Текст книги "Казачка. Книга 1. Марина (СИ)"

Автор книги: Андрей Лебедев

Соавторы: Andrew Лебедев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

В общем, оказалась Маринка в этом мире одна – одинешенька.

Илья Клейнман не то чтобы расстроил – он просто ее убил.

– Брат ваш все взял на себя. Всю организацию нападения. Мне кажется, в камере и на допросах с ним интенсивно поработали. В итоге, парню светит пятнадцать лет…

Марина буквально ослепла и оглохла от накатившего горя.

… Три тысячи долларов Клейнман берет только за то, чтобы Сереженьку отсадили от матерых уголовников, чтобы ему можно было передавать нормальную домашнюю еду, и чтобы он – Клейнман мог повлиять на изменение интенсивности следствия… Простым языком, чтобы Сережу не били на допросах.

– А все с моим гонораром, будет вам стоить двенадцать тысяч… и Клейнман любовно-иронически выделил это слово, – долларов. Гарантировать оправдательный приговор я не могу, но позиция защиты будет ориентирована на исключительно мягкий приговор – два года условно – не более. Так что, выйдет из под стражи – в зале суда… И поймите, мне достанется только ничтожная часть от этих денег, я как ваш адвокат – представляю собой всего лишь передаточное звено, которому доверяют должностные чины. Вы придете им давать, но они от вас не примут. Они примут только от того, кому доверяют…

Двенадцать тысяч. Двенадцать тысяч. Марина ехала автобусом в Новочеркесск и повторяла, – «двенадцать тысяч, двенадцать тысяч».

И еще она припомнила, как Клейнман сказал, – мне передавали, что вы располагаете средствами…

Кто передавал? Маховецкий?

Это они снова намекают на папины деньги… Но нет у нее никаких средств!

Чеченец ее внимательно выслушал. Сидел, четки перебирал, на нее не глядел. Потом, когда она закончила, минуту молчал, будто переваривал ее просьбу в своей коротко стриженной голове.

– Я тебя… (он сказал грубое слово), не буду. Ты таких денег и не стоишь.

Марина покраснела. И не от грубого слова, означающего интим, но от того изощренно-тонкого оскорбления, которому он ее подверг. Она не стоит двенадцати тысяч…

– Что дашь в залог? Я таких денег просто так не даю. Разве родственнику! Но ты мне не родня.

– У меня нет ничего, – неуверенно сказала Марина.

– Дом. Пиши на дом дарственную. Прямо сейчас к нотариусу поедем, там тебе и деньги дам…

Наш дом и наш сад. Наш дом, в котором мы выросли. Где умерла мама. Где под вишней любил отдыхать отец…

Неужели, это так просто?

– Юлька! Я должна тебе сказать…

Юлька, такая умненькая, такая красавица… Своим остреньким нежным личиком приблизилась к ней. Щека к щеке, как в самом раннем детстве, когда бывало, засыпали в одной кровати.

– Юлька, Сережку нашего надо выручать. А это огромных денег стоит.

– Я все понимаю, Маринка.

– Придется дом наш в залог под деньги отдать.

– Маринка, лишь бы Сереженька был с нами!

– Спасибо, милая.

– Ну что ты!

– Но ведь это наш дом.

– Сереженька важнее. Ему там очень плохо, да?

– Ой, не могу!

И сестры плакали, не стесняясь своих зареванных лиц.

– А где жить будем, если денег потом не найдем отдать?

– А жить без Сережки мы тоже не сможем, ведь правда?

– Правда.

………………………………………………………………………………………….

Марина не хотела и не могла позволить себе поверить, что Клейнман ее обманул. Она не могла поверить в это, просто чтобы не сойти с ума от горя.

Когда в адвокатской конторе на улице Ленина, где у Клейнмана был кабинет, ей сказали, что он уехал и больше здесь не работает, она вдруг почувствовала, что не может стоять на ногах.

– Как не работает?

– А вы разве не знали? Он в Америку уехал – на пэ-эм-же… на постоянное место жительства, у него и брат давно там.

– А как же Сережа? А как же деньги? Ведь он взял!

– Ничем не можем помочь, он все свои дела передал адвокату Шалимовой.

В кабинете Клейнмана и правда сидела теперь болезненно-худая женщина Галима Халиловна Шалимова. Дело Сережи она видела, но ни о каких деньгах, разумеется, и знать не знала.

– А вы не знаете, он перед отъездом кому-нибудь там передавал?

– Что?

– Деньги.

– Кому?

– Ну там…

– Где?

– Ну там..

– Так дела, девушка не делаются… Мне вас очень по человечески жаль, но ничем я вам помочь не могу…

И Марина вспомнила. Вспомнила, как преодолевая страх, на подкашивающихся ногах, шла за своим чеченцем к нотариусу, как подписывала бумаги, почти не различая, где ставит подписи.

– Вот здесь, вот здесь, и еще раз вот здесь, – подсказывал нотариус, друг или родственник Руслан Ахметовича.

И вспомнила, с каким страхом, что ее обворуют, везла она эти двенадцать тысяч Клейнману в Ставрополь.

– Ну что? Скоро теперь Сережу освободят? – искательно заглядовала она в глаза адвокату.

– Ну, сперва следствие закончится, потом суд… Вы не волнуйтесь.

Но сердце у нее болело. Она и спать стала с Юлькой вместе. Как в раннем детстве. Обнявшись крепко-крепко.

Боже, как же она теперь Юльке скажет про Клейнмана и про деньги? Как же там Сережа в этой тюрьме? И как же они теперь будут жить?

Это за грехи мои. За аборт. Это за грехи.

Но почему же и Юлька за это расплачиваться должна?

Марина металась по городку – снова заходила к Маховецкому. Петр Тимофеевич два часа промурыжил ее в приемной, а потом, впустив-таки в кабинет, и выслушав ее сбивчивый рассказ, жестко сказал,

– Дура ты. Дура ты набитая. Я тебе этого адвоката посоветовал, но что из этого вытекает? Разве я знал, что он в Америку собрался? Я его знал как хорошего специалиста по уголовным делам. Но то, что он штучка, – это надо было самой глаза иметь. Такие деньги! Так что, ничем я тебе помочь не могу.

Димки Заманского нигде не было. Она опять сходила к его матери, но Софья Давидовна снова назвав ее «деточкой», как и в тот раз запричитала, что Димочка ее совсем пропал, и что неизвестно, где его искать.

Корнелюк все еще раскатывал где то на Диком Западе, а чечен вдруг как то резко к ней переменился.

Стал придираться по работе. Два раза бросил ей платежные ведомости в лицо, с бранью и угрозами уволить к такой то матери. А потом, через неделю вдруг сказал,

– Я знаю, неприятности у тебя. Но у меня тоже неприятности. И мне теперь деньги нужны. Я твою закладную продал – родственнику моему дальнему. Так что он хочет в свой дом теперь переехать. Месяц сроку тебе. С дома – съезжай.

Вечером сели Маринка с Юлькой на папину никелированную кровать, и тихонько завыли.

– Если Сереженьку далеко пошлют, в Сибирь или еще куда, я за ним поеду.

– И я с тобой, куда же я теперь без тебя?

– Устроимся работать. Поселимся где-нибудь поблизости – ему легче будет…

– А когда его освободят, втроем заживем.

– Будем работать, и деньги эти заработаем – накопим. И дом наш вернем.

– А как ты думаешь, за что нам так досталось?

– Как?

– Сперва мама, потом папа, потом Сережа, а теперь дом…

– Главное, что мы с тобой вместе. И главное, что Сережа жив.

– Но за что?

– Не думай об этом. Главное, что я тебя люблю. И Сережу люблю.

– И я тебя.

– И никогда вас не брошу.

Родственники Руслан Ахметовича приезжали в четверг. Приехали на белых «жигулях» шестой модели с чеченскими номерами. Вошли в дом без стука. Как в свой собственный. Ходили – смотрели везде, заглядывали и в кладовки, и в погреб и в гараж. Чеченцы буквально источали надменное превосходство. Марину с Юлей, они как бы даже и не замечали, словно девочки были не живыми существами, а старой ненужной мебелью, которую въехав сюда, новые хозяева непременно выкинут.

– К следующей субботе – съезжайте, – сказал старший, выходя со двора. И не потрудившись даже закрыть за собой калитку.

6.

Вылетая из Нью-Йорка, в зоне аэропортовского такс-фри, в ювелирном бутике Владимир Петрович решил вдруг купить золотой браслет. Не себе. Марине. Браслет двуцветного золота с маленькими бриллиантами. Две тысячи долларов…

– Ты че, Петрович, умом рехнулся? В Египте и в Турции таких цацек по шестьсот баксов максимум – одним местом ешь! – возмутился было его товарищ по турне Федулов – зав отделом торговли из Ростова.

– Ты, Федул, помолчи. Ты ее не видел.

– Кого?

– Дочку мою.

– У тебя разве есть дочка?

– Да не совсем чтоб моя… Понимаешь, друг у меня погиб. А у него трое остались. Да еще и без матери.

– А-а-а…

– Вот тебе и а-а-а… А старшая, ей теперь двадцать, красавица, ну просто не могу!

– Так женись, старый ты козел! Тебе скоро пятьдесят, не век же холостяком бегать? Сколько у тебя баб было? Миллион?

– А ты завидуешь?

– Женись, дурило!

– Ну ты даешь… Она мне почти как дочь.

– Не родная, значит и не дочь.

– У нас двадцать пять лет разница.

– Ну и что? Феоктистов вон, бывший первый секретарь Первомайского райкома, который теперь птицефабрику в Первомайском приватизировал, он постарше тебя, а развелся и на молодой женился. А тебе и разводиться не надо.

– Слыхал я эту историю…

– Ну!

Когда в пятницу Марина вдруг увидела возле калитки знакомый бутылочно-зеленый джип, она сразу поняла, что все теперь образуется. Что все теперь образуется, но она при этом должна будет заплатить по счетам. А может и своим счастьем. Счастьем, которого нет. Или надеждой на так и не найденное счастье.

А в тот же вечер позвонила Владимиру Петровичу его старая подруга. Старая боевая подруга, как называл ее Корнелюк, или старый боевой конь, как сама себя шутя называла Наташа, имея ввиду и ту легкость, с какою она при первом его свисте – всегда прибегала и была готова нестись с ним куда угодно– хоть в дождь, хоть в снег, хоть на войну, хоть на край света. Однако, в большинстве случаев их совместной биографии, что длилась уж лет десять с небольшим, Владимир Петрович по преимуществу вывозил Наташу не в снег и не в холод и не на войну, а совсем наоборот, в Сочи, в Анапу, в Турцию, на Кипр и даже в Испанию и Италию…

– Ну как съездил? И что ты мне привез? Себя?

– Не знаю, Наташа…

– Как это? Ты там что – женился в Америке?

– Нет, в Америке я не женился.

– Да что с тобой? Какой то ты не такой. Может мне приехать?

– Не надо, Наташа.

– Что, не надо?

– Я тебе потом позвоню как нибудь.

Ну как это женщины чувствуют? По интонации голоса что ли? Ну ничем себя не выдал. Неужели действительно, как в статье, что читал в самолете, про этих бабочек, что на расстоянии в тысячу километров чувствуют то, что чувствует другая? Как женщины догадываются, что ты уже принадлежишь не этой, а другой? А что, я разве принадлежал Наташке? У нас с ней было что то вроде бартера. Тебе хорошо и мне хорошо. Красивая баба и успевший в делах мужик. И оба в принципе свободны. Так что, ни я ей, ни она мне – никто друг другу не принадлежал. Хотя, предполагаю, она и хотела, может быть, чего то большего. Конечно, хотела. Как пить дать. Все бабы хотят замуж и детей хотят. Только не все умеют свою жизнь устроить. Недаром говорят, не родись красивой, а родись счастливой. А Наташка – красивой уродилась. И слишком гордой. От меня ждала, когда я созрею. И что? Созрел? Неужели созрел? Только не для нее… И неужто Маринка? И ведь в Нью Йорке – в аэропорту, подарок… Я не купил подарка Наташке, как всегда покупал. Сколько я денег на нее извел в свои времена! Нет, не жалко. Бартер. Бартер. Тебе хорошо и мне хорошо. А мне с ней было хорошо. Но теперь, теперь, вряд ли будет. Что такое? В девчонку. В пацанку. А как влюбился!

Сперва все смешки – смешочки, Витька, да какая краля у тебя растет! Были, конечно, в голове мысли шальные. Но ведь, у кого их не бывает? А потом как увидал ее на похоронах Витькиных – в черном платье… И сердце как поплыло – чужое совсем!

И на все есть Судьба! Это Судьба. И то, что Маринка в такую историю угодила – Судьба. Это его и ее Судьба. Не отцом… Не отцом – мужем для нее надо стать. Отцом – Юльке и Сережке. А Маринке – никак нельзя отцом… Ревность потом задушит. А счастье я ей дам. Дам ей столько счастья, сколько мне по силам еще.

Всю и без того запущенную за месяц своего отсутствия работу, он снова отодвинул на задний план, занявшись исключительно Маринкиными делами. И заместитель его – Николай Михалыч просто взвыл. Ремонт в универмаге почти окончен! Надо договора с арендаторами заключать, оборудование завозить, вопросы с СЭС и с пожарниками решать…Но Владимир Петрович решительно занялся личным… Да еще и юриста своего оторвал от дел фирмы, полностью перенацелив на хлопоты с освобождением Сережи.

Выкупить у чеченцев дом получилось не сразу. Но удалось. Хоть и большой ценой. И не за двенадцать тысяч, а за такую сумму, которой у Владимира Петровича сразу и не нашлось.

– Ты универмаг свой отдай, – сказал Руслан Ахметович, неторопливо перебирая четки.

– Универмаг мой сорок таких домов стоит.

– Я знаю, но я и еще знаю, что тебе именно этот дом нужен, а мой товар – моя и цена.

Сторговались на почти отремонтированной двухэтажной стекляшке напротив универмага, на той, в которой до этого было кафе «Юность».

– Торговая точка эта будет двести тысяч стоить.

– Когда ремонт закончишь, да когда оборудование завезешь…

– А теперь она не меньше ста тысяч потянет, я в один ремонт сорок тысяч вбил.

– Твои проблемы. Дом покойного друга – это не совсем чужой дом. Так ведь? Но ты ведь не последнее отдаешь. Ты на одном универмаге будешь полтора лимона баксов в год делать. Да и женщина в этом доме такая молодая и красивая. Невеста!

– Это тебя уже не касается.

Жалко было расставаться со стекляшкой.

Но это было еще не все.

С Петром Тимофеевичем вышел у Корнелюка жесткий разговор, после которого Маховецкий впервые за свои сорок восемь лет – пил валерьянку.

А через неделю Сережу выпустили. Пока только под подписку о невыезде.

И привез домой его сам Корнелюк.

Визгу было, крику.

– Сережка!

– Юлька!

– Сереженька, родненький!

А в машине, покуда они ехали из Ставрополя был промеж них мужской разговор.

– Мы с отцом твоим друзьями были. И ты мне как сын теперь. А Марина… Ну это не важно… И вот запомни, если что-то в твоем поведении будет от того прежнего, ты меня понимаешь? Так вот, я тебя вытащил из тюрьмы?

– Да.

– Тебе там понравилось?

– Нет

– Так вот, я не стану тебя обратно туда, зачем Марину и Юлю мучить? Я тебя просто убью и милиция… Ты меня понял, где у меня эта милиция?

– Да.

– И милиция оформит несчастный случай. Лучше тебе на кладбище лежать, чем Марину с Юлей изводить. Ты им столько горя принес. Понял меня?

– Да.

– Хорошо… А будешь нормальным парнем – будем дружить. А я дружить умею. Но мучить Маринку я тебе больше не позволю.

Такой роскошной свадьбы Новочеркесск еще не видал.

Гостей было около двухсот человек. Только с Маринкиной стороны был почти весь их класс – и обе Наташки, разумеется – Байховская и Гринько, и все Мишкины друзья – и Цыбин, и Перелетов, и Налейкин, и Бородин.

– А помнишь, как мы на выпускном, в кабинете химии портвейн пили?

– А помнишь, как Мишка с Налейкиным из-за тебя в девятом классе подрались?

– И как ты с Настей Мироновой из-за Мишки подралась? Помнишь?

Было все Новочеркесское начальство. И Петр Трофимыч Маховецкий с супругой, и Константин Григорьевич Коростелев.

Из Ростова и Ставрополя приехало машин столько, что Маховецкому пришлось распорядиться выставить милицейские посты, и их Вторую Садовую улицу – перекрыть для сквозного движения посторонних, настолько их Вторая Садовая была теперь забита «мерседесами» и джипами всех мастей.

Паритет семейной власти в новом альянсе Маринки и Владимира Петровича заключался в том, что во всем, не относящемся к бизнесу мужа, распоряжалась теперь она – молодая жена и хозяйка. И Марина категорически настояла на том, чтобы гулянье состоялось именно в их доме – в их саду.

Официантов, наряженных в белые пиджаки, согнали со всех трех городских ресторанов. Оттуда же подвозили и закуски. Только шашлыки, которые Владимир Петрович упорно называл барбекю, четверо армян готовили здесь же под старыми вишнями.

Владимир Петрович хотел было нанять и цыганский ансамбль и духовой оркестр, но Маринка запротестовала, настояв на обычных для таких случаев – баянисте и диск-жокее с дискотекой из «Млечного пути», как было на их выпускном.

А подарки дарили самые фантастические. Маринкины одноклассники оказались молодцами. Скинувшись, они преподнесли видеокамеру, – «деток снимать на память», – хором пропищали обе Наташки – Байховская и Гринько. Но друзья и родственники Владимира Петровича, те просто шокировали своею щедростью. И компьютер, и помповое американское ружье, и огромный телевизор под названием «домашний кинотеатр», и гостиный гарнитур мягкой мебели, и целых три фарфоровых сервиза, и настоящий персидский ковер… и еще набросали целый мешок российских и американских купюр. Но больше всех удивил чечен – Руслан Ахметович. Тот подогнал к калитке новенькую вишневую «восьмерку» и сказал, – «когда муж надолго куда то уедет, это молодой жене, что бы было на чем поехать – мужа искать».

Платье Марине привезли самолетом из самого дорогого московского бутика. Французское – от Кардена. Оно было просто роскошным. Марина сама не могла час оторваться от зеркала, примеряя фату, и новый атрибут своей новой жизни – настоящие драгоценности.

– Дайамондс – ар зэ бест герлз фрэндз, – сказал Владимир Петрович, застегивая на шейке невесты замочек бриллиантового колье.

Марина сперва чувствовала себя неловко.

Все эти друзья Владимира Петровича со своими такими старыми женами… Мужики явно на нее пялились, завидуя товарищу, отхватившему жинку вдвое моложе себя, а их толстые супружницы – те змеино улыбались, желая счастья так неискренне, что и сами, наверное удивлялись, мол что это на нас такое нашло? Какого ей еще счастья?

Разговаривать с этими старушками Марине было ровным счетом не о чем, и ее все больше тянуло к друзьям – одноклассникам, дружно оккупировавшим отдельный большой стол рядом с местом для танцев.

Но ощущение новых семейных обязанностей заставляло поддерживать разговор, и улыбаться под явно неодобрительными и многозначительными взглядами этих пожилых мужниных друзей, которые теперь нарушая естество природы, должны стать ее новыми друзьями.

Теперь это моя новая жизнь, – решила она для себя.

Пришли и Мишка с толстой Галей.

Мишка смутился, сунул букет и неловко поцеловал в щеку. А Галя, принялась долго и пространно желать семейного счастья и много детей. Подарили они деньгами. Марина не стала считать-пересчитывать, а отдала дружке-свидетельнице Наташке Гринько. Но, как ей показалось, денег в Мишкином подарке было немало.

Отпустили молодых далеко заполночь. И здесь она мужу уступила. В первую брачную, оставила дом и сад на разграбление подгулявших гостей и отправилась с… Владимиром Петровичем… с Владимиром на его квартиру.

– Владимир Петрович, не думайте, что я вас не люблю.

– Молчи

– Или что пока не люблю.

– Помолчи

– Я обещаю, что буду хорошей женой. Во всех отношениях. И вам не придется жалеть.

– Говори мне ты, я прошу тебя

– Я обещаю вам… тебе, что буду очень хорошей женой. Во всем.

– Молчи.

– Вы меня спасли… Ты спас меня и Сережу с Юлькой. Вы заслужили. Я буду любить вас…. Тебя. Буду любить крепко-крепко. Все у нас будет очень хорошо. Ты заслужил. Милый. Ты мой муж.

Проснувшись в полвторого по полудни, молодые отправились на Вторую Садовую, проведать Юльку с Сережей.

Столы уже увезли. И сад прибрали от мусора… И кровать. Папина с мамой никелированная кровать уже стояла вынесенной под вишню.

И пока Маринка ходила по дому, объясняя Сереже и Юльке, что и куда ставить, через открытое окно она вдруг увидела, что на папиной кровати лежит и уже спит он. Ее муж. Владимир Петрович.

Софья Давыдовна умела готовить. Когда Софа была еще девочкой, бабушка Фрида научила ее всем секретам. И фаршировать щуку, и делать их знаменитое кисло-сладкое жаркое. Но с тех пор, как умер ее муж – Николай, а сын Дима, оперившись, начал жить совершенно самостоятельно, она готовить перестала. Так, разогревала что-то себе на завтрак, а обедала и ужинала преимущественно в больнице. Собственно и на пенсию Софья Давыдовна Заманская не уходила не только потому, что ее должность – главврача лучшей в области больницы давала деньги и общественное положение, но и потому, что Софья Давыдовна панически боялась одиночества.

Когда Дима бросив работу в райкоме комсомола вдруг занялся бизнесом, она сперва испугалась. Как же! Опять устроят маленький НЭП, а потом всех кооператоров сошлют в Сибирь. Но потом, когда у сына появились деньги, она поверила. Поверила его чутью и тайным способностям, в наличии которых никогда ни на минуту не сомневалась.

– Мама, потом я тебя к себе в Нью-Йорк заберу. И клинику тебе там открою, если захочешь.

– Болтун, – смеялась Софья Давыдовна, но видя какими деньгами стал вдруг распоряжаться ее Димочка, поверила, и в то что может забрать ее в Нью-Йорк, и в то, что сможет там купить ей если не клинику, то рентгеновский кабинет.

Готовить Софья Давыдовна умела. Но заниматься этим для себя одной – полагала совершенно излишним.

Однако, когда вдруг приехал Дима, Софья Давыдовна решилась испечь пирог с вишнями.

Ее Димочка приехал черный от загара, совсем худой, и еще более поседевший.

– Ну? Ты о матери будешь когда-нибудь думать?

– Мама, я все время о тебе думаю.

– Нет, ты мне скажи, я тебя за тем рожала, чтобы на старости лет сидеть здесь в Новочеркесске совершенно одной?

– Мама, давай я тебя перевезу к дяде Леве. Куплю тебе в Тель-Авиве большую квартиру специально неподалеку от него, будешь видеться с братом и племянницами каждый вечер.

– И зачем я поеду в этот Израиль? Там стреляют – там убивают!

– Мама. Стреляют и здесь.

– А моя больница?

– Ну сколько еще лет ты проработаешь? Тебе моих денег мало?

– Не в деньгах дело, сынок. Я здесь начинала простым врачом – рентгенологом тридцать лет назад. Здесь моя жизнь прошла. Меня в этом городе знает каждая собака! Я их всех лечила! И теперь, я работаю, и в этом смысл моей жизни. И в этом ты виноват.

– Мама?

– Ты виноват. Потому что у меня нет другого смысла жизни – ты мне не дал.

– Мама!

– Не спорь, ты почему не женишься? Почему у меня нет внуков? Если бы у меня были внуки, к чертовой бабушке я бы послала всю эту работу!

– Женюсь, мама. Вот я и приехал, может для того, чтоб жениться.

– И на ком, интересно узнать?

– На Маринке Кравченко.

– На Марине? Долго ты, сынок, по заграницам разъезжал. Опоздал ты. Как раз на прошлой неделе свадьбу у них играли. Меня звали, да не пошла – дела в больнице были.

– Как свадьбу? С кем? За кого?

– За Корнелюка, за бывшего директора облторга. Универмаг наш на площади знаешь? Теперь его.

– Так ему ж – все пятьдесят!

– Эх, сынок! Тут такие страсти-мордасти были. Мальчика этого, братика Марины в тюрьму посадили. Дело было громкое – весь город шумел. Хулиганы убили кого то на шоссе или ограбили. Ну, а Корнелюк – то со связями. Вытащил пацаненка из каталажки. И вообще, тяжело жить сироткам одним без сильного мужчины в доме. Они как без матери остались, да как потом отца лишились – их любой обидеть мог. Время теперь – то какое? Это не то что десять лет раньше – райком – местком…

– Мама, как же я то не знал?

– А где ты там шлялся по этим заграницам?

– Мама, у меня дела были.

– Дела! Если хотел жениться, звонил бы хоть ей! Ты знаешь, что она два раза ко мне приходила – тебя искала?

– Приходила?

– Да. Тебя искала – твоей помощи. А ты – где то шатался.

– Ну так получилось, не мог я.

– А и она ждать не могла. А Корнелюк – за ним она теперь, как за каменной стеной. Он мужик крепкий. Знаешь, как в народе говорят, где хохол прошел, нашей сестре делать нечего.

– Мама!

– Что мама? Девочка она хорошая. И мама ее у меня в больнице умерла. Как я тогда переживала, как за свою! И тогда… Помнишь? Аборт ей делали… Ну? Что молчишь?

– А что говорить? Помню.

– От тебя ведь?

– Нет, мама.

– Нет? А я думала от тебя, как ты хлопотал. А чего хлопотал?

– Люблю ее, мама. Плохо мне.

– А любишь, так нечего было оставлять сироту круглую! Теперь время такое – не может женщина быть одной.

Дима вспомнил последний разговор с Султаном Довгаевым. Тогда Султан отвалил ему столько наличными, что даже былая уверенность в том, что его – Диму не убьют покуда он им нужен, вдруг поколебалась под давлением очевидности того соблазна – убить и не отдавать, которая просто физически исходила от вида кучи пачек с зеленой валютой.

– Зачем тебе столько денег, Дима? – снова, как и три года назад, спросил Султан.

– Ты меня спрашиваешь. Зачем мне деньги? Я же не спрашиваю, зачем тебе все эти цацки, что я достал для тебя…

– То что ты называешь цацками-мацками, ты сам понимаешь зачем… А вот деньги… Ты прошлый раз говорил, что жениться хочешь. И что? Женился?

– Нет.

– Что? Невеста убежала?

– Еще не подросла.

– А-а-а! Тогда все понятно. Тогда копи деньги. На свадьбу копи. Нам еще наши дела не раз придется проворачивать.

Это обещание Султана как раз и вселяло какую то уверенность, что ПОКА они его не убьют. Пока только он – Дима Заманский имеет ходы к начальству тыла и снабжения военного округа. Уж три года, как через организованное им частное предприятие, он закупал списываемое в войсках, а попросту говоря, откровенно воруемое тыловиками военное имущество. Здесь в дело шло все – от списываемой автомобильной техники, до просроченных медикаментов. За стыдливыми строками «оборудование» и «металлолом» зачастую проходили и боеприпасы с самым настоящим годным к употреблению оружием. И вот, после очередной операции купли-продажи, когда целая колонна «шестьдесят шестых газиков» до верху загруженных боеприпасами, под видом «списанной автотехники и металлолома» прошла через фирму Димы и скрылась в непонятной структуре Султана Довгаева, Дима решил, что годик надо отсидеться.

Страшно стало даже не за Султана. Основная опасность, как подсказывал чуткий Димин нос, исходила от ворюг с погонами. Они настолько наглели в своей алчности, что теряли всякий контроль. И иногда ему казалось, что предложи он им за триста тысяч зелеными – продать атомную бомбу – продали бы не моргнув глазом. Вопрос о такой сделке не ставился пока только потому, что у этих тыловиков – бомбы не было, да и Султан такого боеприпаса – пока не заказывал.

Отсиживаться Дима решил в Греции. Тем более, что именно на Кипр он и перевел все средства, вырученные за три года опасной коммерции.

Были ли у него женщины?

Конечно, были! На Кипре он довольно долго дружил с одной немкой – Урсулой. Она приехала на пару месяцев порисовать акварелью какую то греческую старину и понырять с аквалангом за осколками древних амфор, а осталась с ним и еще на пару месяцев. Ей понравился этот русский… тем, что Дима наполовину еврей – она совершенно пренебрегала в пользу преобладающих компонент русской культуры, воплощенным носителем которой он для нее – бакалавра искусствоведения и являлся. Был бы ты еврей – ты бы носил витые пейсы и ходил бы в синагогу. А так, какой ты еврей? Ты – классический новый русский. Рок-н-ролл, джипы, казино, опыт работы в комсомоле и все такое прочее… Дима нравился ей и тем, что не был жмотом, и тем что любил оттянуться не так, как привыкли осторожные и скуповатые европейцы, а с неожиданно веселой ломкой традиций и правил. На грани дозволенного, с риском, придающим жизни необходимую остроту. Ухлопав уйму денег, он нанял большую яхту, на которой они с Урсулой совершили морской вояж до Лазурного Берега, с остановкой в Монте-Карло, где за ночь, им вдвоем удалось продуть в казино столько денег, что узнай об этом ее папа – профессор университета старинного городка Галле, он бы снял с нее джинсы и выдрал бы по заднице своей незаконченной рукописью о неоднозначности Гегелевской диалектики.

Но потом как то они расстались. Предложения стать его женой – Дима ей не сделал, а и без того запущенная учеба, всеж требовала ее присутствия в фатерлянде.

Он часто вспоминал Марину. И не то чтобы вспоминал, он думал о ней. И вообще, размышления эти, можно было бы даже назвать мечтами. Он мечтал о Марине. Мечтал, как они поженятся, как он построит ей дом в Новочеркесске – дом со всеми электронными и компьютерными новшествами западной цивилизации, и как построит ей еще два дома – один в Греции, на высоком скалистом берегу, а другой – в Подмосковье… И они так и станут жить по пол года – то там, то там, то там…

И вот, пересидев свои страхи, Дима вернулся.

– Опоздал ты, Дима. Замуж я вышла, – сказала Марина, грациозно вылезая из своей новенькой вишневой «восьмерки».

– Что, муж такую машинку подарил?

– Нет, начальник мой бывший – Руслан Ахметович, к которому ты меня тогда определил, помнишь?

– Я все помню.

– Так он на свадьбу мне подарил.

– Хороший начальник

– Нет. Не такой уж и хороший. Когда я в беду попала, он на мне только нажился.

– Я слыхал.

– Да, было тут много чего, пока тебя не было.

– Мне рассказывали.

– Я тебя искала, так мне плохо было.

– Мама говорила.

– Где ж ты был, Дима?

– А что, если бы я тогда нашелся, пошла бы за меня?

– Не знаю. Получилось то все не так. Получилось то все так, как получилось!

– Но я же тебе говорил, что вернусь через год, когда траур снимешь.

– Беда приходит – не спрашивает. Сереженька братик мой в беду попал, а тут и все несчастья начались. Деньги, дом мамин с папой… А Володя тут рядом оказался – спас и нас с Юлькой и Сережу. Теперь вот – муж он мой.

– Жаль… Очень жаль.

И Дима вдруг почувствовал, что нижняя губа его предательски дрожит, совсем как в первом классе, когда его обидели и не пустили к праздничному столу… И еще ему показалось, что когда Маринка садилась в свою вишневую «восьмерку», ее губки тоже дрожали и тоже шепнули – «жаль».

………………………………………………………………………………………..

Дом родительский Марина согласилась перестроить. А вернее – сломать и на его месте построить новый – трехэтажный, чтобы всем в нем места хватило. Но при условии, что в саду не то что дерева – ни единой веточки не сломают. А на время строительства все переехали к нему. Володя отселил соседей по лестничной площадке, выкупив у них квартиру напротив. Прямо дверь – в дверь. Теперь они жили в двух двухкомнатных, в одной Маринка с Володей, в другой Серега с Юлькой.

– Ну это пока – теснимся, а дом то построим – там три гостиных, четыре спальни, две кухни, прачечная в цоколе с сауной, гараж на три машины… Участок маленький. А сад Маринка не велела трогать. Для большого гаража – придется у соседей часть их сада откупить, – делился со своими товарищами Корнелюк, надуваясь и заходясь от гордости за умную красавицу жену, что вдвое моложе всех этих толстых клушек – и того же Маховецкого, и того Коростелева – старшего.

Дом строили те же молдаване, что ремонтировали его универмаг.

– Как дела? – ежедневно подъезжал на бутылочно зеленом «Черроке» Владимир Петрович.

– Ломать – не строить, хозяин, – улыбались себе в усы молдаване.

Ломать родительский дом семейства Кравченко, было и правда нехитрым делом. Завели в окно трос, вывели в другое окно, конец троса подцепили к бульдозеру. Дернул он пару раз рыкнув дизелем, и завалилась стена. Развернулся на одной гусенице бульдозер, рыкнул еще своим дизелем, пустив в небо облачко черной копоти, ударил ножом отвала в угол хаты, и завалилась хата, подняв белую тучу цементной пыли.