Текст книги "Эпизод из жизни ни павы, ни вороны"

Автор книги: Андрей Осипович-Новодворский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

У моста Сережа заметил стадо гусей и попросил остановиться.

– Что ты хочешь делать, мой мальчик? – потрепала его Вера Михайловна по щеке.

Он не отвечал, потому что ему было некогда. Он в одну минуту выпрыгнул, взял камень и ловко швырнул в стадо. Птицы подняли громкий крик, замахали крыльями и шумно бросились в воду, брызгая вокруг и потянув за собою светлую полосу.

– Ха-ха! – смеялась maman, любуясь ловкостью сына. – Вот князь Юханов точно такой был в молодости, – обратилась она к присутствующим, – просто, кажется, крыши нигде целой не было…

Сережа снова вооружился камнем и тихо подкрадывался к кусту, за которым пристали ленивые птицы, но мимо пробегала какая-то куцая собака, и он остановился, нерешительно поглядывая на мать.

– Ах! Уходи скорее! – испугалась Вера Михайловна.

Он бросился со всех ног и через несколько секунд был в экипаже.

– Что, испугался, Селезинька? – Maman вынула платок и провела по его бледному вспотевшему лицу. – Ах, нужно быть осторожным, мой друг! – Пошел! – крикнула она кучеру.

В обоих экипажах было по коробке дешевых конфет, леденцов и жестких пряников. Всё это назначалось для крестьянских детей, гурьбою высыпавших на улицу при звуке колокольчика и дожидавшихся раздачи сладостей. Вера Михайловна первая бросила в толпу горсть конфет.

Общество весело хохотало при виде детей, набросившихся на подачку. Падая, спотыкаясь и опрокидывая друг друга, они догоняли быстро бежавших лошадей! Маленькие, в одних грязных рубашонках, скоро отставали, садились на дорогу и поднимали рев; постарше – долго бежали сзади, несмотря на то что им постоянно приходилось уклоняться в стороны; неопытные барские руки почти никогда не попадали прямо на дорогу, а бросали свои подарки или на боковую колоть, или еще дальше, в бурьян и колючки. Впрочем, Сережа делал это нарочно. Весело было слышать его звонкий смех, когда ему удавалось бросить леденец в неприступную от колючек и крапивы канаву: какой-нибудь чумазый пузырь бросится сгоряча – и сейчас же остановится как ошпаренный, прекомично поднимая босую ногу, чтобы выдернуть занозу или растереть обжог. А то Сережа делал фальшивый взмах рукой вверх: дети поднимали головы, приготовляясь ловить добычу, а между тем он ловко попадал сухим пряником в голую груденку или голову, и получивший такой подарок разражался плачем от боли, смеха товарищей и неожиданности.

– Сядьте вы смирно! – остановил его наконец Владимир Сергеич и сердито взял за руку. – Вы думаете, это не больно? Так-то вы всех любите? – прибавил он, с усилием смягчая тон.

Мальчик обиделся.

– Мне кажется, что если я с мама…

Вера Михайловна красноречиво промолчала. Лизавета Петровна успела бросить пострадавшему две горсти пряников.

– Вы сердитесь, Владимир Сергеич? – Сережа дотронулся до его колена.

– Отстаньте.

Остановились у кургана. Публика вышла; кучера отъехали в тень. Сонечка была резва, как ребенок.

– Кто первый взбежит наверх? – вызвала она как будто всех, делая несколько легких шагов по склону холма и оборачиваясь; но все хорошо понимали, что приглашение относится к одному только Nicolas. Он немедленно последовал за нею. Вера Михайловна была слишком тяжела, чтобы взбираться на крутую гору, а Лизавета Петровна слишком вежлива, чтобы оставить ее в обществе мисс Дженни. Они отдохнут и потом обойдут кругом. У воды встретятся. Из фаэтонов вынули подушки и бросили на высокую душистую траву, под тенью кряжистого дуба. На них дамы и расположились самым приятным образом.

– Вот бы в такой позе сняться! – сказала Лизавета Петровна, упираясь на локоть и живописно протягивая ноги. – Прелесть! Сережа был уже давно на самом верху и швырял оттуда камни в воду.

– Этот мальчик – настоящее живое серебро, – заметила Вера Михайловна, следя за его движениями. – Как посмотрю я на него… Вот где кровь-то! Он один только и похож на меня. Я точь-в-точь такая была… Селезинька! – крикнула она и тут же поманила рукою, сообразивши, что голос не дойдет.

Сережа юркнул куда-то и через минуту прибежал из-за кургана, раскрасневшийся и веселый.

– Что, мама?

– Дай я тебя поцелую… Вам зарко, милые мои? – Она попробовала его лоб. – Надень пальто и посиди смирно: ты совсем вспотел…

А где же Владимир Сергеич?

– А вот лег там… Он не хочет со мною бегать.

Сережа надул губы. Вера Михайловна глубоко вздохнула.

– Что ж делать, мой милый!.. Где здесь тебе другого взять? Уж я говорю. От наемного человека разве можно чего ожидать? Только бы деньги получать да на боку лежать… Ну, конечно, ребенок живой – не сидится ему…

Она уже начала, по обыкновению, размышлять вслух, но Лизавета Петровна с неестественною поспешностью перебила ее.

– Вот это прелесть! Maman, видишь куда они забрались?

Впрочем, это вмешательство несколько запоздало, потому что «наемный человек», приближения которого никто не заметил, к несчастью, всё услыхал. Он остановился шагов за десять, красный как рак, с прищуренными глазами, не то от боли, не то всматриваясь вдаль, где ему, вероятно, мерещилась газета, в которой скоро снова придется заявлять о своем согласии «в отъезд». Потом он медленно повернулся и подрал в лес.

Вера Михайловна, заметившая свою оплошность, бросила на него косой, но проницательный взгляд, и ей стало ужасно жалко бедного наемного человека. «Нужно будет ему сделать подарок», – подумала она и прибавила громко:

– Ах, в самом деле!.. Вот, я говорю, прекрасная пара: и он и она… Стройные, высокие… Это относилось к Сонечке и Nicolas.

Сережа, в котором, судя по оживлению лица и блеску глаз, происходила какая-то борьба, вдруг вскочил, догнал «наемного человека» и начал его обнимать.

– Владимир Сергеич, голубчик…

– Чего вам? – остановился тот.

Сережа беспокойно забегал глазами и не знал, что сказать, потому что хотел сказать очень много.

– Я вас очень, очень люблю! – произнес наконец он.

– Ну и прекрасно! – «Наемный человек» погладил его по щеке и продолжал свой путь. Сережа помялся нерешительно на месте и, печальный, вернулся к maman. Сонечка, легкая и грациозная, казалось, без всякого усилия поднималась на гору, нарочно делая зигзаги и выбирая самые крутые места. Она рассчитывала спуститься по противоположному склону. Там гораздо круче. Камни и уступы. Он непременно должен будет помогать ей. Там есть глубокая впадина вроде пещеры. Не оглядываясь на Nicolas, но чувствуя, что он любуется ее движениями, она подвигалась вперед.

Увы! Чувства на этот раз обманывали ее: Nicolas не любовался ее движениями; он, скорее, проклинал ее, то есть проклинал эти движения. Они, в самом деле, были безобразно легки и причудливы… Конечно, он еще почти юноша; но тут не в юности дело, а в привычке. Он до того устал, что несколько раз собирался даже вернуться, но в такие минуты Сонечка, как нарочно, что-то говорила ему. Он не разбирал слов, но в ее голосе чудилась ему насмешка; он продолжал трудный путь, пыхтя, отдуваясь и цепляясь за траву. Вдруг Сонечка, в шаловливом порыве, притворилась падающею и крикнула: «Ай!». Nicolas – это было в самом неудобном месте – вздрогнул, потерял равновесие, сделал несколько шагов вниз и упал на руки, задержавшись за какой-то корень. В эту самую секунду его всего бросило в жар: до его уха донесся едва слышный, но в данных обстоятельствах душу раздирающий звук…

Есть малороссийская поговорка: «два пани, йiднi штани; хто раньше встав, той штани взяв». Интересно бы знать: почему именно «пани»? Поговорка очень старая, относящаяся к тому времени, когда «пани» были очень богаты, и социальная химия еще не разложила «панство» на составные части, стало быть, никому не было известно, что «панство» как таковое состоит, между прочим, из элемента разорения. Впрочем, это слишком общий вопрос. В частности, также неважно, что и как разорвалось у Nicolas. Заметим только два факта: во-первых, никто ничего не заметил, а во-вторых, Nicolas почувствовал потребность уединиться и с этою целью торопливо встал и бочком, на той высоте, где случилось его падение, пошел в обход холма, чтобы в удобном месте спуститься и уйти в лес.

Сонечка, по-своему понявшая его удаление, спустилась, в свою очередь, и пошла по тому же направлению, маскируя свои движения уклонениями от прямого пути, остановками и срыванием цветов.

Это задало новую задачу Вере Михайловне, и без того встревоженной маленькой историей с «наемным человеком»: папа не очень понравится, если он вздумает отказаться. Теперь этот Nicolas… Кто его знает, зачем он так поспешно ушел в лес! Но если позвать Сонечку, то это значит открыто признать, что он отправился именно неспроста… Пусть идет! Но ведь, в случае чего-нибудь, это его стеснит, да, наконец, неприлично?!

А Сонечка уже скрылась из виду…

– Сережа! – Вера Михайловна живо поднялась с места. – Ты всегда ведешь себя, как сапожник! Как это ты сидишь. Ну уж… Ступай, чего смотришь? Скажи, чтоб лошадей подавали! Лиза, за мной!

Она взяла дочь под руку и углубилась в лес. Скоро они нагнали беглецов. Nicolas с красивым румянцем на щеках, прислонился к дереву; Сонечка стояла перед ним и нюхала какой-то цветок.

– Что ж это вы сбежали! – заговорила Вера Михайловна. – Лошади поданы… Ну уж действительно!.. Как это, я говорю – летние вечера: совсем сыро…

Nicolas не был расположен болтать всякий вздор: он был сердит. Черт возьми, в самом деле! Не могут ни на минуту оставить человека одного! Он воспользовался таковым настроением, чтобы сделать признание, к которому готовился уже две недели, но не решался, ввиду различных соображений, и заявил, что желал бы сказать Вере Михайловне два слова.

Очень хорошо.

– Ну, девицы, вперед! – скомандовала Вера Михайловна и взяла руку графа. Nicolas заговорил с свойственным ему красноречием, которого, впрочем, мы воспроизводить не будем, потому что оно произвело на Веру Михайловну сильное впечатление не само по себе, а своим resume; в переводе на цифры это resume равнялось двум тысячам.

– Как, граф! Две тысячи? – Вера Михайловна улыбнулась, но углы губ у нее дрогнули. Да и было отчего: в доме ни копейки не было; управляющий даже почтительно доложил, что ей недурно было бы продлить каникулы, а то к сентябрю едва ли накопится сумма, необходимая на обратное путешествие в Петербург…

На нее вдруг нашло пренеприятное просветление. Кто этот Nicolas? Она его слишком мало знает! До сих пор это была какая-то игра в «женихи». Она увлеклась, как легкомысленная девочка увлекается куклой. Она забыла всё и вся и помнила только болтовню Потугиной, конкуренцию Забориной и так далее и письма Петра Степаныча, который намекал, что так как «устройство» дочерей подвигается не особенно быстро, то, по его мнению, следовало бы всем пожить годок-другой в деревне: слава Богу! здесь тоже не без людей; город близко и прочее. Этого еще недоставало! Ей нужно было кому-то что-то доказать и заставить Петра Степаныча наконец сделать необходимые финансовые реформы. Nicolas что-то такое уже говорил ей о деньгах… Она обнадежила его в общих чертах, но ей и на мысль не приходило, что он может нуждаться в таких пустяках, как подъемные…

Да! Уж действительно… Нужно удивляться душевной силе этой женщины!..

– Две тысячи, Вера Михайловна… Поймите, что мне нельзя тронуться. Мой управляющий…

Вера Михайловна начала оглядываться по сторонам с чувством большого затруднения – и вдруг остолбенела. Господи! есть же предел испытаниям! Там, на лужайке, шагах в тридцати от места, где они проходили, сидело несколько человек, один из которых в особенности приковал к себе ее внимание. То был небольшого роста брюнет лет тридцати, с длинными волосами, почти без растительности на лице, в очках, худой и желтый, очень скромно, даже бедно одетый в какой-то полумещанский-полуевропейский костюм. Он смотрел прямо на Веру Михайловну. Его глаза казались очень печальными, но по лицу бродила улыбка. Рядом помещалось несколько мужиков.

– Пойдем! – задыхаясь, произнесла Вера Михайловна, круто сворачивая с тропинки, и общество тронулось в путь в глубоком молчании. Торопились так, как будто кто гнался за ними по пятам. Эта встреча для Веры Михайловны затерла даже на минуту все предшествовавшие неприятности, потому что брюнет был не кто иной, как тот погибший, имя которого не произносилось в семействе.

Сонечка первая села в экипаж и думала, что Nicolas устроится с нею; но Nicolas сидел уже в другой коляске. Он был бледен, недоволен и, казалось, раскаивался в своих «двух словах». Да и в самом деле: что в наше время значат какие-нибудь две тысячи? Хорошо еще, если его верно поняли, то есть что эти две тысячи так только, предисловие; ну а если их ему выдадут в виде откупного? ну а если, что страшно даже и подумать, совсем не выдадут? И нужно ж было подвернуться этому проклятому «специалисту»! «Два слова» можно было достаточно смягчить и размазать; а теперь поди толкуй с нею!

К Nicolas села Вера Михайловна и кликнула также Сережу, Владимир Сергеич исчез. Вера Михайловна, видимо не доверяя собственным словам, сказала, что он, вероятно, ушел вперед, и приказала трогать.

Когда экипажи остановились у подъезда, и старый Андрей, в сопровождении Прошки лакея и Ивана лакея, подбежали к коляске Веры Михайловны, чтобы помочь ей выйти, она бросила на него долгий взгляд и сказала:

– Нет, слишком далеко зашло!..

– Чего прикажете-с? – не понял тот.

– Ах, Господи! Ничего-то он не слышит! Говорю – скорее подавать чай.

– Слушаю-с.

Nicolas, пользуясь суматохой высаживания, юркнул в калитку, пробрался задним ходом в свою комнату и сказался больным.

Он не притворялся. Он сел к столику, у окна, подпер рукою пылавшую голову и погрузился в размышления, на мотив: «Сяду я за стол да подумаю». Результатом размышлений был «дурак».

«Дурак!» – громко произнес он, стукнув кулаком, и осмотрелся кругом, словно в первый раз заметил окружающую обстановку, словно розовый туман, до сих пор окружавший его густым облаком, вдруг рассеялся, и он увидел вещи в их настоящем свете. Собственно говоря, это были не совсем «вещи», потому что Nicolas увидал в настоящем свете не только панталоны и прочее, но также и свое положение в обширном смысле слова. Сюда входили его идеалы, стремления, величина пройденного к их достижению пути и так далее. Всё это хотя с известной точки зрения и могло бы быть сведено в конечном итоге к «вещам», но Nicolas был вовсе не из тех людей, которые ухищряются оголять самые высокие материи. Вещь так вещь, идеал так идеал. Он их не валил в одну кучу. Он прекрасно знал, что – напр‹имер› относительно любви – вот здесь кончается приданое, там начинается нечто высшее: прекрасная грудь, миниатюрная ручка, хорошенькие глазки, – вообще жена с своими связями, знакомствами, влиянием – а дальше следует финал, хотя и «вещественный», но такой продолжительный, что ему и конца не предвидится. Сгруппированные около такого поэтического центра, эти материальные концы сами как-то облагораживают‹ся›, уподобляются «цветочкам диким», попавшим «в один пучок с гвоздикой».

Но от этого страдания его были отнюдь не меньше: от вещи во всяком случае легче отказаться, чем от чего-то этакого с запахом гвоздики… Гром и молния! В этом запахе есть что-то дьявольски манящее, пряное!.. Nicolas тоскливо перебегал глазами с одного предмета на другой, как бы ища утешения. Изящная голубая кушетка от его взгляда как будто глубже прижалась к углу и готова была схватить своими ножками медвежью шкуру, что лежала около, на полу, и закрыться со стыда. Она казалась такою живою, что Nicolas стало неловко. Он знал, что это кушетка Сонечки. Она настояла, чтобы ее поставили именно здесь. Maman нашла, что ведь это, ma chиre, очень уж дамская кушетка; Сонечка сказала, что если положить медвежью шкуру, то выйдет не по-дамски. На стенах висели какие-то девицы и чему-то улыбались. Маленькие китайские ширмы у кровати слегка шевелили своею шелковою обивкой, как бы процеживая сквозь нее те мечты и планы, которые в изобилии накопились на постели. Да и было время им накопиться: спал здесь уже больше месяца. К этому пункту главным образом и относился «дурак».

– Больше месяца! Это больше тридцати дней, – по крайней мере тридцать карточных вечеров и – средним числом по два рубля – рублей шестьдесят проигрыша. Эта старая карга, то есть Вера Михайловна, любит карты, кажется, больше, чем англичанки чай. Она положительно не владеет собою при виде зеленого стола и бессовестно мошенничает. Нечего было и думать заметить ей или отыграться. Шестьдесят рублей!.. Нет, гораздо больше. Вера Михайловна раза два меняла у него деньги и преспокойно опускала к себе в карман и его мелкие, и свою бумажку. Если бы ему теперь эти деньги, то дело было бы еще не так плохо… Да и та, девка-то, хороша! «Хочешь сыграть, Сонечка? Я, ты, Nicolas, Лиза…» – «Ах, с восторгом, радость моя!» Да еще пищит и растягивает: «С восторгом!..»

А какой тут восторг? Э-эх!

Nicolas машинально поднялся с места, зашел за ширмы, вытолкнул ногою из-под кровати маленький полотняный чемодан – и раскрыл: там было пусто, как в сердце человека, испытавшего крупное разочарование, потому что два грязных носовых платка, такое же количество рубашек и французский роман не заслуживали даже и внимания. Ему стало досадно на себя за этот бесполезный осмотр своего имущества, хотя это и было сделано бессознательно. Он вынул папироску, чуть не сжег целой коробки спичек, так у него дрожали руки, закурил и сел на прежнее место. В комнате вдруг стало совсем темно: закрыли ставни. Лакей принес лампу, приготовил постель и самым ядовитым тоном спросил:

– Чемоданчик прикажете закрыть? Ужас! Nicolas забыл запереть чемодан!

– Если нужно будет, братец, так я сам закрою или позову. Теперь можешь уходить.

Nicolas произнес это холодно, тоном, не допускавшим продолжения разговора; но чего это ему стоило? Он готов был вышвырнуть негодный чемодан в окно, готов был заплакать, готов был прийти в отчаяние, если бы сильно развитое религиозное чувство не приучило его уповать в затруднительных обстоятельствах на провидение. Он прислонился лбом к стеклу и несколько минут беззвучно, но жарко молился.

Когда он встал, заходил по комнате и снова произнес: «Дурак», то этот «дурак» был уже «последняя туча рассеянной бури». Он начал вспоминать и размышлять более хладнокровно.

В сущности, не стоило так волноваться из-за чемодана: что он пуст – в этом нет ничего удивительного. Почти все свои вещи Nicolas должен был частью продать, частью заложить, чтобы добыть необходимый на путешествие в деревню капитал. Но ведь лакеи этого не знают… А не приехать ему нельзя было: Сонечка так убедительно просила… Maman при этом прибавила, что от его свидания с Петром Степанычем будет зависеть успех «всего дела».

Хотел бы он знать, почему на женский пол так магически действует слово: «жених»? У крыльца, только что приехав со станции железной дороги, он заметил больше девок и баб, чем кустов в палисаднике. «Тссс… жених!» И все впились глазами. Старый Андрей выбежал так поспешно, как только позволяли ему ноги, и сначала обратился к тележке парою, подъехавшей, по глупости возницы, вместе с кучером графа. Тележка назначалась под вещи дорогого гостя, но там, кроме белобрысого парня, с тупым взглядом и улыбкою до ушей, ничего не было: багаж графа был слишком мал, чтобы его класть в отдельную повозку.

Андрей помог Nicolas выйти и взял его чемодан.

– С приездом-с, вашество! Налегке изволили-с? – на радостях сфамильярничал он.

Да, налегке. Вещи отправлены с человеком. То же самое повторил наверху, в гостиной: вещи отправлены с человеком. Он, Nicolas, завернул денька на три, чтобы иметь удовольствие познакомиться с Петром Степанычем. Дольше никак не может: торопится. Он путешествует в Тифлис, где у него всякие дела: по части нефти, ну, там еще каменный уголь… Очень хорошее предприятие. Оно, правда, требует значительных затрат на первое время, зато впереди… У него есть дядя в Америке, и другой дядя в Лондоне, а тетушка в Париже… Впрочем, дамы мало понимают в делах… Ха-ха! Нужно много эгоизма, чтобы занимать их разговорами о какой-нибудь нефти… А какая здесь чудная местность!

Прелесть, что за местность! Но он еще ничего не видал! Они, дамы, свезут его в лес, к кургану…

Тут Nicolas плюнул, то есть плюнул при воспоминании, а тогда, напротив, очень приятно улыбнулся, прижал руку к сердцу и поклонился: весь, мол, в вашем распоряжении.

До сих пор всё шло недурно. У него оставалось с лишком восемьдесят рублей, на которые можно было в случае чего благородно ретироваться. Впрочем, об этом он и не думал: больно уж обнадежила его «старая карга». И горазда же она врать – просто удивительно! О, если б он раскусил ее прежде! По ее словам, «дело» должно было наладиться как нельзя лучше. Петр Степаныч такая «развалина»… Конечно, он еще храбрится, но… ах, ей лучше об этом знать! Он непременно должен войти в положение графа. Если «предприятие» требует расходов… Главное, лишь бы он сделал завещание. Не может же он не подумать об этом, ввиду такой блестящей партии для дочери…

До приезда графа Петр Степаныч очень петушился, волновался, говорил, что еще не дает своего соглашения на брак Сонечки, что нужно прежде узнать человека, то есть узнать, какое у него «содержание», и вообще объясниться начистоту. Но объяснения не состоялось.

На другой день после приезда графа все были в очень деловом настроении. Петр Степаныч долго не выходил из кабинета; Nicolas сидел в выжидательном настроении в гостиной; Вера Михайловна вяло занимала его разговором, то и дело подходя к двери мужа и прислушиваясь. Наконец оттуда раздался звонок. Андрей доложил барыне, что барин просят ее к себе.

– Я и забыл, – начал Петр Степаныч, когда та вошла. – Этот граф… У меня, право, столько дела, что и не знаю… Поговори с ним, пожалуйста, сама. Сколько у него содержания?

– О, Пьер! У него дядя в Америке, и другой дядя… Ну, конечно, эти нефти… На первое время, пока дело двинется, уж действительно… Он говорит – нужны деньги… Ах, что это, право. Тебе дело говорят, а ты смеешься!

Петр Степаныч действительно улыбался. Пока Вера Михайловна говорила, он мысленно рифмовал: «в Париже… рыжий… Америка… измеряй-ка» – и предвкушал преостроумные стишки, в которых Nicolas будет выставлен в комичном виде. Он заторопился и прекратил разговор. Порешили так: ждать, пока дело графа достаточно выяснится.

Nicolas долго ходил по комнате, припоминая, соображая, взвешивая, то есть собирая матерьял, из которого надо было построить план будущих действий; наконец, усталый, лег на кровать и закрыл глаза в каком-то оцепенении.

– Так вы окончательно решились разделаться?

– Помилуйте, как же иначе: «наемный человек!»

– Гм… Всякий рабочий – наемный человек.

– «На боку лежать да деньги получать!»

– Это действительно обидно; но… У вас есть семья?

– Нет.

– Так… Собственно, мне следовало бы начать с этого вопроса. Не связаны – значит, имеете возможность отстаивать, как говорится, свою честь… В противном случае дело было бы сложнее.

«Специалист», который вне семейства назывался Алексеем Петровичем, замолчал, закурил папироску и как-то съежился на своем стуле. Он говорил слабым, словно пришибленным, голосом. «Наемный человек», уже успевший облегчить себя исповедью, тоже о чем-то задумался и молча отпивал чай. Они сидели в маленькой горнице с земляным полом, низким потолком и голыми, неровными стенами, смазанными известкой, – среди очень живописного беспорядка. На столе, покрытом грубою полотняною скатертью, у окна лежало несколько книг, тетрадей, стол какой-то, кабинетный портрет, в изящных рамках, лампа под зеленым бумажным абажуром, статуэтка Шевченки и маленький самовар. У другого окна стоял токарный станок. На полу валялась сапожная щетка, надбитая бутылка с керосином, несколько гаек, ствол револьвера и курок от ружья. Тощий диван у стены, два некрашеных стула и сундук у дверей в соседнюю спальню были единственными представителями мебели. Это было обиталище «специалиста». Изба стояла среди поселка, верстах в трех от леса. Хотя «наемному человеку», в положении Владимира Сергеича, довольно естественно было примкнуть к оппозиции, но попал он к Алексею Петровичу случайно: брел наудачу, чтобы переночевать в первом жилье и наутро послать за вещами и расчетом. Они видели друг друга в первый раз, но когда общими силами поставили самовар и выпивали по второму стакану, то уже так сблизились, словно век были знакомы. Впрочем, Владимир Сергеич был «много наслышан».

Тихие ангелы летали очень долго. «Специалисту» это, казалось, было за обычай, но «наемный человек» наконец почувствовал себя неловко. Он придвинул портрет и начал рассматривать. Красивая молодая женщина с загадочным взглядом.

– Вот вам целая коллекция, – сказал Алексей Петрович, вынимая из ящика альбом.

Он вдруг оживился и заговорил с болтливостью, свойственною долго молчавшим людям, когда они нападают на тему и собеседника по душе:

– Здесь больше фигурирует моя собственная персона, но зато вы увидите связную историю моей жизни… моих заблуждений. Это ведь одно и то же, не правда ли? – и тут же сам ответил. – Конечно, неправда: я разумею только себя.

Первая карточка представляла мальчика, лет двенадцати или десяти, в бархатной курточке, в больших отложных воротничках, панталонах до колен и полосатых чулках. Он сидел в небрежной позе на табуретке и держал руку на голове огромного водолаза.

– Сережа? – спросил Владимир Сергеич.

– Нет, я, № 1, подающий большие надежды… Вы ничего не находите в сем отроке этакого адмиральского?

Не было ничего адмиральского.

– Напрасно… Меня готовили в адмиралы и вместе, само собою, с гениальными способностями находили даже физическое приспособление к этой должности. А вот № 2.

Он показал гимназиста, тонкого, тщедушного, с неопределенным выражением физиономии.

Неопределенность… Гениальные способности начинают, впрочем, крепнуть и выясняться в умении сводить концы с концами пред начальством и дражайшими родителями, несмотря на крупные неприятности вроде двоек и карцера, которым увенчалась первая, несчастная любовь…

Он переменил портрет и продолжал:

– № 3, начало карьеры. Свет не клином сошелся на адмиральстве. Если мальчик не мог, вследствие неблагоприятных обстоятельств, сделаться адмиралом, то он будет фельдмаршалом.

Владимир Сергеич, несмотря на свое печальное настроение духа, чуть не прыснул со смеху. «То был гусарский офицер», в полной парадной форме, во весь рост. Он лихо опирался на саблю, но лицо было такое плаксивое, худенькое тело так походило на вешалку, на которой болталось красивое платье, что нельзя было и вообразить себе лучшего изображения рыцаря печального образа в юном возрасте.

– Вы были в военной службе?

– Как изволите видеть.

Он выдернул офицера, посмотрел на него несколько минут, как бы что-то вспоминая, потом бросил с видимой досадой и открыл худощавого юношу в статском. В последнем уже можно было узнать черты Алексея Петровича.

– Я в роли Фауста, – пояснил он в том же тоне, – студент-юрист. Зубрю запоем тетрадки и таким нехитрым путем думаю получить ответы на очень мудреные вопросы.

– А фельдмаршальство как же?

– Фельдмаршальство? Рассуждая последовательно, следовало бы допустить, что если гениальный юноша не мог сделаться фельдмаршалом, то он будет министром, да спрашивайте вы логики у влюбленных родителей!

Я с ними рассорился… Еще Фауст. Студент-филолог. Изучаю историю, разочаровавшись в прежних тетрадках; но вы видите, что нервы мои притупились, и я готов продать душу черту… С этого времени меня дома «специалистом» прозвали. Название, надо вам знать, крайне презрительное… А вот я у дела.

Группа изображала несколько гимназистов и Попутнова в педагогическом вицмундире.

– Просвещаю юношество. Преподаю по Иловайскому историю, которая, как известно, «судит мертвых и дает уроки живым». Интересный мне вспомнился урок, – начал он после небольшого молчания, всматриваясь в лица гимназистов и улыбаясь: в четвертом классе был урок из римской истории. Один бойкий мальчик рассказывал, как Брут осудил на смерть собственного сына. Я его остановил. «Скажите, пожалуйста, как вы думаете: хорошо поступил Брут?» Мальчик посмотрел на меня пытливо и после маленького колебания ответил: «Хорошо». Класс оживился. По лицам некоторых видно было, что они недовольны нерешительным ответом товарища. Я спросил другого, третьего: «Хорошо, конечно хорошо». – «Ну а вы так же ли поступили бы с собственным сыном?» – «Разумеется! Еще бы!» И такие брутские выражения, что беда! У них не было сыновей… «Прекрасно. Но если это справедливо относительно сына, то должно быть справедливо и наоборот, относительно отца. Если б вы были в положении Брута и к вам привели виновного отца: вы его тоже осудили бы на смерть?» Последовало молчание и потом робкое «нет» и кое-где «да». Я предложил им поспорить. Вышел очень оживленный дебат. «Если казнил чужих, то должен был казнить и своего». – «Ему следовало отказаться от суда над собственным сыном». – «Зачем казнить и чужих? Лучше совсем не казнить». Но пришел директор, задал несколько вопросов по книжке и после класса сделал мне выговор…

– Так из-за столкновений с директором вы и в отставку вышли?

– Нет, больше из-за столкновений с самим собою.

«Специалист» переменил карточку и продолжал:

– Апостол правды, мировой судья. Защищаю «основы».

– Как! Вы и в судьях побывали? – Владимир Сергеич начал сильно заинтересовываться этими похождениями и совсем забыл о собственном горе.

– Проапостольствовал с лишком год. К концу моей плодотворной деятельности козы и свиньи делали точно столько же потрав в полях и огородах обывателей, как и до меня; столько же раздавалось и получалось оплеух, совершалось порубок, и только кражи лошадей прогрессивно возрастали…

Они пересмотрели до конца. «Специалист» заходил нервными шагами по горнице; Владимир Сергеич всё еще продолжал перелистывать альбом и спросил, больше для поддержания разговора:

– Вас любили ваши ученики?

«Специалист» приостановился, как бы готовясь подумать над этим вопросом, но вдруг круто повернулся и нырнул в соседнюю комнату; через минуту он вернулся с двумя бутылками наливки и стаканами в руках. Его глаза странно блестели, губы улыбались, но лицо имело скорее страдальческое, чем веселое выражение.

– Выпейте со мною для компании, прошу вас… Мне хочется поговорить с вами как с другом.

Он наполнил стаканы и осушил свой залпом.

– Хорошая вишневка!.. Я недавно разрешил себе употребление вина и елея; прежде в строгости аскетизма пребывал… А знаете? это очень интересная черта русского характера: когда мы хотим поговорить с кем-нибудь как с другом, то непременно прибегаем к вину… Только под влиянием вина мы делаемся вполне искренними, натуральными. Странно! Нет такого дурака, который бы не смеялся над барышнями, рассчитывающими каждый свой взгляд, слово, движение, каждую тряпку в туалете, чтобы, Боже сохрани, как-нибудь не показаться самой собою; а между тем мы, в сущности, те же барышни. Мы, конечно, настолько умны, что проделываем такие фокусы гораздо ловчее и притом направляем их на внутреннюю сторону; но это все-таки одно и то же… Выпейте-ка!