Текст книги "Океан. Выпуск двенадцатый"
Автор книги: Андрей Некрасов
Соавторы: Владимир Беляев,Роман Белоусов,Виктор Дыгало,Виктор Федотов,Игорь Озимов,Юрий Дудников,Виктор Устьянцев,В. Ананьин,Сергей Каменев,Семен Белкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
– Реставрирую камень, который на Пиносе указывал, где были зарыты сокровища старого морского разбойника Флинта. Видите, вот эта трещинка когда-то была стрелой, указывала направление на клад, а этот череп с костями – видите? – предупреждал, что тех, кто будет покушаться на сокровища, неминуемо ждет смерть…
Матросы глядели на камень и впрямь видели и стрелу, и череп, и кости. «Остров Сокровищ» Р. Стивенсона за время перехода через Атлантику зачитали до дыр.
Правда, и старпом тоже не удержался и на Пиносе приобрел себе большого и пестрого попугая, который то и дело визгливо и резко орал: «Норд-вест! Норд-вест!» Неутомимый доктор прокомментировал приобретение старпома так:
– Попугай – тяжелый симптом. Знать, совсем плохи дела у Николая Николаевича – потерял всякую надежду найти подругу жизни.
Рвется, спешит в Севастополь стальная махина, начиненная турбинами, ракетами, снарядами, диодами, триодами, людьми, оторванными от семей, от мирной учебы, от станков, от тракторов.
Эти люди в робах и в пилотках с красными звездочками должны день и ночь, зимой и летом быть готовыми по первому же зову Родины встать грудью на ее защиту.
БПК миновал полосу сирокко. Теперь море лежало перед ним ровнехонькое, светло-зеленое, прозрачное до самой дальней глуби, и брызги, залетающие на борт стремительно рвущего в клочья воду корабля, тоже были ласковыми, освежающими. Вокруг в воздухе полная тишь. Только на палубе утробно ревущего стального гиганта ветер валит с ног. А попробуй отлети от него на десяток-другой метров, и ты окунешься в спокойную солнечную благодать.
Уже шли мимо Италии, когда на корабле получили радиограмму, что у Толмачева жена родила двух девочек. Командир корабля доложил радиограмму вице-адмиралу, возглавлявшему плавание. Тот, как обычно, стоял на своем излюбленном месте у правого пелоруса.
О том, что адмирал любит именно это место, знали даже наши недруги. Как-то еще весной, во время стоянки на якоре в Средиземном море, совсем низко над кораблем пролетел американский вертолет. Он сбросил на палубу БПК сверток с журналами. На обложке их были крупно воспроизведены две, казалось бы, совершенно одинаковые фотографии: адмирал стоит, облокотившись на ограждение мостика у правого пелоруса. То есть на своем обычном месте. Одинаковые, да не совсем: на одной фотографии стоит контр-адмирал, а на другой уже вице-адмирал. А под фотографиями подпись:
«Ко Дню Советской Армии правительство России дало еще одну звезду адмиралу Попову за его пиратские действия в Атлантике и Средиземном море».
Жена адмирала и его близкие друзья с тех пор иначе и не величали его как пиратом.
Адмирал выслушал сообщение командира насчет прибавления семейства у Толмачева и лениво отреагировал:
– Ну, что ж ваш механик… Парней бы надо… – Его разморило на солнышке, и ему не хотелось даже говорить.
– Да нет, товарищ адмирал, – позволил себе не согласиться с начальством командир корабля. – У него уже есть два хлопца-близнеца. Будущие моряки. А теперь и жены для моряков будут.
– Ну, это меняет дело…
А сам подумал: «Уже четверо». И вдруг остро, до боли позавидовал этому улыбчивому капитану третьего ранга – у адмирала не было детей вовсе, жена так и не решилась рожать. То заканчивала институт, то аспирантуру, то не было жилья, то она боялась, что ребенок может помешать ему учиться в академии. Словом, правильно говорят, что когда чего-нибудь не хочешь делать, то ищешь повод. А поводов в кочевой и неустроенной флотской жизни всегда найдется тьма.
Адмиралу еще нет и пятидесяти, но положение на флоте он занимает уже высокое. Понимает это. И еще понимает, что по пустякам, просто так, к нему никто обращаться не станет. Командир корабля неспроста заговорил о механиковых двойняшках: механику нужна квартира. Это ясно. Трехкомнатная. Это тоже ясно. А что ж, кузница флотских кадров. Надо помочь и по совести, и по закону. Адмирал усмехнулся:
– Ну и хитрован же вы, командир… Трехкомнатная устроит?
– Так точно, товарищ адмирал! – изумившись проницательности адмирала, лихо рявкнул командир.
– Дайте в Севастополь радиограмму, что я прошу срочно изыскать возможность выделить трехкомнатную квартиру, и так далее… И моя подпись соответственно. – Немного помолчав, добавил: – Ничто так не укрепляет семью, как стены собственной квартиры. Хорошей, разумеется.
Если адмирал просит – надо выполнять, иначе самого попросят с твоего места. И неудивительно, что уже при подходе к Дарданеллам офицеры корабля поздравляли Толмачева с новой квартирой и наперебой набивались на новоселье. Впрочем, набиваться и не нужно было – Борис Васильевич, оглоушенный неожиданно привалившим счастьем, и сам готов был пригласить хоть весь экипаж.
БПК прошел Дарданеллы, Мраморное море, Босфор, распорол надвое первые волны Черного моря, и вдруг будто дохнуло на всех Россией, отчим домом. Вроде бы и зашевелились все быстрее – совсем рядом Родина, надо навести на корабле марафет, чтобы прийти домой, сияя от киля до клотика. А время вроде как остановилось, да и мысли, и разговоры все об одном – о доме.
– У нас в деревне сейчас сенокос… Духмяно так… особенно ночью… – ни с того ни с сего вдруг за обедом взгрустнул командир дивизиона капитан-лейтенант Сахновский.
– Сереж, ты лучше расскажи, как свою Наташку впервые к родителям в деревню привез. Про молоко…
– А-а… Это… Так все уже, поди, знают. – Принялся было отнекиваться Сахновский.
Но его все-таки заставили рассказывать.
– Ну что, приехали мы в деревню. Наташка моя – сугубо городской житель, по-моему, она и лошадь-то там живую первый раз в жизни увидела. Ну, первым же утром матушка моя подоила корову, молоко отцедила и парное – прямо Наташке. Чуть ли не из подойника. Наташка попила и говорит матери: «А зачем вы его подогрели?! Я же ведь не больная».
За столом засмеялись, а доктор сладко помечтал:
– Эх, сейчас бы сюда парного молочка!..
– Док! Прекратите, не нагоняйте тоски! – цыкнул на него старпом.
– Есть! Подчиняюсь силе… Однако считаю своим долгом предупредить вас, Николай Николаевич (старпом в этот момент прикуривал сигарету), что курящими не рождаются, а умирают. Причем досрочно.
Старпом поперхнулся дымом и, безнадежно махнув рукой, промолчал.
Но даже эта шутливая перепалка между старпомом и доктором не смогла увести разговор в сторону от дома. Один из офицеров с гордостью вспомнил, что его Петька на все пятерки закончил второй класс, а когда они уходили в море, Петька еще только начал третью четверть. Толмачева интересовало, на кого похожи его дочки. А командир группы гидроакустиков, огромнейший старший лейтенант по прозвищу Юра-слон, перворазрядник по самбо и дзю-до, все волновался, как встретит его дома жена.
– Да перед самым выходом в море сдал я в милицию двух алкашей – устроили драку в нашем подъезде. Оказалось, что один сантехник, а другой электромонтер из нашего жэка. Вот жена и устроила мне бенц: ты, мол, в море убежишь, а у меня дома что испортись – кто ремонтировать будет? Эти алкаши знают, кто их в милицию сдал.
И так каждый день: ностальгия по дому и после завтрака, и после обеда, и после ужина. В эти дни почему-то впервые стало не по себе и Сенькину. То ли поддался общему настроению, а может быть, виной тому были годы? Раньше возвращение в базу его как-то не очень и радовало. Конечно, было приятно пройтись по Приморскому бульвару, посидеть разок-другой в ресторане, но с приходом домой у старпома начиналась собачья жизнь: отчеты, проверки, комиссии, увольнение моряков. В море все-таки спокойней, и спокойней намного.
Сейчас же что-то тяготило Николая Николаевича. И он знал что. Оказалось, не так страшно, что тебя никто не ждет, он к этому уже давно привык. Гораздо страшнее, когда начинаешь осознавать, что и сам уже не хочешь, чтобы тебя ждали. Это как гангрена души, что-то внутри у тебя отмирает кусками. Безвозвратно.
Старпом стал раздражительным. Не отвлекал даже Попка, который уже научился говорить «Николай Николаевич хороший» и «Пошел вон, дурак». Даже несколько раз выругался. Сенькин вызвал уборщика каюты и предупредил, что, если тот хоть раз при Попке выругается, он самолично отвернет ему голову. Уходя из каюты, стал теперь ее запирать на ключ. На всякий случай.
В Севастополе, как всегда при возвращении из длительного плавания, корабль встречали торжественно: громыхал оркестр, впереди музыкантов – командование в больших фуражках с шитым золотом козырьками, за оркестром – семьи. Толмачев изголодавшимся взглядом по привычке обшарил каждое лицо встречающих, но не нашел среди толпы своей Ларисы и поначалу даже обиделся, а потом сам же и счастливо обругал себя: «Болван! Куда же она придет с девочками?! Дурень!»
Через три недели, устроившись на новой квартире, Борис Васильевич пригласил всех офицеров корабля на смотрины дочек и на новоселье. Всем прийти – и пяти комнат разместиться не хватит, да и на корабле кому-то оставаться надо. Поэтому решили делегировать к Толмачеву десять человек. От командования корабля был выделен старпом.
– Товарищ командир, – отчаянно сопротивлялся Николай Николаевич, – мне же еще походную документацию подогнать надо… Журнал боевой подготовки выверить… Боцман покраску якорного устройства задумал – мой глаз там нужен… – Он приводил и приводил все новые и новые доводы, но…
Командир был непреклонен. Если он и не был, как назвал его адмирал, хитрованом, то уж умным-то, во всяком случае, был и отлично понимал, почему старпом ни в какую не хочет идти в гости к механику: душа к нему не лежит. Но именно поэтому и спроваживал он старпома в гости – в домашней обстановке они скорей поймут друг друга. Недопустимо, чтобы между двумя наиважнейшими людьми на корабле лежала какая-то тень.
– Поймите, Николай Николаевич, кто-то из нас двоих должен остаться на корабле. Останусь я, потому что командующий эскадрой как раз сегодня вечером собирается нагрянуть на «Сообразительный». А мы стоим соседними корпусами. Вполне возможно, что заглянет и к нам. Я бы послал к Толмачеву нашего замполита, но, вы сами знаете, он сегодня вечером провожает жену в Ленинград. Пока доедет до аэропорта, пока обратно…
– А может быть, все-таки он? Ему это как-то и по должности сподручней.
– Исключено, Николай Николаевич. Возглавьте наших делегатов, поздравьте от имени командования Толмачевых, вручите им наш подарок.
Сенькину ничего не оставалось делать, как собрать «делегатов», загрузить в такси цветной телевизор «Рубин-714», купленный офицерами корабля вскладчину, и ехать к Толмачеву.
На третий этаж тяжеленный «Рубин» втаскивали под «Дубинушку», которую негромко баском выводил идущий впереди всех порожним доктор. Он же и нажал на новенькую кнопку звонка у новенькой двери. В квартире залилась трелью какая-то электронная птаха.
– Прогресс! – многозначительно поднял палец доктор и не опускал до тех пор, пока в открытой двери не появился сам хозяин. Доктор все так же многозначительно произнес: – Не спеши захлопнуть дверь перед носом гостя, сначала посмотри, что он принес. Заноси! – скомандовал он.
В большом квадратном холле гостей встречала жена Толмачева Лариса и его сыновья. Сенькин впервые видел ее и сразу же глазом пожившего уже на свете мужчины оценил и красоту ее, и стройную по-девичьи фигуру. Не скажешь, что она мать четверых детей. Но поразило его в ней другое: было в ее осанке, в движениях что-то величественное, спокойное и незамутненное. Она самой природой была создана для любви и материнства. В наш суетливый эмансипированный век Лариса сумела сохранить в себе женщину.
Представляясь ей, Николай Николаевич с некоторым недоумением подумал: «И чего она нашла в своем «мехе» с его круглой физиономией и утячьей, вразвалку походкой?»
А оба пацана были белобрысыми, с облупленными носами, засиженными веснушками, и в кровь ссаженными коленками. Знать, немало хлопот доставляют они своей царственной матери. Но дома, да еще на людях, они вели себя пристойно. Воспитанность не изменила им даже тогда, когда был распакован роскошный «Рубин»: они радовались, но радовались по-взрослому сдержанно, хотя в их глазенках так и бесились чертенята.
Потом все пошли смотреть новорожденных. В родительской спальне пахло чем-то напоминающим мускус – так всегда пахнет в комнатах, где находятся грудные дети. Рядом с постелью матери стояли две кроватки, в которых сладко посапывали закутанные во все розовое маленькие комочки живой плоти. Они спали.
– Ой, какая прелесть! – завосторгался Юра-слон.
Старпом от изумления выкатил глаза: если бы Юра выругался, он не удивился бы, на него это было бы больше похоже. Но потом Сенькин вспомнил, что у Юры тоже дочке еще нет и года, и простил ему эмоции.
Штурман тоже стоял с умиленным лицом и внимательно рассматривал девочек, перекладывая голову с одного плеча на другое, будто рисовал их.
– Удивительно! – восхитилась Лариса. – Еще такие крохи, а у каждой уже свой характер. Верочка, – Лариса указала на комочек, что лежал в левой кроватке, – нежная, спокойная, уравновешенная. Наестся и спит. А Надюшка всю меня истерзает, пока ест. Прямо злой мальчишка, а не девочка.
– Чудно, – негромко прогудел доктор.
– Что чудно? – Лариса величаво повернула голову в его сторону.
– Ну что вы их можете отличать одну от другой.
Лариса посмотрела на него, будто он сказал, что дважды два – семь, и, слегка пожав полными плечами, разъяснила ему:
– Я же мать…
Николай Николаевич чувствовал себя не совсем уютно: от девочек он не пришел в восторг – страшненькие, маленькие, пахнут чем-то непонятным. Все эти ахи и вздохи вокруг них его ужасно раздражали – искренней в чувствах к этим комочкам ему казалась только одна мать. Остальные всхлипывали лишь ради приличия.
Единственное, что радовало в этой квартире его старпомовское сердце, так это идеальный порядок и ухоженность. Во всем были видны умелые руки хозяина: и в широких нестандартных отполированных сосновых наличниках дверей, и в тоже сосновых, под лак, плинтусах, и в облицовке под кирпич двух стен в холле, и в со вкусом подобранных обоях, в необычно красивых ручках на дверях. Старпом подобревшими глазами взглянул на «меха». «Умелец», – одобрительно подумал он. Особенно оценил он плинтуса. Из тонкой широкой сосновой доски, прикрепленной понизу к бетонной стене на шурупах. А поверху шурупы закрыты тоже тоненькой планочкой, чуть возвышающейся над полом. Пойди-ка набей столько дыр в бетонных стенах, да еще у самого пола! «Умелец! Трудяга! И когда только успел?!»
Он-то, Николай Николаевич, хорошо знал, какими строители сдают дома. Тяп-ляп – и подпишите акт о приемке. Сенькин не один год уже в квартирной комиссии эскадры. Нагляделся. За выслугу лет в комиссии ему даже выделили однокомнатную квартиру. Вот только в ней почти всегда живет кто-нибудь из женатых лейтенантов их корабля или эскадры. Да и что ему самому в этой квартире делать? Его дом – корабль.
И вдруг его охватило пронзительное, как зуд комара, беспокойство: а все ли там в порядке? На корабле. Конечно, на корабле командир. Но молодой командир хорошо, а опытный старпом еще лучше. Он бы тут же и сбежал на корабль – что ему здесь делать? – да как-то неудобно было, все-таки старший. Да и хозяин уже пригласил к столу.
Только расселись – глаза всех устремились на Николая Николаевича: старший по всем статьям – и по званию, и по положению, и по возрасту, – ему и поздравлять. А Сенькин, еще раз помянув в душе недобрым словом замполитову жену, которая так не вовремя надумала уезжать из Севастополя, лихорадочно начал искать слова, которые должен был произнести. В основном он привык говорить о нарушениях в дежурно-вахтенной службе, о том, что командиры подразделений не следят за соблюдением формы одежды их подчиненными, о ржавчине на корпусе, о недостатках в подготовке к несению вахты, о плохой покраске… О чем угодно, но только не о новорожденных детишках и не о новых квартирах, не о достатке в доме, о счастье и прочей чепухе.
Николай Николаевич натужно, точно брал на грудь штангу, вздохнул, вздыбил свои густющие брови, затем снова надвинул их на глаза и встал.
– Мы вот с Борисом Васильевичем как-то… – Он хотел было сказать, что не совсем они понимают друг друга, хотя оба они мужики вроде бы ничего, и что он убедился сегодня, что Борис Васильевич действительно мужик дельный, однако задержался, перевел дыхание – зачем об этом говорить сегодня, за праздничным и радостным для Толмачевых столом? – и словно обрушился камнем вниз: – Да, мы вот с ним как-то заговорили о счастье, о человеческой радости… – Старпом взглянул на хозяина дома и чуть было не расхохотался – тот глядел на него ошалелыми глазами: ему и в голову-то не могло прийти такое – беседовать со старпомом о любви и счастье. – Так вот, мы вспомнили чьи-то слова о том, что счастлив тот, кто утром с радостью идет на службу, а вечером тоже с радостью возвращается домой. У Бориса Васильевича есть куда идти после службы – домой («Что это я, по себе панихиду завел?!»), есть к кому, его ждет красавица жена, ждут любимые дети. Это великое счастье! («Да что я несу, господи?!») И уверен, он тоже испытывает радость, когда утром идет на свой корабль и в лучшую на эскадре боевую часть. Ну а если глава дома счастлив, то легче и веселей живется его домочадцам. Я так думаю… Поднимаю тост за счастье и благополучие этого дома… – Сенькин наконец закончил свою речь.
За столом загомонили, зашумели, но, уважая механика, притихли, когда заговорил он.
– Пришел я из плавания, и стали мы с Ларой думать, как девчонок назвать. Ну, сыновей мы по-древнерусски окрестили: Олег и Игорь. А как вот дочек назвать?
– Вы, наверное, предложили Ассолью? – не вытерпел доктор.
– Да нет, побоялся. Я предложил Николиной от слова «Ника» – победа. Что тут было! «Ты бы уж лучше дал ей кличку Победита или Ветерана. Вспомни, – говорит, – своего друга Заркевича: до сих пор своего имени стесняется». А действительно, мы его в школе все Олег да Олег. А пришел я как-то к нему домой, мать его зовет Тицик. Что за Тицик? Оказывается, его при рождении родители окрестили Тицианом. Вот он, стесняясь своего имени, пишется везде Олег. Таким вот манером наша Верунька чуть было не стала Николиной. Ну и выдала же мне моя благоверная! – И расхохотался. Хохотал и не спускал влюбленных глаз со своей Ларисы. Та тоже смеялась.
– Я уж не обращаю внимания на его чудачества с сыновьями. Пусть, все-таки мужчины. Но дочки… – И она шутливо потрясла в воздухе мягким, в ямочках кулачком.
Весь этот дом был настолько проникнут покойным теплом, что даже Николай Николаевич обмяк и расхотел идти на корабль. Это состояние оказалось для него столь неожиданным и непривычным, что он испугался самого себя и поспешил уединиться на кухне. Там-то и отыскали его толмачевские отпрыски с княжескими именами. Лицо Николая Николаевича, видимо, еще сохраняло на себе следы некоторой размягченности и теплоты, и потому мальчишки безо всякого смущения подошли к нему, доверительно положили свои ладошки на его поросшую рыжими волосами руку и одновременно спросили:
– Дядя Коля, а вы правда папин командир? – Видимо, от постоянного общения друг с другом у них и строй мыслей выработался совершенно одинаковым.
– Не командир, но его начальник. Я старпом.
– Это как боцман?
– Что-то вроде этого. Только боцман начальник у матросов и старшин, а я начальник над всеми моряками на корабле. Кроме, конечно, самого командира корабля.
– А вы в Триполи были?
– Был.
– И наш папа там был. А в Александрии?
– Александрия это где? В какой стране?
– В ОАР… В Египте… – удивленно переглянувшись, вразнобой ответили братья. – А вы что, не знаете? – И весело рассмеялись, поняв, что дядя Коля шутит.
– А в Шербуре вы были?
– Нет. Во Франции я, к сожалению, вообще не был.
– А папа был! А папа был! – обрадовались ребята.
– Мы, когда вырастем, тоже моряками будем, – сказал убежденно один из них, а кто – Николай Николаевич не разобрался, он никак не мог отличить, кто из них Олег, а кто Игорь. – Пойдемте, мы покажем вам наши богатства.
Заметив на лице Николая Николаевича следы колебания, они дружно ухватили его за обе руки.
– Это морские богатства, нам их папа привозит.
«Папа привозит? Это уже интересно!» Николай Николаевич перестал сопротивляться.
В ребячьей комнате было тихо и сумрачно – на город уже давно опустился вечер, а комната освещалась лишь лампочками, подсвечивающими множество аквариумов, в которых лениво нежились диковинные рыбки. Прямо напротив входа в комнату со стены устрашающе сверкали белками глаз и острыми зубами две ритуальные маски латиноамериканских индейцев.
Один из ребят зажег верхний свет, и Николай Николаевич удивленно огляделся. О том, что здесь живут, говорила лишь деревянная двухъярусная кровать, две маленькие парты и шкаф с книгами. Остальное пространство, как в музее, было завешано, заставлено, загромождено аквариумами, кораллами, морскими раковинами. Многое здесь было Сенькину знакомо: прямо у двери на полу лежал камень, над которым последние дни трудился «мех», от самого потолка до пола свисала, змеясь, борода Нептуна, вон и пистолеты с кинжалами, а вот и полки с коллекцией ветров дальних широт. Бутылки стояли аккуратными рядами, каждая была опечатана сургучом с какой-то диковинной печатью с якорями и костями, на боках их белели аккуратные этикетки. Николай Николаевич снял с полки бутылку и прочел: «Вагио – тайфун в районе Филиппинских островов». И стояла дата, когда частичка этого тайфуна была заключена в бутылку. «Терраль – ночной бриз в Бискайском заливе». И дата. «Пайраз – сильный северо-восточный ветер в Босфоре». И дата. «Оркан – тропический циклон». Дата и в скобках: «Пойман в Индийском океане», долгота и широта.
– «Оркан», – Николай Николаевич прочел вслух, и тут же братья, перебивая друг друга, начали рассказывать ему.
– Это такой сильный тропический циклон… В 1970 году («Когда их самих еще на свете не было…» – тут же подумал Николай Николаевич)… В ноябре… От оркана погибли триста тысяч человек… Это столько же, как в Хиросиме от атомной бомбы…
«Вот стервецы!» – восхитился Николай Николаевич. Он снял еще одну бутылку.
– Ну, хорошо. А что такое харматан?
– Это пыльный, иссушающий ветер, – начал один. – Северо-восточный пассат, который дует из пустыни Сахары в Гвинейский залив.
– А что за ветер нот?
И ребята слово в слово повторили все, что когда-то в кают-компании говорил о ветре их родитель.
– А близзард? – Николай Николаевич и сам-то еле прочитал хитрое название.
– У-у-у!.. – дружно ужаснулись братья. – Это свирепый порывистый ветер, приносящий мороз и снежные заряды. Вы осторожнее с этой бутылкой. Мы с Олегом раз случайно расковыряли пробку и немножечко выпустили близзарда в комнату… Что было! Он чуть всех рыбок нам не заморозил… А нам носы… Мама нам и дала за это!
Братья заливали самозабвенно, а Николай Николаевич, чтобы не обидеть ребят недоверием, утвердительно кивал головой и еле заметно улыбался: «Вылитые мех!»
И вдруг он отключился, откуда-то из далекого-предалекого детства накатило воспоминание: отец без ног и постоянно кашляющий – это очередь фрица в четырех местах пробила ему легкие и отмерила ему срок пожить лишь четыре года после окончания войны. А жили они тогда на окраине Тулы, в чудом сохранившемся старом доме, на коньке которого кто-то поставил флюгер. Он, наверное, был ровесник этому дому. Когда менялся ветер, флюгер ржаво и противно визжал, а отец блаженно закрывал глаза и счастливо говорил:
– Вот так чайки над морем кричат…
Совсем сухопутный человек, он оборонял Севастополь в армии генерала Петрова. Там и ноги потерял. Почему-то от всего кошмара, пережитого в Севастополе, в памяти его остались не взрывы, не огонь, не человеческие смерти и даже не собственное увечье, а лишь чаячьи крики над морем. Чаек не распугала даже война. И само море запомнилось не черное от дыма и не красное от крови, а ясное и зовущее.
Отец много и часто рассказывал о море, мечтал съездить когда-нибудь к нему, повидаться с ним. Но судьба решила по-своему. Может быть, и Николай Николаевич подался в моряки из-за неисполнившейся мечты отца? Кто знает…
– А это что, знаете? – Николай Николаевич подошел к камню. «Черт его знает, может, действительно когда-то был этот Флинт? И камень тоже не механикова блажь?»
– У-у-у… – восторженно прогудели пацаны. – Нам его папа с Пиноса привез. С Острова Сокровищ. Этот камень показывал, где лежали сокровища старины Флинта. Вот видите, стрела. Она и указывала. А это череп с костями. Чтобы люди боялись откапывать клад с сокровищами.
– Ну а это что за трава висит? – Николай Николаевич дотронулся рукой до бороды.
– Это вовсе и не трава… – искренне обиделись ребята. – Это борода морского владыки Нептуна. Под водой его некому брить, вот он и сбрасывает бороду, как змеи кожу. Ее папа нашел в море около Ливии.
Теперь-то Николаю Николаевичу было ясно, почему чудил мех. А чудил ли? Эких морячин растит! Эти не сбегут на бережок, где потише да поспокойней. И неожиданно для себя в этих вот маленьких пацанятах он с внезапно пробудившейся нежностью увидел своих единоверцев, так же, как и он сам, преданных морю.
В углу комнаты на столике высился большой стеклянный ящик с моделями парусников. Николай Николаевич подошел к нему.
– Это что?
– Барк.
– А это?
– Шхуна.
– Чем они отличаются?
– У шхуны на всех мачтах косые паруса, а у барков только на бизани. На фоке и гротах вооружение прямое. – Ребята экзаменовались с радостью, глаза их полыхали гордостью.
– А это что?
– Клипер. Клипера отличались от всех других парусников…
– Стоп, стоп, стоп!..
Николай Николаевич и сам не заметил, как втянулся в эту игру, как и его, старого, просоленного сухаря, заразила искренняя вера ребят в чудесный мир морских приключений и сказок, во все то, что за постоянными прозаическими делами и заботами всю жизнь проходило мимо него и что он всегда называл чепухой. Ему тоже неудержимо захотелось удивить ребят чем-нибудь таким, чего у них еще нет. Он даже негромко ахнул, вспомнив о скучающем сейчас в одиночестве Попке. Николай Николаевич открыл было рот, чтобы наплести им что-нибудь о безногом Джоне Сильвере, о попугае, сидевшем у него на плече. Может быть, его Попка и есть тот самый знаменитый попугай? А почему бы и нет? Ведь попугаи, как и вороны, живут триста лет. – Он открыл было рот, чтобы рассказать о Попке, но тут же вспомнил, что Попка ругается. – Ничего себе был бы подарочек… – ужаснулся Николай Николаевич и решительно отверг Попку.
– А вы знаете, кто такой был капитан Врунгель?
– Знаем, – дружно ответили братья. – Читали. Христофор Бонифатьевич.
– Вы помните, что он курил?
– Трубку.
– Молодцы, правильно. Так вот у меня на корабле в каюте хранится трубка Христофора Бонифатьевича.
– Ну-у?.. Правда?!
– Правда…
Николай Николаевич когда-то сам курил трубку, и поэтому у него осталось их несколько штук. Одна из них была особенно хороша: с медной крышечкой, массивная, с прямым чубуком, который был сделан в виде носа корабля, а на нем вырезана фигура женщины в короткой юбочке. Как на носу клипера «Катти сарк». Трубку эту ему много лет назад подарили в Лондоне.
– Эта трубка старинная. Сначала ее курил сам капитан клипера «Катти сарк» Ричард Вуджет, а потом она досталась по наследству Христофору Бонифатьевичу, как самому прославленному капитану… И кроме того, Врунгель был племянником…
Николай Николаевич самозабвенно придумывал и плел небылицы, а братья слушали его в четыре распахнутых уха, и все трое ничего вокруг себя на замечали. Не видели они и Бориса Васильевича, который давно уже тихонько стоял в дверях и довольно ухмылялся.
