Текст книги "Океан. Выпуск двенадцатый"

Автор книги: Андрей Некрасов

Еще в старину многие населенные пункты назывались по основному занятию жителей. По сей день сохранились деревеньки с такими названиями, как Хомутово, Гончары, Ложкино, Пасечники и прочее. Нынче у многих городов тоже есть главное их назначение. Есть города-металлурги, города-химики, города-университеты.

У этого небольшого города главным назначением было встречать и провожать корабли. Загрузив их ненасытные отсеки и трюмы провизией и боезапасом, город провожает их в океан. Провожает тихо, без оркестров и прощальных взмахов рук, без поцелуев и слез. Чаще всего корабли отваливают от причалов ночью или под утро. Хотя стоит полярный день, в хорошую погоду солнце светит круглые сутки, но люди спят именно в те часы, когда полагается наступить ночи.

Сегодня запись в вахтенном журнале гласила:

«02 ч. 43 мин. Отдали швартовы…»

За кормой в серой пелене дождя таяли последние дома города…

Дождь был унылый, липкий, видимо, затяжной. Впрочем, я уже давно не видел веселых дождей. Последний веселый дождь, который я помнил, был как раз когда я учился в восьмом классе, и мы с Тоней Канарейкиной поехали в деревню к ее бабушке. Дождь начался где-то на полдороге от полустанка, на котором мы сошли, до деревни. Начался он внезапно, и мы едва успели укрыться под брезентовым навесом полевого тока, на котором лежали горы янтарного зерна.

А дождь был тогда и впрямь очень веселый, выплясывал на тенте что-то жизнерадостное, серебряные нити его густо оплетали и замершие в поле комбайны, и копешки соломы, и протянувшуюся по дальней кромке поля темную зубчатую стену леса. Потом в синей проталине облаков проглянуло умытое солнце, тонкие нити дождя заиграли всеми цветами радуги, а когда дождь кончился, появилась и сама радуга, подковой охватившая почти полкупола неба. Один конец этой подковы уходил куда-то за лес, а другой окунулся в разлившееся на противоположном краю поля озерко…

– Створный знак, слева десять! – доложил отсыревшим голосом впередсмотрящий.

Его доклад явно запоздал, о створном знаке раньше доложили сигнальщики. Это и немудрено, они находятся выше впередсмотрящего метров на десять, кроме того, у них есть и бинокли, и стереотрубы. Но порядок есть порядок, и вахтенный офицер поощрительно отвечает:

– Есть!

За слезящимся стеклом ходового поста фигура впередсмотрящего на баке едва просматривается. В плаще с капюшоном он похож на нахохлившегося воробья. Сунув трубку в зажимы и захлопнув дверцу телефонного ящика, впередсмотрящий опять нависает над форштевнем.

Капитан-лейтенант Холмагоров выскакивает на левое крыло мостика, сдергивает чехол с пеленгатора, наводит его на створный знак и, щелкнув кнопкой секундомера, бежит в штурманскую рубку наносить на карту место корабля, по пути сунув чехол за обвес.

– Севастьянов, идите зачехлите пеленгатор, – не оборачиваясь, бросает мне старшина второй статьи Охрименков, за спиной которого я стою, внимательно приглядываясь к его действиям.

Я выхожу из рубки. Завязки на чехле намокли и затягиваются со скрипом. С крыла мостика более четко, чем из рубки, просматриваются оба берега залива, сопки, покрытые мохом и редкими островками каких-то низеньких кривых деревьев, мокрые, скользкие, почти отвесные скалы, усыпанные белыми пятнами птичьего помета. Самих птиц не видно, куда-то попрятались от дождя. Интересно, куда?

Но разглядывать мне некогда. Все мое тело обволокла промозглая сырость, я поспешно ныряю в рубку и опять становлюсь за спиной старшины. Залив начинает вилять и сужаться, и старшина то и дело перекладывает рукоятку манипулятора то вправо, то влево. А берега все сжимаются и сжимаются, и кажется, что они вот-вот сойдутся и дальше нам идти будет некуда.

– Смотреть внимательнее! – доносится из динамика голос вахтенного офицера.

– Входим в горло, – поясняет старшина и весь как-то подбирается.

Горло залива узкое, и от рулевого, наверное, требуется большое искусство, чтобы провести через него корабль. Я отхожу в сторону, чтобы ненароком не помешать старшине. Но лицо у него спокойное, лишь щеточки усиков чуть заметно подрагивают. А у меня даже мурашки пробегают по телу, когда я смотрю на стремительно пробегающие в нескольких метрах от бортов отвесные скалы.

Но корабль благополучно проскакивает горло, и перед нами распахивается вся ширь океана. Это происходит как-то внезапно, видимо, еще и потому, что здесь нет дождя, светит солнце, а на небе ни облачка.

В учебном отряде мы проходили практику на кораблях, дважды выходили в море, но плавали вблизи берегов и такого ощущения бескрайности испытать не довелось. А здесь, куда ни глянь – всюду только вода и небо. И корабль, казавшийся в гавани громадным железным чудовищем, здесь стал вдруг маленьким, затерявшимся в этом необозримом пространстве. И начинаешь невольно испытывать странное чувство своей мизерности и беспомощности.

Впрочем, когда смотришь вдаль, океан кажется спокойным и добрым. Но вблизи, у самого борта, он злой. Он даже позеленел от злости, сердито плюется брызгами, наскакивает на корабль, бьет его в борт, и эхо этих ударов гулко отдается в стальном чреве корпуса. Корабль нервно вздрагивает, точно испуганный конь, волна то и дело сбивает его с курса, и Охрименкову нелегко обуздать его. Старшина, по-моему, только делает вид, что легко с ним управляется.

– Для крещения вам погодка выдана, как по заказу, – говорит он. – Может, только к вечеру разгуляется. Вон перистые облака появляются, а они, как правило, к ветру.

А меня уже и сейчас поташнивает. Особенно когда смотрю на гюйсшток, который вычерчивает то в океане, то в небе замысловатые фигуры. От него у меня и начинает кружиться голова. Поэтому стараюсь смотреть на руки старшины и картушку гирокомпаса.

– Поворотный буй, прямо по носу, дистанция двенадцать кабельтовых! – докладывает сигнальщик.

– Есть! – отзывается вахтенный офицер.

И тут же через открытую дверь штурманской рубки слышится доклад капитан-лейтенанта Холмагорова на главный командный пункт:

– Товарищ командир, до поворота на новый курс осталось три минуты.

– Есть! – доносится голос командира корабля. – Ложитесь на курс сорок пять градусов.

Капитан-лейтенант Холмагоров входит в ходовой пост и смотрит прямо по носу. Вскоре и я вижу, как пляшет на волне оранжевый поплавок буя, возле него пенится вода, и кажется, что это чья-то голова торчит из-под кружевного воротничка. Когда мы поравнялись с буем, Холмагоров скомандовал:

– Право руля! Курс сорок пять!

Отрепетовав команду, старшина второй статьи Охрименков перевел ручку манипулятора, и нос корабля плавно покатился вправо. Курсовая черта остановилась точно на цифре «45».

– На румбе сорок пять!

– Так держать.

Капитан-лейтенант Холмагоров направился было снова в штурманскую выгородку, но вдруг остановился и удивленно спросил:

– А пеленгатор почему не зачехлили?

Я глянул на левое крыло мостика и обомлел: чехла на пеленгаторе не было.

Старшина второй статьи Охрименков вопросительно посмотрел на меня.

– Я крепко привязал, узел затянул туго, – начал было пояснять я, но старшина прервал меня:

– Виноват, товарищ капитан-лейтенант, я не проверил, а надо было самому посмотреть.

– Тесемки были мокрые? – спросил у меня Холмагоров.

– Так точно!

– Тогда все ясно. На ветру тесемки высохли, узел ослаб, и чехол слетел. Посмотрите, может, зацепился за что.

Я выскочил на крыло мостика. Ветер, острый, как нож, с маху полоснул меня, обжег и чуть не сорвал с головы берет, но я вовремя подхватил его и сунул за пазуху. Теперь корабль шел лагом к волне, его валяло, как ваньку-встаньку. Ветер снимал с верхушек волн белую стружку пены, будто стесывал гребни рубанком.

Вслед за мной вышел на крыло мостика и Холмагоров. Он тоже окинул взглядом надстройки. Чехла нигде не было.

А океан сплошь усыпан барашками, лишь за кормой протянулся гладкий и ровный след кильватерной струи.

– Смотрите, как по ниточке Охрименков ведет, – залюбовался следом Холмагоров.

Но когда мы вернулись в ходовой пост, капитан-лейтенант упрекнул старшину:

– Прежде чем с человека что-то потребовать, надо его сначала научить.

– Виноват, товарищ капитан-лейтенант!

Холмагоров задумчиво смотрел на меня. Ожидая его разноса, я сначала невольно съеживаюсь, потом вытягиваюсь в струнку. Но разноса не последовало. Вместо этого Холмагоров предложил:

– А ну-ка, Севастьянов, становитесь вместо старшины на руль.

Охрименков уступил мне место за рулем. Едва положив руки на манипулятор, я почувствовал, что удерживать корабль на курсе не так-то просто. Легкость, с которой делал это старшина, была только кажущейся. Волна то и дело сбивала корабль с курса, и я сразу же проскочил заданный курс на четыре градуса.

– Вы поспокойнее, – советует старшина. – Давайте на первый раз я буду вам подсказывать. Так. Отводи… Одерживай… Так держать! А вообще-то это надо знать, как таблицу умножения. Точнее, не столько знать, сколько чувствовать корабль. Это потом само придет.

А пока ко мне ощущение корабля не приходило, волна снова сбивала его и он начинал рыскать на курсе. Заглянувший в пост штурманский электрик старший матрос Голованов иронически ухмылялся.

– Вы не на нос смотрите, а больше за картушкой компаса следите, – подсказывал старшина. – Но и вперед не забывайте поглядывать. Сейчас мы одни, а когда в строю идем, можно наскочить и на другой корабль.

С того момента, как я стал на руль, прошло не более десяти минут, а я уже устал, и со лба градом лил пот. Никаких физических усилий я вроде и не прикладывал. Это, очевидно, от нервного напряжения.

– Ничего, для первого раза не так уж плохо, – хвалит капитан-лейтенант Холмагоров. – Бывало и похуже.

Но в это время в ходовой пост заходит командир корабля капитан третьего ранга Полубояров и строго спрашивает:

– Что это у нас корабль вихляется, как пьяный матрос? – Однако, глянув на меня, смягчается: – Ах, вот в чем дело! Ну и правильно.

Тем не менее Охрименков плечом оттесняет меня и сам становится на руль.

– А теперь поглядите на свой кильватерный след, – предлагает Холмагоров.

Я выскакиваю на крыло мостика и смотрю за корму. След извилистый, как синусоида. Понуро возвращаюсь в рубку.

– Ну и как? – спрашивает Холмагоров. – Есть разница?

– Нашли, с кем сравнивать! – неожиданно заступается за меня командир корабля. – Охрименков-то у нас почти все моря и океаны облазил, вон даже в Сингапуре побывал. Так ведь, старшина?

– Так точно, приходилось. Только я ведь, товарищ командир, на сухогрузе-то простым матросом ходил, а на рулевого уже здесь выучился.

– Вот и вы выучитесь, – говорит мне командир. – Не боги горшки обжигают.

В это время внизу раздается грохот, и все смотрят на палубу, даже старшина на мгновение отрывает взгляд от компаса. Топот доносится с сигнального мостика. Там кто-то сначала просто так прыгает, потом в топоте появляется ритм, и вот уже все узнают классическое «яблочко».

– Ну, он у меня, прохиндей, попляшет! – угрожающе говорит капитан-лейтенант Холмагоров и собирается спуститься на сигнальный мостик.

– И как вы намерены его наказать, Василий Петрович? – останавливает его вопросом командир корабля.

– Пару недель без берега посидит, тогда догадается, что из-за его самодеятельности Охрименков может и не услышать команду на руль.

– А может, и без наказания догадается? – Командир задумчиво смотрит вниз и вдруг оборачивается ко мне: – А вы плясать умеете?

– Никак нет.

– А жаль!

– У нас вон Голованов в этом деле мастак, – подсказывает старшина.

Командир поворачивается к Голованову.

– Пойдите подмените сигнальщика. А когда он поднимется сюда, пляшите, да погромче. Но и за горизонтом не забывайте поглядывать.

– Есть!

Голованов спускается на сигнальный мостик.

Вскоре оттуда поднимается в рубку матрос Воронин. Лицо и руки у него посинели, зуб едва попадает на зуб, когда он докладывает:

– Товарищ командир, матрос Воронин по вашему приказанию прибыл.

– Как там, на сигнальном, холодновато?

– Есть маленько. Но терпеть можно.

В это время снизу раздается топот. Голованов лихо отбивает чечетку.

Воронин удивленно смотрит вниз, потом вытягивается в стойку «смирно»:

– Виноват, товарищ командир! Я все понял.

– Вот и хорошо. А теперь сбегайте за тулупом, наденьте его и продолжайте службу.

– Есть продолжать службу! – радостно отзывается Воронин, четко поворачивается через левое плечо кругом, но, не удержав равновесия, шарахается в сторону.

Набегает большая волна, корабль, кренясь на правый борт, медленно взбирается на нее и вдруг стремительно падает вниз. Все мои внутренности подступают к горлу, я чувствую, что сейчас из меня вылезут все потроха. Зажимаю рот ладонью и выскакиваю на крыло мостика.

Я стою спиной к тем, кто находится в посту, но мне кажется, что все сейчас смотрят только на меня и посмеиваются. Хочется удрать отсюда подальше, забиться куда-нибудь в глухой темный угол. Но надо возвращаться в пост. Это сейчас для меня все равно что идти на эшафот. Но идти надо. Медленно оборачиваюсь и окидываю взглядом пост. На меня никто не обращает внимания. Или притворяются? Жалеют? А я не люблю жалости, считаю, что жалостью можно только унизить человека.

Опустив очи долу, выдавливаю из себя:

– Извините, товарищ командир.

Командир корабля непонимающе смотрит на меня. Наконец догадывается:

– Ах, это! Не обращайте внимания. Обычное житейское дело. Я когда первый раз в море выходил, так еще в гавани «траванул». При полном штиле, от страха.

Я не верю, полагая, что командир просто наговаривает на себя, чтобы подбодрить меня. А он продолжает:

– И потом еще долго привыкал. Уже офицером был, когда неподалеку отсюда дань Нептуну отдал. Да ты помнишь, Василий Петрович, – призвал он в свидетели Холмагорова.

– А я тогда думал, что вообще концы отдам, – подтвердил Холмагоров. – Знатный в ту пору штормяга трепал нас.

– Я тоже с полгода привыкнуть не мог, – сообщил и Охрименков, вынул из кармана воблу и, оглянувшись, незаметно сунул ее мне. – Вот, пососите, помогает.

Однако его жест все-таки не укрылся от бдительного ока командира корабля.

– Вы только подчиненных угощаете? – спрашивает он у старшины.

– Найдется и для вас, товарищ командир. – Охрименков достает еще две рыбины, отдает их командиру корабля и штурману.

Командир берет рыбу за хвост и долго стучит ею о край стола. Затем сдирает кожу и впивается зубами в воблу. Эту же операцию повторяет и капитан-лейтенант Холмагоров. Я чистить воблу не решаюсь, отвернувшись, потихоньку отгрызаю ей голову и сосу ее.

– Вот ведь, черти, достают же где-то, – удивляется командир. – В городе не продавали ее лет пять, на корабль не получали месяцев восемь, а все сосут. Где же вы ее, старшина, все-таки достали?

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей, – уклоняется от прямого ответа старшина.

– Я вот проверю ваших друзей, – обещает командир. – Эти интенданты – как мыши, в каждом углу у них что-нибудь да припрятано.

Под шумок очищаю воблу. И верно, от соленого становится немного легче.

А за стеклом рубки качается полосатый океан, гюйсшток вычерчивает в небе замысловатые кривые. Волна то и дело окатывает палубу, и впередсмотрящий каждый раз отряхивается, как утка. Мне становится жаль его. Даже если мы и встретим другой корабль или обнаружим нарушителя наших морских границ в этом походе, то первым его заметит не впередсмотрящий. Радиометристы, сигнальщики, акустики прощупывают небо и океан намного дальше, чем можно увидеть простым глазом.

Но морскую границу охраняют пограничные корабли. А большой противолодочный корабль предназначен для того, чтобы обнаруживать и уничтожать подводные лодки. Вот бы и нам обнаружить чужую подводную лодку, притаившуюся в глубине наших территориальных вод.

Словно подслушав мои мысли, командир корабля, вроде бы ни к кому не обращаясь, говорит:

– К любому делу можно привыкнуть, хотя и не всякое можно полюбить. Но хорошо исполнять можно любое, если сознаешь его значимость. А в нашем деле главное вовсе не в том, чтобы задержать нарушителя, а в том, чтобы ни один чужой корабль не полез в наши воды. Не посмел. И никогда не смог…

Я понимаю, что эти слова предназначаются сейчас главным образом мне. Вроде бы ничего нового в них нет, об этом же нам не раз твердили и в учебном отряде. Но здесь, в океане, они звучат как-то более весомо.

– Разрешите я еще постою на руле, товарищ командир? – прошу я.

– Разрешаю.

Охрименков уступает мне место. Корабль опять начинает рыскать на курсе, но теперь я действую спокойнее и увереннее и постепенно приспосабливаюсь, картушка компаса тоже успокаивается, курсовая черта лишь слегка подрагивает возле цифры «45». Конечно, лежать на прямом курсе не то что проводить корабль через извилистую узкость, а все-таки приятно, что хоть что-то да я умею.

Сменившись с вахты, выбегаю на крыло мостика и смотрю на кильватерный след.

Он, конечно, не такой ровный, как у старшины второй статьи Охрименкова, но и не такой загогулистый, как в первый раз.

На палубе меня окатило водой. Спустившись в кубрик, переодеваюсь в сухое. Доставая из рундука носки, нащупываю на полочке боцманскую дудку. Потихоньку высвистываю «Захождение» и мысленно клянусь, что научусь водить корабль не хуже старшины.

В. Белозеров
АППЕНДИЦИТ

 
Опасен
Даже малый промах.
Вода
Тверда,
Как антрацит…
И надо ж так:
Схватил старпома,
Согнул в дугу
Аппендицит.
 
 
На стол, под скальпель…
В медицине
Пока другого средства
Нет.
Врач лодки —
В лейтенантском чине —
Единственный авторитет.
 
 
По боевому расписанью,
Забыв про отдых,
Каждый встал.
Минер
Латинские названья
Заносит в вахтенный журнал.
 
 
Жарища —
Череп распирает:
Софит
В пятьсот свечей
Палит.
 
 
Лоб лейтенанту
Вытирает
В халате белом
Замполит.
 
 
«Щадящим» курсом,
Дизелями,
Наклоном легким
На корму,
Горизонтальными рулями —
Все
Ассистируют ему.
 
 
Накрытый
Простыней стерильной,
Вдыхая
Нашатырный спирт,
Старпом —
По должности двужильный —
Зубами,
Как швартов,
Скрипит.
 
 
Нашел!
Чуть-чуть пинцет продвинул.
Легки
Прикосновенья рук.
Как невзорвавшуюся мину,
Аппендикс
«Вытралил» хирург.
 
 
…Старпом —
Измучен и распарен —
Потрогал бережно живот:
– Спасибо, док,
Ты – флотский парень…
Не беспокойся —
Заживет.
 

С. Каменев
УЛЬТИМАТУМ ШТУРМАНА ГОЛОВАНОВА
Рассказ

…Было бы лучше, если бы эту радиограмму не приняли. Но, видимо, радист пароходства был опытным. Прижав плотнее телефоны, он весь поглотился в слух – вызов был еле слышен. Сигналы то появлялись, то куда-то уплывали. Включив тумблер ограничителя помех, радист пароходства услышал вызов яснее. Тут же поставил номер радиограммы, начал заполнять бланк. Дав подтверждение на принятую радиограмму, радист пробежал глазами текст и вздрогнул. Машинально открыл ящик стола, вынул брошюру «Указания по организации судовой радиосвязи», волнуясь перелистал ее и, найдя раздел о кратких указаниях по радиообмену, прочел перечень сведений, которые запрещается передавать в эфир…

Капитан плотовода «Крылов» информировал начальника пароходства о том, что старший штурман Голованов самовольно покинул судно.

Вложив радиограмму в папку с надписью «Срочно», радист вышел из диспетчерской и заспешил к кабинету начальника пароходства. Без стука вошел, молчаливо положил на стол папку и вышел. Начальник, слушавший своего заместителя по перевозкам и движению флота, раскрыл папку…

– Николай Михайлович, у меня все, – почувствовав, что его не слушают, сказал заместитель.

– Хорошо, оставьте мне ваши записи, – думая уже о своем, попросил начальник. – Я разберусь.

Как только заместитель вышел, Николай Михайлович откинулся на спинку кресла, взглянул еще раз на текст радиограммы, встал и подошел к карте бассейна реки. Где-то здесь плотовод «Крылов», лидер соревнования, шел за рекордным плотом. О судне, его экипаже передавали по радио, печатали в газетах. Успехами плотовода интересовался министр. И тут такое ЧП.

Николай Михайлович сжал кулаки, резко разжал их и потер пальцами виски. Что и говорить, ни один навигационный год не проходит без происшествий. Все вначале идет хорошо – и раз… Попытался представить себе этого штурмана Голованова и не мог. Нажал кнопку селекторной связи.

– Василий Яковлевич, – обратился он к кадровику, – какие суда сейчас в районе «Крылова»?

– «Пламя» буксирует плот, на подходе буксировщик «Бойкий».

– Вы еще ничего не знаете про Голованова? – спросил он.

– Не-ет, а что?

– Да вот отмочил он тут. Захватите-ка его дело, пожалуйста, да зайдите ко мне.

– Хорошо, сейчас.

И вновь задумался, но теперь уже о другом, о пароходстве. Сравнить его нельзя ни с каким другим учреждением. Потому как в любом учреждении в нужный момент можно всех собрать сразу, а тут он один, суда разбросаны на тысячи километров друг от друга. Из пароходства идет координация их движения. Вот что случилось на «Крылове»? Почему в такой момент, когда весь экипаж на хорошем счету, когда список с их фамилиями отправлен в Москву для поощрения, случилось такое?

Тем временем кадровик, волнуясь, перелистывал личное дело штурмана Голованова. Убедившись, что оно аккуратно подшито, пронумеровано, встал из-за стола.

«Голованов, Голованов, что же ты натворил?» – терялся он в догадках, идя по коридору.

Навстречу попадались сослуживцы, здоровались, кадровик лишь машинально кивал в ответ головой. Беспокоила неизвестность. Он сам ведь направил Голованова на плотовод.

– Бойко! Там же матрос Бойко! Не он ли всему виной? – Кадровик вернулся назад, решив взять еще и дело матроса.

…Бойко был простым матросом речного пароходства, но его личное дело было пухлым, как рукопись романа: докладные капитанов, различные справки, объяснительные, выписки из приказов.

Проще было бы уволить его, материалов хватало, но оставался всего год до призыва его в армию. Жаль было парня.

Перед тем как войти в кабинет, Василий Яковлевич осмотрел себя, одернул китель.

– Разрешите, Николай Михайлович?

– Давайте, давайте. – Начальник пароходства нетерпеливо протянул руку. – А почему два?

– Второе матроса Бойко, – волнуясь, пояснил кадровик. – Мне кажется, что все могло произойти из-за него.

– Это почему же?

– Матроса Бойко штурман Голованов взял под свою ответственность. Мы его хотели увольнять, а он взял на исправление.

– Вот как? – Начальник удивленно покачал головой и стал листать дело. – Так натворил-то Голованов, а не Бойко. Он самовольно покинул судно. Один.

Кадровик лихорадочно вспоминал все прежние поступки штурмана и ничего понять не мог.

– Вы не знаете, почему он так мог сделать? – обратился начальник.

– Не-ет, даже не догадываюсь, – чуть заикаясь, ответил тот.

* * *

– Вася, у меня мечта попасть на самый отстающий теплоход, какой только есть в пароходстве.

– Ты что? Зачем тебе это нужно? С отличием закончил училище, тебе прочат капитанский мостик на самом современном теплоходе, а ты о какой-то колымаге бредишь.

– Себя надо проверить. Понимаешь – себя. На что ты годен. А для этого необходимо начать с самого низа, – горячо доказывал другу высокий худощавый парень в чуть заломленной набок мичманке.

– Брось чепуху молоть, Голованов. – Василий положил руку другу на плечо. – У тебя направление на пассажирский теплоход – и какой! Чистенький, свеженький, нарядные пассажиры, пассажирочки.

– Брось, Вась. Я же серьезно.

– А я что – шучу? Мне вот предложили работать в кадрах, так я сразу согласился. Ничего, что инспектором. Главное – на берегу, дома.

– Скучное дело.

– Ну и что? Зато работа потише. А еще, – Василий подмигнул, – я буду чаще видеть симпатичных девчонок.

– Вот-вот, это у тебя на первом плане…

Прошло с того разговора два года, и вот Чухлеб стоит перед начальником пароходства, а тот молча листает дело его друга…

– А чем проштрафился Голованов, если вы его перевели с пассажирского судна на плотовод?

– Ничем, сам пожелал.

– Пожелал?! Чудеса! А почему я не помню этого?

– Вы были в отпуске, подписал приказ о переводе ваш заместитель.

– Читаю – одни благодарности. Чего же не хватало ему, Голованову?

– А ему всегда хотелось чего-то такого…

– Чего такого?

– Да где потруднее да погорячее.

– Погорячее, говоришь? Выходит, вскипятил воду. – Начальник пароходства отодвинул дело в сторону. – Принеси-ка мне дело капитана плотовода.

– Прямо сейчас принести?

– А когда же?

Чухлеб рванулся к выходу. Задел ногой за стул.

«К неприятности», – тут же кольнула догадка. В деле капитана плотовода была докладная директора судоремонтного завода о том, что в период ремонтных работ тот неоднократно встречал капитана Трегубова в нетрезвом состоянии. Мер к капитану не принимали…

Так оно и получилось. Начальник пароходства прочел докладную, взглянул на кадровика.

– Что ему за это было?

– Ничего, Николай Михайлович. Перед открытием навигации время напряженное.

– При чем тут время? – раздраженно перебил начальник. – Вот во что обходится безалаберность. Кстати, сколько лет вы работаете в кадрах пароходства?

– Был инспектором два года, теперь – начальником.

– Привыкайте работать более серьезно…