Текст книги "Эпизод из жизни ни павы, ни вороны"

Автор книги: Андрей Осипович-Новодворский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Прозябли, Надежда Александровна? – начал гость.

– Прозябла.

– А я вас таки долгонько поджидал.

– Напрасно.

– Как-с?

– Говорю – напрасно.

Довольно неловкий дурак родился.

– Я, может быть, вам мешаю?

– Да, мешаете.

Другой дурак, еще более неловкий. Егор Матвеич встал, очень смущенный, и взялся за кепи.

– А они не мешают-с? – Он с саркастической улыбкой указал на меня и нерешительно мялся на месте.

– Они не мешают! – отрезала Надежда Александровна и повысила голос.

– А!..

Егор Матвеич повернулся налево кругом и вышел широкими твердыми шагами, пылая румянцем гнева и угрозы. Надежда Александровна пересела к столу, облокотилась и закрыла лицо руками.

– Теперь, пожалуйста, оставьте меня одну! – сказала она после небольшого молчания. Она была очень бледна, и в голосе звучала сухость; но прощальный взгляд был так ласков, она так крепко пожала мне руку, что я нисколько не обиделся за свое удаление и немедленно повиновался.

Как ни приятно было мне fiasco Егора Матвеича, но в глубине души я не одобрял слишком резкого образа действий Надежды Александровны. Какая-то наивная прямолинейность и ни малейших понятий о политике.

В каких-нибудь три-четыре месяца наше положение стало ниже всякой критики и в будущем не сулило ничего хорошего. Еще Егор Матвеич – полбеды: он джентльмен, привыкший к дисциплине, и всегда мог сделать своим инстинктам надлежащее предписание, тем более что Анюта, если говорить беспристрастно, имела даже значительные преимущества пред Надеждой Александровной. Если же ему захотелось непременно «экономки», то это с его стороны была только неглубокая фантазия, мечта этакая, основанная, во-первых, на том, что какой-то известный в губернии начальник обладал тоже экономкой, а во-вторых, на неверном представлении о доступности всех этих вообще, а Надежды Александровны в частности. Докторша, приезжавшая иногда из города с мужем, собственными глазами видела, как Надежда Александровна висела у меня на шее, и клялась всем святым, что у нас нет детей только благодаря медицинским познаниям пропащей девчонки. Ввиду таких слухов Егор Матвеич ни за что не решился бы предложить Надежде Александровне вместе с сердцем и руку, из уважения к семейному принципу.

Анюта – попова дочка. У нее черная коса по пояс, брови – как намалеванные, рот – как вишня, зубы – какие бывают только на выставке американских специалистов по этой части, крепкие красные руки, а цвет лица, грудь, стройность и в особенности огромные черные глаза – такие, что если б ее показать в Петербурге, то я и не знаю, что бы из этого вышло! Кроме того, у нее есть две пары волов, три коровы, из которых две с телятами, пара добрых серых кобыл, очень плодовитых, две дюжины полотняных сорочек и прочего и по крайней мере тысячи три деньгами. В последнем обстоятельстве не может быть никакого сомнения. Отец Иван хотя и жалуется постоянно на бедность, но всем известно, что у него денег должно быть достаточно. Куда ему девать? Два сына в семинарии учатся, за них немного платить приходится, старшая дочь замужем; дома – только Анюта, семнадцати лет, Феоктиста – шести и Елеазар – четырех. Жена умерла два года назад, в ночь перед днем св. Андрея Критского. Старая просвирня Аграфена ухаживала за больною и, по словесному завещанию покойницы, получила старый капот, перину, на которой лежало тело, и три еще довольно крепких рубахи. Отец Иван от себя присовокупил двух поросят и меру пшеницы. Она всегда может засвидетельствовать, какие у батюшки достатки.

К хозяйству Анюте, заменившей мать, не привыкать стать. Егор Матвеич не раз имел случай видеть, с какою заботливостью она вытирала носик Фофочке или застегивала панталончики Лизарке. Что же касается до обращения, манер, умения принять и так далее, то в этом отношении нельзя было и требовать ничего лучшего. Я даже изумился, когда в первый раз увидал ее в роли хозяйки.

Это было на третий день после нашего приезда. Мы с Надеждой Александровной явились к о. Ивану с первым визитом и чинно сидели в «зале» на жестком диване, под орех, обитом пестрым ситцем. Зеленые цветы и красные птицы на белом фоне. Ряд таких же стульев стоял вдоль голых, смазанных белой глиной стен. Перед диваном помещался круглый стол с желтою скатертью. На стене висело зеркало, и под ним – ломберный столик. (О. Иван любил иногда в стуколку поиграть, если бывали гости: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, о. Степан с женою – из с. Початки, да из города кой-кто.) На окнах были цветы и белые занавески. Пол смазан салом, и на нем, от дивана до противоположной двери, разостлана полотняная дорожка. По этой дорожке большими осторожными шагами, поворачиваясь на ходу всем туловищем, медленно прогуливался о. Иван, высокий и худой мужчина, в сером подряснике, с проседью, плешью, длинным носом, длинными руками и желтым лицом. Анюта сидела на стуле против нас ровно, прямо, со сложенными на коленях руками и опущенными глазами, – как подобает благовоспитанной барышне.

Разговор очень скоро истощился. О. Иван делал молча три-два оборота по своей дорожке, потом останавливался возле нас, брал в кулак свою длинную, жидкую бороду и вопрошал:

– Так вы, значит, из столицы в наши палестины? Хе-хе!.. Что ж… Милости просим!.. Милости просим!

Он обеими ладонями гладил волосы, поворачивался и снова принимался ходить, медленно потирая руки. От времени до времени он подходил к окну, нагибался и смотрел куда-то с выразительной улыбкой человека, поймавшего вора на месте преступления.

– А староста-то новых лошадей купил! Ишь как танцуют! Доволен!

Замечание относилось к Анюте.

– Я видела, папенька. Карие.

– Карие, карие… Рублей полтораста дал. Ах, ско… А еще Лазаря пел: «Нi копiйки немае»…

Он отходил от окна и снова продолжал прогулку.

– Сегодня отца благочинного видел. Новые сани купил.

– И матушку видели, папенька?

– И матушку… Хорошие сани, с кожаным фартуком и подушками. Мабуть, дочь собирается выдавать… Так в наши Палестины? Хе-хе!..

Окно, как магнит, притягивало к себе о. Ивана и вызывало прежнюю улыбку.

– Ишь как! Ишь…

– Анюта! – крикнул он наконец так неожиданно и грозно, что та вздрогнула, и нам стало неловко. – Да скажи что-нибудь! Что сидишь, словно воды в рот набрала.

– Вы любите картинки? – обратилась к нам Анюта, с необыкновенным тактом и легкой дрожью в голосе.

– Картинки! – едко повторил отец Иван. – Нашла чем удивить! Столичных гостей так принимает! Расскажи уж лучше, как у нас тут куры, гуси… Ах ты, Господи! – вздохнул он через минуту. – И то сказать: одичаешь тут…

Он медленно направился к двери и вышел из комнаты.

Но отчего бы, спрашивается, и не картинки? Мы любили картинки. Анюта принесла несколько истрепанных нумеров «Нивы», и мы начали перелистывать. Она была очень мила (конечно, не «Нива») и рассказала много забавных историй. Отец, очевидно, влиял на нее удручающим образом, и в его отсутствие она совсем перерождалась.

Она достает «Ниву» на хуторах. Там у нее знакомые есть. В большие праздники они с отцом ездят туда в гости. Зажиточные люди, почти помещики. И фортепиано. Кадриль танцуют, польку, а то, когда расшалятся, – метелицю. Игра такая. «Ой, чук, метелиця! Чого старий не жениця! Як же ему женитися, коли треба журитися?» Очень весело бывает. И книги: «Ужасная тайна», «Похищенная шкатулка, или Раненое сердце». Когда начитаешься, то даже страшно делается. Знаешь, что такого не бывает, а страшно… Стихи разные. Ей больше малороссийские нравятся: «Реве та стогне Днiпр широкий…» прелесть! она очень любит цветы. У нее летом прелестный цветник в саду. Если Надежде Александровне угодно, она даст ей семян: цветной горошек, настурция, корни георгин. Вот там, в барской усадьбе, цветник – так это стоит посмотреть! Оранжереи – нечто замечательное! Очень богатые господа. Приезжают иногда на лето, а зиму где-то за границей проводят. И так далее.

Словом, всегда можно было надеяться, что рано или поздно Егор Матвеич вернется на путь истинный… Но раздражать Аполлинария Филимоныча такой слабой особе, как Надежда Александровна, никак не подобало. Я был почти головой выше его и обладал увесистым кулаком, да и то всякую минуту опасался какой-нибудь пакости, а для женщины это был противник положительно опасный. Надежда Александровна разошлась с ним в первую же встречу.

Он явился в баню в тот же день, когда мы были у о. Ивана, с самыми радужными надеждами насчет приятной компании. У Надежды Александровны был и я.

Аполлинарий Филимоныч разделся в предбаннике и вошел с таким эффектом, словно танцевал соло пятой фигуры кадрили. В одной руке он держал новую, синего сукна фуражку, а другою грациозно размахивал в воздухе, отчего подкладка его великолепного черного сюртука шелестела, как осенние листья под ногами, а туго накрахмаленная рубашка со следами утюга на манишке и высоких воротничках издавала звук ломающегося лубка. Толстая золотая цепочка висела на его круглом животе, а на шее красовался пышный бант малинового галстука с черными крапинками и такой же бахромкой на концах. Этот костюм, а также прилизанные, лоснящиеся волосы издавали такой сильный запах духов и помады, что он, кажется, был бы заметен на Сенной площади.

Он остановился на середине комнаты, поклонился Надежде Александровне, сидевшей за столом, и крикнул:

– Аполлинарий Филимоныч!

Потом повернулся ко мне (я стоял у окна) и повторил:

– Аполлинарий Филимоныч!

Затем подошел к столу, положил на него фуражку, а сам опустился на стул и сразу вспотел.

– Очень приятно! – поспешила к нему на помощь Надежда Александровна. – Вы чем же здесь занимаетесь?

Он посмотрел на нее как бы с испугом, щелкнул каблуками, очевидно подражая Егору Матвеичу, хотя и неудачно, и возопил:

– Писарь! – Потом прибавил более спокойно: – У меня вся волость в руках, потому – што ни делается, то всё я. Ко мне заезжал вчера становой, Егор Матвеич, и говорит: «Што ты, друг мой Аполлинарий Филимоныч, к новым приезжим не сходишь познакомиться?» Мы с ним всегда так: он мне – ты и я ему – ты. А то раз городничий, Степан Евдокимыч, был. К себе просил, только я чегось собраться не мог.

Аполлинарий Филимоныч вдруг остановился и молча потел до тех пор, пока ему в голову не пришел счастливый вопрос:

– Вы умеете танцевать?

Надежда Александровна улыбнулась. По мере успокоения его круглое, с широкими скулами лицо всё больше и больше угрожало взрывом смеха.

– Нет, не танцую, – отвечала она, – а что?

– Так… Егор Матвеич, мабуть, жениться будет… С поповою дочкою. Уже все балакают.

Я ему уже говорил: «Ты, Егор Матвеич, смотри, штоб непременно музыка была!»

– А между крестьянами у вас много знакомых? – спросила Надежда Александровна.

Аполлинарий Филимоныч как будто немножко обиделся.

– Какие ж у порядочного человека могут быть знакомства между крестьянами? Так, по делам, всех знаешь, а штобы знакомства, компанию водить – этого у меня не заведено. Известно – мужик, необразованность!

– А вы – очень образованны? – Надежда Александровна вдруг рассердилась и смотрела на него вызывающим образом.

– Прощайте! – Аполлинарий Филимоныч взялся за фуражку, совсем обиженный.

– Куда ж вы так скоро? – вмешался я. – Посидите!

– Нет уж, прощайте!

Церковь была полна народом. Белые шубы, черные, серые, рыжие свитки; огромные головные платки баб, целые огороды желтых и голубых цветов и бинд на головах девок. Весна была на исходе, но кожухи еще были на всех, как будто по зимней инерции. Грудные ребята плакали, проголодавшись, в ожидании причастия. Мужики клали усердные поклоны; парубки, в зеленых и красных поясах, черных свитках и белых шароварах в смазанные дегтем сапоги, стояли отдельной кучкой и изредка пошушукивались. Два больших освещенных солнцем столба пыли косо падали от окон. Со двора доносилось веселое щебетание птичек.

Я стоял на правом клиросе в качестве регента и с трудом справлялся со своим хором. Надежда Александровна вошла, когда пели «Верую». Она поразила меня своим видом, казалась очень взволнованною и смотрела в одну точку растерянными, большими глазами. По церкви пронесся шепот. Мужики расступились и дали ей дорогу. Парубки толкали друг друга в бока и улыбались; девки с любопытством заглядывали ей в глаза; две-три старухи взглянули на нее с состраданием и покачали головами. Аполлинарий Филимоныч набожно перекрестился на левом клиросе.

Она подошла ко мне, остановилась на некотором расстоянии и словно окаменела до того момента, пока о. Иван не начал проповеди. Это бывало чрезвычайно редко, и потому в толпе произошло значительное движение. Все почему-то высморкались, откашлялись и подошли ближе.

– Много грехов вкоренилось в человеке, много плевел завелось на ниве Господней! Пьянство, лень, стяжание, блуд… Богатую жатву собирает диавол! Но все эти пороки, порознь и даже вместе взятые, – ничто в сравнении с той язвой, которая в самом корне подтачивает сердце человека и уподобляет его сосуду, наполненному змеями!

– Ох, Господи!..

– Берегитесь лжеучителей! – с чувством воскликнул оратор, простирая руку в нашем направлении. – Они приходят к вам… – и так далее.

Тысячи глаз повернулись в нашу сторону. Надежда Александровна вдруг снова очнулась, вспыхнула до ушей и почти выбежала из церкви. Это было ужасно неполитично.

Подходя к бане, после церкви, я заметил, что ворота Надежды Александровны выпачканы дегтем. Она лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и не заметила моего прихода. На полу валялось какое-то разорванное письмо; на столе лежал револьвер.

– Надежда Александровна!

Она вздрогнула и быстро поднялась. У нее был очень болезненный вид и веки покраснели.

– Ах, это вы! – сухо сказала она и отвернулась. – Садитесь, пожалуйста!

Это было ни на что не похоже! Впрочем, весьма вероятно, что она не знала про мою любовь. Я никогда не говорил ей об этом. Она всегда так направляла разговор, что признание было решительно невозможно. Больные, гигиенические условия и прочее – и ровно ничего о себе. Странная, гордая девушка! Я знал наверное, что она ни с кем не переписывалась. Я составлял ее единственную поддержку; но она как будто досадовала на меня за это и никогда не благодарила, если мне случалось оказывать ей какую-нибудь услугу. Ни капельки юмора в характере. Вечная сосредоточенность, напряжение нервов, какой-то деспотизм над собою, подвижничество будто.

Я опустился на стул и грустно повесил голову. Надежда Александровна между тем толкнула ногой письмо (то было, как я потом узнал, письмо от Егора Матвеича с окончательным предложением) и заходила по комнате; потом вдруг порывисто подошла к столу, взяла револьвер и протянула мне.

– Пожалуйста, возьмите его, а то я или себя…

Голос ее дрогнул, и она не договорила.

– Надежда Александровна!.. Я чуть не плакал.

– Как! вы не хотите взять от меня подарка? Вот это мило! Может быть, надпись сделать? а? Я сейчас!

Она вынула из кармана ножницы, села к столу и нацарапала: «Souvenir».

– Вот!

Но по лицу ее вдруг пробежала судорога; она бросила револьвер, закрыла глаза руками и зарыдала. Тут уж я не мог выдержать, взял ее на руки и начал осыпать поцелуями.

Вечером, счастливый, как жених, я возвращался домой. Револьвер, украшенный ленточкой, лежал у меня в кармане.

Исчезли сомненья, рассеялись тучи,

И весело к небу вспорхнули мечты.

Выход из скверного положения был найден. Такой простой выход – и почему-то так долго не давался!

– Пссс… Прынц!

Я сжал кулаки и направился прямо на Аполлинария Филимоныча. К моему удивлению, он не обратился в бегство и даже сделал два шага мне навстречу. От него сильно пахнуло водкой.

– Вы не очень-то! У меня против вас такое слово есть, што… А если хотите благородным манером, то – поединок! Два пистолета – и шабаш! Завтра, в полдень, в бурьяне… Так-то!

Он кивнул головою снизу вверх и юркнул к себе в калитку, оставив меня в величайшем недоумении. Всё это было невероятно глупо. Я даже не знал, кто, собственно, меня вызывает: сам ли Аполлинарий Филимоныч, или он взял на себя только роль секунданта.

Но так как он во всяком случае обещал быть в бурьяне, то я вооружился солидной палкой и в назначенный час был на месте. Револьвер был у меня в кармане только потому, что я решился с ним не расставаться ни на одну минуту.

Бурьяном называлась густая поросль на склоне балки в четверти версты от села возле самой дороги. Там никого не было. Стая скворцов с шумом поднялась с сухих прошлогодних стеблей и улетела в поле. Я решил, что сделался предметом глупой шутки со стороны Аполлинария Филимоныча, и лег на свежую, влажную траву помечтать. День был ясный и теплый, по небу плавали легкие облака, птицы весело чирикали; до самого горизонта расстилалась огромная площадь нежных зеленых посевов.

Я вынул револьвер и начал его рассматривать. Он, казалось, еще сохранил теплоту ее руки. «Souvenir» был нацарапан такими восхитительными каракульками, что я готов был любоваться им вечно. Откуда у нее эта голубая ленточка взялась? Я никогда не видал у нее ничего подобного. Она издавала легкий запах волос…

Вдруг в стороне что-то хрустнуло. Я поднялся – и в ту же минуту произошло нечто чудовищное, невообразимое…

– Ага! Лови! Крути! Бери!..

На меня посыпались удары. Я, как во сне, видел какие-то лица, руки, какую-то тележку на дороге. Там были: Егор Матвеич, Аполлинарий Филимоныч, рассыльный…

Меня повезли в школу, о чем-то расспрашивали, что-то говорили, дали подписать какую-то бумагу… Больной и разбитый, я очутился бог знает где!

Через месяц совсем, совсем в другой губернии я получил – не помню, при какой оказии – небольшую посылку и письмо от Анюты.

«Я должна вам сообщить ужасную весть! Но я, видит Бог, ни в чем не виновата и всё б отдала, чтобы этого не было! Папенька говорил, что если б не пистолет, то против вас ничего бы не было, и я этот пистолет взяла, потому что он незапертый в школе лежал. А Надежда Александровна – прости Господи ее душу! – ко мне пришла и пистолет увидала, а я и не заметила, как она взяла… Ах, Господи! Я и сказать не могу, как меня это поразило! Я знаю, что вы любили покойную, и я за нее буду вечно Бога молить, и вас чтоб Господь помиловал. И меня вы простите. Я всегда так останусь, ни за кого не хочу выходить… Не знаю, хорошо ли я делаю, что посылаю вам пистолет, но… Ах, я так плачу, что не могу писать!..»

1881

РОМАН
(Рассказ)

Это было в начале весны, в то переходное время, когда на развалинах зимней природы всё прочнее и прочнее утверждается новый порядок вещей, когда птицы поют песню любви, озонированный воздух сладко раздражает и щекочет нервы, кавалеры обнаруживают особенное любопытство и чуткость ко всему, что касается дам, и наоборот, а беллетристы испытывают большое затруднение от обилия неустановившихся образов и тем для романа.

Я избежал этих затруднений благодаря счастливой случайности. В самом поэтически уединенном месте городского сада в К., там именно, где главная аллея оканчивается полуразрушенной беседкой и только едва заметная в кустах тропинка ведет вниз по крутому спуску, я нашел совсем готовый роман, в виде двух записных книжек, из которых одна, очевидно, была ее, а другая его, дневника и нескольких писем. Всё это было завернуто вместе в бумагу и лежало на свежей, слегка измятой траве.

Я немедленно поднес ее книжку к носу: она, то есть книжка, очень простенькая, в красивом кожаном переплете, – издавала легкий запах кожи, бумаги, голландского сыру (вероятно, вследствие частого совместного пребывания в кармане), но духами отнюдь не благоухала и вообще дышала такою трогательною скромностью, что я сразу почувствовал к ней живейшую симпатию и поднялся в беседку с целью заняться более подробными исследованиями. Как знать, может быть, он ее обидел? может быть, ей потребуется утешение, защита, покровительство? Ведь эти переходные сезоны подъема молодого духа, напряженной физической и нравственной энергии, преувеличенных надежд и наивной веры – это такая почва, на которой погубить девушку – всё равно что хлеба с маслом съесть…

Я начал с величайшей поспешностью:

«Список белья. Рубашек – 6, юбок – 4, простынь – 4, наволочек – 4, кальсон – 4 пары, носов‹ых› платков – 6, чулок – 6 пар, воротничков – 3, манжет – 3». Помечено прошлым годом. Февраль.

Он был гораздо богаче. Его книжка черная, с золотым оттиском: «Notes», даже на значительном расстоянии пахла фиалкой и табаком.

Одних рубах у него было две дюжины – одна дюжина со стоячими воротничками, а другая с отложными. За метку дюжины новых носовых платков он заплатил Маше полтора рубля деньгами и фунт конфект в 60 коп. серебром. Одевался он очень недурно. У него имелось две шляпы: цилиндр (7 р.) и шапокляк (6 р.), пальто с бобровым воротником (60 р., у Канюкина), летнее пальто (18 р.), енотовая шуба (75 р., по случаю, в кассе ссуд), два фрака, два сюртука, визитка, пиджак, несколько пар брюк, из которых одна серая, клетчатая и прочее. В кассе ссуд он купил себе серебряный портсигар за 12 р. и золотое кольцо за 20 р. Золотых же часов и фарфорового сервиза он не покупал, потому что то и другое получил ко дню рождения от Зизи и остался так доволен, что оценил подарок приблизительно в 300 р. и тут же шаловливо заметил: «Дорог мне не твой подарок – дорога твоя любовь». В его кабинете стояла голубая кушетка, купленная по случаю за 14 р., а возле, на паркетном полу, лежала медвежья шкура, взятая вместе с лампой для письменного стола и статуэткой Венеры за долг в 15р. от некоего Т. Две других Венеры, масляными красками, он купил за рубль на толкучем рынке и повесил на стене против кушетки, по обеим сторонам трюмо. Кроме кабинета у него была еще спальня, для которой приобретен ночной столик (2 р.). За обе эти комнаты он платил 50 р. в месяц.

Она занимала одну маленькую комнату в 12р. В такой комнате кроме кровати, неизбежных двух стульев, обыкновенно с просиженным сиденьем, стола, умывальника и шкафчика или комода мог быть разве какой-нибудь старый диванишка, да и это сомнительно: комната была очень бедно обставлена, судя по тому, что жилица сама чинила оборванные обои («кусок обоев – 30 коп.») и мужественно боролась с тараканами («порошок от тарак‹анов› – 40 коп.»). На стене или на полу (должно быть, на стене), у кровати, у нее прежде был ковер, но она – бедная! – заложила его у еврея-ростовщика (Базарная, № 18) по 15 июля 18… г. за 10 р. серебром. Из гардероба, находившегося в шкафчике или комоде, упоминается о черном и сером платьях; но какого фасона и достоинства эти платья – покрыто мраком. Известно только, что черное было старее и даже потребовало значительного ремонта (3 р.).

Он выкуривал в месяц тысячу папирос, на 10 р., и сотню сигар по 10 коп. штука; она съедала два фунта конфект, очевидно заедая скверный двадцатикопеечный обед, и фунт орехов (20 коп.). Он покупал и мыло «тридас», духи, пудру, фиксатуар и тому подобную дрянь; значительная часть его месячных расходов выражалась странными терминами: «непредвиденные издержки», «удовольствия», «наслаждения», «аптека». У нее даже одеколону не значилось. Она бывала два раза в месяц в театре и заседала в галерее (50 коп.); он позволял себе это удовольствие раз 6–8 и занимал кресло первого ряда (3 р.). Извозчик обходился ему ежемесячно в 20 руб.; она, по-видимому, постоянно ходила пешком. Зато она тратила 2 р. на библиотеку и откладывала «капитал» на покупку полного Спенсера (накопила 4 р.), а он читал Поль де Кока и кн. Мещерского, которых купил очень дешево по случаю.

«Свет проходит 288 000 верст в секунду. Скорость электричества – четыре раза вокруг Земли в секунду (по медной проволоке). Мандат – приказание; мандант – дающий приказание».

Это у нее. У него соответствующих заметок не было. Была, правда, выписка из законов, но она относится к позднейшему времени, то есть к дальнейшим страницам: «Всякий, обольстивший девушку обещанием на ней жениться и не исполнивший сего обещания…» Впрочем, не будем забегать вперед.

Она, очевидно, была учащаяся барышня; о его профессии нельзя было вывести определенного заключения.

Раз она гуляла в саду с книгой серьезного содержания под мышкой, непременно в саду и с книгой, потому что в К., кроме сада, гулять негде и все юные учащиеся барышни, как известно, всегда гуляют с каким-нибудь солидным автором, спасаясь, таким образом, от неприятной мимики со стороны ловеласов. Прошлась, как это делают все, по каштановой аллее, потом повернула на главную, где ей встретились многочисленные пары и группы, причем девицы и дамы непременно оборачивались, чтобы посмотреть, как на ней сидит платье сзади, и ей вдруг почему-то стало так грустно, так грустно… Она свернула в беседку, посидела несколько минут в глубокой задумчивости, потом торопливо вынула из кармана записную книжку (тогда же там был и сыр) и написала неровным, нервным почерком: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» Она надавила на последнем слове, как бы мстя этим «людям», то есть только что встретившимся девицам и дамам, за… за что, в самом деле? А за то, что они так пошло довольны и счастливы! Взяли под руку по кавалеру и считают себя вправе смотреть с усмешкой и на нее, и на ее платье, и даже на ее книгу серьезного содержания!

Но «красные девицы переменчивы», как известно, и гнев, а тем паче злопамятность решительно не в их характере. Она вдруг перешла в элегический тон и задала себе вопрос поэта: «Чего хочу? О, так желаний много!..»

На «много» рука ее дрогнула и выронила карандаш. Она еще ниже наклонила голову, может быть, всплакнула и меланхолически задумалась. Ах, эти «желания»! Они иногда наплывают такою массой, возбуждают такое странное и тягостное настроение, что мир превращается в собрание загадок и вопросительных знаков, жизнь представляется жалкой сутолокой, а в душе до боли копошатся вопросы всех падежей. Так сама природа толкает юношу в объятия семи греческих мудрецов и латинских склонений, а девушку… В сущности, следовало бы их фундаментальнее засадить за древние грамматики, потому что слово «склонять» они понимают только в связи с дополнительным «мужчину» (то есть свое прямое начальство), а всем этим: кого? кому? и так далее – придают слишком конкретное значение.

Она прислонилась к столбику беседки, подняла влажные ресницы и устремила глаза на сучок старого ясеня. Где-то далеко, как будто в глубокой долине, под нею копошится людской муравейник. Она слышала обрывки фраз, замечаний; перед нею мелькали лица, костюмы; люди размахивали руками, суетились и двигались, как марионетки. Зачем? к чему?… Она видит картинные позы маленьких человечков, выражение маленьких страстей и волнений; вот крошечное торжество, вот миниатюрное страдание и бесполезные слезы… Почему? из-за чего?… И всё это такое родное, привычное, так щемит сердце, что «миниатюрное» и «крошечное» мало-помалу исчезает, лицо наблюдательницы делается любящим и нежным; на нем проявляется трогательное сочувствие и… Словом, там обрисовывается большая человеческая фигура, которая растет, растет и колоссальным образом, дышащим силой, теплом и красотою молодости, приближается к ней…

Она подняла карандаш и не успела опомниться, как «он» стоял уже в книжке, крупный, круглый, с большим восклицательным знаком:

«Он!.. Может ли быть что глупее этого слова, когда оно подчеркнуто, – немедленно спохватилась она, – и притом ни к кому определенно не относится? Но я понимаю душевное состояние девушки, которая при попытке уяснить себе смуту собственной головы, только и может выдумать: он. Что такое он? Неужто это непременно мужчина? это вообще человек прекрасный, сильный, героический, который может подать руку и в братском союзе любви, преданности и взаимного уважения вести к цели… Но нет! я притворяюсь… Неужели ложь так глубоко всосалась в наши нервы, что мы не можем не притворяться даже перед самими собой? Такой человек не может быть женщина…»

Говоря по совести, никто подобных рассуждений в записных книжках не помещает; но к таковой ее оригинальности мне, конечно, оставалось только отнестись одобрительно. Да и то сказать: что бы это была за находка, если бы она состояла исключительно из хозяйственных заметок?

Поставивши многоточие, она почувствовала озноб и поспешно пошла домой.

Дверь отворила Евфросинья. Это средних лет и полноты очень бойкая и подвижная дама – единственная прислуга и неизбежная принадлежность десятирублевых «номеров». За рубль в месяц с комнаты она ставит жильцам самовар и раза в три в неделю, под предлогом подметания пола, поднимает немилосердную пыль при посредстве единственного в своем роде голика. Кроме того, она стряпает и стирает на хозяйку, бегает в лавочку, а по вечерам, освободившись от дела и обязательств служебного характера и бросив последний взгляд на чисто прибранную кухню, симметрично расставленные горшки, лохани, кастрюли и прочее, кокетливо оправляет перед кусочком зеркала волосы, приводит в порядок юбки, затем садится к окну и запевает тоненьким-тоненьким голосом:

 
Ой, что же это кипит?
Ах, кто же это идет?
Это кашица кипит,
То мой миленький идет!
 

Скоро сильный запах махорки, а потом и звук шпор дают знать о приближении «миленького», который никогда не заставляет себя долго ждать, потому что с гениальностью, свойственною одним только солдатам, ухищряется получать от своей возлюбленной сверх ежедневного угощения еще и довольно ценные для такой бедной особы подарки: платочек, кисет, красную рубашку, рубль деньгами и прочее. Если же у хозяйки насчет махорки строго, то Евфросинья принуждена сама выходить к дружку за ворота; но в таких случаях он бывает гораздо требовательнее и вообще относится суровее.

– Самоварчик прикажете, барышня? – любезно начала она, сопровождая барышню в комнату. («На щеке же ее поцелуй пламенел»).

– Да, пожалуйста…

– Сичас, барышня! В лавочку сбегать не надо?

– Ах, нет…

– А чай у вас есть?

Барышня заглянула куда следовало и заметила, что чаю нет.

– То-то, – улыбнулась Евфросинья, – я еще давеча видела, что нет. Да у вас и сахару нет.

– Нет? Ну так ты, голубушка, и самовара не ставь…

– Чего «не ставь»? Мигом. У меня возьмите, коли нет… Что это вы, барышня, невеселы будто?

– Да так что-то невесело, Евфросиньюшка…

Евфросинья приняла ту характерную позу, без которой русская баба никогда не начинает размышлений, то есть одною рукою подперла груди, а другую – щеку, и покачала головой.

– Женишка вам надо, барышня, вот что! Барышня ужасно сконфузилась и поспешила прекратить разговор, а по уходе докучливой собеседницы немедленно записала:

«NB. Купить чаю и сахару. (Заложить ковер.)»

«Женишка надо!..»

Вероятно, в тот же вечер она получила письмо от отца: