Текст книги "Я – Товарищ Сталин 5 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Госпожа Акико, – сказал он тихо, – я не хотел вас беспокоить. Но я должен знать, прочли ли вы записку.

Она обернулась, её лицо было спокойным, но глаза вспыхнули раздражением.

– Вы настойчивы, господин Танака, – сказала она, вставая и отряхивая кимоно от невидимых пылинок. – Я прочла вашу записку и сожгла её, как вы просили, если она мне покажется пустой. Что ещё вы хотите?

Танака почувствовал, как его сердце сжалось, но он не показал этого. Он сделал шаг ближе, понизив голос, чтобы его не услышали паломники, проходившие мимо с корзинами для подношений.

– Я хочу, чтобы вы передали эти слова человеку, который был вчера в зале. Он должен знать правду. Япония на краю пропасти, и только он может её спасти.

Акико посмотрела на него, её глаза были тёмными, как река Сумида ночью, и такими же непроницаемыми.

– Вы думаете, я не знаю, что такое риск? – сказала она, её голос был холодным, но в нём дрожала едва уловимая боль. – Я певица, а не шпион. Если я сделаю то, что вы просите, Кэмпэйтай найдёт меня. И вас. Уходите, пока нас не заметили.

Она повернулась, чтобы уйти, её шаги были лёгкими, но решительными. Танака схватил её за руку, чувствуя, как её запястье напряглось под его пальцами.

– Акико, – сказал он, впервые назвав её по имени, его голос был полон убеждённости, – я знаю, что вы боитесь. Но если мы ничего не сделаем, война поглотит нас всех. Вы можете спасти тысячи жизней.

Она выдернула руку, её лицо побледнело, а глаза вспыхнули гневом.

– Не трогайте меня, – прошипела она. – Я подумаю. Но если вы ещё раз появитесь так близко, я позову охрану. И не думайте, что я не сделаю этого.

Танака отступил, поклонившись, его лицо оставалось спокойным, но внутри он чувствовал, как надежда ускользает. Дойдя до реки, он остановился, глядя на падающие лепестки, которые кружились на воде, словно крошечные лодки. Он достал ещё одну сигарету, чиркнул спичкой и замер. В отражении воды он заметил фигуру в пальто, стоявшую на другом берегу, её силуэт был едва различим в утреннем тумане. Его рука дрогнула, спичка погасла. Танака бросил её в реку и ускорил шаг, сворачивая в переулок.

Вернувшись в Асакусу, Танака заперся в конспиративной квартире и сел у окна, глядя на узкую улочку, где дети играли в мяч, а старуха в кимоно подметала крыльцо. Его мысли кружились вокруг Акико. Она была их последней надеждой, но её страх и осторожность делали её непредсказуемой. Он достал портсигар, но, вместо того чтобы закурить, просто крутил его в руках, чувствуя холод металла. Каждый шаг был игрой со смертью, но он не мог остановиться. Хирота должен был получить их послание, иначе всё, ради чего они рисковали, будет потеряно.

Глава 7

Утро 15 апреля 1936 года в Берлине было хмурым, словно город накрыло тяжёлым серым покрывалом. Низкие тучи цеплялись за шпили кирх и крыши старых домов на Тирпицуфер, а мелкий дождь тихо барабанил по окнам, оставляя размытые следы на стёклах. В штаб-квартире Абвера, в своём кабинете, Ханс фон Зейдлиц сидел за столом, окружённый тишиной, нарушаемой лишь скрипом пера да далёким гулом утреннего города. На столе лежала стопка отчётов по Литве, но взгляд Ханса скользил по строчкам, не вникая в их смысл. Его мысли были поглощены лабиринтом страхов и подозрений, которые с каждым днём затягивали его всё сильнее.

Кабинет был небольшим, но строгим, с тяжёлыми шторами, закрывавшими серый свет берлинского утра. На стене висела карта Восточной Европы, усеянная пометками, а на полке стояли книги, среди которых потрёпанное издание «Фауста» Гёте служило ключом для расшифровки сообщений. Ханс бросил взгляд на книгу, и холод пробежал по спине. Последнее задание – фотографирование документов об агентах в Москве – всё ещё тяжёлым грузом лежало на его совести. Теперь он ждал нового приказа, зная, что ОГПУ не даёт передышки.

Последние недели превратились в бесконечную игру на грани фола. Разговоры с Фридрихом Мюллером и Куртом Шмидтом, его коллегами в Абвере, приобрели тревожный оттенок. Мюллер, с его сухой педантичностью, задавал вопросы о последних отчётах Ханса, будто выискивая подвох. Его тон оставался ровным, но за очками в тонкой оправе скрывался взгляд, который, казалось, видел больше, чем следовало. Шмидт был менее сдержан: его случайные замечания о верности долгу и бдительности звучали как предупреждения, замаскированные под дружескую беседу. Абвер под руководством адмирала Вильгельма Канариса был местом, где доверие было редкостью, а интуиция Канариса замечала малейшие изменения в поведении подчинённых.

Ханс откинулся в кресле. Пальцы нервно постукивали по краю стола. Он пытался сосредоточиться на бумагах, но в голове крутился один вопрос: как долго он сможет ходить по этому тонкому льду?

Он вспоминал Клару, её тревожный взгляд, когда он уходил из дома утром. «Ты выглядишь усталым», – сказала она, и её голос был полон беспокойства. Ханс поцеловал её в лоб, пробормотав что-то о срочных делах, но её глаза, полные невысказанных вопросов, преследовали его. Дети, игравшие в гостиной, их звонкий смех – всё это напоминало о том, ради чего он рисковал. Он хотел спасти их будущее, спасти Германию от безумия, но с каждым днём эта цель казалась всё более призрачной. Клара была его опорой, но правда, которую он скрывал, была слишком опасной, чтобы делиться ею даже с ней.

Утренние часы тянулись медленно. Ханс перебирал отчёты, делая заметки, но мысли постоянно возвращались к его тайной деятельности. Он знал, что гестапо не спит, и их интерес к Абверу был не просто формальностью. Они искали предателей, и его связь с ОГПУ делала его главной мишенью. Он пытался представить, как будет отвечать на их вопросы, как объяснит свои действия, если они начнут копать. Каждый отчёт, каждый разговор с коллегами казался проверкой, и Ханс чувствовал, как его маска спокойствия истончается.

К полудню в Абвере начались перешёптывания. Ханс заметил, как офицеры обменивались взглядами в коридорах, их голоса были приглушёнными, но напряжёнными.

В 16:00 старших офицеров созвали в главный конференц-зал. Ханс поправил мундир, убедившись, что всё идеально, и присоединился к остальным. Канарис стоял во главе длинного стола, его худощавая фигура казалась неподвижной, но глаза рассматривали каждого в комнате. Ханс почувствовал, как сердце сжалось под этим взглядом, словно Канарис мог читать его мысли.

– Господа, – начал Канарис, его голос был тихим, но властным, – фюрер поставил перед Рейхом амбициозные цели. С этого момента вы будете работать в удвоенном режиме. Каждый отчёт, каждая операция должны быть безупречны. Ошибок быть не должно.

Офицеры переглянулись, но никто не осмелился заговорить. Канарис продолжил, его взгляд скользил по лицам:

– К концу года те, кто не справится, будут уволены или понижены в звании. Фюрер требует результатов, и я не потерплю неудач.

Ханс почувствовал, как пот выступил у основания шеи. Давление нарастало, и с ним – контроль. Двойная нагрузка означала, что каждый его шаг будет под ещё большим наблюдением. Но следующие слова Канариса ударили как молот:

– Кроме того, поступил приказ с самого верха. В ближайшие недели каждый из вас пройдёт собеседование с гестапо. Они ищут угрозы внутри наших рядов. Вы будете с ними сотрудничать. Любое сопротивление будет расценено как измена.

В зале воцарилась тишина, слова Канариса повисли в воздухе. Ханс сжал кулаки за спиной, сохраняя бесстрастное выражение лица. Собеседование с гестапо для него означало смертный приговор. Они будут копать, задавать вопросы, разбирать его жизнь по кусочкам. Он представил, как его ведут в подвал на Принц-Альбрехт-штрассе, где гестапо развязывает языки любому, кому захочет. Он думал о Кларе, о детях, о том, как их жизни будут разрушены, если его разоблачат. Эта мысль была как нож, вонзившийся в сердце.

Канарис отпустил их резким кивком, и офицеры начали расходиться, их лица были мрачными.

Вернувшись в кабинет, Ханс запер дверь и опустился в кресло. Он достал пачку сигарет, хотя курил редко, и закурил, глядя, как дым поднимается к потолку. Табак был горьким, но помогал успокоить нервы. Объявление Канариса изменило всё. Двойная нагрузка означала, что Ханс должен быть ещё осторожнее, а собеседования с гестапо делали его положение почти безнадёжным. Он знал, что ОГПУ ждёт от него новых данных, но теперь каждый шаг в архив, каждый щелчок камеры увеличивал риск разоблачения.

Ханс открыл ящик стола и взглянул на спрятанную камеру. Он думал, как добыть новые документы, не вызывая подозрений. Архив на третьем этаже был под контролем Мюллера, и Ханс знал, что повторный визит так скоро после последнего может привлечь внимание. Но отказаться от задания было невозможно – ОГПУ не прощало отступников. Он вспомнил слова из последней шифровки: «Москва ценит твою работу. Ты сделал больше, чем они ожидали». Но похвала не приносила облегчения – она лишь напоминала, что он слишком глубоко увяз.

Он достал лист бумаги и начал писать, составляя план. Нужно было проверить все свои отчёты, убедиться, что в них нет несоответствий. Нужно было придумать, как объяснить свои действия, если гестапо начнёт копать. Он знал, что они будут спрашивать о его контактах, о поездках, о каждом дне, проведённом вне Абвера. Ханс записал несколько фраз, которые могли бы звучать естественно, но его рука дрожала, и чернила оставляли кляксы на бумаге. Он пытался представить, как будет выглядеть допрос, какие вопросы зададут, как он сможет выкрутиться. Но каждый сценарий заканчивался одним и тем же – тёмной камерой, где гестапо не знает пощады.

Внезапно дверь кабинета скрипнула. Ханс вздрогнул, быстро задвинув лист в ящик. Вошёл Хансен, его начальник по восточному направлению.

– Зейдлиц, ты ещё здесь? – спросил он. – Я жду твои уточнения по Литве.

Ханс кивнул, стараясь выглядеть спокойным.

– Уже работаю над этим, герр полковник. К утру всё будет готово.

Хансен посмотрел на него тяжёлым взглядом.

– Надеюсь, что так и будет. Канарис не в настроении, и я тоже.

Когда Хансен ушёл, Ханс выдохнул, чувствуя, как напряжение сковывает тело. Он знал, что времени мало. Гестапо начнёт собеседования в любой момент, и он должен быть готов. Он должен был продолжать работать, притворяться, что всё под контролем, хотя внутри всё кричало от страха. Он думал о Кларе, о её мягкой улыбке, о том, как она пыталась скрыть тревогу за завтраком. Дети, их смех, их невинность – всё это было тем, ради чего он продолжал. Но с каждым днём эта цель казалась всё дальше, а страх разоблачения – всё ближе.

К вечеру напряжение в Абвере стало почти осязаемым. Офицеры говорили шёпотом, избегая лишних слов.

К ночи Абвер опустел. Ханс остался в кабинете, свет лампы отбрасывал длинные тени на стены. Он достал лист бумаги и начал составлять список возможных вопросов гестапо, пытаясь предугадать их тактику. Он записывал ответы, которые могли бы звучать убедительно, но каждый раз, перечитывая заметки, находил их недостаточно надёжными. Он думал, как гестапо будет изучать его жизнь, его семью, его привычки.

Ханс встал и подошёл к окну, отодвинув штору. Дождь всё ещё барабанил по стёклам, и тусклые фонари на улице едва пробивали серую мглу. Он смотрел на город, который казался ему чужим, и думал, как далеко зашёл. Он хотел верить, что его действия спасут Германию, спасут его семью, но с каждым днём эта вера слабела. Он чувствовал себя одиноким, словно стоял на краю пропасти, где один неверный шаг мог всё разрушить.

Он вернулся к столу и снова открыл папку с отчётами. Он знал, что должен закончить уточнения для Хансена, чтобы избежать лишних вопросов. Он перечитывал свои записи, проверяя каждую цифру, каждое слово, но мысли постоянно возвращались к гестапо. Он представлял, как они входят в его кабинет, как их холодные глаза изучают его, как их вопросы становятся всё острее. Он пытался подготовиться, но страх был сильнее.

Коридоры Абвера были пустыми, лишь шаги дежурного нарушали тишину. Ханс взглянул на часы – уже почти полночь. Он знал, что должен идти домой. Он надел пальто, выключил лампу и вышел в коридор. Дежурный кивнул ему, и Ханс ответил тем же, стараясь выглядеть спокойным.

На улице дождь продолжал идти, холодные капли падали на его лицо, но он не стал поднимать воротник. Он шёл к машине, чувствуя, как тяжесть его выбора давит на плечи. Ханс сел в машину, его руки дрожали, когда он вставлял ключ в зажигание. Он смотрел на мокрую улицу, на тусклые фонари и думал, как долго сможет продолжать эту игру.

* * *

Утро 16 апреля 1936 года в Берлине было серым, с низкими тучами, цепляющимися за шпили кирх и крыши домов на Вильгельмштрассе. Райнхард Гейдрих, обергруппенфюрер СС и глава Службы безопасности (СД), сидел на заднем сиденье своего чёрного «Мерседеса», глядя в окно с холодной сосредоточенностью. Его худое лицо, острое, как лезвие, не выражало эмоций. Он был человеком, чья репутация внушала страх даже в высших кругах Рейха: расчётливый, безжалостный, с интуицией, отточенной годами работы в разведке. Его голубые глаза за стёклами очков скользили по улицам, но мысли были заняты предстоящим днём.

Гейдрих направлялся в штаб-квартиру СД на Принц-Альбрехт-штрассе. Накануне Генрих Гиммлер, с его маниакальной одержимостью контролем, потребовал усилить давление на Абвер.

– Канарис слишком независим, – сказал он, постукивая пальцами по столу.

Гейдрих видел в этом не только недоверие к адмиралу, но и шанс укрепить своё влияние. Абвер, с его разветвлённой сетью агентов, был лакомым куском, и Гейдрих знал, что для успеха нужно найти слабое звено – предателя или хотя бы намёк на измену.

Шофёр, молодой эсэсовец с каменным лицом, вёл машину уверенно. Гейдрих бросил взгляд на часы: 8:15 утра. Улицы были оживлёнными: грузовики с товарами сновали между трамваями и редкими автомобилями. Он откинулся на сиденье, позволяя себе краткий момент покоя. Его мысли мельком коснулись Лины, его жены, ждавшей третьего ребёнка. Её тревога за него, хоть и скрываемая, становилась заметнее. «Ты слишком много работаешь», – сказала она вчера. Гейдрих лишь улыбнулся, не ответив. Его работа была не просто долгом – она была его сущностью.

Внезапно машина резко затормозила. Шофёр выругался, вцепившись в руль. Прямо перед ними, перегораживая дорогу, стоял грузовик – старый, с облупившейся краской и ржавыми бортами, покрытый брезентом. Водителя не было видно, а движение замерло, вызвав гудки сзади.

– Что за чёрт? – пробормотал шофёр, выглядывая в окно.

Гейдрих нахмурился, его рука инстинктивно скользнула к кобуре под пиджаком. Он не любил неожиданностей. Его взгляд пробежал по улице: прохожие спешили по тротуарам, не обращая внимания на грузовик. Но что-то в этой сцене настораживало. Брезент на кузове был слегка приподнят, и в щели мелькнуло что-то металлическое.

– Отъезжай, – резко приказал Гейдрих. – Надо его объехать.

Шофёр кивнул, поворачивая руль, но в этот момент раздался оглушительный взрыв. Ударная волна ударила по машине, стёкла разлетелись, и «Мерседес» подбросило, словно игрушку. Гейдрих почувствовал, как его вдавило в сиденье, а затем всё заполнилось огнём и дымом. Его уши заложило, мир превратился в хаос звенящей тишины и ослепительного света. Машина перевернулась, металл заскрежетал, смешавшись с треском пламени.

Гейдрих, оглушённый, но в сознании, ощутил резкую боль в плече и груди. Кровь текла по лицу, заливая глаза. Он попытался пошевелиться, но ноги были зажаты искорёженным металлом. Шофёр лежал на руле, неподвижный, его лицо было в крови. Гейдрих потянулся к двери, но ручка не поддавалась. Снаружи доносились крики, топот, звуки сирен, но всё казалось далёким.

Собрав силы, Гейдрих упёрся здоровой рукой в дверь и толкнул. Металл поддался с жутким скрипом, и он, цепляясь за края, начал выбираться. Его мундир был разорван, кровь пропитала ткань, но он двигался, подстёгиваемый инстинктом. Он вывалился на асфальт, тяжело дыша, и попытался встать, опираясь на руку, но ноги дрожали, отказываясь держать.

Вокруг царил хаос. Горящие обломки грузовика были разбросаны по улице, прохожие кричали, одни бежали прочь, другие сбегались к месту взрыва. Гейдрих, шатаясь, сделал шаг, пытаясь отойти от пылающей машины. Его взгляд упал на грузовик – брезент был разорван, и теперь он ясно видел металлический цилиндр среди обломков. Бомба. Это было не случайное столкновение. Это было покушение.

Его разум, несмотря на боль, работал с пугающей ясностью. Кто-то знал его маршрут. Кто-то спланировал это. ОГПУ? Абвер? Или кто-то из своих? Он стиснул зубы, подавляя ярость. Он не мог позволить себе умереть здесь, как загнанный зверь.

Гейдрих сделал ещё шаг, когда второй взрыв разорвал воздух, мощнее первого. Ударная волна швырнула его на землю, пламя охватило тело, боль пронзила каждую клетку, но сознание угасло быстрее, чем он успел осознать смерть. Райнхард Гейдрих, один из самых опасных людей Рейха, был мёртв.

К полудню штаб-квартира СД на Принц-Альбрехт-штрассе превратилась в улей, полный резких приказов и приглушённых голосов. Генрих Гиммлер стоял в своём кабинете, глядя на карту города, где красной булавкой было отмечено место взрыва. Его лицо, обычно спокойное, искажала смесь ярости и страха. Гейдрих был его правой рукой, ключевым инструментом в борьбе за власть. Его смерть подрывала позиции Гиммлера в Рейхе.

– Кто это сделал? – спросил он, не отрывая взгляда от карты. Его голос был тихим, но угрожающим.

Перед ним стоял Вальтер Шелленберг, молодой офицер СД, уже зарекомендовавший себя. Его лицо оставалось бесстрастным, но в глазах мелькала тревога. Он знал, что Гиммлер ждёт немедленных ответов.

– Пока не знаем, рейхсфюрер, – ответил Шелленберг. – Взрыв был спланирован с ювелирной точностью. Две бомбы: одна для отвлечения, вторая – для добивания. Это не любители. Мы проверяем всех, кто мог знать маршрут обергруппенфюрера.

Гиммлер резко повернулся, его очки блеснули.

– Всех? Это слишком расплывчато, Шелленберг. Мне нужны имена, доказательства. Русские, британцы, французы или, чёрт возьми, наши собственные люди! Это удар по мне, по СС, по фюреру!

Шелленберг кивнул, сохраняя спокойствие, хотя знал, что Гиммлер в гневе опасен, а сейчас его ярость смешивалась с паникой. Смерть Гейдриха означала, что кто-то смог подобраться к одному из самых охраняемых людей Рейха. Это был вызов.

– Расследование начато, рейхсфюрер, – сказал Шелленберг. – Мои люди осматривают место взрыва, допрашивают свидетелей, изучают грузовик. Есть версия, что это работа советской разведки. Их агенты активны в Берлине, и у них есть мотив.

Гиммлер стиснул кулаки, его лицо покраснело.

– Советы? Тогда почему мы не знали об этом? Где ваши осведомители, Шелленберг? Гейдрих предупреждал о русских, но вы ничего не сделали!

Шелленберг выдержал взгляд, хотя чувствовал, как почва уходит из-под ног. Гиммлер искал козла отпущения, и он был удобной мишенью.

– Мы делаем всё возможное, рейхсфюрер. Я лично прослежу за каждым следом. Мы найдём виновных.

Гиммлер отвернулся.

– Найдите их, Шелленберг. Быстро. Фюрер ждёт отчёта. Если результатов не будет, головы полетят. И ваша – первая.

В штаб-квартире Абвера на Тирпицуфер новость о смерти Гейдриха вызвала иное настроение. Ханс фон Зейдлиц узнал о взрыве от Курта Шмидта, ворвавшегося в его кабинет без стука, с горящими глазами.

– Ты слышал? – спросил Шмидт, едва переводя дыхание. – Гейдриха взорвали на Вильгельмштрассе. Две бомбы. Он мёртв.

Ханс замер, рука с пером дрогнула, оставив кляксу на бумаге. Он медленно поднял взгляд, скрывая бурю эмоций. Гейдрих мёртв? Это меняло всё. Гейдрих был главным охотником за предателями, человеком, чьё чутьё могло разрушить его игру. Но его смерть означала, что кто-то сделал ход, о котором Ханс не знал. Это пугало не меньше, чем гестапо.

– Кто это сделал? – спросил Ханс, стараясь говорить спокойно.

Шмидт пожал плечами, его лицо выражало смесь возбуждения и тревоги.

– Никто не знает. Гестапо роет землю. Говорят, это могли быть русские. Или кто-то из наших, кто хотел убрать Гейдриха. Врагов у него хватало.

Ханс кивнул, его мысли метались. Если это были советы, почему он, их агент, не был в курсе? Это означало, что Москва либо не доверяет ему, либо действует через другой канал. Оба варианта были плохими. Тонкий лёд под его ногами трещал.

– Канарис созывает совещание через час, – добавил Шмидт. – Хочет отчёты по всем операциям. Говорит, гестапо теперь будет дышать нам в затылок.

Ханс кивнул, не поднимая глаз. Когда Шмидт ушёл, он откинулся в кресле, чувствуя, как сердце колотится. Смерть Гейдриха была облегчением и угрозой. Гестапо, лишившись лидера, станет параноидальным, а их собеседования превратятся в охоту. Ханс знал, что должен быть осторожнее, хитрее.

Он открыл ящик стола, взглянул на потрёпанное издание «Фауста», мысленно повторив код, использованный для связи. Связаться с Москвой сейчас, под надзором гестапо, было почти невозможно. Он закрыл книгу, спрятал её, ощущая, как страх сжимает горло.

К вечеру Берлин гудел от слухов. В кафе, кабинетах, на улицах – все говорили о взрыве. Одни шептались о коммунистах, другие – о разборках в СС. Самые смелые намекали, что фюрер мог убрать амбициозного Гейдриха. Никто не знал правды.

В Абвере напряжение росло. Канарис собрал офицеров, объявив, что их работа теперь под ещё большим контролем. Ханс сидел в углу конференц-зала, избегая взглядов. Он чувствовал подозрения коллег, их страх. Гестапо начнёт копать глубже, и его жизнь висела на волоске.

На следующий день расследование набрало обороты. Гестапо допрашивало всех, кто был рядом с местом взрыва. Свидетели говорили о грузовике, появившемся из ниоткуда, о водителе, которого никто не видел. Обломки бомбы указывали на сложное устройство, возможно, иностранное. Шелленберг докладывал Гиммлеру, что следы ведут к советам, но доказательств не было.

Ханс вернулся в кабинет, перебирая отчёты, но мысли были о гестапо. Он представлял, как они входят, как их вопросы становятся всё острее. Он пытался подготовиться, но страх был сильнее. Каждый шаг, каждый документ, каждый взгляд коллег казался проверкой. Он знал, что должен продолжать, но с каждым днём это становилось тяжелее, а лёд под ногами – всё тоньше.