Текст книги "Медвежий ключ"

Автор книги: Андрей Буровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Глава 22. Как выживает людоед

Октябрь и ноябрь 1980 года

– Зима долгая… Гришка, нам ведь этих двух на чердаке не хватит.

Сказано было тихим вечером, когда в печке стреляют поленья, а ветер почти не несет с собой снега, умиротворенно вздыхает за окном. Гриша с Володей как раз поужинали при свете свечки правым бедром Аркадия Михайловича. Володя оказался, кроме прочего, неплохим кулинаром, разве что винный соус не так уж хорош… Но использовался для винного соуса спирт, так что не будем строги к Володьке, не будем его пока есть, благодушно думал сытый Гриша.

– Охотиться будем. Или ты это про то, что пора в город? – усмехнулся Гриша, блаженно растянувшийся на нарах.

– В город рано… А охотиться мы не умеем. Ты когда-нибудь охотился на лося? На марала? На медведя? Ну то-то… И я не охотился.

– У тебя и предложения есть?

– Скоро промысел начнется… Охотник в избушке живет один, или с собакой. Продуктов в избушке до весны, а часто он еще и подстрелит кого-то…

Разговор смешит Григория. Интересно беседовать в жарко натопленной избушке, лежа на нарах. От силы метр – ширина прохода между нарами, и на них валяется Володька. Первые метели – не страшно! Если не выходить из домика, то можно и всю зиму просидеть, дров хватит и в самых ближайших окрестностях избушки. Правда, еды не хватит до весны, и потому прав, прав Володька! Надо искать выходы, недооценил я его…

– Ну, и что предлагаешь?

Стрельнуло полено в печи, ветер дунул и затих на чердаке. И тихо так произносит Володька: если попроситься на ночлег… Он разве выгонит? Охотник?

– Та-ак… Ну, допустим, попросился я на ночлег. Дальше что?

– Ну что… Только это не ты, Гриша, попросился, а я попросился. У тебя же вид такой… боевой. Тебе же не поверит никто, если жалостную историю расскажешь – что мол, тебя золотишники побили и выгнали на верную смерть, или что ты бродяга. Не бывают такие бродяги. А я вот попросился, меня пустили, я рассказал, мне поверили. Легли спать, я его и топором спящего возьму. Вот и еда еще на пол-зимы…

Грише смешно это слушать: недооценил, недооценил! Но отвечает он очень серьезно:

– Уверен, что возьмешь топором?

– Конечно, уверен.

– А если собака?

– Собак они в избушку не пускают… А если и пустит, я ее тоже топором.

– До сих пор я тебя всерьез слушал, а вот тут ты, Володя, неправду говоришь. Не убьешь ты собаку, зверовую лайку, топором.

Помолчали. Еще стрельнуло полено в печке, да в тайге завыл кто-то неизвестный, непонятный. Далеко выл, на пределе слышимости.

– Не убью топором, убью из ружья. Главное, чтобы у нас было это все – продукты, охотник, собака…

– Нет, Володя, собака – это главный риск. Подумай, сможешь ли, и тебе ли на дело идти.

– Так ведь и ты будешь неподалеку…

Ну вот и все, и замкнулся круг. Вовка проявляет инициативу, набирает очки, но все под его чутким руководством. Гриша, в случае чего, спасет и выручит. Так что с одной стороны – и правда недооценил. Это же надо, как придумал! А с другой стороны – ничего интересного. Самостоятельности никакой.

– Тогда так… – подводит Гриша итоги, – тогда нельзя тебе перед этим делом сутки есть. Не человека есть, а вообще что бы то ни было есть. Чтобы ты и правда был голодный, лесовиков ведь не обманешь. А я к избушке подойду к ночи, затаюсь поблизости. Вдруг тебя, сиротинушку, еще и выручать придется…

Самым трудным оказалось совсем не то, что ожидали: не убийство. Труднее всего оказалось дойти до избушки по таежным тропкам без лыж. Тропки, совсем не укатанные, не плотные, оказались покрыты глубоким снежным покрывалом; нога свободно уходила в этот снег. Гриша кое-как сделал лыжи, на которых можно было ступать по снегу; в изготовлении лыж опять очень помог ему Володька, но идти на этих самоделках удавалось кое-как, словно на ходулях. Ватники грели в сильный мороз все же плохо, обувь вообще нужна другая… Одним словом, невеликий выбор между избушками охотников могли сделать Гриша и Володя, и хорошо еще, вовремя спохватились; снег все падал и падал, с каждой неделей было бы сложнее и сложнее добраться куда бы то ни было.

Потом Гриша вспоминал этот поход даже с большим страхом, чем бегство из Красноярска или убийство Субботина. К ночи сильней трещал мороз, Володька ушел к избушке, Гриша остался в лесу. Естественно, он не остался в условленном месте; не успел Володя скрыться, как переместился чуть ли не к самой избе. Ну, не к самой избе, конечно, но так, чтобы всю ее было видно, даже в столбах крутящегося снега. На счастье, собак у охотника не оказалось. Теперь никто бы не смог уйти из избушки, не замеченный Гришей, но тут возникли другие проблемы. Хорошо, если все кончится быстро… А если Володька продаст, или попросту струсит? Здесь, в виду избушки, разводить огонь – глупее не придумаешь. Уйти, развести костер на расстоянии? Тогда не будет видна избушка, ситуация уйдет из-под контроля. Ждать до утра здесь же, под кедром? Снег падал, мороз заползал под коленки, прочно угнездился на ступнях; Грише даже показалось, что под снегом ногам становится теплее, а снег покрывал их очень быстро.

Гриша решил, что ждет до двух часов ночи и пытается ворваться в избушку. Если Володя продал, его, скорее всего, ждут, и тут, как всегда, кто кого. Гриша верил, что сможет взять обоих, но риск все-таки немалый; и отступать никак нельзя – Володька знал ведь, где находится избушка.

К счастью для него, Дягилев не собирался продавать; где-то около двенадцати ночи вышел, махнул Грише рукой. Сделал дело, или Дягилев врет, а где-то за дверью ждет охотник, приложившись к прикладу ружья? Ждет, пока Гриша, проявит себя, покажется на нужном расстоянии…

Гриша подождал, не двигаясь, наблюдал; Володька махнул еще раз, сипло прокричал что-то. Держа под прицелом Дягилева, Гриша двинулся к избушке. Тот ждал, не уходил в тепло избы, и Гриша на всякий случай скрутил Вовку, первым втолкнул его в избу.

И зря сомневался в верном Вовке, напрасно перепсиховал: охотник не встал с топчана: проломлен череп, раскроен надвое лоб; для этого дела Володька взял даже не топор, а очень тяжелый колун.

– Эх ты, не мог его сразу столкнуть! Смотри, кровь потекла на постель, сам теперь будешь отстирывать.

Володька открывал и закрывал рот, никак не мог придти в себя.

– Как его звали-то?

– Назвался Иваном.

– Что голос такой глухой?! Приди в себя, парень, да побыстрее!

Но Гриша был очень доволен. Для кого-то добро, сложенное в избушке, показалось бы нищенским прибором, не имеющим вовсе никакого значения. Но не для двух бродяг, куда более нищих, чем охотник. Григорий даже не ожидал, что они смогут обрести столько добра в этой избушке: двустволка и карабин, боеприпасы, приготовленные на все время промысла; тряпье и ветошь; старая, но крепкая одежда; много посуды; приспособы для снимания шкурок, ножи и капканы; коса-литовка и серп; спички, несколько свечей, добрых тридцать пачек «Беломора». Все это было теперь их, а тут еще две шубы, короткая и длинная, и лыжи, настоящие лесные лыжи!

Радость чуть угасла, когда подельщики прикинули, каково нести все это в свою избушку, за двадцать пять километров, да еще и продукты: макароны, крупы и муку, добрых килограммов тридцать.

– Придется потрудиться! – однозначно высказался Гриша. Володя растерянно кивнул.

Спали Гриша и Володя мало, с первым светом, тяжело груженые, двинулись они к себе. Хорошо еще, охотник использовал в хозяйстве маленькие детские санки. Маленькие-то маленькие, а сколько удалось на них увезти! Без этих санок, пожалуй, им и не справиться вовсе.

А километрах в десяти от избушки, выбиваясь из сил на тропе, они встретили еще одного, шедшего под рюкзаком навстречу. Метрах в двухстах заметил Гриша идущего человека, и не стал долго разбираться: карабин сам вскочил к нему в руку. «Интересно, как тут скажется преимущество карабина?».

И сказалось это преимущество, да еще как! Упавший в снег не успел даже выпустить из рук поводок, собака тянула покойника, и труп хозяина тормозил движения животного. Гриша извел на вертлявую скотину три патрона, и она еще была жива, когда он подбежал к ней и к охотнику.

Добычи прибавилось: и мяса, и продуктов, которые нес охотник в рюкзаке, и ружье шестнадцатого калибра, патронташ и охотничий нож.

– Все не унесем…

– Не унесем, – согласился Григорий, – ясен пень, придется возвращаться.

Дягилев потерянно молчал.

Они так никогда и не узнали, что принесло сюда этого человека: должен ли он был стать сменщиком или сотрудником Ивана, нес ли продукты в общее с Иваном хозяйство или в какое-то другое.

На санях еле нашлось место для рюкзака новой добычи, саму добычу пришлось оставлять. Разделали труп, тушу собаки, повесили на деревья, чтобы не достали волки, если найдут это место. Григория волновало, что все же пришлось пострелять. Карабин стрелял совсем не так, как охотничье ружье; ему казалось, эти выстрелы должны слышаться на меньшее расстояние… Но не выдавал ли он желаемого за действительное, и в конце концов, велика ли разница, слышно за пять километров или за семь? Риск, опять совсем не нужный в их положении риск.

Уже садилось солнце, когда дотащили все домой. Не давая Володьке отдохнуть, Гриша тут же ломанулся обратно.

– Может, хоть горячего поесть…

В голосе Дягилева прозвучали молящие нотки. Гриша молча помотал головой, сунул ему холодные остатки ребер Аркадия Михайловича, кружку с холодным чаем.

– А ты?

– Оставишь мне немного чаю.

И сунув в печку несколько поленьев, ушли в новый маршрут, на новых лыжах. Уже глухой ночью принесли к избушке этого второго и собаку; ни на что больше не было сил, подельщики тут же завалились спать, а утром болело все тело. Гриша считал себя сильным и ловким, привычным к любым напряжениям… Но тут напряжение оказывалось чрезмерным, он рисковал надорваться, и в этом тоже коренился вызов.

Гриша чувствовал этот вызов не хуже, чем вызов людей, знавших за него, что он должен делать и каким быть, или чем вызов первобытного леса, прозвучавший для него с высоты перевала. И Гриша все не унимался. Какая-то злая, уверенная в себе сила двигала его, не давала остановиться там, где остановились бы многие и многие. Он даже находил особенное удовольствие в преодолении себя; в том, чтобы сделать рывок на грани физических возможностей человека.

– Гриша, давай сделаем дневку…

Гриша молча мотал головой, только дал вскипятить чаю, сварил немного бульона из первого охотника, в избушке.

– Как его звали, говоришь?

– Ты уже спрашивал, Иваном.

– Ну-ну, смотри-ка, забыл. Ну, значит, бульон из Ивана.

И похлебав бульона с мясом из Ивана, с первым светом опять пошли к той, первой, избушке. Новая проблема: сутки не падал снег, не мело – каждый, кому не лень, мог бы найти их по следам. Григорий нервничал, но опять повезло – задуло, опять повалил снег. В избушке охотника уже стало почти совсем холодно. Протопили, решили ночевать – вряд ли кто сунется в метель, а если и сунется – добыча. С карабином Гриша стал особенно уверен в себе, и вообще все как будто получалось.

Но и спать он Вовке дал не долго, поднял его задолго до света. В темноте, в крутящейся метели, они натаскали часть поленницы внутрь и запалили избушку. Теперь всякий, кто найдет избушку, мог списать гибель Ивана и исчезновение всего на пожар. Снег падал и падал, хлопья шипели в огне, испаряясь прямо на лету, огонь поднялся очень высоко, и еще выше – столб черного дыма.

– Вот по этому нас и найдут…

– И вовсе не нас, а пожар! И пусть находят; к тому времени, как кто-то придет, мы уже на сто рядов будем у себя.

Интересно, что до этого времени миловала их встреча с зимними владыками этих мест. А вот теперь, пусть уставшие, но на лыжах, в шубах и с карабином, столкнулись они с небольшой стаей волков. Сразу Гриша и не понял, что происходит – ну, бегут между кедров какие-то крупные серо-седые собаки, ну и пусть себе бегут. Володька «включился» быстрее, хотя только что шел – еле плелся.

– Ну, влипли! – истерически завопил Вовка, судорожно рванул с плеча ружье.

Гриша поймал его за плечо, изо всей силы тряхнул:

– Молчи, скотина! Отобьемся!

– Если психовать не будем, конечно, – добавил он, отпуская Вовку – глаза у того стали нормальные.

А волки вовсе не хотели нападать. Гриша видел и без всякого бинокля, что в стае не все волки широкогрудые, с зимней серебрящейся шерстью. Часть зверей была с черными или рыжими пятнами, а один волк даже с хвостом колечком. Волки скрещивались с собаками, Гриша и раньше слышал об этом. И не нападали эти волки. Постояли, оценили напряженные фигуры с оружием, побежали по своим делам, не приближаясь на ружейный выстрел. Это были «неправильные» волки – о таких не пишут в приключенческих романах, но такие встречаются в тайге.

– Ну вот, а ты, Вовка, боялся, – еще раз утвердил Гриша свое превосходство. Гриша испытывал сложные чувства: и страшно сцепиться с целой стаей в метель, даже когда в руках карабин. И вызов… ох, какой же во всем этом вызов!

Ко второй половине дня пришли подельщики к избушке. Почти трое суток длилась операция, и еще двое суток они отсыпались и приходили в себя, спорили о философии Гегеля, о том, как лучше готовить собак и людей и как лучше выделывать их шкуры.

Теперь у них было двое лесных широких лыж, были шубы, а с ними и возможность ходить по лесу, куда угодно, в том числе и без всяких тропинок.

Вот тут-то и выявилось коренное различие между Володей и Гришей. Володя хотел только валяться на нарах, раз есть такая возможность. Его никуда не гнал вызов морозов, застывшего леса, волчьих стай.

– Раз так, будешь заготавливать дрова, еду готовить… Винный соус у тебя неплохо получается.

Володька согласно кивнул, а Гриша, если позволяла погода, ходил по лесу на лыжах, обретая вместе с добычей и опыт. Он даже нашел место, где снега наметает поменьше и где отстаиваются зимой маралы; он застрелил двоих рогачей, сколько получилось принес сразу, а потом они вместе с Володей сходили туда с санками, и привезли сразу все мясо. Волчья стая пыталась снять с дерева мясо и сожрала внутренности, выброшенные в снег, но при появлении людей опять ушла. И волки в стае были сытые, лоснящиеся, совсем не похожие на вечно голодных зверюг из рассказов для пугания горожан.

А вообще было опасно шататься по лесу – следы лыж не так и трудно засечь. Особенно плохо, если надолго устанавливалась ясная погода: тогда и топить было опасно – вдруг кто-то увидит дымок там, где никакому дымку быть вовсе и не полагается? Гриша подумал и решил затаиться, никуда не ходить, пока нет жестокой необходимости.

Стоял могучий зимний якутский холод под тридцать-сорок градусов. Днем деревья трещали от мороза, по ярко-синему небу не плыло ни одного самого маленького облачка. Ночи стояли еще более холодные, небо полыхало огромными яркими звездами. Таких звезд Гриша никогда еще не видел, и о них тоже хотел бы раздобыть каких-то книжек… Из школьной астрономии он не вынес почти ничего, в кругу отца этим, понятное дело, тоже как-то не занимались, у самого руки не дошли. Значит, нужны и такие книжки…

По ночам, когда не видно дыма из труб, да и спят, как правило, охотники, они топили печку, вели долгие беседы до утра. Спать можно было и днем – ведь они не настораживали ловушки, не охотились, выслеживая зверей. Почему-то лучше всего говорилось им именно ночью, после протопки, а спалось как раз по утрам, после позднего зимнего восхода.

И в предвкушении интересных бесед он не ошибся в Володьке: тот высказывал порой очень любопытные идеи.

– Ты, Гришка, самый настоящий мутант, – тихо говорил Вовка, покуривая в темноте, – только ты не обязательно физический мутант, ты культурный.

– Это как? Извольте объясниться.

– А вот смотри… Культура порождает людей, которые не обсуждают, можно делать или нельзя некоторые поступки… Если человек просто задумывается – можно или нельзя – он уже бунтарь, и он опасен. Согласен?

– Об этом и Шопенгауэр писал и Ницше.

– Не совсем об этом… Но что-то похожее, согласен. Так вот, ты человек, который стихийно, сам по себе, может послать все человечество на фиг. Взять и послать, и в этом смысле ты мутант.

Гриша слушал и чуть-чуть дремал. Получалось интересно и почетно, он согласен был быть и мутантом. А вот еще интересная мысль!

– Вовка, а если мутантов станет много? Тогда как?

– А их и не может быть много…

Стояла середина декабря, время самых морозов и вьюг, а Гриша накопил много мяса разных зверей и людей и мог не охотиться до весны. Была еще и теплая одежда, и лыжи. Что не менее важно, Григорий накопил огромный ценный опыт жизни в лесу, и готов был его расширять.

Вот Вовка расширять опыт совершенно не хотел – не хватало то ли жизненных сил, то ли обыкновенного ума. Володька Дягилев так и лежал в избе на нарах, и больше всего любил именно это занятие; он очень обрюзг и опустился, и пусть благодарит Григория, если еще мыл полы, чистил зубы и сохранял остатки формы, бегая за водой и складывая поленницы дров.

А вот Гриша… Гриша был готов к жизни в горах и тайге; к жизни такой свободной, какую он и представить себе не был в силах всего четыре месяца назад. Но Гриша понимал – эту избушку рано или поздно разыщут. Хоть кто-то да помнит, что такая избушка существует, и когда-нибудь да придет. Вовка подсказывал: можно кочевать из избушки в избушку, не задерживаясь долго ни в одной.

Что, так и бегать всю жизнь?! Нет, Гриша хотел совсем другого: иметь приятное место, где можно отдыхать от всего и от всех, устроиться как ему хочется. Для этого нужно делать и то, что говорит Вовка: появляться в избушках охотников, получать в них спички, порох, оружие, одежду. Вообще все, что не растет в лесу на деревьях, не бегает между деревьями.

Но не во всем Вовка прав; не будь Гриши, он сто раз уже погиб бы ни за понюх табаку. Так и с пониманием, как жить: не хватает ему сил, чтобы думать о будущем. Не хватает понимания, что одними людьми не проживешь.

Нет, избушки тоже нужны, полезны! Не последних охотников съел он этой зимой!

Но! Одновременно нужно уметь добывать то, что растет и бегает, потому что иначе не прокормиться. А самое главное – нужно построить другую избушку. Такую избушку, в которой можно жить и зимой и летом, о которой не знает никто. Избушку, поставленную в таком месте, где никто никогда не будет ее искать.

Часть III. БРАТЬЯ ПО РАЗУМУ

Глава 23. Пойманный брат

7–9 августа 2001 года

– Вы, главное, не вздумайте испортить мне охоту… – сказал Маралов, и не похоже, чтобы он шутил.

– Может, все-таки попробуем обездвиживать?

– Владимир Дмитриевич, не дураки эти медведи… Не дадут они в себя стрелять. Ну, увидите вы зверя за секунду до того, как он в вас вцепится… Ну и много толку будет от вашего шприца? Что сперва он вас прикончит, а потом уже ляжет поспать? Не дадут они вам себя обездвиживать; не дадут, и весь сказ. А «языка» я вам поймаю, точно вам говорю. Сам придет!

Помолчали. Стыла глухая ночь на улице, стыл крепкий чай в стакане.

– Извините, Дмитрий Сергеевич… Я так понимаю, вы уверены – говорящий медведь к вам сам придет? Так?

Маралов, усмехаясь, кивнул.

– Для вас разве новость, что кто-то совсем неглупый тут убивает охотника за охотником? Кто, по-вашему, этим занимается? А у меня на счету медведей больше всей остальной деревни…

Опять немного помолчали.

– Но ведь на вас покушений как будто не было?

– А я один дома не оставался… И ходил с такой осторожностью, с какой уж простите, мало кто ходит. Даже после этих убийств, когда народ стал аккуратнее, все равно я самый осторожный.

– Нет, все же зачем рисковать, Дмитрий Сергеевич? Медведь заявится, и попытается вас сожрать… А вы будете пытаться его перехитрить и пленить…

Ну и зачем это нужно? И кстати, как вы собираетесь его поймать, не секрет?

– Не секрет, но пока рассказывать не буду – дурная примета. И риск совсем маленький, уверяю вас… Давайте так – вы поднимаетесь к истокам Кантата, скажем, к десятому… Где там моя избушка, Владимир Дмитриевич знает. Мне нужен целый день, я выйду так, чтобы девятое провести в обществе медведя.

– Уверены, что он появится?

– Уверен. Только давайте так: осторожность, осторожность и еще раз осторожность. Договорились?

– Мы не против, но к чему вы еще раз?

– А к тому, что недавно еще один урок получил… Рассказать?

– Естественно!

А история с Мараловым приключилась вот какая… Ждал Маралов, что к нему на приваду должен придти медведь… Что такое привады? А это такое оптимистическое место, которое очень нравится медведям. Медведи любят не особенно свежее мясо, и охотник, который хочет их привадить, подцепляет коровью тушу к грузовику и тащит ее по лесу, делая как можно более обширный круг. Пусть медведи нюхают и знают, что где-то для них готово лакомство. Привада – это место, где кончается путь грузовика, вернее – злополучной коровы. Тут ее отцепляют от грузовика, но чтобы медведь ее не утащил, привязывают или приковывают к деревьям попрочнее. Ведь сила у медведя чудовищная, и если он заподозрит что-то нехорошее, легко сможет утащить коровью тушу в более уютное для него место.

Охотник привязывает тушу, чтобы медведь жрал бы ее в удобном для охотника месте. Он делает лабаз – настил в двух-трех метрах над землей, с которого удобно стрелять и с которого видно злосчастную корову. Время от времени он наведывается на приваду и проверяет, появился ли медведь и начал ли жрать бедную протухшую корову.

На этой же приваде поставили капкан, и вот с какой целью: потренировать зверовую лайку. Медведь из капкана не вырвется: капкан-то с огромными зубцами, зубцы вопьются в лапу сантиметра на три, на четыре, сомкнутся уже вокруг кости. Капкан привязан к бревну весом килограммов триста, и когда собака начнет рвать медведя, он погонится за собакой и не сможет догнать. К тому же два человека с ружьями будут сторожить, и не позволят страшному дикому зверю обидеть полезное домашнее животное.

Вот и поехал Маралов с товарищем и с его собакой, тренировать зверового кобеля. Приехали они на приваду, остановили машину…

– Ты зачем оружие берешь?! – удивился товарищ Маралова.

– На всякий случай… Мало ли.

И Маралов прихватил свою двустволку.

– А я не возьму! Он если там, на приваде, то на надежной привязи, медведь!

И его спутник демонстративно отбросил ружье.

– Подходим, видим – есть медведь! – рассказывал Маралов. – Да здоровенный какой! И встает как-то очень уж легко, не похоже, чтобы прикован к бревну. Встал, да как прыгнет! И второй раз, и третий. Потом оказалось, капкан захватил его слабо, свалился после первого рывка. Зверь умный – лежал и нас ждал.

– Собака не подвела? – серьезно спросил Товстолес.

– Собака-то не подвела… И ружье не подвело, прямо я ему в лобешник… Но я это к чему: хорош я был бы, не захватив с собой ружья! А вроде бы, и не обязательно оно, если медведь точно в капкане… Это я вам насчет осторожности. Перестраховывайтесь лучше, чем рискуйте…

Так беседовали Товстолес, Михалыч и Маралов темной ночью на 7 августа, и право же, не те это были люди, чтобы после такого разговора не довести дело до конца, риск там или не риск.

В истоках Кантата и правда стояла избушка, и от последнего места, куда можно доехать на машине, было до избушки ходу часа четыре. Маралов же не зря поехал именно на машине и заехал к себе на привады…

Если охотник устраивает приваду и потом регулярно появляется на приваде, все ясно – он собирается охотиться, и притом именно на медведя! Маралов поехал на грузовике – а ведь всякий, кому это интересно, знал – на этом грузовике Маралов вывозит застреленных медведей. И уж конечно, Дмитрий Сергеевич не позабыл захватить с собой ружье и не расставался с ним, пока топал от грузовика к приваде.

На приваде, как и следовало ожидать, не было никого, корову еще жрать не начали, но Маралов с глубокомысленным видом прошелся по поляне, потыкал пальцем в следы примерно трехдневной давности, и только после этого полез обратно в грузовик. Маралов надеялся, что достаточно ясно продемонстрировал, что хочет охотиться на медведей. И еще яснее он рассчитал, что если поедет на грузовике от привады к избушке в истоках Кантата, зверь не успеет перехватить его по дороге, на тропе, а ведь это самое опасное.

Вечером седьмого, до самой темноты, Маралов стрелял, шумел, пугал лесных жителей, и заодно нашел и срубил несколько молодых лиственниц. Маралов принес часть этих стволиков к избушке и сложил их таким образом, чтобы даже самый хитрый зверь не смог бы подойти к ним, не пройдя через открытые пространства, где не росла даже трава.

Что характерно, Маралов не пошел за теми стволиками, которые не успел перенести при ярком свете. Наверное, его поведение могло сойти за поведение таежного лентяя, но в этом сразу усомнился бы всякий, кто увидел продолжение рабочего дня Дмитрия Сергеевича, уже в избушке.

Дело в том, что Маралов, «поленившийся» пройти несколько километров за уже срубленными лагами, вовсе не поленился пристроить к дверце избушки здоровенный брус в роли засова. И не счел для себя затруднительным возиться до полной темноты, колотить топором и стамеской. Дверь в избушку крепилась между двумя вертикально вкопанными бревнами, и Маралов не пожалел времени, чтобы проделать в одном из бревен длинный вертикальный паз.

Всякий, кто упрекнул бы Маралова в легкомыслии, тоже изменил бы свое мнение, увидев, где расположился он на ночь: на полу, и притом с таким расчетом, чтобы из единственного окошка до него дотянуться было бы ну никак невозможно.

Восьмого утром Маралов вышел из избушки уже с ружьем, и начал с того, что внимательно осмотрел брошенные с вечера лаги. Даже менее опытный человек легко заметил бы оставленные поблизости следы когтистых лап. Кто-то ночью подходил к лиственничным стволикам, нюхал их, пытался понять, что собирается делать с ними Маралов.

Вокруг избушки везде росла трава, следов на ней не оставалось, но Дмитрий Сергеевич не сомневался – им интересовались очень плотно! В двух местах на стенах избушки он обнаружил длинные бурые волоски, и все сомнения исчезли – да, его дела весьма интересовали кого-то! Кого-то бурого, оставлявшего медвежьи следы, и к тому же, скорее всего, разумного. Потому что в августе еды в тайге полно, и не будет лезть к избушке и к человеку в ней тот, кто не имеет совсем особенных интересов, не гастрономических.

Маралов сделал вид, что испугался следов; если за ним наблюдали (а он сильно надеялся на это), теперь он будет носить с собой ружье мотивированно.

Маралов сходил за оставленными со вчерашнего дня стволиками, раза два стрелял из ружья, добыв тетерева, и опять начал рубить возле избушки.

Для начала Маралов ошкурил несколько молодых лиственниц, примерился и сделал из лиственниц лаги, каждая сантиметров на десять длиннее, чем расстояние между потолком и полом избушки. Для каждой лаги он вырубил гнездо в полу и в потолке избушки и вставил лаги, укрепил каждую так, чтобы лага уходила концами в пол и в потолок. Теперь эти лаги стали как бы частями всей остальной избушки, а сломать их не мог бы не только человек, но и ни один другой таежный зверь.

Между лагами оставалось порядка пятнадцати сантиметров, не больше; избушка оказалась перегорожена частоколом на две части. Дверь в избушке находилась с одного из торцов, и вот в торце, противоположном двери, Маралов проделал как бы еще одно окно, маленькую бойницу, сквозь которую сам еле-еле мог протиснуться.

А после этого началось самое трудное: несколько часов кряду Маралов переделывал вход и дверь в избушку, выдалбливая второй паз во втором бревне, а потом перестроил и полотно двери.

Почти все это время, по крайней мере со второй половины дня, Маралов ясно чувствовал – кто-то внимательно наблюдает за ним. При всей уверенности в себе Дмитрий Сергеевич в свои пятьдесят лет оставался жив… А почему? Да потому, что никогда не относился к медведям пренебрежительно, вот почему! По крайней мере, это была одна из самых важных причин, и Дмитрий Сергеевич о ней никогда не забывал.

Маралов уже сам точно не помнил, сколько медведей он перебил на привадах, на берлогах и отыскав в лесу с собакой и ружьем, но «зато» помнил очень хорошо, сколько весит медведь, с какой скоростью он передвигается, во сколько раз он сильнее человека и какой длины у него клыки и когти. Это он помнил всю свою жизнь, в том числе и в моменты, когда зверь уже лежал без движения, и оставалось только содрать с него шкуру и разделать теплую тушу.

Прекрасный боец, охотник милостию Божию, Маралов обладал сочетанием качеств, как раз необходимых для его образа жизни: он совершенно не боялся медведя и был непоколебимо уверен в своем превосходстве. Но одновременно он помнил, как опасен медведь, и ему хватало ума никогда не пренебрегать зверем. Поэтому даже когда Маралов дразнил мохнатого охотника, риск был не так велик, как это могло бы показаться. А он его сознательно дразнил!

Интересно, где мог прятаться медведь? Вероятнее всего, вон в тех папоротниках, решал Маралов, и направлялся прямо в папоротники, но при этом держал двустволку наготове, поводил стволом и делал зверское выражение лица. Он, естественно, «не замечал» движения папоротников, не шел смотреть на лежку медведя, но тем не менее принуждал его к бегству.

Маралов присел какать буквально метрах в десяти от лежки медведя, и почти был уверен, что зверь попытается им заняться (потому и просидел втрое дольше, чем всегда). Вроде бы, заколыхались кусты? Или воспаленное воображение работает? Как будто, колышется папоротник, кто-то большой ползет к нему? Или это налетает ветер?

– А ну!!!

Маралов яростно вскочил; потряс ружьем. В панике метнулся заяц, пробегавший через кусты и папоротник.

– Я т-тебя!

Маралов выстрелил, взял зайца. Искать добычу он отправился, только перезарядив ружье, а нес зайца так, чтобы он головой тащился на земле, и оставлял кровавый след. И при этом Маралов все время оглядывался, в том числе и неожиданно, рывком, не давал пойти за собой тому, кто мог бы этого захотеть.

Разделывал и варил он зайца не на печке, а на костре, и тут же ел, бросая кости в траву.

Под вечер Маралов вышел из избушки с котелком, и вместо того, чтобы взять воды из тихих глубоких луж поблизости, сходил за два километра на мчащийся по каменистому руслу мелкий шумный Кантат. Охотиться на берегу такой реки – это особенное удовольствие, потому что из-за шума воды невозможно расслышать ни шагов, ни каких-либо подозрительных звуков.

Самый лучший подарок, который может сделать добыча своему преследователю – это дать подкрадываться к ней возле звенящей, весело прыгающей воды, и Маралов почти так и сделал. Но только пройдя с километр, на полпути до Кантата, он «почему-то» передумал, набрал воды из лужи, образовавшейся после вчерашнего дождя, и повернув на 180 градусов, отправился назад. Во время этого похода он вдруг внимательно уставился на заросли ежевики… Если бы тень в этих кустах оставалась бы такой же темной и густой, он непременно отбросил бы игры, и всадил бы пулю в эту тень… Но тень стала вдруг гораздо прозрачнее, легче, и Маралов не стал тратить боезапас на самую обычную тень, в которой уже не было медведя.