедрость не знает границ!


[Закрыть]

Офицеры засмеялись и продолжили чаепитие.

Тем временем солдат-танкист снял с кормы танка канистру, достал откуда-то большую металлическую кружку, налил в неё воды и вернулся к пленному:

– Herr hauptmann schenkt dir das wasser![41]41
  – Господин капитан дарит тебе воду!


[Закрыть]

Пленный не удостоил немецкого солдата и взглядом. Резко взмахнув рукой, он выбил металлическую кружку и схватил со столика фарфоровую, стоящую перед капитаном-танкистом:

– Это кружка моего отца! – Пленного трясло. – Из этой кружки пила моя мама! – Он лихорадочно хватал посуду, ставил её обратно и говорил, говорил: – Моя мама накладывала сюда масло! А сюда она насыпала сахар! Из этой кружки пила моя сестра. А это!.. – он потряс ещё одной кружкой перед лицом капитана и чай, не брызги, а весь чай выплеснулся на немецкого танкиста. – Это моя кружка! Моя!

– Die russische schwein![42]42
  – Русская свинья!


[Закрыть] – сквозь зубы процедил капитан.

– Что вы сделали с ними?! С моей семьёй?! Где они? Моя мама! Сестра! Отец! Я…

Пленный недоговорил.

Тот, которого капитан назвал Францем, быстро открыл кобуру, висящую у него на поясе, достал из неё маленький воронёный пистолет и – раздался выстрел. Затем другой.

– Это моя… – просвистел пленный и упал на столик, телом разбивая чайный сервиз, – кружка…

– Verzeihen sie, herr hauptmann, ich konnte nicht anders…[43]43
  – Простите, господин капитан, я не мог иначе…


[Закрыть] – Франц был бледен.

– Aber kann ich…[44]44
  – Но я могу…


[Закрыть] – капитан не сразу перестал цедить сквозь зубы. А когда смог, начал командовать – злым, срывающимся на лай, голосом. Подгоняя: – Schneller! Schneller![45]45
  – Быстрее! Быстрее!


[Закрыть]

Немецкие танкисты быстро, автоматически заученно, забирались в машины. Несколько секунд и июль наполнился треском и грохотом – заработали двигатели.

Конвой предусмотрительно разбежался по обочинам.

Колонна в недоумении замерла. А когда первая шеренга сообразила, что происходит, было уже поздно.

Первый танк на всём ходу снёс нескольких человек. Крики, хруст костей… Возможности убежать не было – за первым танком двигался второй, третий – все. Развернувшись веером, они прошли по всей колонне, по дороге, а затем некоторые свернули в поле – догонять и давить убегающих.

В живых осталось полтора десятка пленных. Прикладами, сапогами конвоиры согнали их обратно на дорогу и заставили очистить её от кровавого месива, затем – очистить танки, на которых остались брызги крови, а между катками и гусеницами застряли ткань, кости и обломки черепов…

Потом пленных расстреляли.

Выбравшись из танка, немецкий капитан подошёл к останкам сервиза, поднял ручку кружки и вздохнул:

– Ach, was ist das fiir eine arbeit war!..[46]46
  – Ах, какая это была работа!..


[Закрыть]

2. 1945

В начале февраля, форсировав Одер, захватив, удержав и расширив плацдарм, некоторые наши части получили возможность отдохнуть.

Не всем удалось разместиться в домах, – многие польские хутора и деревушки были уничтожены отступающими немцами, – но особо никто не возмущался. Вырыть землянку солдату, прошедшему сотни вёрст, перелопатившему горы земли – дело, хоть и требующее времени, но достаточно привычное, а потому…

День перешёл в вечер, зима вовсю играла ветром и снегом, можно было бы и на боковую – «придавить полсуток», отыграться за бессонные ночи, когда шли непрекращающиеся бои, когда атаки сменялись контратаками и всё вокруг беспрерывно безумолчно грохотало, свистело и шипело. Но на боковую никто не торопился.

Вокруг костерка сидели чуть ли не всем разведвзводом. Правда, от взвода осталось немного, а пополнения ещё не было… А почему не все? Ну, понятно, война, а так: двое были в дозоре, да командира вызвали в штаб полка. Оставалось одиннадцать человек – и то, Слава Богу!

Пили чай. Старшина утром ещё доставил горяченького, да в обед кухня приезжала, да сухого пайка не пожалели. В общем, под вечер заваривали да пили чай – третий котелок.

Немец появился перед костром так неожиданно, что поначалу ошалели и не сразу схватились за оружие. И Ильдара заметили не сразу – тот, с махоньким своим росточком часто в разведке пригождался, а тут… За немцем, тоже, кстати, невеликим, спрятался, и только потом на свет вышагнул:

– Ребяты, это моя его веду!

– Твою, да ещё как! – в десяток глоток загнули мужики, уже успевшие и автоматы схватить и другое оружие.

– Петров где? – вместо ругани перебил всех Балабанов, оставшийся за взводного.

– Тама осталася! – за два года на фронте Ильдар так и не научился говорить грамотно, но с него никто и не требовал, главное – человек надёжный, выручит всегда, не бросит, если что. – А это сама на Петрова вышел! Хэндэ хох, и вышел!