Текст книги "Океан. Выпуск двенадцатый"
Автор книги: Андрей Некрасов
Соавторы: Владимир Беляев,Роман Белоусов,Виктор Дыгало,Виктор Федотов,Игорь Озимов,Юрий Дудников,Виктор Устьянцев,В. Ананьин,Сергей Каменев,Семен Белкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Юрка Свечников, моторист «Крылова», написал в газету. Написал о трудовых буднях экипажа. Написал про друга, моториста Мишу Бичевого, который на вахте сумел обнаружить неполадку и устранить ее. Написал о том, как штурман Юрий Подлесный и механик Николай Егорченко ходили в порт за корреспонденцией. Все было хорошо, газету читали, удивлялись. Никто не думал, что так складно может написать Юрка. Никто и не думал, что это к беде.
Сменившись с вахты, капитан зашел в каюту механика, и через час он попросил зайти в каюту Свечникова.
Юрка испуганно подошел к двери, постучал. Войдя, он увидел в каюте раскрасневшихся капитана и механика. Механик, облизывая губы, глянул на моториста.
– Ну, расскажи, писатель, как нас опозорил.
Свечников растерялся.
– Как же ты, дружок, а? – спросил капитан. – На все пароходство ославил.
– Это надо же, а? – Механик закачал головой. – Только навигация началась, а у нас в машинном отделении неполадки. И еще. – Он закурил. – Что ты там про меня накропал? Что это за письмо ты пропечатал? Жена пишет. Скучает… Почему точки поставил, а? Ты что же, хотел этими точками сказать, что моя женушка между делом погуливает, да?
Юрка растерялся:
– Что вы говорите, вы, вы…
– А ну, цыц! – тут же прикрикнул капитан.
Юрка не выдержал, резко выскочил из каюты, с силой хлопнув дверью. Первое, что пришло ему в голову, это сию же минуту бросить судно. Сойти на берег. Ни одной минуты ему не хотелось быть рядом с таким капитаном. Задумавшись, он чуть не столкнулся со штурманом.
– Юр, что с тобой?
Свечников только отмахнулся и хотел было пройти мимо, но его удержал за руку Голованов.
– Что случилось?
И Юрка, всхлипывая, рассказал о происшедшем.
– Подожди, успокойся. – Голованов быстро направился к каюте капитана.
Сейчас он твердо решил, что выскажет все Трегубову: и что капитан не испытывает элементарного уважения к своим подчиненным, и что все на судне живут под каким-то страхом. Вахта – кубрик. Кубрик – вахта. Жизнь однотонна. Так жить экипажу судна нельзя.
– Разрешите?
– А, Голованов, заходи, – предложил Трегубов, свесив ноги с кровати. – Вздремнуть решил, – потирая покрасневшие глаза, произнес он. – Тебе чего?
Голованов понял: сейчас говорить с ним о серьезном – только будить в душе зверя.
– Да вот решил с вами обсудить вопросы соревнования и распределения обязанностей между членами экипажа.
– Что-о?! – удивился капитан. – Какие еще обязанности?
– К примеру, каждый обязан стать образцовым матросом или мотористом, но для этого необходимо разработать условия соцсоревнования. Вот за этим я и зашел.
– Чудеса, – покачал капитан головой.
– Организуем соревнование между членами экипажа и за лучшее несение вахты, и за чистоту в каюте, и за выполнение общественной работы. Ведь можно же?
– В принципе да, но что это даст?
– Это даст очень многое. И главное – любовь к своей профессии.
– Ну еще у тебя какие соображения?
– Повесим экран соревнования, на котором распишем все пункты подробно и будем ежедневно проставлять результаты. Отстоял отлично вахту – красный кружочек, плохо – черненький.
– А не затеряемся мы в этих кружочках, Голованов?
– Не затеряемся, – улыбнулся штурман. – В конце месяца соберем судовое собрание, проанализируем итоги и определим победителей. Вручим памятные подарки.
– Вообще-то дельное предложение, – заинтересованно произнес Трегубов.
– На судне же одна молодежь, многие увлечены спортом, а надо сделать, чтобы все были спортсменами. Приобретем штангу, боксерские перчатки.
– Да нет, их не надо, а то еще синяков наставят кой-кому, – качнул головой капитан.
– Не наставят! – улыбнулся Голованов.
– Слушай, зачем такая обуза? Ведь трудно же!
– Начинать, конечно, всегда трудно. Но начинать надо, а то экипаж не экипаж: вахту отстоял, нырнул в каюту – и дрыхнуть. А то и картами стали баловаться.
– Да, это верно, – согласился капитан, – как-то не по-человечески.
– Вот и я это говорю. Необходимо оживить жизнь на судне.
– Давай собирай экипаж. – Капитан встал, поправил постель, взбил подушку. – А то совсем обленились.
– И еще. – Голованов выключил вентилятор. – Хорошо, что Свечников написал заметку.
– Что?
– Хорошо, говорю, что член нашего экипажа делится со всеми своими делами.
– Почему же? – Капитан развернул газету, в которой была заметка Свечникова.
– Правдиво все написано. Неполадка – так ее тут же и устранили. А кроме работы, у нас занимаются и спортом, и самоусовершенствованием. Это же плюс капитану.
Трегубов молча посмотрел на Голованова.
Штурман, выйдя от капитана, зашел в каюту к мотористу Свечникову. Юрка сидел на кровати, печально опустив голову. Он никогда не думал, что за какую-то заметку его могут так отругать.
– Перестань, Юра. Все улажено, вот только в следующий раз, – он весело взглянул в глаза моториста, – когда будешь писать заметку, покажи мне, вместе обмозгуем, хорошо?..
РЕКОРДНЫЙ ПЛОТ«Крылов» шел за шестым плотом. За последние пять лет навигации такого в пароходстве не было. Радист судна, включив на всю громкость динамики, торжественно объявил:
– Товарищи! Слушайте спецвыпуск о нашем экипаже!
В динамике затрещало. Сквозь шум прорвался женский голос диктора:
– Разрезая гладь воды, идет буксировщик «Крылов» за рекордным плотом. Мы обратились к капитану судна, опытному речнику Сергею Михайловичу Трегубову, с просьбой рассказать о работе экипажа. Предоставляем ему слово.
В динамике послышался треск.
– В нашей работе, – раздался деловитый голос капитана, – все достигается благодаря коллективу. Каждый член экипажа имеет свои обязанности, каждый является членом соревнования и за лучшее несение вахты, и за чистоту в каютах.
Трегубов, слушающий себя, волновался.
Передача продолжалась.
– По рекомендации отдела опыт скоростной проводки плотов на примере «Крылова» будет внедряться в практику. А сейчас по просьбе капитана судна свои стихи прочтет молодой поэт Владимир Исаенко. Пожалуйста, Володя.
– Я доверяю полностью реке. Она сама всегда с глубокой верой, – приподнято читал молодой поэт. И голос его разносился над рекой. – Течет – как есть – вблизи и вдалеке, жизнь отдавая людям в полной мере. Я доверяю полностью реке…
Рекордный плот. Сколько было напряжения, трудностей, тревог! Теперь все позади. Вывернув из-за мыса, буксировщик вышел на середину реки. Вглядываясь, Голованов неожиданно заметил стоящий у берега буксировщик «Пламя». Отход ему от берега был перегорожен плотом.
Такое случается, если судно неожиданно застопорит ход. Плот по инерции продолжает двигаться, норовя протаранить буксировщик. Видимо, капитан свернул к берегу, а плот прошел мимо, перегородив отход. Из такой ловушки освободиться нелегко. Река окутается черным дымом, вода смешается с землей.
– Товарищ штурман, – Бойко, стоявший у штурвала, показал на буксировщик, – в западне они.
– Вижу, – задумчиво произнес Голованов. – Крепенько сидят. – Он снял телефонную трубку радиопереговоров. – «Пламя», я – «Крылов».
– Слушаю вас, я – «Пламя».
– Что случилось?
– Двигатель заклинило, а механика с аппендицитом увезли, вот и загораем.
– Сейчас мы подойдем к вам. – Голованов повесил трубку…
В это время в рубку поднялся капитан.
– Сергей Михайлович, им без нас не справиться.
Капитан взялся за ручку телеграфа, но медлил.
– Сергей Михайлович… – Голованов тревожно взглянул на Трегубова, судно проходило мимо попавших в беду.
– Времени у нас в обрез, – не глядя ни на кого, произнес он. – А мы идем на установление рекорда.
– Да при чем тут рекорд? У них же беда, неполадки! – торопливо произнес Голованов.
Капитан сурово посмотрел на штурмана.
– Здесь я принимаю решение. Мы идем за шестым плотом. Не будем терять время.
– Да вы что, Сергей Михайлович? Это же, это же… – Он старался не произносить оскорбительного слова, но не выдержал: – Это же предательство!
– Штурман! Вы что?.. – выкрикнул капитан.
– Если вы не остановитесь, – спокойно произнес Голованов, – я покину судно!
– Хоть сейчас. – Капитан зло взглянул на штурмана. – Мальчишка!
Голованов рванулся из штурманской рубки. Пробежал на корму. Затрещали блок-тали рабочей шлюпки.
Матрос Бойко, стоявший у штурвала, бросал тревожные взгляды то на капитана, то на штурмана.
– Товарищ капитан, – растерянно произнес он. – А как же я?
– Что ты? – свел брови капитан.
Бойко не ответил, выскочил из рубки, на ходу сбросил ботинки, расстегнул неизвестно для чего рубашку и, как был, в одежде с силой оттолкнулся от палубы, прыгнул в воду. Вынырнул, встряхнул головой и поплыл за шлюпкой.
…Через четыре часа на имя начальника пароходства поступила другая радиограмма, теперь от капитана буксировщика «Пламя», в которой сообщалось, что штурман Голованов помог устранить неполадки в двигателе судна, со штурманом – матрос Бойко.
Начальник пароходства облегченно вздохнул. Взял красный карандаш и двумя жирными линиями резко вычеркнул из настольного календаря запись:
«Разобрать недостойное поведение штурмана Голованова…»
В. Тюрин
ВЕТРЫ ДАЛЬНИХ ШИРОТ
Рассказ
Кто услышит раковины пенье,
Бросит берег и уйдет в туман.
Э. Багрицкий
Большой противолодочный корабль под ровный гул турбин величаво нес свое могучее светло-серое тело над встревоженной гладью Средиземного моря. Справа по борту в красном горячем мареве скрывалась Африка. Еще ночью, как только БПК минул Гибралтар, вода, воздух, небо, яркие лупастые звезды на нем – все вокруг как бы напиталось тягучим неясным беспокойством, куда-то подевались назойливые американские соглядатаи-корабли. А к полудню задул сирокко. С африканского берега, точно из огромного печного поддувала, дыхнуло обжигающим зноем и запахом раскаленного песка. Скрипучий, злой, секущий песок заволок все вокруг, и казалось, что волны вот-вот застынут барханами, а само море превратится в пустыню. Видимость упала до двух-трех кабельтовых.
Старпом корабля плохо чувствовал себя при резкой перемене погоды, и это злило его: напоминало о возрасте – ему недавно стукнуло уже сорок два. Сейчас была его вахта. Он бросил короткий взгляд на указатель курса, сердито, для острастки, буркнул рулевому: «Точнее держи», цепко взглянул на индикатор локатора, на выхватываемые лучом яркие точки рассыпанных по морю судов, отметил, что впереди по курсу пока никого нет, и, успокоившись, вышел на правое крыло мостика. Первое, что он увидел, был командир БЧ-5, который стоял на палубе с пустой пол-литровой бутылкой в руке, направляя ее горлышко в сторону Африки. «Опять чудит», – раздраженно подумал старпом и крикнул вниз:
– Эй, «мех», что ловите?!
Тот аккуратно заткнул бутылку пробкой, посмотрел ее на свет, потряс над головой и только после этого поднял вверх лучащееся радостью лицо.
– Сирокко! Повторяю по слогам: си-рок-ко! – Он знал, что старпом все хорошо слышит, но повторил специально, чтобы позлить его.
Старпом сплюнул набившийся в рот песок и снова юркнул в ходовую рубку. Здесь работал кондиционер, было в меру прохладно, по-деловому тихо и, самое главное, не забивался во все поры мелкий, как мука, хрусткий песок. Бросив свое тощее тело в полумягкое вращающееся кресло, старпом расслабился, прикрыл глаза, и вдруг перед ним встала счастливая физиономия механика. «Тьфу, черт! – досадливо выругался про себя старпом. – Мается же взрослый человек дурью…»
Они были совершенно разными людьми – старпом большого противолодочного корабля капитан второго ранга Николай Николаевич Сенькин и инженер-механик их корабля капитан третьего ранга Борис Васильевич Толмачев. И поэтому они не понимали друг друга, а от непонимания до неприязни – один шаг. И этот шаг грозил вот-вот совершиться.
Раскусить Сенькина совсем нелегко – он скроен сплошь из контрастов. Николай Николаевич бесконечно предан морской службе, не представляет себя без моря, и вместе с тем он начисто лишен морской романтики. Его сердце уже много лет глухо к ней, а океан для него настолько привычен, что в нем Николай Николаевич видит всего лишь огромное количество соленой воды, без которой не был бы никому нужен ни его корабль, ни тем более уж он сам. К штормам, штилям, экзотике он относился как к неизбежной и порой докучливой данности его службы.
Службист и прагматик из тех, для которых сосновый бор всегда видится лишь штабелем досок, он совершенно не честолюбив и чужд карьеризма. Он дважды уступал другим старпомам свою очередь на поступление в академию – у тех были какие-то особые резоны. В третий раз ему уже не предложили, и поэтому на пятом десятке лет он так и остался в старпомах. От службы на берегу он отказался принципиально.
Он может долго и нудно выколачивать из должника пятерку, занятую у него еще год назад, и тут же безвозвратно отдать сотню-другую, если кто-нибудь из его друзей оказывается в стесненных обстоятельствах. Для него важнее всего принцип: обещал отдать – отдай.
Вообще странностей в его характере предостаточно. Вот и холостым он тоже остался из-за своих принципов. Блюститель флотских традиций, он считал, что дореволюционный морской устав безусловно прав был хотя бы в том, что не разрешал флотским офицерам вступать в брак раньше тридцати лет. Прежде научись служить, а потом уж обзаводись семьей. Николай Николаевич и сам учился – учился долго, терпеливо, – а научившись, вдруг понял, что время для идиллических свиданий для него безнадежно ушло. Когда понял, не расстроился: суетная старпомовская должность не оставляет времени для самокопания.
Недавно он совершенно случайно узнал, что кто-то из корабельных острословов придумал ему прозвище Вековуха. Будучи человеком обстоятельным, Сенькин покопался в толковом словаре русского языка, вычитал там, что «вековуха – одинокая женщина, не бывавшая замужем», и не обиделся. «А что ж, и впрямь вековуха, – горько согласился он с острословом. – Холостой, неприкаянный. Двадцать лет на одном корабле – и уже старпом… – Так же горько пошутил он над собой. – Вековуха и есть…»
На корабле Сенькина уважали и даже побаивались. При встрече на всякий случай старались перебежать на другой борт. Береженого бог бережет.
Был он неулыбчив и внешне строг. У него и обличье-то было как у хмурой вертикальной скалы – страшно подступиться. Просто так не подойдешь и не спросишь: как, мол, живете, Николай Николаевич? Обращались к нему только по делам служебным. Дремучие лохматые брови скрывали его глаза, и поэтому никогда нельзя было наверное сказать, в добром он сейчас расположении духа или не в настроении. Телом старпом был чрезвычайно сух, а умом ироничен.
И совсем уж другим человеком был командир электромеханической боевой части Толмачев. «Мех», как его называл Сенькин. Борис Васильевич был этакий мяконький, округлый, лицо у него было простецкое, неприметное, каких на Руси миллионы. О таких лицах когда-то хорошо сказал А. Бестужев-Марлинский: «Их отливает природа для вседневного расхода». Он любил жизнь, людей, море, детей. Все любил и всему радовался. У него уже были два сына-близнеца, перешли во второй класс, а сейчас жена Бориса Васильевича была опять на сносях. Врачи обещали двойню, а то и тройню. «Мех» радовался и трем.
– В куче теплей, – отшучивался он.
Служил он на БПК недавно – год всего. Но за этот срок он ни разу ни с кем не поругался и не испортил отношений. Даже с подчиненными, хотя службу требовал с них жестко и непреклонно. Недаром его боевая часть стала лучшей не только на корабле, но и на всей эскадре. Дело свое он знал туго, того же требовал и от других.
Одним словом, человек как человек, даже больше – хороший человек. Вот только был он неистощимым фантазером, и именно это раздражало старпома, человека сугубо прозаического. Он твердо был убежден, что у «меха» мозги с вывихом. Непонятное всегда настораживает и даже чуть пугает. Вот так настораживал Толмачев и старпома.
Началось это еще год назад, в их первый дальний поход. Как-то ранним утром старпом увидел, как Толмачев, стоя у борта, подержал над головой пустую бутылку, затем аккуратно заткнул ее пробкой и сунул в карман. Зная, что инженеру-механику по долгу службы положено собирать в бутылки на анализ пресную воду, топливо, машинное масло, и застав его за этим занятием, старпом не обратил бы никакого внимания и прошел мимо – человек занят своим служебным делом. Но тут было что-то не совсем то, старпом почувствовал это многоопытным нутром. И всегда сдержанный Николай Николаевич не утерпел:
– Что это вы делаете, Борис Васильевич? – так, на всякий случай, спросил он.
– Собираю ветер, – невозмутимо и с обычной улыбкой ответил Толмачев.
– Зачем?
– Коллекционирую… – Механик повернулся и спокойненько направился в ПЭЖ, а опешивший Сенькин застыл столбом.
«Вот это дела-а-а», – ошалело подумал он.
За обедом в кают-компании старпом из под своих лешачих бровей изучающе и как-то по-новому рассматривал «меха» и размышлял, на какой почве тот мог свихнуться. Но явных признаков помешательства у Толмачева не было. Он улыбчиво слушал, как молодые офицеры допекали такого же, как и они сами, молодого доктора лейтенанта Буро́го. Потомственный сельский житель из глухоманной западносибирской деревеньки, Буры́й по прихоти судьбы попал в областной мединститут, с грехом пополам закончил его, а когда в военкомате ему предложили призваться на флот, с радостью согласился. И теперь вот, завидуя сам себе, он пребывал в должности начальника медицинской службы большого противолодочного корабля.
Известно, что образование прибавляет только знания, но не ум. Буры́й же оказался счастливым исключением: благодаря институту он не только пообтесался и поднахватался разных полезных и бесполезных знаний, но даже и поумнел. Вот только по части русского языка он так и остался, как говорится, с пробелами. Он, например, упрямо говорил «травиально», наивно полагая, что это слово произошло от флотского «травить», «лаболатория», «морально-психиологический», «консилий», «симпозий».
Однажды доктор, рассердившись на молодого и хамоватого кока, вслед ему пробурчал:
– Тоже мне, грепфрукт отыскался…
– Док, не грепфрукт, а грейпфрут…. – поправил его кто-то из офицеров.
Буры́й сердито отрезал:
– А я и говорю: «грейпфрукт»… Учит тут каждый.
Но в общем-то доктор был человеком веселым, легким, и подтрунивание над ним, нисколько не обижая его самого, доставляло удовольствие офицерам.
Ничего такого-этакого за механиком не заметив, старпом все же на всякий случай спросил его:
– Борис Васильевич, а если серьезно, все-таки что за манипуляции вы проделывали с бутылкой?
– Я и утром вам совершенно серьезно ответил: собирал ветер. Нот. Он назван так по имени греческого бога южного ветра Нота, брата Борея и Зефира. Вы обратили внимание, что еще с ночи на море упал туман? Его нанес нот.
– Поди ж ты, бюро прогнозов… – с заметной издевочкой удивился Сенькин. – А зачем вам, если не секрет, этот нот в бутылке?
– Извините, Николай Николаевич, но чего бы я вам ни сказал, вы все равно не поверите. В отличие от вас, я романтик. Да, да, романтик. Не удивляйтесь. Механики-мазурики, в соляре, масле, сурике – и вдруг на тебе… романтик моря. – Толмачева задел ернический тон старпома. – Я верю в алые паруса, в морских змеев, в Летучего голландца, в тайны Бермудского треугольника, в то, что души погибших моряков переселяются в чаек, и во все прочее такое, что вы называете одним словом: «че-пу-ха».
Старпом вздыбил свои лешачьи брови, и под ними блеснула молния – ему не по душе пришлась непривычная для «меха» запальчивость. Но он одернул себя.
– У вас, Борис Васильевич, сдается мне, представление о морской романтике какое-то опрокинутое. Я бы сказал, не совсем здоровое.
– Уж лучше нездоровое, чем вообще никакого. – И, почувствовав, что он сдерзил, Толмачев постарался как-то сгладить свою резкость. – У нас с вами, Николай Николаевич, просто-напросто разнопонимание этого слова.
Атмосфера в кают-компании начинала недопустимо накаляться, и доктор решил встрянуть в перепалку, выступить в роли громоотвода:
– Извините, товарищи офицеры, но я, как врач, должен предупредить вас, что пищеварение любит тишину. Еда – самое интимное общение человека с природой. Это не мое, Мечникова. – На этот раз доктор проявил скромность, не присвоил себе чужих мыслей, что за ним водилось. – И не надо это общение нарушать даже самыми умными разговорами.
Доктор своего добился: спорщики разошлись мирно.
А через несколько дней после дружеского визита корабля в Триполи, зайдя по каким-то делам в каюту Толмачева, Николай Николаевич увидел такое, чего никак не могло вынести старпомовское сердце: весь подволок каюты механика от борта до борта был завешан какими-то буро-белыми водорослями. Они лохмотьями свисали с трубопроводов, оплели броняшку иллюминатора и умывальник, вольготно развалились на койке Толмачева. Каюта напоминала обсыхающий грот: так же полутемно, сыро, остро пахнет водорослями и чуть-чуть гнильцой. Старпомовские могучие брови сошлись в одну линию.
– Это как понимать, Борис Васильич?.. Вам сюда еще крокодила не хватает…
«Мех» так и засветился улыбкой – ему очень хотелось сказать, что со временем, возможно, и крокодил будет.
– У себя в квартире можете устраивать хоть зверинец, а на корабле ваша каюта – служебное помещение. – Не добавив больше ни слова, старпом круто повернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Пришлось Толмачеву для водорослей искать другое убежище – мало ли на корабле таких дырок, куда даже самому занудливому старпому и в голову не придет лезть. А инженер-механик для того и служит на корабле, чтобы знать все эти дырки и проверять в них чистоту и порядок.
Прошло недели две. Старпом уже и забыл про эти водоросли. Но Толмачев напомнил о них сам.
В автономном плавании в Средиземном море не часто, но все же выпадают вечера, когда не штормит, над самыми мачтами не ревут американские самолеты, корабль прямо посреди моря стоит, зацепившись якорем за макушку давно погасшего подводного вулкана, вахта немногочисленная – якорная, а вокруг черным-черно, тихо-тихо и вода за бортом ласковая, шепотливая. Безветренно, теплый воздух напоен грустью и покойной радостью.
В такие вечерние часы просто невозможно долго грустить в одиночестве, душа требует человеческого участия, тепла. Матросы и старшины, как правило, собираются у обреза на юте и вспоминают о доме или же заливают веселые байки. Ярко мерцают огоньки сигарет, выхватывая из непроглядного мрака белозубые улыбки.
Офицеры, не занятые неотложными делами, тоже после ужина собираются в кают-компании. В эти вечера незаменимым бывает штурман капитан третьего ранга Фиолетов: он до училища закончил полный курс музыкальной школы по классу фортепиано, и, если у него бывало настроение, Фиолетов с удовольствием играл весь вечер на пианино. Судя по виртуозности исполнения, флотская служба сбила с истинного курса очень талантливого музыканта. Но сам Фиолетов об этом не жалел. В могучих звуках океана, в напряженном гуле турбин корабля, в посвисте ветра в вантах ему слышалась другая музыка, более близкая его сердцу.
В тот вечер настроения у Фиолетова не было: он уже третий месяц не получал от жены писем, понимал, что опять заболел сын Ванятка. Обманывать жена не умела, а правду писать не хотела. Сын у них был, как называют врачи, «кесаренок», ребенок повышенного риска. Вот и цепляются к нему хвори третий год подряд, совсем замучили маленького человечка.
Фиолетов внял просьбам товарищей, сел за инструмент, вяло потыкал пальцем в клавиши и поднялся.
– Не могу сегодня, братцы. Душа не лежит…
И тут же из угла донесся бодрый, как всегда, голос балагура-доктора:
– Да, это оно безусловно так, если что так, оно конечно, но тем не менее, однако… – Замолчал, прислушался.
Фиолетов подошел к Толмачеву и обнял его за плечи.
– Борис Васильевич, расскажи нам что-нибудь интересное… А?
Все знали, что механик прямо-таки напичкан всякими романтическими и таинственными историями, связанными с морем, и любит их рассказывать. Чиниться Толмачев не стал.
– В середине прошлого века английский парусник «Минерва», загрузившись, вышел с Бермудских островов на порты Африки и Дальнего Востока. Путь предстоял долгий, и сначала никого на берегу не волновало отсутствие вестей с «Минервы». Но прошел год, другой, и владельцы судна поняли, что оно погибло.
Рассказывать все эти истории Толмачев не только любил, но и умел. Голос его то понижался до таинственного шепота, то замолкал вовсе, то вдруг взрывался, заставляя сердца слушателей биться от радости или от ужаса. Слушали офицеры его, как мальчишки: раскрыв рты и затаив дыхание. Тем более история «Минервы» была действительно мистически-невероятна, фантастична.
Прошло несколько лет. И вот в одно прекрасное утро судно спокойненько вошло в бухту того же самого порта, из которого оно ушло когда-то. Обрадованные жители на лодках поспешили к судну, но… на судне не было ни души. Оно было пусто. Не нашли они и следов какого-либо несчастья – нападения пиратов, бунта команды и тому подобное. Все было цело, стояло на местах, а в каюте капитана лежал дневник, последняя запись в котором была сделана четыре года назад. «Минерва», влекомая течениями и ветрами, пройдя десятки тысяч миль, совершенно случайно вернулась в родной порт. О судьбе ее экипажа так никто никогда и не узнал, так же как и о том, что же все-таки произошло с судном в океане.
– Вот такой удивительный случай произошел сто с лишним лет назад. – Толмачев закончил рассказ и, улыбнувшись, успокоил слушателей. – Но всякого рода тайны и загадки – это не только удел давно минувших лет. И в наши дни есть еще много таинственного и неразгаданного. Например, в нашей Киргизии, километрах в двухстах от Пржевальска, в горах есть озеро-призрак. По-киргизски его название звучит так: Мирсбахара. Так вот это озеро то существует, и по его поверхности даже плавают айсберги пятнадцатиметровой высоты, то вдруг ни с того ни с сего куда-то исчезает. Бывает так: вечером озеро есть, а утром – одна сырость на камнях. Подрастут мои пацаны – обязательно махану вместе с ни…
Толмачев осекся – в кают-компанию вошел старпом. Все сразу как-то подтянулись, подобрались, уселись, как обычно сидят на служебном совещании. Старпом же, на которого, видимо, тоже подействовала истома тихого вечера, лениво и благодушно улыбнулся:
– Что, Борис Васильевич, опять сказки дядюшки Римуса заливаете?
Толмачев уже привык к подобным выпадам и не обижался.
– Разрешите продолжать заливать, Николай Николаевич? – Круглое лицо «меха» озорно залучилось.
– Валяйте… Вас послушать – и впрямь поверишь, что грибы похожи на зонтик только потому, что растут в дождливую погоду.
Старпом аккуратно опустился на мягкий кожаный диван, вытянул длинные тощие ноги и довольно, словно объевшийся кот, прищурил глаза.
– Так вот, – продолжил Толмачев, – всем известно, что змеи раз в году меняют кожу. За год старая поизнашивается, да и становится змеям мала. Они ведь тоже растут. Нечто подобное происходит и с нашим морским владыкой Нептуном, только не с кожей, а с бородой. Расти-то она растет, а стричь ее некому. Поэтому Нептун время от времени и сбрасывает ее. Как змеи кожу. Иногда бороду прибивает к берегу, и если повезет, то ее можно найти среди водорослей. – Толмачев, глядя на удивленно округлившиеся глаза слушателей – те не понимали: то ли он разыгрывает их, то ли говорит на полном серьезе, – хитро ухмыльнулся. – Но здесь особый взгляд нужен, чтобы отличить ее от водорослей. У Николая Николаевича, скажем, такого взгляда нет. Увидел у меня в каюте бороду и приказал ее выбросить…
– И вы ее, конечно, не выбросили?
– Не выбросил, Николай Николаевич. Я ее припрятал в другом месте. Сейчас покажу.
Толмачев не спеша вышел из кают-компании, а старпом помотал головой и рассмеялся:
– Ну, дает «мех»…
– Любите Бориса Васильевича – источник знаний… – подал реплику доктор, но под взглядом старпома тут же замолк.
В кают-компанию царственно-важно вплыл Толмачев. С лица его на вытянутые вперед руки падала, обвивая их несколько раз, густая, буро-коричневая, с яркой проседью, пушистая борода. Длиной она была не меньше двух метров. Офицеры ахнули, повскакивали с мест, бросились к Толмачеву и принялись осторожно и нежно трогать, оглаживать, обласкивать бороду. В ней никак нельзя было признать те самые водоросли, которые море густо разбросало по пляжам Триполи.
Не удержался и сдержанно восхитился даже старпом. Он тоже помял бороду, пропустил ее через пальцы, ощутив ее шелковистую упругость, покачал головой и, чуть помедлив, непонятно, то ли одобряя, то ли осуждая, произнес:
– Знаете, Борис Васильевич, вы мне напоминаете того кота-фантазера, который мечтал о крыльях, чтобы ловить летучих мышей. Ей богу…
Чуть позже Сенькин зашел к замполиту и удивленно признался:
– Никак не пойму нашего механика: то ли он вроде Юрия Никулина – умный, но подделывается под дурачка, то ли наоборот… Вроде бы и без заметных сдвигов, а чудит. Вам не кажется?
Замполит, тоже капитан второго ранга, но лет на восемь моложе старпома, взглянул на Сенькина и так это ехидненько улыбнулся.
– Не помню, кто это сказал, но сказал очень хорошо: и орел и курица живут птичьей жизнью, но разной. Может, это грубовато, но справедливо. Вам в литературе, например, ближе Конецкий. Это и естественно, потому что вы старпом и строй мышления у вас практический, без затей. А Толмачев душой тяготеет к Грину. И замечательно, пусть будет Грин! Пусть будет Толмачев с его чудачествами. За ним, за его любовью к романтике тянутся все наши молодые офицеры. Чего же тут плохого? В длительном плавании им нужен отдых, нужно чем-то отвлечься от нудной повседневности. Иначе кто-нибудь из них может сломаться, возненавидеть море, нашу флотскую службу. И тут уж никакими политбеседами и информациями не поможешь. Нужен вот такой Толмачев. Очень нужен.
И все-таки замполит напрасно сказал насчет орла и курицы: ушел от него Сенькин не только не убежденным в правоте замполита, но еще и обиженным. И на него самого, и на механика.
Большой противолодочный корабль острым форштевнем, высокими надстройками, мачтами упрямо рассекал красноватое песчаное месиво. Он торопился домой, в Севастополь, к родному причалу. А возвращался БПК с Кубы, куда заходил с визитом после длительного плавания в Южной Атлантике.
Толмачев и на Кубе чудил: на все деньги накупил во время экскурсии на Пинос – Остров Сокровищ – подделок под старинные пиратские пистолеты, кинжалы, которыми ни застрелить, ни зарезать было не возможно. Если только попугать, да и то лишь в нашей стране, не знакомой с такими безделушками. А перед самым отходом в море «мех» с помощью двух матросов притащил на корабль здоровенную каменюку, и теперь, если у него выкраивалось свободное время, зубилом и кернером что-то высекал на этом огромном булыжнике. Когда удивленные матросы спросили его, что он делает, Борис Васильевич вполне серьезно ответил:
