Текст книги "Океан. Выпуск двенадцатый"

Автор книги: Андрей Некрасов

– Разрешите сесть? – спросил старший помощник.

Шестинский кивнул.

– Только покороче, что у вас? – спросил сухо Шестинский: визит старпома был не совсем ко времени.

– Я хотел ввести вас в курс дела, полагаю, капитан о чем-то умалчивает, – сказал старпом и замялся – видимо, понял, что выглядит это не очень красиво.

– Ну, ну, продолжайте, и как можно короче, у меня совершенно нет времени, – сказал Шестинский и натянул куртку.

– Видите ли, я полагаю, что Сухов не просто упал за борт. Я долгое время наблюдал за поваром – он у нас какой-то странный человек, а сегодня он вообще старается не вылезать наверх, и лицо у него в синяках. Они о чем-то беседовали с капитаном, правда, я не в курсе дела, но матрос Баукин утверждает, что повар ночью был с Суховым на палубе и они кричали друг на друга. Вообще-то Сухов и раньше недолюбливал повара, мы считали, что он придирается к нему, но сейчас я понял, что здесь более глубокий конфликт. К тому же плот был разнайтован, рядом лежал запас ракет, я уже докладывал капитану. Думаю, стоит прижать Ефимчука, потому что просто так Сухов не мог исчезнуть. Вот и все, пожалуй. Могу изложить это письменным рапортом.

Старший помощник замолчал, лицо его налилось краской, покраснела даже шея, и это особенно подчеркивал воротничок ослепительно белой рубашки.

«Кто он? – подумал Шестинский. – Начинающий карьерист, метящий на место Малова, или просто мальчик с больным воображением? Малов не стал бы от меня ничего скрывать. Я же спрашивал его. А впрочем… Что-то неуверенное было в его словах».

– Давайте срочно в рубку! – сказал Шестинский.

Он рванулся из каюты, перепрыгнул через комингс и взбирался по трапу так, что старший помощник, стремящийся всегда соблюдать спокойствие, едва поспевал за ним. В рубке вахтенный, третий помощник, тоже совсем молодой парень, что-то напряженно выслушивал по телефону. «Набрали сосунков, – подумал Шестинский, – вот они и играют здесь в казаки-разбойники».

– Где капитан? – спросил Шестинский у вахтенного.

Третий помощник даже не обернулся на вопрос.

– Срочно вызовите мне капитана! – приказал Шестинский старпому.

– Капитан в машине, – буркнул вахтенный и уже в телефон крикнул: – Да знаю я, лаз туда идет из румпельного, знаю. Воду дам. Ясно, Петр Петрович.

Шестинский выбежал из рубки, спустился по вертикальному трапу, пробежал по коридору – дверь в машинное отделение была открыта. Внизу на площадке он увидел Малова, старшего механика Кузьмича, боцмана и еще нескольких человек – все они были чем-то взволнованы. Шестинский обратил внимание, что главные двигатели не рождали обычного шума, застыл без движения коленчатый вал, замерли поршни, только слева у переборки тарахтел аварийный движок. «Не хватало еще остаться без главных, потерять ход сейчас, когда так дорого время!» – подумал он. И успокоил себя тем, что стармех здесь опытный – разберутся, нечего торчать в машине Малову, надо выяснить с этим непонятным поваром, и причем срочно. Ну а если же все это не так, а просто домыслы старпома?.. Впрочем, лучше лишний раз перепроверить.

По маслянистой рифленке пайол Шестинский подбежал к людям, собравшимся у входа в котельную.

– Да подаст он воду, наконец, или нет? – кричал Кузьмич. – Распустили людей, я же говорил…

– Газосваркой я в пять минут переборку вырежу, – предложил моторист с худющим лицом и непомерно острым носом.

– Я тебе дам переборку курочить, так достанем! – закричал Кузьмич.

Малов, заметив Шестинского, подошел к нему.

– Что у вас такое? Из рубки нельзя отлучиться ни на минуту. Вы должны вести поиск, а вместо этого толпитесь в машине! Безобразие! – сказал Шестинский. – И потом, что вы скрываете от меня? Надо срочно вызвать вашего повара и разобраться в обстоятельствах исчезновения Сухова. Если вы не смогли это сделать, то позвольте мне заняться!

– Поздно! – почти крикнул Малов. – Поздно уже.

Из сбивчивого, торопливого объяснения капитана Шестинский узнал, что Ефимчук заперся в котельном отделении, задраил вход, затем позвонил в рубку. Когда Малов взял трубку то не сразу осознал, что происходит и что за нелепые требования тот ему выставляет. Сначала он подумал, что это шутка молодого моториста, – уж слишком все было неправдоподобно, но когда понял, что с ним говорит Ефимчук, то все связанное с поваром заставило осознать серьезность положения и далеко не наивную угрозу поставленного перед ним ультиматума. Ефимчук требовал, чтобы судно взяло курс на берег и подошло на такое близкое расстояние, насколько позволяет глубина. В противном случае он грозил тем, что взорвет котлы, подняв в них пар выше допустимой нормы. Взрыв котлов мог разнести машинное отделение. Малов тут же приказал отключить питание от котельной, а затем подать туда воду.

– Пусть захлебнется, гад, – закончил он.

– А вода не хлынет в машину? – спросил Шестинский.

– Я думаю, у него кишка тонка. Подступит вода к брюху – сам выскочит! – сказал Малов.

– Петр Петрович, – перебил их Кузьмич, – шланги с палубы подали, я насосы включаю! – И добавил, уже обращаясь к Шестинскому: – Вот из-за этого гада повара расхлебываемся. Я же говорил, может, он рецидивист какой! А что с котлами – так это он слаб до марки пар нагнать, там подрывные сработают. Это ему не камбуз, тут мозгой надо шевелить!

В действиях людей «Диомеда» не было растерянности, они были уверены, что никакие фокусы Ефимчуку не помогут, тем более что было несколько способов выкурить его из котельной. Малов действовал четко и спокойно, но именно это спокойствие вызывало раздражение у Шестинского. Неужели капитан не знает, что он сам прикрыл Ефимчука, что не разобрался в этом прохвосте, ведь были у него сигналы серьезные, а он отбросил их по простоте душевной, и только ли по простоте? И как бы ни кончились события, скандала на весь флот не избежать. И что нужно этому повару?! Ведь здесь ему не самолет, здесь не испугаешь.

– Постойте! – вдруг хватился Кузьмич. – А если он действительно пары поднял? Дадим воду – взорвет котлы!

– От вас дождешься когда-нибудь определенного решения? – не выдержал Малов.

Оттого что в машине горели только лампочки аварийного освещения, было тускло. Кузьмич, побежавший наверх, споткнулся о трубопровод, с грохотом лязгнула пайола. Сверху спустились Вагиф и старпом. Они начали открывать аварийный лаз, ведущий в котельную; оказалось, что Ефимчук прикрыл его неплотно, – задвижка поддавалась. Теперь надо было как-то отвлечь повара и проникнуть через лаз. Шестинский согласился – так будет проще. Моторист схватил запасной поршень и стал бить в переборку котельной.

– Этого он не поймет, – сказал Кузьмич. – Стучи хоть до посинения.

– Дайте я поговорю с ним! – сказал Шестинский.

После недолгого молчания в трубке послышалось:

– Да, что еще надо? Идете к берегу?

– Слушай внимательно, Ефимчук, говорит начальник экспедиции. Сейчас мы затопим котельную, всякое упрямство бесполезно, котлы не поднимут пары выше марки, здесь двадцать опытных моряков, отщепенец один ты. Не знающий судна. Добровольная сдача – вот единственный выход для тебя. Как понял?

В трубке что-то сипело, стучало.

Шестинский на мгновение оторвался от телефона и увидел, что ни Малова, ни Вагифа в машине не было. Только пыхтел рядом Кузьмич.

– Где все? – спросил Шестинский.

– Там. – Кузьмич показал рукой на подволок. – Через аварийный полезли!

Шестинский передал трубку Кузьмичу, сказал, чтобы был внимателен, чтобы моториста не отпускал, не исключено, что когда Ефимчук заметит ребят, то откроет котельную и попытается удрать через машину, и побежал наверх, через коридоры на ют, к аварийному входу. Матросы толпились около лаза, заглядывали внутрь, он растолкал их и ввинтил полнеющее тело в узкий темный овал. Придерживаясь за скоб-трап, он не спустился, а съехал вниз, ободрав ладони. Клинкетная дверь в котельную была открыта, он пролез внутрь, выпрямился и увидел мечущихся людей за паровым котлом, замахнувшегося на кого-то Малова, его злые глаза:

– Ах ты вонючий гад! Я убью тебя, убью…

Когда Ефимчука вытащили наверх, Шестинский придвинулся к Малову почти вплотную, сказал с тихой злостью:

– Я отстраняю вас от руководства судном, дела сдадите старпому, письменное подтверждение берега получите завтра. И учтите: если не спасем Сухова, будут приняты другие меры!

Туман развеялся, последние его клубы поднялись высоко в небо и там, в зените, расползлись, согреваемые солнцем. Поверхность моря заголубела, заиграла в светящихся бликах. Плавбаза «Крым», медленно раздвигая форштевнем зеркальную гладь, приближалась к заданным координатам. С выступа носовой надстройки Людмила Сергеевна видела, как плавно расходятся волны и гаснут вдали, сливаясь друг с другом. Теперь, когда туман спал, она вновь воспрянула надеждой на спасение Сухова.

– Стоп, машина! – крикнул наверху капитан.

База прошла чуть вправо по инерции и замерла в примерном квадрате, где пропал Сухов.

– Ботя! – крикнул капитан: он всегда называл так боцмана. – Ботя, готовь шлюпки!

На широкой палубе базы забегали матросы в оранжевых нагрудниках, заскрипели шлюпбалки, боцман влез в шлюпку. Спустили штормтрап, у которого уже собрались матросы.

– Все катера готовь, ну что за народ! Ботя, все, а не только третий номер! – крикнул капитан в мегафон.

Людмила Сергеевна оторвала взгляд от суеты у шлюпок и снова с надеждой начала всматриваться в даль. Там, слева по носу базы, у самого горизонта, низко над водой она разглядела чаек: черные точки кружились на одном месте.

– Посмотри, Аверьянович, – крикнул наверху радист, – видишь вдали…

Из рубки тоже заметили чаек.

– Просто так птицы не будут кружить. Дай-ка бинокль посильней, – сказал капитан.

Людмила Сергеевна почувствовала, как все дрожит, напрягается внутри: а вдруг… Она даже боялась подумать, чтобы не спугнуть догадку. Просто стоять и ждать она больше не могла. На мостике она буквально вырвала бинокль из рук вахтенного. Линзы приблизили чаек, но не больше.

– Ботя, – крикнул капитан, – а ну затормози! Я тоже пойду!

Катер замер, едва касаясь воды. Капитан натянул на голову матерчатую кепку с пластмассовым козырьком и стал похож на велосипедиста. С необычной резвостью он сбежал вниз, Людмила Сергеевна едва поспевала за ним. Так они бежали вдоль борта, пока капитан не остановился у штормтрапа и она не наткнулась на него.

– Возьмите меня, Аверьянович, возьмите, ради бога, – попросила она.

Капитан кивнул и полез к воде, туда, где колыхался новенький дюралевый катер, и уже снизу крикнул:

– Врача зовите! Где он пропал?

Вторя ему, закричал боцман:

– Доктор, в шлюпку!

Людмила Сергеевна закрыла глаза и перешагнула через планшир. Ее поддержали, и она уже смелее нашарила ногой перекладину. Внизу ее подхватили, усадили на банку. Затарахтел мотор. Прыгнул сверху длинный неуклюжий доктор. Катер рванулся, взял с места скорость, взвил веер брызг.

– Вижу! – закричал капитан. – Вижу!

Теперь уже и без бинокля все увидели черную точку впереди.

– Ну что же он, не видит нас, что ли? – крикнул боцман. Теперь уже отчетливо была видна облепленная чешуей безжизненная голова, которая непонятно каким чудом держалась на поверхности океана.

На катере сбросили обороты мотора, и в это время капитан одним махом скинул тенниску и прыгнул в воду. Отфыркиваясь и размашисто загребая руками, он уверенно приближался к Сухову. Вот он достиг его, обнял и потащил к борту катера.

Людмила Сергеевна бросилась к безжизненному телу, заострившееся лицо Сухова было похоже на слипшуюся маску из чешуи и соли. Капитан оттолкнул ее, крикнул доктору.

– Дыхание давай!

Но доктор и без этого окрика уже вытягивал Сухову руки, нагибался к лицу, вдувал воздух. Потом тронул запястье и побледнел. Людмила Сергеевна, оттолкнув державшего ее боцмана, бросилась к Сухову.

– Да дайте же ему воздуха! – закричал капитан. – Не заслоняйте!

– Сережа! Очнись! Это я! – крикнула Людмила Сергеевна.

Стеклянные зрачки Сухова на мгновение шевельнулись, он застонал и с трудом прохрипел:

– Ефимчук. Запомни, Мила…

И. Озимов
* * *

 
Помню скрипы переборки,
Ночи без звезды,
Все субботние приборки —
Праздники воды.
 
 
Как поют многоголосо
Струи тенорком!
А по палубе матросы
Ходят босиком.
 
 
И вода течет из Данги
В Клайпедском порту.
И брезентовые шланги
Сохнут на борту.
 
 
До тельняшки все промокло, —
Всюду воду льют.
Солнце блещет в толстых стеклах
Прибранных кают.
 
 
И на корточках,
                    чумазы —
Горе нипочем, —
Драют шлемы водолазы
Тертым кирпичом.
 
 
И, скучая, жаждут ноши,
Очереди ждут
Водолазные галоши
Весом в целый пуд.
 

В. Устьянцев
СЕРЕБРЯНАЯ ДУДКА
Рассказ

Командиром нашей роты в учебном отряде был инженер-механик капитан третьего ранга Кремнев. Он изо всех сил старался не уступать ни в чем другим командирам рот из строевых офицеров и, видимо, из-за этого был исключительно пунктуален в исполнении своих служебных обязанностей.

Но именно пунктуальность его и подводила. В отличие от щеголеватых строевиков, пользовавшихся лучшими пошивочными мастерскими и ателье города, Кремнев носил форму готовую, со склада, никогда не подгонял ее по своей фигуре, дабы не подавать дурного примера нам, курсантам. При малом росте и достаточно заметной полноте в неушитом обмундировании он выглядел мешковато и был чем-то похож на ночного сторожа. Ему бы впору берданку под мышку и тулуп.

К тому же, несмотря на свою твердую фамилию, характером Кремнев обладал мягким, покладистым, добродушным, а голос имел и вовсе уж не командный – тихий, слегка глуховатый, без единой металлической нотки.

– Извините, – вежливо обращался он к провинившемуся, – но вы нарушили установленный порядок, и я вынужден вас наказать. Как вы думаете, что вам полагается за подобное нарушение?

Сами определяя себе меру наказания, мы не были снисходительны. Наказывать самого себя – не очень-то приятное занятие, но мы считали, что с командиром роты нам повезло, и старались не подводить его. Мы уважали его за справедливость и ни капельки не боялись.

Неумолимым стражем порядка и грозой нарушителей был старший инструктор смены старший мичман Федор Харлампиевич Масленников. Фамилию носил он мирную, хоть бери ее и на хлеб намазывай, но это тотчас забывалось, когда он ехидно интересовался:

– Курсант Севастьянов, вы собираетесь служить на флоте?

Я уже служил на флоте добрых полгода, хотя и не на кораблях, а в морском учебном отряде, но попробуй догадаться, что старший мичман имеет в виду именно в данный момент? Я мысленно «обшариваю» себя с головы до пят. Так, ленточка на бескозырке, конечно, чуть длиннее, чем положено, однако не настолько, чтобы это можно было заметить сразу. Гюйс, то есть воротник с тремя белыми полосками, пристегнутый к голландке – синей форменной рубахе, лишь слегка вытравлен известью, чтобы пустить пыль в глаза городскому населению, преимущественно женского пола, насчет изъеденности этого самого гюйса соленой морской волной. Ремень? Но он затянут достаточно туго, да и старший мичман Масленников при всей его дотошности не какой-нибудь пехотный старшина, чтобы совать ладонь под бляху и накручивать наряды вне очереди. Нет, взгляд инструктора смены уперся куда-то ниже. Мой взгляд упал вслед за ним, и я обомлел. Батюшки, да как же это я вместо хромовых надел яловые ботинки?

– Разрешите переобуться, товарищ старший мичман?

– Чтобы через две минуты быть в строю, – разрешает Масленников. – Из-за одного разгильдяя я не намерен задерживать остальных.

Можно подумать, что я намерен. Ребята, наверное, не простят мне и двух минут, ибо это последнее наше увольнение перед отъездом на корабли, и тут счет идет не на минуты, а на секунды.

Я бегу в баталерку, хватаю с полки свои хромовые ботинки, не развязывая шнурков, выдергиваю ноги из яловых, нагибаюсь и… лечу головой вниз. То ли от полоснувшей по животу боли, то ли от удара головой о нижнюю полку теряю сознание, а когда очухиваюсь, то обнаруживаю, что лежу, скрючившись, на полу, а надо мной массивной колонной высится до самого потолка фигура старшего мичмана Масленникова. Мгновенно соображаю, что отведенные мне две минуты уже истекли, ребята ушли в город, а мне увольнение уже не светит.

– Курсант Севастьянов, в чем дело?

Я пытаюсь вскочить, но в живот снова будто вонзается что-то острое и раскаленное, и я лишь переваливаюсь на другой бок. Колонна переламывается пополам, и я совсем близко вижу встревоженный взгляд Масленникова.

– Что с тобой, Володя?

От столь неожиданного обращения ко мне я теряю дар речи и лишь указываю на низ живота. Масленников кладет на живот ладонь, осторожно нажимает и вдруг резко отдергивает руку. Я вскрикиваю.

– Так, ясно. – Несколько мгновений он раздумывает о чем-то и подытоживает: – Ну и дела!

Он без натуги, будто что-то едва весомое, поднимает меня, относит в кубрик и опускает на койку.

– Дневальный!

– Есть дневальный! – Из коридора просовывается не очень бодрое лицо курсанта Тимошина. Ну да, отчего ему быть бодрым, если выпало дневалить в самое последнее увольнение?

– Вызывайте врача, да поживее! – не оборачиваясь, говорит ему Масленников, пристально разглядывая меня.

А боль уже малость отпускает, и я с надеждой спрашиваю:

– Может, пройдет?

– Может, и пройдет, – соглашается Масленников.

– Мне в город надо. Очень…

– Посмотрим, – неопределенно говорит старший мичман. По его тону можно предположить, что он еще может разрешить увольнение. Теперь все будет зависеть от врача. Надо лишь потерпеть и убедить его, что у меня все прошло. И когда наш отрядный эскулап тоже нажимает пальцами на низ живота и затем резко отпускает, я терплю и не вскрикиваю. Но врач все время смотрит мне в глаза, разгадывает мой маневр и поворачивается к Масленникову:

– Придется госпитализировать. Пока я вызываю «скорую», вы тут соберите его.

– А что собирать-то?

– Ну, там, мыло, зубную щетку, пасту, сигареты. Впрочем, сигареты не надо, в госпитале теперь категорически запрещается курить.

– Да он и не курит.

– И правильно делает.

Масленников роется в моей тумбочке, отыскивая туалетные принадлежности.

– А это откуда? – удивленно спрашивает он, доставая из-под газеты, которой застелена полочка, боцманскую дудку.

Удивление мичмана можно было понять. Раньше никелированные боцманские дудки носили на цепочке и вахтенные, и дневальные, а уж боцмана без дудки на шее и представить было невозможно. Определенной мелодией, высвистанной на дудке, предварялась любая команда. Но лет двадцать, а то и все тридцать назад дудки на флоте отменили, и теперь легче было откопать мамонта, чем найти на корабле боцманскую дудку. Правда, дудки пока еще носят участники парадов, но нас на парад не пускали.

– Так откуда? – переспросил меня старший мичман, разглядывая дудку.

– Это подарок.

– Смотри-ка, да ведь она серебряная! – еще больше удивляется Масленников и, сунув мундштук в рот, сначала осторожно пробует, а потом четко выводит какую-то мелодию.

В дверь опять просовывается дневальный Тимошин, у него глаза лезут на лоб. Заметив его, Масленников прерывает мелодию и нежно, будто кошку, поглаживая дудку, говорит:

– А звук-то какой! Это же с ума сойти можно!

Тут его взгляд становится задумчивым и грустным, уходит куда-то в немыслимую даль. И мне невольно вспоминается, как эта дудка оказалась у меня.

Мы жили на первом этаже, точнее, в бельэтаже, в угловой квартире, окна ее выходили сразу на две улицы, и, когда родители уходили на работу, самым интересным занятием для меня было наблюдение за жизнью этих улиц. На одной из них, наискосок от кухонного окна, располагалась парикмахерская, и наблюдение за ней позволило мне сделать, быть может, первое в жизни логическое умозаключение: мужчины входят в парикмахерскую лохматыми, а выходят причесанными, а женщины наоборот.

На другой улице, напротив родительской спальни, располагалась булочная, наблюдение за которой привело меня к другому умозаключению: хлеб у нас в основном едят старушки. Было еще попутное наблюдение: подниматься на четыре каменные ступеньки в булочную со своими авоськами, сумками, батожками и палочками старушкам было куда легче, чем спускаться с них. Но мой личный опыт начисто опровергал это наблюдение, поэтому к определенному умозаключению по поводу ступенек я не пришел.

Однако самое интересное находилось не на противоположных сторонах обеих улиц, а прямо под нашей квартирой, на углу. Наблюдать это я не мог до тех пор, пока не научился с помощью кухонного стола и поставленной на него табуретки открывать верхний шпингалет окна. С нижним было проще, и, распахнув окно, я расстилался на подоконнике, свешивал голову вниз и обнаруживал там сапожника.

Познакомились мы сразу, с того момента, когда я впервые одолел верхний шпингалет и свесил голову за окно. Прямо подо мной сидел человек в полосатой тельняшке и тюкал молотком по длинному тонкому каблучку дамской туфельки. Сначала мне показалось, что он стоит на коленях, но, приглядевшись, я обнаружил, что не только коленей, а и ног у него нет, а вместо них – тележка на роликах, к которой он пристегнут ремнями. Это меня испугало, я захлопнул окно и долго не решался открыть его снова. А когда решился, возле сапожника уже сидел на табуретке, обтянутой кожей, мужчина в одном ботинке, а по резиновой подметке другого тюкал молоточком сапожник, поочередно выдергивая изо рта один гвоздь за другим.

Первым меня заметил тот, что был в одном ботинке, и строго предупредил:

– Смотри, мальчик, не упади!

Тут поднял голову сапожник. Из-под загнутых кверху усов у него торчал похожий на расческу ровный ряд гвоздей, они мешали ему говорить, и сапожник только подмигнул мне – весело и поощрительно, будто сказал: «А ты не бойся!»

Потом, когда мужчина потопал починенным ботинком и, бросив на тележку замусоленный рубль, отошел, сапожник опять поднял голову и, не вынимая изо рта гвоздей, спросил:

– Как тебя жовут?

И то, что из-за гвоздей во рту он произнес вот это «жовут», как произносил уже ходивший в первый класс соседский мальчишка Митька, терявший чуть ли не каждый день по зубу, окончательно расположило меня к сапожнику.

– Вова.

– А меня Конштантином Прокопьевищем.

Однако имя его мне в ту пору выговорить было трудно, и я его сократил:

– Копыч.

– Ну, Копыч дак Копыч, – согласился сапожник. – Будем, штало быть, жнакомы.

С тех пор так и повелось: Копыч да Копыч, вплоть до того момента, когда о его коротенький, как у ребенка, гробик сухо застучали мерзлые комья земли.

Но это случилось намного позже, когда я уже учился в девятом классе и когда, оставшись на его могиле один, вспоминал его живым. И почему-то вспоминались только неизменно торчавшие из его рта гвозди. Первые года два после нашего с ним знакомства мне казалось, что гвозди изо рта у него растут.

А дудку он мне показал не сразу. Когда я пошел в восьмой класс, Копыч однажды достал ее из-за пазухи и завел со мной такой разговор:

– На всю нашу эскадру только у меня была такая дудка. У всех были никелированные, казенные, а у меня серебряная, собственная. А досталась она мне в наследство от прежнего боцмана главного старшины Кондратенки еще до войны. А ему передал еще более «ранешний» боцман. Может, она уже в пятнадцатые руки переходила, потому что сделана была очень давно. А сделал ее матрос-инвалид по фамилии Колокольников. Ему, вот как и мне, тоже обе ноги оторвало, но намного раньше, еще при адмирале Нахимове, во время войны с турками.

Тут Копыч прервал рассказ. Должно быть, мысли его ушли куда-то далеко, он машинально вынул из кармана испачканную варом пачку «Беломора», щелкнул по ней пальцем, подхватил выскочившую папиросу, но прикуривать не стал, а все мял и мял ее в пальцах с мозолями на козанках, набитыми от постоянного отталкивания от тротуара при передвижении на роликовой тележке. Табак сыпался и сыпался на полы бушлата и тележку, вскоре выкрошился весь, но Копыч не заметил этого, а опять машинально начал мять мундштук. Мне показалось, что он совсем забыл обо мне, я уже собрался потихоньку отойти, чтобы не мешать ему, но он вдруг резко тряхнул головой и тем же ровным голосом продолжил:

– Дак вот, значит, Колокольникову тоже обе ноги оторвало. Ну, а без ног, понятно, служить на корабле невозможно, а душа-то у матроса никак не могла оторваться от флота. Вот и не поехал он после госпиталя домой, а остался в Севастополе. Однако применения себе на суше не нашел. Я-то, вот видишь, приспособился. Думаешь, почему я именно сапожником стал? А чтобы людям, у которых ноги целые остались, удобнее ходить было. Когда я вижу, как человек, притопнув ногой в починенном мною сапоге или ботинке, остается доволен, то мне кажется, будто я сам надел тот сапог или ботинок…

Копыч опять было умолк и достал папиросу, я подумал, что пауза и на этот раз затянется надолго, но он сразу закурил и тут же продолжил:

– Ну, а Колокольников, значит, к работе никакой не приспособился, а целыми днями сидел на берегу, смотрел на стоявшие на рейде корабли и тосковал до самой крайности. А с кораблей до него доносился перезвон склянок, пересвист боцманских дудок, разные команды, и он еще больше начинал тосковать по морю.

Долго ли так продолжалось, не знаю, только однажды Колокольников склепал из чистого серебра такую дудку, какой еще не бывало. Может, вот эту самую, а может, и другую, потому что после этого он еще много дудок сделал по заказу, и тоже из чистого серебра. Разошлись эти дудки по всем морям и океанам, и заговорила в них душа матросская серебряным голосом, призывая моряков к верности флоту и флагу.

Почитай более ста лет с тех пор минуло, а вот Колокольникова не только на Черноморском, а на всех флотах помнят, потому как он в эти дудки свою преданную морю душу матросскую вложил. Вот так-то, Вовша… И это вовсе не диво какое-нибудь, а в любом деле так. Если человек отдает этому делу всю душу, он останется в памяти людей надолго…

С этого дня Копыч начал учить меня высвистывать на дудке мелодии, соответствующие той или иной команде, – к подъему, на обед, по тревоге, к авралу и так далее. Если я путал их, Копыч спокойно поправлял и объяснял проще:

– Вот соображай: сигнал «Начать большую приборку». Что на корабле прежде всего делают во время приборки? Скатывают палубу водой, а потом драят ее деревянными торцами и битым кирпичом. Так вот, если к этой мелодии придумать слова, то получается: «Иван Кузьмич, бери кирпич – драй, драй, драй!» Запомнил? Ну, попробуй.

И верно, со словами мелодия запоминалась гораздо быстрее, и я тут же воспроизводил ее на боцманской дудке. А дудку Копыч подарил мне незадолго до смерти.

– Оно, конечно, полагалось бы передать ее кому-то из хороших боцманов, да только теперь дудки на флоте отменили, – с сожалением вздохнул он.

– Почему?

– Наверное, потому, что корабли теперь настолько напичканы всякой техникой, что все там гудит, и дудку можно не услышать, да и бегать с ней из кубрика в кубрик некогда, все теперь решают секунды. А команды предваряются ревунами и сильными электрическими звонками, они на кораблях называются колоколами громкого боя. Так что резон в отмене дудок есть. А все-таки с этой дудкой что-то и уходит. Память, что ли. Так вот ты ее для памяти и храни…

И вот сейчас, глядя на грустное лицо старшего мичмана Масленникова, я вспоминаю Копыча, и во мне тоже поднимается тихая грусть.