355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Лебедев » Казачка. Книга 1. Марина (СИ) » Текст книги (страница 4)
Казачка. Книга 1. Марина (СИ)
  • Текст добавлен: 10 мая 2017, 16:00

Текст книги "Казачка. Книга 1. Марина (СИ)"


Автор книги: Андрей Лебедев


Соавторы: Andrew Лебедев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– За что? За брюки узкие и за прически как у Элвиса?

– Им наркотики и спекуляцию валютой приписали.

– А-а-а!

– А в мои времена мы хипповали.

– Это я знаю, теперь тоже хиппи есть.

– Да… Волосы, тяжелый рок, марихуана. Мэйк лав – нот вор!

– Что?

– Делай любовь, но не делай войну.

– И вы делали любовь?

– Ну не войну же я делал!

В конце – концов приехали в Клин – маленький зеленый городок. Сходили в дом-музей. Поглядели на знаменитый рояль, на котором теперь дают поиграть только лауреатам конкурса имени Чайковского.

В ресторан Аркадий не пригласил. Вынул из багажника какой-то пакет с домашней снедью и большой китайский термос, которому похоже было столько же лет, сколько и привезшему их автомобилю. Сидели на скамейке в саду, ели бутерброды, пили чай из пластмассовых стаканчиков.

Марине почему то подумалось, что задний диван в «Победе» гораздо шире и удобней заднего сиденья «жигулей».

Но неизвестно, какие мысли бродили при этом в доцентской голове Савицкого. По дороге назад, за руки он ее не хватал, и предложений двусмысленных не делал. Высадил ее там же, где и подобрал, у метро «Сокол», и пообещал звонить.

– Совсем заколебал своими стилягами старикашка… Эх! Мишка, где же ты, засранец, Мишка… Мишка, Мишка, где твоя улыбка? – повторяла про себя Маринка, засыпая, и почему ты меня, засранец, бросил?

…………………………………………………………………………..

А Мишка… А Мишка проводил это воскресенье куда как веселей!

У одной из девчонок из их группы был День рожденья. У Люды Зарецкой.

Восемнадцать – дата не круглая, но по-юности, вроде как первый в жизни юбилей – совершеннолетие. Люда у папы – одна дочка, а папа у Люды – прокурор города, и поэтому денег на гулянку – родитель не пожалел.

День рожденья отмечали в ресторане «Ростов». И хотя банкет на тридцать человек в зале, рассчитанном на все сто пятьдесят – был для ресторана явно невыгоден, да еще и в ударный для плана субботний день, отказать городскому начальству, директор заведения посчитал – «себе дороже». И пойдя навстречу важному клиенту, ресторан по такому случаю целиком закрыли «на спецобслуживание».

Заведующая производством тоже расстаралась, как для себя, и выкатила на стол чуть ли не полу-годовой запас деликатесов, выписав при этом Людиному папе смехотворный счет, в треть, а то и в четверть от реальной стоимости.

Водки, и вина – было столько, что можно было упоить половину Ростова. И гости – напились. А это были совсем юные гости, пить совершенно не умевшие. И больше всех напился Мишка.

Музыканты, проклиная этот чертов субботник, на котором никакого «карася» не заработаешь, играли, все же исправно, как и если бы за длинный грузинский рубль. Играли, потому что у самоуверенных и высокомерных сосунков из подгулявшей золотой молодежи уже хватило наглости три или даже четыре раза напомнить солисту джаз-банды, что «если те не будут стараться, то завтра на этой эстраде будут играть уже другие»…

И ансамбль играл. «Ай джаст кол ту сэй ай лав ю»… И пьяный Мишка вис на грудастенькой Таньке – не с их юридического, а из Ростовского медицинского. Танька – подруга Зарецкой и Мишка впервые увидал ее здесь – на Дне рожденья. То да се, классная девчонка! Потанцуем – выпьем, выпьем – потанцуем.

– Поедем ко мне!

– К тебе?

– У меня видик, порнушку посмотрим…

– Да я сама порнушка – на меня смотреть надо!

– Да-а-а?

– Да. Только сейчас, я хочу купаться. Ночью купаться. Вези меня на пляж. Есть у тебя машина?

– Найдем

– Тогда поедем на лебердон

– Куда?

– На левый берег Дона. Там классные зоны отдыха!

– Поедем

Мишка хоть и пьяный, а мастерства, как говорят – не пропьешь!

Машину, чью то «копейку», Мишка открыл без особого труда – пилочку для чистки ногтей, взятую у своей такой же нетрезвой подруги, поджидавшей его тут же под детским грибком, просунул под резиновый уплотнитель бокового стекла – прямо над пистолетиком дверного замка. Щелчок, и дверь открылась. Потом под рулевой колонкой нащупал провода, идущие к замку зажигания, и выдернул весь пучок. Ткнул одну клемму, другую… Стартер вдруг с писком закрутился, и мотор схватил…

– Садись, Татьяна, – приоткрыл Мишка правую пассажирскую дверь…

Ехали быстро. Очень быстро. Только мотор ревел на бесконечных перегазовках, так как Мишка боялся заглохнуть без ключа, да Танька восторженно визжала и улюлюкала в свое боковое опущенное окошко, делая «нос» и строя рожи обгоняемым «волгам», «жигулятам» и «москвичам».

Приемника не было, но Мишка был сам вместо приемника – тоже орал в упоении свободой «Ай джаст колл ту сэй ай лов ю… Ту зэ боттом оф май харт…»

Мишка знал классный пляж, куда из-за удаленности от автобусной остановки не ходят простые ростовчане, но куда любят приезжать на машинах так называемые «крутые». Загонят в посадки свою колымагу, и накупавшись, милуются потом со своими кралями на задних сиденьях… И никакой милиции.

– А у меня купальника нет…

– Ну и законно! Я тоже буду без трусов.

– Фу, дурак!

– А че?

Выруливая на шоссе, Мишка прижал педаль до полика…

– Ай джаст колл ту сэй ай лов ю…

– Ой, что это было?

Глухой удар по тонкой жести жигулевского кузова, руль дернулся в Мишкиных руках…

– А-а-ат – черт! Зацепил что то…

– Может остановиться надо?

– Нет, ты че? На чужой машине?

– А что это было?

– Да не переживай, пенек какой-то зацепили…

– Пенек на дороге?

– Забудь… Ща купаться будем

В прибрежных кустах, куда лихо буксуя по песку, зарулил Мишка, помимо их угнанной «копейки», стояло еще две машины. Туфли скинули едва выйдя на пляж, и хрусткая солома прибрежного камыша приятно заколола непривычные изнеженные городом ступни…

У воды Танька стянула через голову платье, и ничем не прикрытые белые груди ее пружинно и дразняще заколыхались – бесстыдным маяком привлекая и возбуждая все мужское начало до поры скрывавшееся в уже густом сумраке, охватившем полуночный пляж.

– Эй – эй – эй, красотка! – донеслись из камыша, где стояли машины, чьи то пьяные крики.

Мишка увидал трех парней, что теперь определенно направлялись к ним с Танькой, размахивая руками и выкрикивая что – то бодрое и оскорбительное…

– С такими титьками только к нам, девушка, только к нам…

– Ка-а-ак люблю я ва-а-ас, ка-а-ак боюсь я ва-а-ас…

– Давай, греби к нам, милая, мы не обидим…

Мишка встал было в позу ширмы, расставив руки, загородил свою нагую даму от надвигающейся компании, но бескомпромиссный удар в челюсть, теперь уже можно было расценивать совершенно однозначно, как прелюдию неких определенных намерений, которые ОНИ имели относительно Мишки и Таньки. Вернее одной только Таньки…

– Катись отсюда, сопляк…

– Ка-а-а-акие сиськи! А ты не прячься. Не прячься, кра-а-са-а-авица!

Сглатывая соленую кровь, Мишка только отчетливо вспомнил вдруг, что когда открывал еще ту угнанную им «копейку» под ногами – под сиденьем водительским, видел широкую и длинную монтажку…

Он бегом, бегом, спотыкаясь и падая, путаясь в так некстати сползавших костюмных брюках, добежал до машины… Хвать! Вот она – монтажка… Меч Нибилунгов в руке Зигфрида…. И вот, он бежит назад, бежит туда, где на песке уже затеялась какая то возня в партере.

Хрясь одному по горбатой голой спине, хрясь по подставленной блоком руке…

И вдруг, такое пронизывающе – жаркое в боку… И ноги… И ноги мгновенно подкосились…

– Валим, валим, ребя!

– Порезал я его, валим теперь…

Мишка уже не слышал, как ЭТИ заводили свои «тачки», и как буксуя по песку на форсаже непрогретых моторов удирали с пляжа. Он слышал только шепот звезд, склонившихся над ним – прощальным кортежем выстраивавших его душе небесный коридор.

…………………………………………………………………………………………..

– Хорошо, что эта – девчушка его не бросила, а то бы никакая реанимация не спасла.

– Да, это она на дороге автобус остановила, а там уже потом «скорую» вызвали.

– А что с угоном этим?

Сколько деликатных и неделикатных персональных дел доводилось разбирать Константину Григорьевичу за годы работы в горкоме. И скольких солидных мужиков повидал он в своем кабинете, которых прошибала самая натуральная бабская слеза, когда дело касалось детей, угодивших, в ту или иную житейскую хреновину. И разве мог он предположить, что вот так предательски будет дрожать у него губа, когда он будет спрашивать про своего – «а что с его уголовным делом»… Большие детки – большие бедки – так баба Клава – покойница говорила.

– Так что же с делом?

– Понимаешь, если бы там был простой угон – не было бы никаких лишних вопросов…

Вот! А ведь было время, когда Петя Маховецкий и не смел его – Константина Григорьевича так запросто – «на ты». Как все меняется! Сик транзит глория мунди… Партия теперь не в моде – все эти, было заискивавшие перед ним городские начальники – в один момент партбилеты посдавали. А некоторые еще и выкобенивались при этом– мол верните партвзносы за два последних года! И сам Константин Григорьевич – девальвировал во власти, но и Петя… Петр Тимофеевич – гляди как вырос – из замов городского ОБХСС – в начальники городского управления… Растут люди.

– Не простой там угон оказался. Гаишники утверждают, что дэ-тэ-пэ на этой машине в этот день было совершено. Наезд на пешехода… С телесными средней тяжести и потерей здоровья. А это все сильно усложняет.

– А что девчонка эта?

– Свидетельница? Сама путается, показания меняет все время. На нее нажми – она чего хош подпишет. Дело такое – скользкое, она по идее то – соучастница.

– Короче, можешь помочь?

Петр Тимофеевич взглянул Константину Григорьевичу прямо в глаза и сказал, -

– Трудно это будет, Константин, было бы это у нас в городе – сам понимаешь, в момент бы все уладили…

– Но есть же у тебя связи в конце – концов. Все – таки начальник городского управления – не хрен собачий!

– Так то оно так, да Ростов – это область, хоть и соседская, да не наша…

– Ты не крути, можешь помочь, или нет? Если деньги понадобятся…

– Пока без денег обойдемся. Будем пробовать то, что можем.

– И главное – чтоб парня с факультета не отчислили, ты же сам юрист – понимаешь, как важно ему биографию чистую иметь.

– Все понимаю, Константин Григорьевич, все понимаю. Женить тебе твоего Мишку надо, чтоб остепенился… Тогда и не попал бы в такую историю – гулянка, пьянка, угон, драка…

– Да не время сейчас об этом, Петро!

– Да как не время? Об этом – всегда время… Вон у меня – Галка – чем не невеста? Може породнимся, а, Константин Григорьевич?

– Ты серьезно?

– А что? Али мы вам не хороши теперь?

Кровь было бросилась Константину Григорьевичу в лицо.

– Ты и правда, вижу – серьезно…

– А что, Мишке твоему самая верная и заботливая жинка будет. Я ж знаю, как она по нему сохнет! А что не красавица – так и ему спокойней будет. Красивая, как у нас старики говорят – это для чужого дядьки жена, а для себя – важно, чтоб любила.

– Думаешь, он меня послушает?

Константин Григорьевич еще надеялся как то уклониться от навязываемой ему унизительной сделки. Но судьба – такая штука – как вцепится мертвой хваткой – уже не отпустит.

– Послушает… Обязательно послушает. Он же с Маринкой Кравченко тебя послушал, а тут и подавно послушает…

– И все то ты знаешь, Петро!

– Работа такая, кум ты мой, дорогой! Работа такая… И все знать – и выручать, когда надо.

Эх, и хороши же эти южные свадьбы! Может там – где то на Севере России, они тоже хороши, но здесь – на Ставрополье, для молодоженов просто рай.

Столы накрыты в саду. А на столах – само природное изобилие. Какие краски! Разве так красны какие-нибудь там северные, выращенные в парниках помидоры, видавшие солнышко разве что только через мутный полиэтилен? Или разве так зелены северные огурцы, лук, петрушка и укроп? Всеми красками даров щедрой природы юга расцвечены столы…равно как и богатством ярлыков коммерческой гастрономии, потому как южане, все же – повеселее будут суровых северян, как это и заложено самой природой.

Как хороша эта свадьба! И, кажется, радуется сам вишневый сад, тому, что та девочка, что последние девятнадцать своих лет росла под этими деревьями – выходит нынче замуж. Ее выносили сюда – под эти вишни, еще запеленатой и с сосочкой-пустышкой в беззубом ротике. И она глядела голубыми круглыми глазками своими в это огромное синее небо, и вишни шелестели в ее изголовье, заботливо загораживая любимое дитя от палящих лучей. И под этими вишнями она прыгала с подружками через прыгалку-скакалку. И под этой вишней, она впервые всплакнула от того, что испугалась, вдруг осознав, что растет некрасивой…

Невесту наряжали, как встарь – загодя, при многочисленных любопытствующих свидетелях – родне из женской ее половины, подружек детства, соседок…

– Эх, Галю, Галю молодую отдава-а-а-а-ли,

Затянула столетняя бабка Люда, которую тоже привели подивиться на редкое явление

– Да за удалого казака-а-а-а -

На голоса подхватили соседки…

– Монисту то, монисту надень…

– Баба, какую еще монисту? Придумаете еще! Теперь их никто и не носит.

Готовое платье на Галкину фигуру было трудно подобрать. Ни Ростовские, ни Ставропольские вояжи по магазинам ничего не дали – Галка уж было в рев, но всемогущий папка – милиционер, все же и здесь оказался настоящим казаком – достал – таки дочке то, что требовалось. Из Минвод, чуть ли не в автозаке, привезли какого то московского кутюрье, у которого на курорте кстати или некстати случилась серьезная неприятность с наркотиками. И в три дня и в три ночи, словно в сказке какой – Галка расцвела, стараниями столичного портного – превратившись из царевны-лягушки в Марью-царевну.

После городского Дворца бракосочетаний, молодых повезли в церковь.

Мишка с утра все-таки хватил граммов сто-пятьдесят, да на вчерашние дрожжи.

И в церкви, когда стали водить молодых вокруг аналоя, начал вдруг громко-громко икать…Ик! Ик!

Батюшка – отец Борис поет – старается «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…», а Мишка – Ик! Ик!

И Леха Быстряков, что был шафером, так от этого Мишкиного икания расхихикался, что чуть было венец не уронил, да Иринка Машная, что держала второй венец над головкой невесты, тихо двинула локотком Лехе под ребро…

Гуляли широко.

Как и полагается. Петр Тимофеевич на эту свадьбу денег не пожалел.

Молодым – подарок. Новенькая «волга», да не простая, а с английским мотором фирмы «ровер» – что в два раза мощнее обычного…

– А жить, а жить то где будут?

– Петро не дурак! Разве он оставит Мишку без присмотра? Ясное дело – при себе держать молодых будет. Пол-дома им отвел, с отдельным входом, но при себе.

– Да ведь, все равно – учатся пока, Мишка в Ростове, а Галка в Ставрополе.

– Галка теперь, наверное, родить сразу будет.

– Почему?

– А чтоб казака при себе удержать.

– Да с таким батей – удержит.

– А ведь как он за Маринкой Кравченко бегал!

– Не позвали ее то на свадьбу?

– А и не приехала бы, коли бы и позвали!

Да, Марина бы не приехала.

О неожиданной женитьбе Мишки она узнала из письма своей подруги – Наташи Гринько.

Прочитала.

Вспыхнула щеками, словно роза и оцепенела, прижав к груди крепко сжатые кулачки.

– Мишка. Мишка, гад! Предатель. Как же та-а-ак? Как же та-а-ак? А как же я?

И боль, похожая на ту, что давила и мучила ее в тот выпускной вечер, также завалила и сковала ее нежное девичье сердечко.

Бросилась набирать междугородку. Было все время занято. Гудки, гудки, гудки…

Разревелась.

И час пролежала ничком на своей постели. Постели полной грез о счастье. О счастье с Мишкой.

– Кто? Кто ломает правильный ход природы? Тот правильный ход природы, по которому любящие детские сердца должны быть обязательно вместе?

Таким вопросом задавался Дима Заманский, когда узнал о Мишкиной свадьбе.

– Взрослые дяди ломают судьбы своих детей… А взрослых – ломают жизненные обстоятельства.

А сама Марина тот субботний день провела с Аркадием Борисовичем Савицким.

Аркадий Борисович был холост. Жил он вместе с совсем уже старенькой мамой в трехкомнатной «сталинке» на Комсомольском проспекте – рядом с метро «Парк культуры». Там же во дворе был у него и гараж, где стояла знаменитая дедушкина «Победа». А еще была у Аркадия Борисовича дача. Километрах в сорока от Москвы по Минскому шоссе. На самом берегу чарующе – прозрачной речки Десны.

Там то и сомлела Маринкина душа.

У них на юге нет таких красивых речек… Леса такого нет. Так, разве что – лесополоса. Но ведь это – совсем не то. А тут, с одной стороны березовая роща почти вплотную приступила к крутому бережку. И Десна, еще в трехстах шагах выше по течению – такая веселая в просматриваемом до песчаного дна быстром беге ласковой воды, за плавным изгибом, вдруг углублялась в задумчивости, окаймленная березами, украшенная белыми лилиями и пронзительно желтыми кувшинками по темной таинственной глади.

Маринка купалась, а Аркадий Борисович в классической для дачников соломенной шляпе прям из довоенного черно-белого кино, майке и холщовых штанах с сандалиями на босу ногу – ревниво наблюдал за ней. За такой пронзительно гибкой в своем торжестве природы прекрасной юности. Наблюдал и думал про то, что может еще и не все в его жизни кончилось, и отвесит ему судьба еще счастливых дней…

А Маринка купалась – отводила душу.

Она вытаскивала покорного Аркадия Борисовича на моцион вела его вдоль реки, и гордо входила в теплую прозрачную воду там, где расположился большой пляж, где купалась местная дачная молодежь и заезжие – на машинах – москвичи. Она шла в воду, провожаемая оценивающими взглядами мужчин, с их присвистываниями и прицокиваниями – «вот эт-то да, ай да хороша, девица»… Она выходила из воды, и подхватив с травы свое платьице, шла по бережку – к березовой рощице. И там… И там, молча посидев на траве, снова входила в воду, плавала между листьями кувшинок, испытывая какой то таинственный восторг от неожиданных прикосновений невидимых водорослей или таинственных рыб к ее бедрам и животу.

А вечером они шли гулять по поселку.

И такими странным и неестественными показались ей вдруг их с Савицким отношения. Вот у чьей то калитки собралась кучка местной молодежи. У одного транзисторный магнитофончик. У другого парня – гитара. Девчоночий смех… И мальчишки оценивающими взглядами провожают ее – Маринку. А она идет с этим пожилым пятидесятилетним дачником… И он говорит что то интересное. Про звездный свет. Про Эммануила Канта. Про генезис интереса интеллигенции к научной фантастике…

Мальчишки возле калитки, что с гитарой, на такие умные речи, конечно не способны. Им бы все хихоньки да хахоньки. Но Маринке вдруг отчаянно захотелось вернуться к тем ребятам, которых они с Савицким оставили только что позади… Вернуться и влившись в их компанию, пойти на всю ночь куда-нибудь на бережок. Попеть у костра. Пострелять глазками на юного гитариста. А может и целоваться потом с этим гитаристом семнадцати годов.

А Савицкий? Ведь он не просто так обхаживает ее вот уже почти целый год. Он же хочет с нею спать. Только не говорит в открытую. Ждет, когда она сама на него с поцелуями накинется? А она? Сама она? Чего ж она принимает его ухаживания? Чего ж она не прервет эту дружбу?

Сколько раз уже говорила себе, не поеду больше к нему. Неудобно. Он деньги тратит. Он надежды какие то питает. И от этого растет ее моральный долг.

Что же ты, – скажет он потом, сразу не ушла, а каталась на дачу, пользовалась, отдыхала, пила, ела?

А она – девочка такая наивная – глазками – хлоп-хлоп, – не думала я ничего такого плохого. Думала, вам со мною тоже интересно…

Интересно ему!

Ему интересно не разговаривать со мной, а разглядывать меня, да мечтать.

Так что, мы вроде как и в расчете.

По честному бартеру.

И потом, Маринка все же ловила себя на подленькой такой мыслишке, что… А может и выйти за него?

Дача под Москвой в красивом и престижном месте. Машина старая? Так у него деньги есть – купит и новую. Квартира в центре.

Доцент?

Говорит, что докторская почти готова.

И прописка московская.

И место в аспирантуре потом…

А надо ей это?

А надо ли ей это точно?

И все же так хочется побежать к тем ребятам. Которые с гитарой и магнитофончиком.

Это как в раннем детстве, когда с папой и мамой еще – ходила она в гости к их друзьям где были одни взрослые… А тянуло ее на улицу, где соседские ребята – ее сверстники в казаки-разбойники играли.

Так и с Савицким.

Вот выйду за него… Вдруг выйду за него… Буду ли я ему верной женой?

А сам то он что об этом думает?

Они шли и шли. Савицкий с осторожной робкой деликатностью держал ее под локоток. И все говорил-говорил… Про пьесы Сартра, про романы Камю… И теребил ее локоть.

А Мишка, тот всегда к груди лез напролом…. Мишка.

И этот ведь, поди мечтает тоже.

У мостика через ручей. У узкого такого мостика, опершись на перила стояли пять или шесть пацанов. Не москвичей. Не дачников. Местные – их сразу видно.

Курили.

Савицкий напрягся весь. Она по электричеству его пальцев на ее локотке это почувствовала.

Один из пацанов длинно и витиевато выразился. Матом. Причем с намеком. На их с Савицким отношения.

И ничего…

Савицкий на минуту только замолчал.

А потом, когда они прошли шагов сорок, как ни в чем ни бывало, продолжил про Сартра и Камю.

Нет!

Нет! – подумала Маринка.

Никогда!

Никогда она с ним не будет.

Никогда.

Думала она в тот жаркий субботний день. В тот самый субботний день, когда в полутора тысячах километров южнее – ее любимый готовился к первой брачной ночи. И не с ней. А с нелюбимой девочкой Галей.

………………………………………………………………………………..

– Ах, Москва! Сколько нежных девичьих сердец очерствело здесь – ради тебя, Москва! Ради того, чтобы породниться с тобой – Москва, сколько девочек, нарушая природный порядок – пало в объятия скучных, пропахших валидолом стариков!

Так думал Дима Заманский, накручивая километры на спидометр своего новенького Бэ-Эм-Вэ, гоня машину от Москвы на юг – туда, где у него были дела, где ждал его Султан Довгаев.

– Но, может, это правильный природный путь? Может, девочки и должны принадлежать не сверстникам, едва научившимся курить и пить спиртное, а доставаться тем мужчинам, которые могут составить настоящую партию? Может в этом – правильность природного пути? Но как тогда быть с природой первой любви?

Так думал Дима Заманский, тонкой итальянской подошвой нажимая на легкую педаль газа. И послушный рулю Бэ-Эм-Ве несся по Киевскому шоссе, играючи обгоняя «жигули» всех марок и мастей.

4.

Похороны отца – вся эта страшная неделя – стали для Марины каким то бредом наяву. Она даже не помнила, ложилась ли спать все эти пять последних суток, или нет. Все происходящее оставляло в мозгу только какой то касательный след, словно она смотрела кино на пороге засыпания, словно сквозь дрему слыша все эти бесконечные слова сочувствий и ободрения.

Ах, если бы не поддержка и не помощь соседей и друзей отца, она не знала бы, как и быть! Особенно хлопотали Петр Тимофеевич Маховецкий и Владимир Петрович Корнелюк. Если бы не они…

И Маринка даже как то удивительно спокойно для себя самой принимала участие Петра Тимофеевича, несмотря на то, что тот стал вдруг Мишке тестем… Ее Мишки тесть.

Телеграмма из Новочеркесска уже сутки дожидалась под ее дверью в Химках, когда Маринка в очередной раз вернулась с дачи Аркадия… Аркадия Борисовича. И телефон уже сутки, как трезвонил учащенным междугородним звонком.

Умер папа!

Она не помня себя, бросилась в аэропорт. А там… Боже! Сентябрь – разгар сезона. А ей до Минвод… И телеграмму похоронную впопыхах дома забыла.

И какой-то остряк в очереди крикнул – «чего вы ее пускаете без очереди – врет она, что на похороны, посмотрите, хахель, небось ейный позвонил, приезжай ко мне на курорт»…

……………………………………………………………………………………

«Нет худа без добра, а добра без худа», любил говорить отец. И действительно, пока Маринка боролась за место в самолете, она даже немного отвлеклась от мрачных мыслей. И почувствовала некое подобие радости, когда, наконец, угнездилась в кресле у окна. На самолете Маринка до сегодняшнего дня летала только один раз и у окошка сидела впервые. Не успела она подумать, что ей повезло, как жизнь поставила все на свои места: в кресло рядом с ней приземлился краснолицый мужик лет сорока со взглядом, острым как рыболовный крючок. Перехватывать такие взгляды нельзя, Маринка знала, зацепится. «Этого нам только не хватало…» вздохнула она. В этот момент на табло появился значок с перечеркнутой сигаретой и надпись «Пристегните ремни». Маринка почувствовала, что волнуется, как перед экзаменом. Левый ремень нашла без проблем, а правый никак не вытаскивался из-под грузного соседа. «Разрешите..», – сказала она и не поднимая глаз вырвала, наконец, второй край ремня. Стюардесса задержалась около их ряда и со строгим лицом ждала, пока Маринка справится с непослушным замком. И от этого опять не получалось. «Да вот так, девушка!» – к ней потянулись руки соседа, и замок щелкнул. Маринка сказала «Спасибо» как можно нейтральнее. Ей не хотелось ни с кем разговаривать. «Я вам, кстати, и расстегнуть могу… если захотите» – многозначительно добавил сосед. Чего-то в этом роде она и ожидала. Поэтому пока решила не отвечать. И закрыла глаза… «Экипаж самолета Ту-144, следующего рейсом 785 по маршруту Москва– Симферополь рад приветствовать вас на своем борту….» Ту 144 вырулил на взлетную полосу, разогнался и, подрагивая от напряжения, стал набирать высоту. И тогда она открыла глаза и увидела, как московские земли стремительно уходят от нее вниз…

«Домой! Как я давно не была дома!» – подумала Маринка и вдруг с ужасом осознала, что такого дома, каким он был раньше, она уже никогда не увидит. И кровать с никелированными шариками, которую отец ставил в саду, теперь будет для нее символом сиротства. А как должно быть одиноко и потеряно чувствуют себя сейчас Серега и Юлька. Ведь ей, Марине, из всех троих детей повезло больше всего. Она уже, считай, взрослая. А младшие остались и без матери, и без отца слишком рано. И есть у них только она, Марина.

Когда умерла мама, отец как будто внезапно проснулся. Почувствовал себя на переднем крае. Взял у матери эстафету. А теперь Маринка думала, что то же самое произошло и со ней. Пить, как отцу, ей бросать не надо. Но жизнь обязательно потребует и от нее жертвоприношений. И она почувствовала, что ее ждут большие перемены и даже неизвестно вернется ли она теперь в Москву. Но ей не было жаль. И сердце ее, и душа ни в какую Москву не переезжали. Они всегда жили в родном доме и в том, что по соседству…

Отец был для нее китом, на котором зиждилась жизнь. Стеной, по которой она могла виться, как дикий виноград. Но про свои дела с Мишкой она так никогда и не решилась ему рассказать. Маме бы рассказала. И может быть даже, так она думала сейчас, если бы мама была жива, все вообще было бы иначе…. Теперь, после года проведенного в Москве, Маринка смотрела на себя вчерашнюю с довольно ощутимой высоты и понимала, увы, понимала что во многом была еще таким ребенком. Как не видела? Почему не предугадала? Она помнила, как однажды она остро почувствовала, что материнской мудрости ей в ее девичьих делах не достает. Мама ее одноклассницы Катьки Немченко, тетя Тамара, Маринку очень любила и всегда выходила к ним на кухню, посидеть втроем. По ее репликам было понятно, что Катька матери все рассказывает. Да Тамара и сама многое видела своим матерым бабьим взглядом. «Все хлопцы будут наши!» – уверенно заверяла тетя Тома, когда Маринка только переступала порог. «Видела я, Мариночка, как Заманский на тебя смотрит. По-особенному. Помянешь мое слово. А то все эти ваши пацаны, сопляки. Да шоб им пусто было…» Кого она имела ввиду? Может и Мишку. Но говорила она это легковесно, с милой украинской беззлобностью. А Маринка все равно как-то стеснялась обсуждать с чужими людьми кто и как на нее посмотрел. Когда она была еще в классе шестом, себе пообещала, что болтать почем зря о таких вещах никогда не будет. Просто, услышала однажды в девчоночьем туалете, где все толпятся и отталкивают друг друга от зеркала, как одна старшеклассница, держа в зубах шпильки и закалывая волосы, ажиатированно сообщала своим подружкам «Он на меня таак смотрел!». Маринке стало за нее ужасно стыдно. Даже мурашки по коже побежали, как от фальшивой ноты. И уши, кажется, покраснели. Была у нее такая редкая способность краснеть за других…

… Самолет подрагивал. И Маринка вдруг головокружительно осознала все то жуткое количество километров, которое отделяло ее от Земли. На мгновение стало по-настоящему страшно. И она подумала, что ни в автобусах, ни в метро, ни в поездах никогда не сообщают пассажирам, как зовут того, кто их везет. А в самолете всегда. Что бы молились за него, что ли? Сосед ее заметил, что она уже не смотрит в окно и тут же оживился. «Что, девушка, одна отдыхать едете?» Маринка подумала: «Ты меня еще спроси, тоже ли я лечу в этом самолете…» Но вслух произнесла сухо: «Нет. Не одна». И отвернулась к окну. Это было самое лучшее. Все остальное породило бы лишние вопросы…

Если бы мама была жива…. Она бы обязательно рассказала ей о том, что ждет ребенка. И если бы нашелся хоть один человек на свете, который сказал бы ей – мы справимся, не губи его, не бери грех на душу, возможно, все было бы иначе. Маринка корила себя за это постоянно. И не было дня когда бы она не думала о том, что убить дитя любви страшнее вдвойне. И смерть отца мгновенно связалась у нее с собственной виной.

Отец любил ее и гордился ею. И ему нравилось, когда ею восхищались другие. Кто как умел – кто словами, кто взглядами. Но только восхищались, как в музее. Отдавать ее он никому, похоже, и не собирался. И Маринка своим женским чутьем угадывала грань, за которую откровенность с отцом могла бы испортить жизнь обоим. Стоило ей лишь заговорить по простоте душевной о предмете всех своих дум, она тут же чувствовала, как у отца все равно, что забрало падает. И Маринка старалась его не огорчать. Она для себя объясняла это довольно просто – ей казалось, что это отцовская ревность. И будь на месте Мишки кто угодно другой, реакция осталась бы той же. Сейчас же Марине казалось, что зря она отцу ничего не говорила. И теперь уже никогда не скажет. А значит, никогда и не узнает, что же он думал на самом деле. И от этой безисходности ей стало горше горького. Ведь смерть страшна не сама по себе, а потому только, что «больше никогда»…

И она опять подумала о Мишке. Потому что слишком часто думала о нем именно так: «Больше никогда». А ведь он жив. И значит, никто не может пока подводить итоги. И значит, еще все возможно. Просто теоретически. Ведь он-то жив…И она вдруг совершенно непозволительно стала представлять себе, что это Мишки нет на свете. Потому что для нее-то как раз он должен был умереть. И когда она это представила, то отчетливо поняла, что к этой потери она не готова, потому что очень многое еще хочет понять. Удивилась как-то отстраненно отсутствию в себе подобающей гордости и презрения к нему. И поняла, что не верит, что он от нее отказался. Просто НЕ ВЕРИТ. Она никогда не признавалась себе даже в мыслях, что он ее предал. Она готова была допустить, что он ее не любит. Но на нелюбовь право имеет каждый. А на предательство – нет. И сердце ее опять отозвалось болью. Ей вдруг стало мучительно стыдно оттого, что к Мишкиной смерти она, значит, не готова, а к отцовской, получается, была готова?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю