Текст книги "Казачка. Книга 1. Марина (СИ)"

Автор книги: Андрей Лебедев

Соавторы: Andrew Лебедев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Я голый…

– Мать у тебя есть.

– Вы серьезно?

– При таких рамсах, братка, все серьезно.

– Понял

– Вот и хорошо, где мама твоя, мы знаем. И не забирай ее никуда. Если что, не обессудь.

Дима понял, что в этом жестоком мире, это теперь единственно возможное тонкое зыбкое соединение, куда включились жизни дорогих ему людей… Маринки, ее сестры, его мамы. И никак иначе, вынув кого либо из этой более чем странной электроцепи, включить систему было теперь нельзя.

Впрочем… Мама об этом никогда не узнает.

А если узнает, то всем уже будет все равно.

Мама теперь была залогом его Димы честности по отношению к черным подполковникам. Все понимали условия игры, но никто не объявлял их в слух. Такая петрушка.

Самому Диме оставаться у них нельзя. Отдаст деньги – убьют и оружия Султану посылать не станут. Но их надо мотивировать второй частью денег. А здесь – они не верят Диме. Колонна уйдет, а он смоется, и денег не отдаст.

Поэтому по компьютерному умолчанию в игру вводился залог в виде мамы. Сорвется платеж – за пять тыщенок киллера – всегда наймут. И дело это здесь не хитрое.

Так что, Димка должен был как только получит по телефону подтверждение от Султана, послать своего курьера – попку, с пакетом денег. И тогда все разойдутся… Только б не сорвалось!

10.

Рядовой Пеночкин служил трудно. Наверное, оттого, что характер у него был смирный. Никого не хотел обижать. А вот его обижали все кому не лень.

Выражаясь армейским языком – «чмурили». И как своего – ждал рядовой Пеночкин приказа на увольнение нынешней банды дедов-дембелей, ждал, когда они обопьются своей водки, как от пуза напились на недавнюю еще стодневку, и как напоследок вдоволь покуражившись, разъедутся наконец по домам и станет ему – рядовому Пеночкину тогда полегче… А там, через годик и сам уже начнет считать деньки, по сантиметру отрезая каждый вечер от ритуального портновского метра.

А пока. А пока – очень трудно дается ему эта служба.

Вот ставят машины на «тэ-о». На техническое обслуживание, значит. Ну, помыть, естественно, поменять масло в двигателе, если надо, то и в трансмиссии масло поменять. Зажигание, клапана отрегулировать. То, да се… И ладно свою машину – это, как говорится – святое. Но ему – Пеночкину приходится каждому деду-дембелю машины обслуживать. Причем самую трудную и грязную работу выполнять. Колесо зиловское перемонтировать – наломаешься, кувалдой так намашешься, что и девушки уже не снятся.

Как вечер, в казарме едва покажешься, а дедушка – Панкрат – этот ефрейтор Панкратов сразу на него, на Пеночкина, – ты че, дух, совсем припух что ли? В парке работы нет? Дедушкину машинку давай иди помой. И в кабинке, чтоб дедушке было уютно сидеть – прибери.

И ладно только бы мыть. Мыть – дело не трудное – прыскай себе из шланга, да думай о своем. О маме, о девчонках-одноклассницах. А то ведь, заставят тяжести таскать. Те же аккумуляторы. И что самое обидное – его же аккумулятор новый с его же Пеночкина машины – дед-Панкрат заставил на свою переставить, а ему старый свой отдал. Теперь у Пеночкина машина заводится только с буксира. Мучение по утрам. И глушить нельзя. А горючку – те же старики у него же молодого и сливают. Так что и глушить нельзя, а и гонять мотор тоже – соляры всегда в самый обрез. А прапорщики Крышкин и Бильтюков – что по снабжению и по ремонту, те все видят, а только посмеиваются. И ротному – капитану Репке… Фамилия у него такая – капитан Репка, так чтоб ему пожаловаться – ни-ни! Себе же хуже будет. А капитан ругается! Опять Пеночкин заглох на марше. Сниму с машины – пойдешь в караульную роту – через день – на ремень. А там – с ума сойдешь, да и деды там еще сильней лютуют.

Иногда думалось, – вот стану я дедом. И что? Неужели тоже буду молодого чмурить-гонять? Ну, до этого надо еще служить и служить.

Маме Пеночкин не жаловался. И девчонкам… Пеночкин переписывался с двумя одноклассницами. Но не были они его девчонками в том понимании, как это принято в армии, мол девчонка, которая ждет. Ни с Танюшкой Огородниковой, ни с Ленкой Ивановой ничего у него не было. Просто переписывался, и это грело. Очень даже грело.

Маме вообще по жизни досталось. Отец их бросил, Пеночкину еще пол-годика тогда только было. А у ней еще баба Люба парализованная. Так и металась мама между фабрикой да приусадебным огородом. И Пеночкин рос мальчиком болезненным. Сколько мама с ним насиделась в этих бесконечных очередях к докторам!

Так и зачем маму теперь мучить и расстраивать рассказами про деда – Панкрата?

Все у меня нормально. Здоров. Служу как все…

И когда перед стодневкой деды наехали на него, мол пиши мамане, чтоб денежный перевод прислала, он – Пеночкин, не поддался. Так и сказал, – нет у нас денег, нищие мы с мамой. С меня, хотите – кожу сдирайте, а матери писать не стану.

И отстали от него. Врезали пару зуботычин, и отстали.

Пеночкин подцепил своего ЗИЛа к дежурному тягачу, завел с толчка.

Покурил сидя в кабине. Покурил, хоть молодым в парке это и запрещалось по всем писанным и неписанным уставам. Так, дернул три затяжки, да захабарил. Денег на сигареты – то нету. Каждый свой хабарик примы, словно драгоценность какую в пилотке носишь.

Дед-Панкрат дверцу открыл, – ты че, дух поганый, припух? Ща под погрузку на склады окружные поедем. Я в колонне за тобой. Заглохнешь – убью, понял?

В колонне они без старших машины поедут. Это и хорошо, но это же и плохо.

Хорошо, потому что можно ехать и думать о своем. А Пеночкин не умел ехать и думать о своем, если в кабине старший. Пусть даже и не говорит, пусть даже молчит, а уже Пеночкин напряжется весь и не может думать-мечтать. Так что, в колонне ехать хорошо. Будет он думать про хорошее. Про маму. Про девчонок. Вот вернется он – Пеночкин домой, отдохнет месячишко, вскопает маме огород, пойдет на их фабрику в транспортный цех – шофером. Или вообще, устроится дальнобоем, если повезет. Женится. Только вот не решил еще, на ком. Так что, хорошо одному ехать без старшего машины.

Но это же и плохо. Потому как если случиться чего – заглохнешь, или поломаешься, только с него и спрос потом, и некому хоть бы даже присутствием своим защитить от деда-Панкрата.

На складах загрузились быстро. Там вообще как в американском кино – погрузчики шмыгают – вжик-вжик! Задом машину подал, борт задний опустил, два раза тебе по четыре ящика кинули – и отъезжай! Правда, целый час потом Репка колонну строил – выстраивал. Пеночкину пришлось мотор заглушить – а нето соляру пожгешь, потом в дороге встанешь, дед-Панкрат по шее надает. А ведь это он же у него и слил пятьдесят литров. И задвинул куда то гражданским. И уже, небось, и водки купил.

Ехали быстро. Вместо положенных сорока, Репка гнал где то под пятьдесят. Торопился, наверное к своей вернуться. Красивая у него жинка. Солдаты треплются, будто изменяет ему, но врут. Они всегда, как красивую увидят, так врут про такую всякие гадости. Вот и дед-Панкрат брехал, будто она с прошлогодними дедами гуляла.

Жрать в армии всю дорогу охота. А когда они обедать будут, ротный не сказал. Правда, Леха Золотицкий молодой боец Пеночкиного призыва заметил вроде, что на кого то там грузили термоса со жратвой. Может, когда разгрузимся, так и дадут?

Вспомнились мамины праздничные обеды. Раз в месяц, с получки, мама покупала в фабричном магазине мяса и делала борщ. Такой вкусный, такой аппетитный! Жарила котлеты. И еще пекла пирог. С капустой.

Ах, как бы он сейчас рубанул бы маминых котлет с гречневой кашей!

Вот женится, будет денег приносить домой много. Шофера – дальнобои, прилично зарабатывают. И его жинка будет ему борщ и котлеты делать на каждый день. Ленка Иванова? А хоть бы и Ленка Иванова. Она хорошая. Она добрая.

К исходу третьего часа движения, настал какой то критический момент и Пеночкина стало клонить в сон… И он ничего не успел понять, когда что то грохнуло, когда Леха Золотицкий, что ехал впереди, врезал вдруг по тормозам, когда слева из лесополосы стали выбегать какие то люди, не понял, не успел понять когда распахнув его дверцу, в него в упор разрядили пол рожка.

Бородатый, тот что стрелял, брезгливо морщась, стащил неживого, поникшего на руле Пеночкина, вывалил его из кабины, и бросив на сиденье еще неостывший свой АКСУ, по-хозяйски сел на водительское место.

– Алла Акбар!

– Алла Акбар, поехали!

И Султан Довгаев, сидя в передней машине, на том месте, где еще минуту назад сидел капитан Репка, включил рацию на передачу, -

– Движемся. Готовь принимать. Груз в порядке. Алла Акбар.

А рядовой Пеночкин, который так и не стал дембелем, не вернулся к маме на ее котлеты с гречневой кашей, и не женился на Леночке Ивановой, остался лежать в кювете. И с ним остались и дед-Панкрат, и Леха Золотицкий, и капитан Репка. И еще шестнадцать пацанов.

– Юлинька, Юлинька моя родная! Родненькая моя, Юлинька!

Маринка затискала, залила сестру слезами, не выпуская ее из объятий. Она рухнула перед младшенькой своей на колени, обхватила ее, прижалась к ней щекой, и принялась выть, раскачиваясь…

– Родная, родная моя… Никуда теперь. Никуда. Только вместе.

Марина не разжимала рук, боясь отпустить. Вдруг исчезнет, вдруг пропадет, вдруг потеряется ее Юлинька!

– Все. Все. Уедем. Ни дня теперь здесь! Ни дня здесь! За границу. В Грецию, на Кипр. В Чехию, в Германию, куда угодно, но ни дня здесь. Ни дня!

И Маринка продолжала держаться за Юлькину руку даже в самолете, несшем их до Москвы. И на Сережку тоже все время глаз косила, не украли ли? И только уже когда их «Ил» оторвался от полосы «второго» Шереметьево, и взял курс на Афины, Марина почувствовала накатившую усталость. Она попросила стюарда принести коньяка, и не заметила, что слезы ручьем текут у нее из глаз. Как у того клоуна, что в цирке.

Дима успел послать к полковникам своего попку-курьера. Как только Султан отзвонил, что девочку отпустили, так сразу и послал.

– Можно было их кинуть? Кабы даже и не мама под прицелом, все равно бы не кинул. Этих даже не «черных»… Этих грязных полковников. Не стал бы их кидать. И даже, будь у него стопроцентная уверенность, что не пересекутся потом их дорожки никогда – не кинул бы. Отдал бы им деньги. Просто такой веры был он Дима. Веры и правил, что договоры необходимо выполнять, что слово данное – надо держать, что по счетам необходимо платить.

А деньги? А деньги потом разве в радость будут?

Но ему теперь, вообще вряд ли что в радость будет. Дело это – последнее опустило его еще ниже. Еще на несколько этажей ниже и ближе к канцелярии хозяина адской сковороды. Той сковороды, которой ему теперь не миновать. И где наверняка он теперь встретится с черными полканами. Кровь теперь на них. Впервые. Впервые на нем кровь. Хоть и сам не убивал. Скольких же там постреляли на дороге? Двадцать? Тридцать?

Но Юлька. Но Юлька вернулась домой. А за это разве не скостят ему – Димке Заманскому перед тем как ложиться на сковороду?

Он позвонил.

Маринке.

– Это я. Юлька дома?

Может и скостят чуточку.

Юлька то дома!

А Султан?

А вот Султан на сковороду то и не попадет! Потому как если выбирать из всех трех сторон, замешанных в этом деле, Султан как раз, самым честным оказывается. Изо всех трех сторон.

Черные полканы – с ними все ясно! За деньги все готовы продать.

Он – Димка… Запутался. Хотя, нет. Он никогда не запутывается. У него всегда трезвая и ясная голова. Он на все сознательно пошел. Ради Маринки. И даже девочка Юлька – и та только как определенное обстоятельство. Если бы упростить схему, исключить из нее Юльку, военных, чехов, снаряды с патронами… А упростив, спросить его – Димку, – отдашь два десятка русских парней за Маринку? Так и отдал бы! Потому как голова то и без участия сознания уже заранее все просчитала и высчитала. И все то так и получилось. И не само собой. Потому как само собой ничто никогда в жизни не бывает. На все есть скрытая мотивация тайного вызова.

На всякий «его величество случай» – идет тайный неконтролируемый сознанием вызов из глубины души. Вот и у него с Маринкой так.

Но теперь, пора. Пора подумать и о себе.

Загранпаспорт, деньги, номера счетов на Кипре.

Теперь в Москву.

А там дорога одна – за границу. На дно, и лежать – отлеживаться.

– Открывайте, Заманский, ФСБ… Лицом к стене. Оружие? Наркотики?

Ну, вот и приехали! Откладывается наша загранпоездка. Откладывается.

Но все же скостят ему перед сковородкой. Юлька то у Маринки. А Маринка, дай ей Бог ума и здравого смысла, может и дождется его.

11.

Маленький английский городок Кроули. Такой маленький, что порою его и не замечаешь, а есть ли он вообще, или это просто местечко такое – холмы с вечнозеленой травкой, словно игрушечные в своей ухоженности футбольные поля, асфальтированные дорожки, чистоте которых может позавидовать паркет иных квартир… И редко разбросанные то тут, то там домики коренных кроульчан. Такие уютно-красивые, увитые плющом и диким виноградом, с непременными розами у входа, словно это не жилища людей, а дома сказочных героев милого мультика про гномов и зайчиков.

Кроули ровно на пол-пути от Лондона до Канала… До Па де Кале, отделяющего Остров от Материка. Час на электричке с вокзала Виктория. Или столько же на машине. Хотя, на машине из-за вечных пробок перед въездом в Большой Лондон случается и дольше.

Марина снимает здесь пол-дома. На Парк-Элли драйв. Три комнатки на втором этаже у миссис Сэмюэль. Двести пятьдесят фунтов в месяц. В Лондоне такая же квартирка стоила бы втрое дороже. Но здесь даже и лучше. Простор, воля…

Словно в маленьком их Новочеркесске. Если его хорошенько отмыть. С мылом и мочалкой. И мыть года два не переставая.

Три комнаты им бывают нужны только раз в неделю, да и то не всегда. Юля учится в интернате Святой Маргарэт, и ее отпускают только на субботу и воскресенье. А Сережка каждое утро ездит в Лондон, где пытается учиться в Принц Альберт Текнолоджик хай скул.

Миссис Самюэль относится к ним как к каким то сильно пострадавшим беженцам. Ее муж умер два года назад от рака легких. А единственный взрослый сын уже пять лет как работает в Канаде. Миссис Самюэль все показывает его фотографии, вот он в футбольной форме, вот он в школьном блэйзере и полосатом скул-тай.

– Хороший мальчик! Никак не хочет жениться. Не хочет порадовать меня внуком. Джон так и умер не дождавшись… Вот приедет в сентябре, вы с ним познакомитесь, и он вас непременно очарует. В школе, все девчонки были влюблены в Генри. Может он на вас женится, а?

И миссис Самюэль хохочет, довольная своей шуткой. А может, и не шуткой.

– Я вот все гляжу на вашу девочку, на Аню, и мечтаю… Будто это моя внучка…

И здесь миссис Самюэль уже не хохочет, а вытирает платочком слезку, скатывающуюся из лучащихся морщинками глаз.

Аня… Она родилась здесь в Англии. На седьмой месяц по их отъезду из России.

Перебраться на Остров помогли Димкины греки. Вернее – киприоты. Все эти визы, паспорта и формальности – только для людей без денег и связей. Волшебное слово «Дима Заманский» открывало в Греции любые двери. И вот, они уже греческие подданные. Гречанка Марина Кравченко. Грек Сережа и такая же гречанка Юля. А в их греческих паспортах – бессрочные британские визы…

И Анечка… Теперь и Анечка не то гречанка, не то англичанка…

Энн Кравченкоу… Так ее их детский доктор мистер Сашди называет. Индус, между прочим.

А в Англии – вообще много врачей негров и индусов. Маринка когда рожала – в Лондоне, в клинике Святой Барбары, роды у нее принимал самый натуральный негр. И когда, общаясь с другими роженицами, Маринка выразила свое провинциально – русское изумление, индифферентные британки многозначительно поглядывая на потолок, где верно должно было быть их небо, цедили сквозь зубы, – что бы мы без них только делали?

Анечке скоро уже годик. Она еще не ходит сама, но Маринка любит водить дочуру по комнатам, держа ее за кончики крохотных пальчиков. Ди-ди-ди, – говорит Анечка, и пускает пузыри. А потом говорит, – Пф-фффф! И снова – Ди-ди-ди… И ходит, и старается… И пыхтит. А отпустишь пальчики, и хлоп! Сразу на попу…

Маринка не хочет покупать всех этих повсюду рекламируемых самодвигающихся вольер. Пусть так учится! Девочка здоровенькая родилась. Шесть фунтов две унции. Доношенная. И родилась легко. Правильно родилась.

– Вы ее учите русскому? – изумлялась миссис Самюэль, – учите ее сразу английскому! Неужели вы собираетесь возвращаться в этот кошмар?

Миссис Самюэль смотрит телевизор, а там когда показывают Россию, показывают все один и тот же сюжет: старухи заскорузлыми руками стирают старые кальсоны в холодной речке, по которой плывет лед. А из труб комбината валит ядовитый фиолетово-зеленый дым. Потом показывают еще каких то расхристанных солдат, что в Москве просят у иностранцев сигареты и деньги. Потом Чечню… Один раз показали их Новочеркесск. Маринка аж подпрыгнула в кресле, – миссис Самюэль, миссис Самюэль, лук, итс май хоумлэнд! Показывали интервью с генералом Батовым. Он стоял на их главной площади, там где их универмаг… Их универмаг.

При тех расходах, что Марина теперь делает здесь, тех денег что она выручила от продажи их универмага должно хватить еще года на четыре. Главное, чтобы Сережка выучился и Юлька адаптировалась. А там и она – Маринка работать пойдет. Теперь все не кажется таким страшным.

– И учите ее сразу английскому! Зачем вам этот русский? Слышишь меня, гуд голли мисс Энни!

А и то, может правда? Но что то сидящее глубоко внутри, заставляло ее разговаривать с Анечкой только по-русски.

Наверное, в память о так и не увидавшей внучку маме. И о папе. И об отце Борисе. И о Мишке. Непутевом Аничкином отце.

Инглиш черч ей не понравилась. Все как то не так. Не по-русски, не по душе как то.

И иконок милых нет. И служба совсем иная. И даже не в том дело, что по-английски. На церковно-славянском в их родном храме Рождества Пресвятой Богородицы, тоже не все понятно было. Но там как то все было по душе. А здесь – даже свечки, и те не как у русских людей. Толстые и короткие.

Ближайший православный храм был только в Лондоне. Она нашла в справочнике номер. Позвонила. Ответили по-английски. И она трубку повесила.

А выручила миссис Сэмюэль.

– Как? Ты не можешь найти ортодокс рашен черч? Такая церковь есть в Саутгэмптоне. Мы поедем туда к моей кузине Салли. В этот же уикенд.

За год жизни в Англии, Маринка так и не привыкла к левосторонней езде. Миссис Сэмюэль сама за рулем своей красной «двести шестой» пежо выглядела лет на десять моложе своих шестидесяти. И помаду губную под цвет машины специально подобрала.

Она ловко крутила руль, ловко вертела своей забавной – в кудряшках – головкой, поглядывая назад при перестроениях из ряда в ряд и при опасных здесь правых поворотах, ловко щелкая ручкой передач и болтая без умолку.

– Вы русские очень умные и талантливые. Но вы совершенно не умеете поддерживать традиции. А только традиции дают стабильность и хорошую жизнь. Вот взять моего Джона. Он работал инженером в электрокомпании. Он любил крикет и футбол, каждую пятницу он ходил в свой паб. Но каждый сентябрь мы ездили с ним на Майорку. И наш Генри – тоже любит крикет и футбол. И тоже каждую пятницу он ходит в свой паб. И когда у меня будет внук… (и здесь миссис Сэмюэль почему то выразительно посмотрела на Маринку), он тоже полюбит футбол и крикет. Это в нас запрограммировано. И в этом залог нашей стабильности. У нас всегда будет королева или король. У нас всегда будет Парламент. Мы всегда будем островом. Наши мужчины всегда будут смотреть футбол со своими друзьями в своих любимых пабах… И поэтому у нас никогда не будет социальной революции и гражданской войны.

Вы, русские, вы очень умные и талантливые, но вы не стремитесь строить свою жизнь на накопленном. Я не имею ввиду только материальное. Хотя и это очень важно. Важно иметь свой дом. А у вас – у русских, у многих ли есть свой дом?

– У меня – есть свой дом, – твердо ответила Маринка

– Но там же война?

– Война кончится

– У вас? Ты думаешь, что у вас это когда то кончится?

Миссис Сэмюэль замолчала, сбитая с толку упрямой Маринкиной уверенностью.

Миссис Сэмюэль не понравилось, что Маринка осмелилась ей возражать.

Как эти русские, эти русские, которые живут столь вопиюще бедно. Как они еще осмеливаются не соглашаться, когда им говорят разумные вещи о традициях и корнях стабильности? Их учат уму-разуму, а они словно неблагодарные готтентоты или неразумные зулусы, проявляют какое то необъяснимое упрямство. Это бесило миссис Сэмюэль. Как так можно? Эти русские – они напирают против очевидного, они иррациональны, вся красивая и благополучная жизнь Европы служит доказательством их неправоты. Но они с дурацким упрямством не желают ничему учиться, предпочитая свой опыт. Свой опыт, который не принес им ничего хорошего.

– Вот ты посмотришь, как живет моя кузина Салли. Ее дом был построен еще в тысяча семьсот сороковом году. И он всегда принадлежал их семье. Это традиция. Ты понимаешь меня? Когда твой папа дает тебе свой дом, дом в котором ты родилась – в этом очень важная основа жизни. Это залог уверенности в том, что жизнь будет предсказуемой на много лет вперед. А это очень важно. И я не понимаю, как вы можете жить в России, когда никто у вас не уверен в том, будет ли он жив через пять лет и где будет его дом? Мы хорошо живем потому, потому что мы можем планировать нашу жизнь на всю ее длину. Когда я выходила за Джона, я знала, что через десять лет у нас будет определенный доход, деньги, собственность. И что через двадцать лет у нас будет денег больше, чем было через десять лет после свадьбы. И поэтому мы заводим детей и растим их….

– Мы тоже заводим детей и растим.

– Но вы растите их в Англии…

– Мы вернемся в Россию…

– Ты сумасшедшая. Вы все – все русские, вы все крэйзи.

И далее до самого Саутгэмптона миссис Сэмюэль не проронила ни слова.

Салли. Или миссис дю Совиньи (по бельгийцу мужу, что несколько подпортил чистоту островитянского высокомерия) сама повела Маринку в рашен черч.

Малюсенький, словно пасхальное яичко храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи одним боком прибился к бензоколонке «Шелл», а с другой был подпираем громадным рекламным щитом, с которого каждые три минуты подмигивал битл Пол Маккартни, предлагая соплеменникам выпить «тайни галп оф Оулд Скотч», на том якобы основании, что он сам тоже в некотором роде – Оулд Скотч…

Маринка повязала припасенный черный платочек, трижды поклонилась и трижды перекрестилась… Вошла.

Купила свечей на пять фунтов.

Отыскала глазами икону святого Николы – Угодника. Подошла, поклонилась. Прошептала «Отче наш»

Свешница не говорила по-русски.

– Фазер Михаэль будет служить утреннюю службу завтра в девять утра. Исповедоваться? Исповедоваться можно завтра перед службой в восемь утра.

– А фазер Михаэль говорит по-русски?

– Да, конечно… И служба тоже по-русски, вы приходите!

………………………………………………………………………………

А в понедельник вместе с русскими журналами, что она навыписывала для себя, пришло письмо.

От Димы.

Она ждала этого письма.

Мариночка!

Представляешь, десять раз начинал писать и все черкал, бросал в мусор. Столько бумаги дефицитной извел. Все не знал, как начать. Здравствуй, Марина? Или, привет, любовь моя?

Я теперь ведь кроме Уголовного кодекса, да протоколов, которые подписываю, и не читаю ничего. А это портит стиль. А мне так хочется донести до тебя не скупой и сухой факт, мол так то и так то, гражданин Заманский утверждает, что ощущает душевную привязанность…

Вот, черт, опять не то пишу!

Марина! Маринка, возлюбленная моя!

Все бы отдал, за пять минут общения с тобой. Только бы на тебя на живую поглядеть.

Друзья мне передали, что у тебя все хорошо. И я уже наполовину счастлив этим. И особенно меня переполняет радость того, что я чем то смог тебе помочь. И сразу хочу оговориться. Пресечь любые мысли у тебя в голове, даже искорку каких то мыслей о том, что теперь жду от тебя какой то ответной благодарности. Поверь, я уже счастлив только тем, что у тебя все хорошо. И не могу даже подумать, что ты истолкуешь мои слова, как некий намек на ожидание расчета. Гони от себя такие мысли. Гони!

Я прочитал, мне передали, что у тебя родилась дочка.

Знаешь, я плакал. И это не от малодушия, не от слабости, а от счастья. Я люблю твою Аннушку как часть тебя. Как лучшую твою часть. И в моей любви к тебе теперь нет целостности без любви к Анечке. Я мечтаю увидеть вас обеих, и прижать к самому сердцу. И если бы мне представился выбор, я бы не раздумывая, отдал бы все за ваше здоровье, свободу и счастье.

Думаю о тебе каждый день. И знаешь, только эти думы и дают мне силы устоять и выжить. Не заболеть, не сломаться.

Думаю, мечтаю. Мечтаю о том, что когда-нибудь, ты сможешь полюбить меня. Хоть бы в десятую часть от той силы, с какою я тебя люблю.

Дела мои пока плохи.

Уже полтора года сижу в тюрьме, а суда все нет. Условия трудные, да что рассказывать, всем известно, как у нас в тюрьме. Не курорт, одним словом. Уж хочу, скорее бы суд, и пусть бы даже и в колонию. Там хоть чуть полегче будет.

Но перспективы вообще есть. Адвокаты крутятся помаленьку. У обвинения все очень зыбко. Так что, я полон надежд на лучшее. И ты – ты моя главная надежда.

Знаешь, у меня никого нет, кроме мамы и вас с Аннушкой и Юлей с Сергеем. Никого.

А мама уже очень старенькая.

И я даже запрещаю ей сюда ко мне приезжать в Ростов.

А вот тебя.

Все бы отдал. За три минуты – на тебя на живую поглядеть.

Любимая. Береги Аннушку. И себя береги.

Твой друг, Дима.

Письмо сильно взволновало ее.

Марина села на скамеечку против взлелеянного миссис Самюэль розового куста, и прижав письмо к груди, как то вся оцепенела. И долго так просидела, пока чуткое ее ухо не угадало легкого попискивания Анечки там – на втором этаже в кроватке возле раскрытого окна.

Поднялась.

Аннушка лежала на спине. Сна – ни в одном глазу. И улыбалась во весь рот с единственными в нем двумя нижними зубками.

– Ди-ди-ди! Пф-ффф!

Сережка просто обозвал ее дурой. Не по-русски, а по-английски. Он в последнее время вообще как то преобразился, завел в Лондоне модных друзей и все только требовал от Маринки денег и денег. Денег побольше. И дома говорил преимущественно на английском.

– Говори по-русски, я терпеть не могу, как ты из себя этакого коренного островитянина теперь строишь!

– Островитянина – не островитянина, а назад в эту вонючую задницу, как ты – не стремлюсь, и меня туда ничем не заманишь.

– Сережа, там же мама с папой похоронены, там дом наш.

– Мой дом теперь здесь, и если хочешь знать, мне часто стыдно, что я оттуда.

– Тебе стыдно, что ты русский? Как тебе не совестно так говорить, ведь и я русская, и Юлька, и мама с папой…

– Мне плевать. Разуй глаза. Ты что не видишь, как мы жили там и как люди здесь живут? Там… Тоже мне – дискотека «Млечный путь»! Да я за один здешний самый задрипанный паб отдам сто таких «Млечных путей» со всем Новочеркесском впридачу.

– Стыдись. Там вся наша родня.

– Так пускай деньги копят, да сюда переезжают. Ты вот их перевези сюда. И тетю Любу с дядей Вадимом. И Мишеньку своего Коростелева…

– Молчи, идиот!

– Я то не идиот. Я туда не собираюсь. Мне и здесь хорошо. А тебе, видать, очень к любовнику захотелось.

– Какая же ты скотина, Сережка. Димка Заманский Юлиньку нашу выручил, и теперь там совсем один. Какая же ты скотина неблагодарная!

– Так ты выбери, Мариночка, ты все же выбери – к кому ты едешь. К Мишеньке своему или к Димочке? Ты за них еще за обоих замуж выйди!

– Я тебе по морде нахлещу сейчас.

– Твое дело – поезжай. Только Мишка твой от Гали своей никогда не уйдет, а Дима Заманский – как ты ему поможешь? Что, побег ему организуешь?

– Да как ты понять не можешь, урод бесчувственный, что человека поддержать надо. Ты в тюрьме вот сидел?

– Ну, было.

– Хорошо тебе там было?

– Ну?

– И кабы не мы, кабы не Володя, муж мой, да не я… Как бы тебе там было?

– Так это другое.

– Нет, не другое! Надо иметь сердце и совесть… И сострадание. Ему поддержка нужна. И мы… Все мы – и ты, и Юлька, и я – все мы ему обязаны. И не забывай, как ты греческий паспорт получил. Кто помог.

– Ну и отдавай свои долги, а я туда не поеду. Все, разговор окончен, поезжай куда хочешь. Денег только мне оставь. И уматывай.

И Маринка вдруг разревелась. Совсем как в детстве разревелась-расплакалась. Поднялась в детскую, тыльной стороной ладони размазывая слезы по щекам. А там Юлька, остреньким личиком своим, прижавшись к Аннушке, сидит и поет, раскачиваясь в такт,

– Ай, лЮли, ай люлИ, ай лЮли, ай люлИ, как мы с Аннушкой пошли, как мы с Аннушкой пошли, да грибочек как нашли, да грибочек как нашли, ай лЮли, ай люлИ… Ну вот наша мамочка пришла. Ай-ай. Плачет наша мамочка. Мамочка, не плачь! Что? Поедешь?

– Поеду. Надо. Ты Сереге распускаться только не давай.

– А как я ему не дам распускаться?

– Не знаю… Отца ему надо.

– Ремня ему надо.

– Отца. Такого, как папка наш был. Или…

– Как Димка? Или как Мишка? Димка же бандит!

– Стыдись, он тебя из плена вытащил.

– Вытащил, но ты с ним не связывайся. И с Мишкой – тоже нечего связываться.

– Правильно! – встрял появившийся в дверях Серега, – что она здесь нормального мэна найти не может? Хоть бы даже негра?

– Как не стыдно!

– А че? Или вон сын к миссис Самюэль приедет! Она давно подкатывает со сватовством.

– Молчал бы, дурак, – пискнула в сердцах Юлька, – хотя…

– Что?

– Место здесь хорошее.

– Лучше нашего сада?

– Не знаю.

– Определенно лучше! – пробасил Серега.

– Лучше нашего сада ничего нет. И попомните еще…

…………………………………………………………………………………………………………

Первые полгода, как выехала, были моменты, что Маринка тосковала. Особенно, когда Юлька стала учиться в интернате, и Сережка неделями в Лондоне пропадал. Нарушился у нее информационный баланс, в смысле соотношения вход на выход. Входить в нее стало много – новые места, новые люди, новые обычаи и впечатления… а вот выходить из нее этому – в смысле с кем поделиться… Разве что с Аннушкой маленькой!

Ну, конечно, болтала каждый вечер по телефону с Москвой и с Новочеркесском – счета потом приходили на сотни фунтов. Но по телефону – разве наговоришься?

И конечно, стали к ней напрашиваться в гости все те подруги, что полагали себя достаточно для этого близкими. И Наташка Гринько, и наташка Байховская… И даже… И даже Савицкий – доцент, когда Маринка скуки ради позвонила ему, что уж год как живет в Англии – на полном серьезе попросил сделать вызов.

С Савицким все конечно шуточки – не серьезно! А Байховскую с Гринько – Маринка решила принять. Пускай поживут – места много, деньги есть. Не жалко!

Только, дабы не оказалось их слишком много для нее в один момент сразу, пригласить их решила с перерывом – сперва Наташку Гринько, как лучшую подругу, недельки на две – на три, а потом и Байховскую. Пускай Европу посмотрят, кто их еще вывезет? От Маринки то не убудет, а и ей не так скучно, да и они потом в Новочеркесске расскажут… Как она там в Англии.