Текст книги "Ома Дзидай (СИ)"

Автор книги: Андрей Коробов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Часть восьмая. Конец Прекрасной Эпохи (8-1)

Глава двадцать девятая. Плоть Апостола

За четыре часа до полудня

Я, Хидео

Веки слиплись. Горо скрылся из виду.

Поглотив его, Нагиса втянул себя в опасную игру. Малейший просчёт со стороны ребёнка – и ему конец, как и мне. Но случившегося не воротить.

Понимание и сожаление пришли часами позже. Тогда уже не оставалось и толи́ки сил, чтобы обдумать это с обыденным глубокомыслием.

Сон брал своё, представляя собой единственную отдушину. Истощённый, претерпевающий боль, я молил судьбу подарить мимолётный покой. Последнее временное забвение.

Вечная душа покинула бренное тело на пару-тройку часов, подпитавших меня силами осознанно встретить последний день весны. О произошедшем вчера я имел неосторожность позабыть вообще. Себе же на зло. Потому как всякий ключ к развязке моей судьбы в первые мгновения пробуждения был незрим, вылетев из головы.

Я судорожно дрыгался в замешательстве, когда меня окатили обжигающе холодной водой. Горло давилось глотками сырого и тягучего воздуха. Замедленное сном кровообращение перестало греть и забегало по жилам с бешеной скоростью, возвращая к жизни, предупреждая об опасности.

Вставший перед глазами самурай, держа ведро наперевес, ни о чём не говорил. Полупрозрачный, мерцающий и серый, как и всё вокруг, воин напоминал призрака. Здесь пролегала грань сна и действительности.

На щёки легли жгучие отпечатки его ладоней, отрезвив окончательно. Такое обращение по-прежнему не поддавалось исчерпывающему объяснению.

Самураю Коногава достаточно было открыть рот, чтобы смятение исчезло:

– Проснись и пой, предатель. Казнь грядет.

Ни малейшего проявления уважения. Просто «предатель». Сознание зацепилось за это слово, как скалолаз за спасительный уступ над пропастью.

Я вспомнил себя. Как и всё сопутствующее.

Язык облепила гнетущая жажда испить хоть каплю воды. Голод кувыркнулся в чреве, запоздало пробудившись. Внутренности свело.

Изодранная в клочья картина собралась, словно время оборотилось вспять. Мой тяжкий путь ползком до места казни, где я убью себя, продолжился.

Приходя в чувства, я молчаливо смотрел сквозь врага передо мной. Однако никто и не ждал, что я буду говорить.

Приспешник сёгуна раздвоился в глазах, потом – ещё. И так, пока меня не окружил целый отряд надзирателей, друг на друга похожих, как близнецы.

Визг вакидзаси: один из них срезал путы, уберегавшие от падения. Два других заблаговременно подошли поближе и, когда почва потянула меня на себя, взвалили вес ослабленного тела на свои плечи.

– Р-раз – и-и взяли!

Пальцы с выдранными ногтями раскраснелись и набухли, напоминая две большие шишки. В них явно попала зараза. Мне помогали идти. Но каждый шаг отдавался неописуемой, тарабанящей болью, заставляя трястись всё тело.

Хотелось кричать, но сил разомкнуть губы и дать волю голосу не доставало.

Дабы отвлечься, я лихорадочно оглядывался, почти ничего перед собой не видя.

Дзунпея рядом не было. Даймё давно разошлись по особнякам в ожидании сэппуку и очередных военных советов. То же самое – тэнно и кугэ – были и испарились.

Самураи, неразговорчивые и угрюмые, протащили меня через всю крепость на самый нижний уровень. К повозке с железной звериной клеткой у главных ворот, что стояли открытыми.

Оттуда я заметил змеевидный каменный мост, который опоясывал холм, державший на себе неприступный оплот Коногава.

Буйная пора Сэнгоку Дзидай по нескольку раз обратила в развалины именитые твердыни Мэйнана. Пожары войны полыхали в Ми́саке, Хо́дэ, Киро́е[1], Фурано и даже в Гёто под самым носом у тэнно. Правители ханов сменяли друг друга.

Один Коногава, однажды завоевав землю Омаского залива, сумел удержать бразды правления. Какие бы военачальники ни пытались взять будущую столицу силой или измором, не сумели. При вторжении в город медвежий капкан смыкал челюсти.

Неся потери тысячами, захватчики грабили Ому, вырезали население и испепеляли здания. Чтобы одолеть Дзунпея, этого не было достаточно – следовало уничтожить замок, не оставив и камня на камне. Тут каждый и запинался, погибая у подножий моста. Их встречали потоки кипящей смолы, ливни стрел, бешеные валуны и рой всадников.

Кто знает, как бы выглядела наша летопись, будь сёгун глупее…

В клетку впихнули чуть ли не пинками. Дверцу закрыли на ключ. Самураи двинулись к конюшням разбирать лошадей.

Двое остались, карабкаясь на козлы. Стали обсуждать близящийся праздник. Что ж, кому – народные гуляния, кому – самоубийство. Подчерпнуть полезные сведения я не сумел и потому не слушал. Просто уселся в уголке, прислонившись к прутьям спиной.

Я ждал, когда мы поедем через весь город на восток, к дальнему из шести холмов – в Великаньи Дубы.

Конный отряд шёл по столице медленно, тесня повозку стенками. Всадники оглядывали улицы, опасаясь, что на них нападут. Страхи были понятны, однако обстановка оставалась мирной.

Город уже проснулся. Его разношёрстные обитатели заполонили дороги, пускай дождь грозился начаться в любой миг: спешили в гости, купить подарки родным, готовились к вечернему запуску минолийских огней[2]. Стража разошлась по местам, следя за общественным порядком и отпугивая мелких преступников.

Низведённый до диковинной зверушки, заключённый притягивал взгляды. Но никто не задавался вопросом, кого это везут и куда. Расступаясь, они просто удивлялись, что в столь радостный день кого-то казнят. Что с них взять?

Как бы я ни выглядел, всем одинаково безразлично. Не их это дело. Злой рок обошёл стороной – лишь это важно. Жаль, ненадолго.

Коротая время, я размышлял о будущем и вглядывался в лица пешеходов. Прогуливались влюблённые парочки, семьи с детьми. Уличные торговцы зазывали народ. Ни одного знакомого лица.

Самочувствие сыграло злую шутку. Заглядывая в очередной переулок, я вздрогнул. На миг показалось, будто я увидел двух моих сыновей и ронина-полукровку. Они жались к стене постоялого двора. Моргнул – пропали…

Улицы потонули в раскидистой тени того самого холма…

В незапамятные времена Мэйнан принадлежал коренным племенам варваров-исполинов – великанов, питавшихся плотью. Не брезговали они и мясом наших предков, как только те прибыли из-за моря.

Сейчас уже мало что напоминает о тех дремучих веках. Всякий признак их присутствия стёрт, как чужеродный. Кости великанов тысячи лет опускаются ниже и ниже к недрам земли. Всё, что осталось с поры, когда даже деревья были большими, – это рощица великаньих дубов.

Высокие и толстые, они росли, когда на островах ещё царило вечное лето. Их крепкая древесина прекрасно служила строителям при возведении целых городов и деревень, запасая их жителей дровами. Такие здания остались и по сей день, хотя мало кто задумывается об этом.

Последних деревьев древности, которые никто не срубил, таки коснулась рука низкорослого завоевателя. Ещё в бытность прежних правителей Омы роща на этом холме нашла своё применение для человеческих нужд. Оно стало местом казней, своего рода обрядовым храмом смерти.

Стволы великаньих дубов обтесали до безупречной прямоты, спилили верхушки и наложили крышу поверх столбов. Пространство между вымостили каменной кладкой со стоками для крови. Вырыли глубокую яму, куда разлагаться сбрасывали трупы.

И сегодня их число должен был пополнить я…

***

Конный отряд миновал заставу у подножия холма и устремился по подъёму в Великаньи Дубы. Расплата за инакомыслие близилась. Я твердо уверил себя, что готов к смерти, но в глубине души понимал: рано мне ещё.

По появлению в храме смерти я обнаружил тех же самых людей, которые вчера спустили с рук сёгуну моё заключение под стражу и допрос с пристрастием.

Кугэ в ужасе лицезрели, что происходит с предателями родины. Даймё встречали меня, злорадствуя, либо сожалея. Их объединяло молчание. Меж дубовых стволов терялись самураи Коногава, надзирающие за собравшимся народом.

Тот же круг, где во главе стояли Дзунпей с тэнно. Единственное, их общество дополнилось Нагисой под личиной Горо. Мой сын не скрывал тревоги, но Коногава понял её по-своему.

Два первых человека Мэйнана встретили холодно. Будто передо мной казнили уже тысячу. А за спиной – ждёт столько же.

Два самурая, управлявших повозкой, привели меня в середину круга. Конный отряд вернулся к заставе, охраняя подступы к храму смерти вместе с асигару.

Я слышал отдалённый свист над головой. Он сменялся глуховатым стуком древесины. Подняв глаза, я понял, что мне не померещилось.

Верхушки соединяли балки, по которым, почти паря, прыжками перемещались бойцы в мешковатых темно-серых одеяниях. Личный отряд шиноби. Куда же без них?!.

С ними должна была быть и Мидори. Если действительно выдала меня. Или удачно отсеяла все подозрения. Я старался не думать о дочери. Больно это.

В середине круга дожидался кинжал кусунго́бу, которым опальные самураи вспарывали живот. Я чувствовал, как от него веет жаждой крови.

Мне всегда казалось, что я умру или от старости, или в бою. С честью, как истинный самурай. Однако жизнь припасла для меня самую жестокую, желчную шутку – сэппуку. Отмывание себя от позора и искупление вины через самоубийство.

Уход не славным воином, сложившим голову ради страны, а смутьяном, грозившимся повалить столпы, на которых держится Мэйнан.

Смешно и грустно… Но это – явь.

Самураи бросили меня почти у самого кинжала. Тело рухнуло на холодный камень плашмя. Кожу содрало до крови. Пальцы, лишённые ногтей, соприкоснулись при падении с поверхностью. Дыхание сбилось. Жилы надулись. Красные капли потекли на живот. Но я стерпел и спокойно поднялся на колени, готовясь.

Моё сэппуку разительно отличалось от установленных правил. Оно и понятно: если Коногава угодно переступать через них, они так и делали.

Передо мной должен был лежать веер, которым бы я провёл по животу в знак чистоты помыслов перед людьми и богами. Затем кайсякуни́н[3] за спиной срубил бы голову мечом. Так моя честь восстановилась бы.

Но Дзунпей хотел, чтобы я помучился. Не для показа стойкости, но чтобы испытать самую жуткую среди телесных болей во всей красочности и полноте.

Взгляд охватил видимую часть Омы, построенной на шести холмах.

Со стороны моря к городу полз нежданный туман. Одинокая гора – Аояма[4] – вершиной разрезала днища туч. Небо не сдерживало слёз. Его капли разбивались об крышу. Печальный день под стать событиям.

– Я готов умереть.

Тэнно с Дзунпеем тоже повели себя немногословно. Речи они припасли на потом.

– Тогда мы можем начинать, – заключил сёгун. – Но прежде всего… Горо, не мог бы ты послужить в качестве кайсякунина?

Услышанное неслабо встряхнуло меня. Ошеломлённый просьбой, Нагиса с опаской поглядел на Дзунпея, потом – на меня, умоляюще.

– Зачем? – спросил он озадаченно.

– Урагами Хидео – предатель. Он заслуживает страданий ради искупления. Но он не зашёл дальше помыслов. Надлежит проявить милость.

Я вздохнул, прочитав его окончательно. Сёгун хотел лишний раз напугать даймё. Напомнить, в чьих руках держится власть. Запятнать именно руки Коногава, негласно объявляя войну Урагами. С другой стороны, он создавал видимость справедливости – в жестокости строго ограниченной.

Мне было всё равно. Лишь бы Рю воздал ему по заслугам.

А тогда я беспокоился только из-за Нагисы. Сын должен был спасти отца от предсмертных судорог и сопутствующего безумия через убийство. Ради общего блага.

Жестокое стечение обстоятельств. И все мы жертвы таковых.

Я просил перед каждым Урагами прощения, что повёл себя неосторожно, так и не дождавшись прибытия Рю в столицу. Мне думалось, я подвёл их всех.

– Будет сделано, – спокойно пообещал мой сын, подавив ненависть в сердце.

Нагиса прошёл ко мне. Наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах смятение вперемешку с сожалением.

Все смотрели на нас. И если он мог дать мне безмолвный знак, я – нет, поэтому встретил его сдержанно.

Коногава Горо остановился сзади и стал ждать.

Мои руки потянулись к кинжалу…

***

Дыхание участилось. Внутренний жар выдавливал пот при окружающей прохладе. Душа предчувствовала освобождение от плоти.

Из деревянных ножен показалось вычищенное до блеска лезвие. Я осторожно отложил их подальше. Обхватил кинжал обеими руками, занеся над грудью.

Уподобив свои лица камню, народ ждал. Шиноби подоставали сюрикэ́ны[5], опасаясь, как бы я ни набросился на Горо с оружием в вероятном порыве безумия.

Глотка оставалась сухой. Я прошептал безмолвно:

– Пусть моя жертва не будет напрасна.

Жажда жизни сковывала руки, уберегая от роковой ошибки.

Я отключил голову и метнул руки на себя. Шелестя, клинок легко вошёл под грудную клетку.

На смену постоянной туповатой боли пришла новая, всепожирающая. Через брешь сталь упёрлась в кишечник и плотно осела внутри. Из разрыва выступила новая кровь, марая рукоять и пальцы.

Меня покосило. Давление сжало виски. Веки поползли за глаза, а те бешено забегали вкруговую, полуслепые.

Я был готов закричать, но стиснул зубы, зашипел, захрипел, глухо зарычал, не показывая, насколько мучительно переживать всё это. Я сохранял облик даймё, как мог.

Последние силы покидали изувеченное тело, но я собрал их воедино, чтобы обхватить рукоять сверху одной ладонью, а второй – рывком надавить на первую.

«Ты уже мёртв», – сказал я про себя, повторил ещё несколько раз.

Сознание содрогалось от вопиющего хохота. Разум оставил меня.

Из продолговатой раны, проходившей через пуп, хлынул целый красный поток. Капли растекались кляксами, собирались в лужицы, которые стекали в стоки.

Кружащаяся в чреве боль расползлась до позвонков – и выше, к легким. Для души открылся путь к новой жизни. Тело гибло и клонилось вперёд.

Затаив дыхание, я закинул голову назад. Глаза упали к нижним векам. Взгляд упёрся вдаль поверх голов собравшихся.

Мне явилось послание от самой вселенной, принятый за прощальный добрый знак судьбы. Тучи над Аоямой выкрасило в грязно-жёлтый цвет. Они расступились, пуская на равнину необычайно золотистые лучи солнца.

Свет выстлал всю зелень вокруг Омы пылающим изумрудным полотном. Как бы ни лил дождь, не мог потушить это пламя. Город выглядел под стать счастливому дню рождения столицы, – таким же ярким и жизнерадостным.

Последние проблески рассудка преподнесли его как надежду Мэйнана на новое завтра. Над островами поднималось небывалое, переродившееся солнце.

Я улыбнулся, уверовав, что… умираю не зря.

Тело опять потянуло к холодному камню – держаться больше я не мог. И я лежал бы, скрючившись, судорожно дергался, частично осознавая предсмертное исступление. Но умер раньше, ведь рука Нагисы не дрогнула, оборвав мою боль.

Свист катаны в ушах. Лезвие опустилось на шею.

[1] Прообразами Мисаки, Ходэ и Кирои выступают Осака, Кобе, Нагоя соответственно.

[2] Под «минолийскими огнями» подразумеваются фейерверки.

[3] Кайсякунин – помощник при свершении обряда сэппуку.

[4] Прообраз Аоямы – гора Фудзи.

[5] Сюрикэн – японское метательное оружие скрытого ношения: звездочки, иглы, гвозди, монеты, ножи.

Часть восьмая. Конец Прекрасной Эпохи (8-2)

Глава тридцатая. Сёстры

Я, Мидори

Из Горо вышёл отличный кайсяку. Со знанием дела. Сыну сёгуна не за что было уважать Урагами Хидео. Но к нему он отнёсся с неожиданным почтением.

Меч прошёлся по шее быстро, но бережно. Голова отца не отлетела на руки зрителям, а повисла на тоненьком куске кожи.

Труп обрушился на пол, содрогаясь и утопая в собственной крови.

Когда казнь свершилась, исполин зашатался, будто запутавшись в ногах. Выпрямившись, он вытер клинок об белоснежный платок, заделанный за кушак. Но убирать катану не спешил и встал с опущенной головой. Ждал, что скажет сёгун.

Я пристально следила за самоубийством, стараясь держаться холодно. На меня посматривал глава отряда, расположившийся на соседней балке. Шевельнись я тогда неправильно, отправилась бы вслед за родителем.

Страдания отца отдавались призрачной болью внутри.

Безликий спаситель не уберёг его от сэппуку. Либо подставил из соображений собственной выгоды. Так я посмела предположить, проклиная Рю.

Урагами Хидео ушёл из жизни прямо на моих глазах. Как отец, прежде всего.

Внезапно обретённый и так скоро утраченный. Последний по-настоящему родной человек, которого я имела радость знать и к которому чувствовала свою принадлежность.

Мать, Наоки, отец…

Я видела себя не просто круглой сиротой и, с натяжкой говоря, вдовой, а самой одинокой девушкой во всём Мэйнане.

Нелепой куноити с бессмысленной судьбой, которая по-прежнему служила бакуфу, не сдвинувшись ни влево, ни вправо. Прекрасно осознавая, что именно Дзунпей отнял у неё прямо или косвенно всех, кто был дорог…

Ненавидя всё и вся, я отвернулась в попытке успокоиться. Обмануть себя. Любой ценой увериться, что еще не всё потеряно.

К мертвецу подбежали два самурая и склонились, будто над падалью стервятники. Действовали осторожно, чтобы не оставить на своих одеждах позорные пятна крови.

Его перевернули. Один вынул неторопливо из брюха кусунгобу, вычистил до прежнего блеска и укрыл в ножнах, засовывая кинжал за пояс. Встретив многозначительный взгляд Горо, он встрепенулся и поспешил удалиться.

Воины взяли тело за деревенеющие руки и ноги. Провожаемые всеобщим молчанием, они потащили его к чёрной глотке бездонной ямы для трупов.

Чтобы останки не бились при падении об края огромной дыры в полу, а летели посередине и не зацепили их, они раскачали покойника – и сбросили в пасть к тьме.

Урагами Хидео исчез окончательно. Мгла поглотила его, принимая в тихое лоно, пока он падал, разрывая перед собою воздух, на самое дно.

В бездну, где его ждали гниль, смерть и невольничьи души, там застрявшие. Туда, где меж груды свежих останков ютились опарыши, дожидающиеся новой добычи.

Когда он достиг горы костей, сломав часть под собой, гулкий треск прокатился пугающим отголоском по стенам ямы. Безразличные самураи тихо возвращались на места, а кугэ и даймё затаили дыхание.

Тишину нарушил Коногава Дзунпей. Разведя руки в стороны, сёгун сделал пару шагов вперёд и обратился к толпе раскатистым и волнующим голосом проповедника:

– Кара настигла предателя. Он искупил вероломство – не только жизнью…

– …но и будущим семьи, – добавил тэнно Иошинори.

Было тошно слушать, как угнетатель Мэйнана выставляет злодеем человека, осмелившегося пойти против него из добрых побуждений. Единственного в государстве!

Мне хотелось поскорее покинуть Великаньи Дубы и забыться. Но было рано. Пришлось душить злобу внутри.

– Пусть для каждого этот случай будет показательным и укрепит нас всех перед лицом угрозы извне. Не забывайте своё место в стране заходящего солнца!..

–… дорожите им! – призвал Первейший.

– А вместо того, чтобы сеять смуту, я в который раз призываю даймё сплотиться в столь тёмный час…

– … ибо враг ближе, чем кажется на первый взгляд, – резко дёрнув головой, дополнил речь Дзунпея тэнно.

Оба были правы в суждениях. Но ни один не понимал, о чём говорит.

Их проникновенное обращение нарушил режущий уши лязг стали, рухнувшей на камень. Привлечённая шумом, я отыскала глазами источник. Им оказалась катана, выпавшая из руки Горо.

Синий ветер пронёсся через Великаньи Дубы.

Все глядели на сына сёгуна, сдавливавшего кулаки до колебания в суставах.

– В чём дело, сын? – обеспокоенно спросил сёгун. Не столько из любви, сколько из раздражения. Наследник сорвал его речь, позоря имя рода Коногава.

Никто больше не решался заговорить с ним. Но каждый следил, что будет дальше.

Какое-то время Горо стоял, выпав из действительности. Ноги подкосились, и он упал на колени, клонясь к полу. Ладони метнулись к лицу, прикрывая горький плач. По площадке прокатились его всхлипы, перерастая в сдавленные рыдания, чья громкость только повышалась.

Коногава-младший пронзительно кричал. Я не выдержала и спросила у главного шиноби его мнение. Вразумительного ответа не последовало.

– Что происходит?

– Что-то… необъяснимое, – растерянно проронил он, не отрывая взгляд от исступлённо беснующегося наследника.

Горо вытянул спину и отбросил руки от лица, срывая голос. Он сразу затих, совсем не шевелясь. Сёгун наблюдал с опаской, пятясь и держа руку ближе к катане.

Мне показалось, Горо сошёл с ума на ровном месте. Но завеса тайны стала медленно рассеиваться, когда до ушей дошёл непонятный треск, а кожа его, как по колдовству, стала осыпаться.

Все осознали неестественность происходящего.

– Это не мой сын! – выпалил он. Сбросил с головы шлем и вынул оружие наголо. – Самураи, шиноби – ко мне! Всем остальным – держаться на своих местах!

Даймё и кугэ оставили последний указ без внимания. Никто из них не был при оружии, да и с Великаньих Дубов охрана так просто не выпустила бы. Им оставалось только глядеть под ноги, чтобы не упасть при отступлении в яму, и поддерживать мнимое спокойствие, сторонясь Горо.

– Вы слышали волю повелителя? – окрикнул отряд наш глава.

Он достал из-за спины крюк кагина́вы[1] и, закрепив его на балке, торопливо спустился по канату вниз. Мы последовали его примеру.

– Защищайте сёгуна! – сказал своим начальник самураев.

Перед Дзунпеем встал ряд мечников. Иошинори спрятался среди сопровождения.

Между даймё и кугэ проносились остальные воины.

Едва мы, под сотню человек числом, заняли боевое положение, из рассыпавшегося в прах Коногава Горо показалось огромное чудовище, в котором все увидели злого духа.

– Ёкай!.. Это же ёкай!

Тогда я не знала, правда ли это. У всякого злого духа своё предназначение и известная в народе внешность. Данное существо, уродливое и зловещее, превосходило любых других по этим качествам, не имея понятных помыслов.

Ёкай с лёгкостью разрывал на себе золотистые доспехи, будто обламывая молодые ветки. Он вселял неописуемый ужас в сердца самураев и шиноби. Этот яд сковал и моё.

Страх заботил меня недолго. Я считала, что созданию суждено умереть здесь, от наших рук. Глазам открылся способ сделать что-то в отместку за гибель отца, раз уж ёкай приложил к нему свои когтистые лапы.

Остальное не имело значения.

Освободившись от брони, чудовище, напоминающее помесь человека и кани, предстало перед нами, ясно давая понять, насколько оно опасно.

Гнетуще стрекоча, оно повернулось мордой к сёгуну. Сталось ясно, за кем ёкай явился. Загадкой оставался его никчёмный плач по Урагами Хидео.

Ёкай взревел, заставляя Великаньи Дубы содрогнуться…

***

Случилось нечто немыслимое. Мой язык не повернётся назвать это боем. Скорее, избиение младенцев…

Чудовище не шевелилось, размышляя, как лучше сработать. Шорохи за спиной не отвлекали ёкая, будто он владел обстановкой вокруг целиком.

Воины ничего не предпринимали. Пользуясь затишьем, самые умные втихомолку искали слабые места. Лично я не нашла, за исключением разве что неприкрытой черепом сетчатой мякоти.

Мозг, подумала я, сопряжённый с проводниками чувств. До него ещё добраться…

Перешёптываясь, кугэ мешали думать. Даймё были сдержаннее, просто наблюдая.

Между существом и защитниками Дзунпея сохранялось расстояние в пять шагов по окружности. Оно нарушилось, едва чудовище неторопливо подалось вперед.

Так и началась бойня.

Какой-то асигару понапрасну разглядел удачную возможность напасть на ёкая. Он посчитал, что, если ударит первым и наповал, сумеет добиться расположения Коногава. Но, вообразив золотые горы, воин скоропостижно умер.

От яри ёкай легко увернулся и, рыча, ухватился за древко. Один толчок на себя – и асигару вытянуло вслед за копьём из общей кучи воинов.

Чудовище подняло его над собой, ревя и стряхивая копьеносца с оружия. Он улетел наискосок, вопя и кувыркаясь в воздухе, ударился вверх тормашками об толстый ствол великаньего дуба лицом. Кости захрустели. Под силой трения асигару сполз к ногам кугэ, оставляя на поверхности дерева красный след. Знать закричала.

Хитростью, тем более – по одному, одолеть существо оказалось неосуществимо.

Поэтому мы стали бросаться на ёкая отрядами по несколько человек, чтобы сохранить подвижность и спутать движения чудовища.

Мы надеялись, что клинки усмирят его ярость. Никто не отменял дульнозарядные ружья асигару и пищали[2] шиноби, которые обеспечивали огневую поддержку вне плясок со смертью. Сюрикэны и кунаи[3], разрезавшие воздух, нелепо отскакивали от брони.

Такой подход был ещё большим упущением. Я осознала, что мы были повержены с самого начала. Потому как одним оружием и снаряжением тут было не обойтись.

К ёкаю никто не мог подступиться. Всякий, кто осмеливался, сразу гиб.

Пули наносили вреда не больше, чем пущенный камень реке.

Крюки кагинав рвались сковать существо, но оно уклонялось, – кошки цеплялись только за боевых товарищей или камень.

Дымовые шашки применить не решались: они бы причинили больше вреда людям.

Всё бесполезно и накладно.

Площадка вокруг ёкая выстилалась новыми трупами. Раненые кричали от боли, но каждый своевременно замолкал.

Когтями чудовище легко разрывало несчастных пополам. Тварь вспарывала животы, заменяя бедолагам харакири. Давила ногами черепа, из которых кусками вылетали мозги. Выкорчёвывала головы, впиваясь в глаза. Ломала кости, как сухие сучья. Метала тела в разные стороны. Воины валили за собой толпу зевак, разбивались об твёрдый каменный пол и катились дальше. Ещё живыми бойцами, ломая им позвонки, ёкай отбивался от остальных воинов, пока не наскучивало.

Стоки не успевали принимать такое обилие крови. Те, кто ещё мог противостоять злому духу, шлёпали ногами по багровым лужам, ожидая своей очереди на выбывание. Сначала десять распрощались с жизнью, потом – двадцать, и так далее.

Дееспособных лиц осталось пять. Подопечные Коногава не терпели такого позора сотни, если не тысячи лет подряд.

В ближний бой я пока не совалась. Била по ёкаю издалека, покуда хватало боеприпасов. Но, сколько бы я ни целилась, пуля так и не продырявила его голову. Только откололся кусочек черепа.

Меняя местоположение и уклоняясь от летящего в меня трупа, я думала, как бы сразить тварь, если придётся подбираться к ней поближе.

Погибшие товарищи оставили на его броне лишь бессмысленные зазубрины. На мгновение мне показалось, что это существо неодолимо. Но я отказывалась верить. Ёкай, не ёкай – всякое создание из плоти и крови можно убить.

Из отряда в живых остался ещё один шиноби. Прибегнув к помощи двух асигару, он надеялся содрать кагинавой броневой покров твари. Тем самым – подставить оголённую плоть под катану начальника самураев, перепрыгивающего с ноги на ногу напротив неё и готовящегося напасть.

Шиноби запустил крюк-кошку, успешно зацепившись за тыльную часть одного из ребер. Вместе с асигару он начал тянуть за верёвку. Судя по оглушающему рёву, которое ёкай издал, затея была умна и верна. Но довести её до победного товарищи не сумели.

Нащупав канат, чудовище потянуло его на себя. Все трое бойцов потеряли равновесие и попадали друг на друга.

Не успели они встать, по-прежнему держа верёвку, как тварь вырвала из кровоточащей голубым цветом спины крюк и потянула уже их. Всех троих!

Решаясь на отчаянный поступок, бойцы не заметили, насколько близко стояли к яме. Об их удивлении, когда они соскользнули в неё, можно только догадываться. С остывшей кровью в жилах.

Прежде, чем они могли что-то предпринять, чудовище подбросило крюк высоко над собой. Воины окончательно пропали в бездне, составляя общество моему отцу. Отголоски их душераздирающих воплей заставили побледнеть нас с самураем.

Ёкай ликующе зарокотал невзирая на рану.

Мне стало трудно дышать. Я стянула с себя шлем и сорвала дзукин, вдыхая пропитанный кровью и смертью сырой воздух.

Дзунпей бесстрастно наблюдал, как его телохранителей обращали в бесполезную кучу мяса. Осознавая ценность своей жизни, жизни последнего Коногава, вступать в схватку он не рвался.

Существо, обезумевшее от обилия смертей, оставило его на сладкое. Прежде всего ему следовало украсть наше с самураем дыхание.

Жаль, нельзя было разделаться с тварью после того, как она прикончит Дзунпея. С досадой выдохнув, я вложила рукоять ниндзято в левую ладонь и ринулась вперед.

Я уже придумала, как обезвредить ёкая. Стоило попробовать дымовую шашку и нанести удар в неразберихе.

Надеяться на самурая я не стала: одной катаной много не навоюешь. Объяснять ему было некогда. Пришлось действовать одной.

На кон ставилась моя собственная жизнь. Один малейший просчёт – и нет меня. Но если бы я продолжала стоять сложа руки, исход был бы тот же.

Почти настигнув чудовище, я выхватила из-за пояса шашку и, вынув предварительно чеку пальцами, бросила ему под ноги. А сама подпрыгнула, намереваясь достать до морды.

Задержала дыхание и зажмурила глаза, чтобы едкий дым не навредил мне. Лёгкий взрыв вызвал грязно-серую завесу. Ёкай заверещал в замешательстве.

Помня примерное расположение головы, я полоснула мечом. Доли мгновения клинок разрубал дым, но всё же нащупал мякоть. Получилось!

Рёв это подтвердил. Теряя высоту, я насильно довела клинок до костного нароста между полушариями.

Так и не успела вынуть оружие. Тварь с силой смахнула меня.

Вынырнув из дыма, я упала в семи шагах. Затылком ударилась об пол. Ничего более существенного, чем слабенькое сотрясение, я не заработала. Может быть...

Падение вывело из строя. Дальнейшие события дергались перед глазами, как песочные часы при взбалтывании.

Когда дым начал рассеиваться, самурай сделал свой заключительный ход. Он подскочил к ёкаю, метя проколоть второе полушарие мозга. Но чудовище металось, страдая от постоянного наплыва боли.

Наконец ему удалось вонзить катану в мозг. Тварь замерла, глухо рыча.

Всякий на месте самурая посчитал бы, что чудовищу осталось недолго. Но этот удар хоть и мог лишить его проводников чувств, до конца не убил.

Из последних сил ёкай потянулся к мечнику – быстро, не оставляя возможности увернуться. Когтистые лапы сжались на его шее, поднимая над полом. Воин не успел и пикнуть. Сморщившееся лицо поравнялось с мордой существа, обильно брызжущего густыми слюнями и истекающего голубой кровью.

Самураю оставалось жить мгновение.

Чудовище разжало челюсти, принимая в пасть четверть его головы. Шлем не был помехой острым зубам. Ёкай спокойно прокусил сталь и принялся постепенно пожирать череп вместе с мнущимся шлемом, без конца чавкая.

Теперь и у даймё случился приступ безумия. А мне стало слишком плохо, чтобы показывать страх.

Когда от головы мечника ничего не осталось, труп выскользнул из лап ёкая, но чудовищу уже было не до него. Он стал жадно облизывать когти, заляпанные в крови, собирая её раздвоенным кончиком языка.

Тварь не просто так взялась пожирать самурая сверху. Оставшиеся в полушариях катана и ниндзято вытолкнуло под напором сызнова нарастающих мозгов. В кратчайшие сроки ёкай исцелился за счёт чужой плоти.

Оба меча, грохоча, заплясали на полу и со звоном упали наземь.