Текст книги "Странники в ночи"

Автор книги: Андрей Быстров

Соавторы: Ольга Дарвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Агирре молча, угрюмо бродил среди этого разгрома, ни к чему не прикасался, ни на чем подолгу не задерживал взор. Внезапно он остановился перед небольшой дверцей, сливающейся со стеной, вытянул палец и задал короткий вопрос :

– Что там?

– Подвалы, монсеньер, – с готовностью отозвался капитан. – Осмотрены, совершенно пусты. Они очень старые, может, сто или двести лет.

Агирре снял со стены факел.

– Я спущусь туда.

– Я должен сопровождать монсеньера? – подобострастно осведомился капитан.

– Нет, я пойду один.

Дверь открыли. За ней располагалась крохотная площадка каменной винтовой лестницы, круто уходящей вниз. Агирре начал спускаться. Этот спуск длился так долго, что инквизитора охватил суеверный страх. Кончится ли когда-нибудь эта лестница? Да, здесь побывали люди, они обыскивали подвалы... Но это было вчера, когда Марко Кассиус сидел в каземате замка Морельос, а не сегодня, когда он непостижимо и бесследно пропал.

Однако как и всему на свете, нисхождению пришел конец. Агирре стоял в обширном подвале под замшелыми сводами, арки вели отсюда в четырех направлениях. Поколебавшись, Агирре зашагал вперед, прямо туда, куда смотрел. Пламя факела слабо рассеивало темноту, начало и окончание коридора тонули в чернильном мраке. Справа и слева иногда попадались проходы без дверей, ведущие в огромные пустые помещения. В третьем или четвертом из таких помещений произошло нечто... В реальности этого НЕЧТО Агирре убежден не был, но и вряд ли смог бы скоро забыть об этом.

Там, во тьме за пределами досягаемости света факела, ему почудились два кроваво-красных огня, как горящие глаза неведомого жуткого существа. Тихий тоскливый вой многократно отразился от стен, и метнулась какая-то громадная тень. Мираж, игра расстроенного воображения? Да, наверное да. И все-таки Агирре протянул в направлении чудовища (настоящего или грезящегося) правую руку с зажатым в кулаке крестом.

Видение сгинуло, но сердце Агирре ещё долго колотилось, как молот кузнеца. Инквизитор шел дальше. Страх не мог заставить его вернуться, ибо Сатана и его слуги неспособны испугать того, чья вера сильна, а бояться собственных иллюзий совсем глупо.

Что-то блеснуло на полу. Агирре наклонился и подобрал золотую монету. Край монеты был стерт и исцарапан, словно её недавно обработали с одной стороны точильным бруском.

Подняв факел выше, Агирре принялся осматривать стену. Ага, вот оно. На центральном камне кладки, ничем не отличающемся от всех остальных, виднелись свежие борозды, складывающиеся в буквы латинской надписи – такой же, как и каземате замка Морельос.

SAPIENTI SAT

Агирре надавил на камень ладонью – безрезультатно. Он попытался ещё раз, потом ощупал залитые цементирующим раствором стыки. Ничего... Если здесь тайник, он открывается как-то иначе. Возможно, вот это углубление внизу...

Да, так и есть. Дно круглого углубления легко подалось, и камень повернулся вокруг оси. В продолговатой нише инквизитор увидел граненый флакон из горного хрусталя, кожаную сумочку с бронзовой застежкой и свиток пергамента.

Едва справляясь с волнением, Агирре взял пергамент и развернул его. По размеру он едва превышал две сведенные вместе ладони. Кое-как пристроив факел в нише, Агирре прочел написанный по-испански текст.

"Сия тинктура есть Жизненный Эликсир, услада глупца, начало для Имеющего Мудрость, герметиком Маркусом Кассиусом предсказанный и исчисленный в Риме в год Рождества Христова, составленный в Толедо по исходу 1498 лет, когда Магистериум насытился лучами ущербной луны, посылаемыми во тьму на закате каждого семилетия. Имеющий Жажду впитает влагу, имеющий Разум сочтет число, имеющий Время обретет вечность. За гранью года от сопряжения элементов тинктуры сей четыреста девяносто девятого откроются Врата, ведущие к смерти и к бессмертию, и сам изберешь путь. Ты встретишь женщину, храни её, ты встретишь мужчину, опасайся его, не причиняя вреда, ибо торжество силы иссушает источник могущества. Ключ к небесным знамениям сочленен в пергаменте Кассиуса, и в манускрипте казненного тобой Ксемвла, и в книге таинств Иоганна Герцфельда. Познание безгранично, власть безмерна. Мириады миров видимых и сокрытых от взора, прошлое и будущее в твоих пределах. Сокровенное в Человеке сбросит покровы. Дерзнувшему пройти дорогу здесь Начертание; овладевший им овладеет собой; овладевшему же собой нет более преграды".

Под угловатыми буквами тянулась длинная непонятная формула, включающая каббалистические знаки, арабские и римские цифры, символы греческого и латинского алфавитов, иероглифы и пиктограммы, а ещё ниже находился чертеж, напоминающий часть звездной карты, испещренной какими-то дугами и стрелами.

Инквизитор сразу понял одно: послание Кассиуса адресовано именно ему, Альваро Агирре. Это становилось ясным из слов "казненного тобой Ксемвла" так звали чернокнижника, которого Агирре отправил на костер полтора года назад.

Аккуратно свернув пергамент, Агирре достал хрустальный флакон с притертой пробкой. Он оказался тяжелее, чем ожидалось, и внутри перекатывалась густая янтарная жидкость – не столь густая, как мед, скорее как сладкое кастильское вино. В толще этой жидкости мерцали золотистые искры. Что до кожаной сумочки, она была пуста. Агирре положил в неё флакон, монету и пергамент, закрыл бронзовую застежку, вернул в первоначальное положение камень, скрывающий тайник, взял факел и прежним путем выбрался из подвала.

– Там действительно ничего нет, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд отца Перейры. – Проглядели только эту сумочку, но в ней тоже пусто.

– Какие будут распоряжения относительно Кассиуса? Поиски ведутся везде, но ...

– Относительно Кассиуса? – задумчиво произнес Агирре. – Что ж, продолжайте искать. Добавьте людей на дороги, как следует допросите стражников. Они невиновны, но под пыткой могут вспомнить что-нибудь наводящее на след... Да, и вот ещё что. Как назывался манускрипт, фигурировавший в деле чернокнижника Ксемвла?

– Ах, тот... "О множественности пересеченных пространств".

– Он мне нужен.

– Если его ещё не уничтожили... Потребуется разрешение конгрегации и апостолического нунция...

– Здесь я представляю конгрегацию, – раздельно проговорил Агирре с упором на "я", – что касается нунция... Не думаю, что возникнут сложности. Манускрипт нужен мне сегодня к вечеру.

– Да, монсеньер.

– Я хочу, чтобы разыскали сведения о некоем Иоганне Герцфельде. Кассиус упоминал о нем, возможно, это сообщник.

– Он в Испании, монсеньер?

– Не знаю. Не исключено, что он давно умер. Известно лишь , что он написал некую книгу – предположительно ученый или монах.

– Никогда не слышал о нем. А название книги, монсеньер?

– Мне оно неизвестно. Но вряд ли крестьянин, солдат или дворянин станут писать книги.

– Да, монсеньер.

Агирре попрощался с отцом Перейрой, кивнул капитану и вернулся в ожидавшую его карету. Не отдавая никаких приказаний, он сидел на мягком шелковом диване, погруженный в раздумье – сумочка с загадочной находкой лежала рядом. О Марко Кассиус, лукавый алхимик, искусный колдун и опаснейший еретик! Коль скоро тебе угодно было заключить в своем послании тайный смысл, я принимаю твой вызов.

И вдруг, внезапно, без всякого предупреждения словно плотина рухнула в памяти Альваро Агирре, словно ослепительный свет озарил все её закоулки. В единый миг он необычайно отчетливо вспомнил разговор со стариком в каземате замка Морельос – вспомнил его весь, до последнего слова, до мельчайшей интонации, вспомнил, чтобы не забыть уже никогда. И особенно ясно и четко прозвучала для него сейчас прощальная фраза Марко Кассиуса, так, как будто он услышал её вновь.

"Завтра меня уже не будет здесь... И дальнейшее тебе предстоит постигать одному".

6.

Поздней осенью 1506 года, в четыре часа утра в кабинете Альваро Агирре горели свечи. Сгорбившись, епископ сидел за столом над грифельной доской, сплошь покрытой налезающими одна на другую торопливыми строчками арифметических вычислений. Новое озарение, новый подход, новая попытка – и вновь безрезультатно, вновь тупик. Криптограмма Марко Кассиуса (если это была криптограмма) не поддавалась расшифровке. По истечении долгих восьми лет Агирре стоял не ближе к разгадке тайны, чем тогда, когда впервые увидел пергамент в подвале лаборатории.

Эти восемь лет изменили Альваро Агирре. Не только внешне, хотя он сильно похудел, осунулся, болезненно-желтые полукружия залегли под глазами. Более серьезные перемены происходили внутри, и они отражались на отправлении епископом служебных обязанностей – кое-кто в Риме уже поговаривал о назначении Агирре настоятелем какого-нибудь отдаленного монастыря, другими словами, о почетной отставке. Формально придраться было не к чему, но отдельным ревностным католикам (пока отдельным) казалось, что епископ Толедо не проявляет прежнего усердия в делах Святой Инквизиции.

Сам Агирре ещё не смог бы ответить себе на вопрос, что и как изменилось в нем, смутная неосознанная жажда томила его. Отчасти виной тому были прочитанные и многократно перечитанные рукописи, найденные в лаборатории исчезнувшего еретика.

Собственных произведений Марко Кассиуса там оказалось два. Первое было озаглавлено "Трансцендентная история Времени" и трактовало о понятиях столь запутанных и сложных, что Агирре сумел полностью разобраться лишь в общих местах. Второй манускрипт носил пространное название "Астрологическая математика, или Наблюдения и исчисления видимой небесной сферы". Способ изложения материала в нем был более доступным, что придавало сочинению устрашающую силу влияния на разум даже самого предубежденного человека. Вопреки заголовку, речь шла не только и не столько об астрологической математике. Глубокие, острые, парадоксальные отступления Кассиуса били без промаха по защитным укреплениям зашоренного, догматического сознания Альваро Агирре. Рукопись будила живую мысль, а за ней пробуждались и потаенные стремления. Изощренная игра ума не приемлет границ, прочерченных воспитанием, образованием, религией и образом бытия, так же как не имеет отношения к нравственности или безнравственности, добру или злу. Смятение духа ведет к интеллектуальной свободе, она же производит на свет свободу выбора – только и всего. Тот, кто прочел сочинение Марко Кассиуса, не мог оставаться прежним, но вовсе не потому, что манускрипт призывал к чему-то или куда-то вел. Он лишь способствовал освобождению разума, снятию оков, избавлению от шор. Впрочем, едва ли автор какой бы то ни было книги мог всерьез надеяться повлиять на читателя в желательном для себя направлении, и уж наверняка не ставил перед собой такой недостижимой цели мудрый Марко Кассиус. Он рассказывал; SAPIENTI SAT.

Ни в "Астрологической математике", ни в "Истории Времени", ни в рукописи Ксемвла (к счастью, избежавшей сожжения) Агирре не нашел и намека на ключ к шифру старого алхимика. Он пробовал применять различные методы, он рассматривал и изучал все от частоты повторения конкретных слов в трех манускриптах до семантической структуры произведений, лингвистических особенностей и аллюзий. Он ничего не достиг... Но ведь Кассиус прямо говорил в своем пергаменте ещё об одной книге, книге таинств Иоганна Герцфельда! Загвоздка заключалась в том, что подходящего Иоганна Герцфельда не удалось обнаружить ни в Испании, ни в других странах, ни среди живых, ни среди умерших давно или недавно. Иоганны Герцфельды попадались, но все они были людьми невежественными, чаще даже неграмотными, неспособными не только написать, но и прочесть какую-либо книгу. Не стоит и упоминать о том, что за истекшие восемь лет не отыскалось ни малейших следов и самого Марко Кассиуса. Он пропал, будто его Сатана унес; многие так и думали. Но не Агирре, которого бдения над еретическими трактатами отучили от примитивных решений...

– Невозможно, – бормотал Агирре, склонившись к насмешливым значкам на грифельной доске. – Невозможно... Проклятый Марко! На это уйдет вся жизнь!

Вся жизнь? Но разве не сам Марко Кассиус дал в руки Агирре средство продлить её на пятьсот лет, а возможно, и дольше?

Поднявшись из-за стола, Агирре подошел к забитому книгами шкафу, повернул его на петлях и достал из оборудованного им тайника в стене флакон с эликсиром. Когда он возвращался к столу, сильный порыв холодного осеннего ветра ударил в окна.

Агирре годами пытался исследовать эликсир. Он изучал законы химических превращений под руководством выписанного из Брюгге престарелого доктора Гийома де Феррана (католика, так что эта связь не вызывала недоумения в Риме), а потом производил опыты над пробами тинктуры. Два факта были установлены твердо. Первый – во флаконе не яд, и второй – состав тинктуры чрезвычайно сложен, он включает тысячи элементов и веществ.

Но допустимо ли для Агирре принять то, что Кассиус назвал эликсиром жизни? Восемь лет назад епископ Толедо ответил бы однозначно – нет, потому что тут пахнет сделкой с дьяволом. Но не теперь, когда Агирре стал другим... Ему часто грезились какие-то фантастические страны и города, где осуществляются желания, где нет ничего недостижимого и горизонты раздвигаются до беспредельности...

Флакон стоял на столе, и Агирре смотрел на него завороженно. Золотые искорки в густой жидкости, отражавшие пламя свечей, словно двигались в загадочном круговороте Вечности. Альваро Агирре не мог оторвать от них глаз, и сквозь хрустальные грани флакона взгляд его устремлялся дальше, на грифельную доску, молчаливую свидетельницу его бессилия и разочарований.

"Имеющий Жажду впитает влагу, имеющий Разум сочтет число, имеющий Время обретет вечность".

Агирре протянул руку и взял тяжелый флакон. Снаружи не на шутку разбушевалась буря, и свинцовый ветер бил в окна все сильнее.

7.

май 1984 года

Колокол взорвал тишину, прогудев мощно и торжественно...

И грянул гром.

Это был самый настоящий гром, производимый австралийской группой "АС/DC" в их проникновенном альбоме "Возвращение в черном", посвященном памяти жертвы алкогольной интоксикации, незабвенного вокалиста Бона Скотта. Ревели гитары, содрогались басы, неистовствовали барабаны. Новый певец Брайан Джонсон голосом, похожим на вой циркулярной пилы, сравнивал себя с грохочущей грозой, низвергающимся ливнем и ураганом, сметающим все с лица Земли. Надо сказать, ему удалось добиться немалого сходства с вышеперечисленными стихийными бедствиями.

– Сделай потише! – жалобно взмолилась Аня.

Юра убавил громкость. Было видно, что он доволен произведенным эффектом, пусть заслуга и принадлежала не ему лично, а Брайану Джонсону со товарищи и усилителю "Амфитон" с колонками 25-АС.

– Эту пластинку ты тоже хочешь поменять? – спросила Аня, разглядывая черный конверт.

– Да, поднадоела...

– А ещё какие?

Юра ткнул пальцем в тощую стопку дисков, стоявшую возле проигрывателя.

– Вот, приготовил... Здесь "Кисс" восемьдесят третий, "Лед Зеппелин" двойной концертный, Купер, Сюзи Куатро... Ну, и по мелочи кое-что, демократы.

– Купера не жалко?

– Да я его записал... Его можно неплохо разменять.

Они собирались на тучу – так меломаны именовали толкучку у магазина "Мелодия", где по субботам и воскресеньям шел бойкий обмен и купля-продажа виниловых дисков. Как они и договаривались вчера, Аня зашла к Юре Солдаеву домой, чтобы сопровождать его на это мероприятие. По традиции туча считалась делом сугубо мужским, но Ане было интересно посмотреть на колоритных персонажей, о которых иногда рассказывали Юра и его друзья.

Аня Данилова, отметившая свое двадцатилетие без всякой помпы, познакомилась с Юрой в пединституте, где и сама училась на факультете русского языка и литературы. Солдаев, что называется, неровно дышал к Ане, но надо отдать ему должное – он был терпелив и ненавязчив, не позволял себе никаких вольностей (впрочем, потому лишь, что вольностей Аня бы и не допустила).

– Ну, пошли? – Юра посмотрел на часы, выключил проигрыватель и засунул пластинку в конверт. – Как раз к десяти успеем.

– Ты же говорил, собираются попозже.

– Самый разгар в одиннадцать, полдвенадцатого... И где-то до двух. Но если не хочешь упустить хорошие обмены, лучше прийти раньше.

Трамвайную остановку окутывал густой туман – май восемьдесят четвертого проявлял щедрость на утренние туманы. Было не очень холодно, скорее свежо, и Аня не мерзла в легкой куртке.

Когда Юра и Аня прибыли к "Мелодии", там оказались лишь двое любителей забугорной музыки. Солидный дяденька лет сорока, с брюшком, в дорогом джинсовом костюме и очках в золотой оправе демонстрировал пластинку группы "Йес" лохматому студенту.

– "Йес", правда, югославский, – втолковывал он, – зато смотри, раскладывается на три части... Состояние – муха не сидела... Я его ценю в четыре с половиной... (это означало – сорок пять рублей, многовато для югославского диска). А твой "Куин" в доску запиленный, тертый и резаный, придется тебе пару демократов добить...

Юра вполголоса перевел Ане реплики владельца "Йеса" на общепонятный язык. "На три части" значило тройной разворот конверта, в отличие от обычного двойного; "муха не сидела" – пластинка в отменном состоянии; "запиленный" – бывший в употреблении; "тертый" – обработанный одеколоном для маскировки царапин и придания товарного вида, что ухудшало качество звучания и было небезопасно для иглы проигрывателя. Под термином "резаный" имелось в виду, что кто-то (сам студент или предыдущий обладатель диска) аккуратно вырезал центральный разворот конверта с целью украшения стен собственного жилища. Смысл выражения "добить пару демократов" заключался в том, чтобы компенсировать разницу в цене пластинок двумя дисками, выпущенными в социалистических странах (кроме Югославии, почти приравненной к империалистическим державам за широкий диапазон издания западной рок-музыки). Демократами, или печатками, называли иногда и лицензионные пластинки фирмы "Мелодия", продавались они обычно по 5-10, редко по 12-15 рублей за штуку.

Пока Юра объяснял эти премудрости Ане Даниловой, число меломанов у магазина возросло человек до двадцати. Общение шло довольно вяло, каждый присматривался и принюхивался, и не было совершено ещё ни одного обмена, когда неожиданное (всегда неожиданное, несмотря на регулярность) происшествие сплотило тучный народ в едином порыве.

Из тумана, скрадывающего звуки, абсолютно бесшумно выплыла милицейская машина, в просторечии именуемая бобиком, и над площадью прогремел из динамиков поставленный комсомольский голос.

– Граждане спекулянты, торгующие пластинками! Предлагаем всем оставаться на местах...

Это подействовало, как выстрел стартового пистолета. Меломаны дружно кинулись наутек, прочь от бобика. Скачущую колонну возглавлял джинсовый дяденька, владелец "Йеса". Он и бежал чрезвычайно солидно, выставив вперед брюшко и обеими руками прижимая к груди импортный кожаный портфель. Юра и Аня неслись в конце колонны – Солдаев прятал под курткой полиэтиленовый пакет с рекламой "Мальборо", где лежали его пластинки. Аня смеялась, ей было весело... Они остановились и отдышались в какой-то подворотне квартала через два.

Попадание в милицию с тучи ничем особенным не грозило. С задержанными меломанами милиционеры обращались деликатно, записывали имена и отпускали вместе с пластинками, так что побывавшие в милиции вскоре возвращались на тучу (дважды в один день бобик не приезжал практически никогда). Сообщений в институт или на работу никаких не посылалось, и причина охоты за тучистами представлялась, по правде говоря, не очень ясной. Выловить крупных спекулянтов? Но таковые с дисками, как правило, не связывались (много ли на них наваришь?) Чуждая идеология? Это в прежние времена бывало, что меломанов избивали, отбирали пластинки, выгоняли из учебных заведений... Но теперь подобные вещи остались в прошлом, и систематические появления бобика объяснялись, видимо, либо идеологической инерцией, либо милицейской скукой.

Угроза миновала, и разогнанная публика постепенно подтянулась к магазину. Около одиннадцати часов туман рассеялся, засияло солнце, а на площади у "Мелодии" уже толпились человек сто пятьдесят, и любители музыки продолжали подходить. Вокруг мелькали разноцветные конверты, слышался многоголосый гомон.

– "Суит" на "Слейд"? Шило на мыло... Подумаем...

– Пять с половиной, не больше... Там запись хреновая, испанская...

– Ты придержи Джоэла, сейчас человек Элтона Джона поднесет...

– Слушай, а твой "Стоунз" польский оказался... Представляешь, даже не югославский! Там Польша тушью замазана... И что теперь с ним делать?

– Да зачем тебе два "Тен Йеарз Афтер"? Все равно ты их все не соберешь. Давай второй на "Криденс" махнем.

– Добей пятерочку...

– Я добиваю только два раза, и второй – по крышке гроба...

– Уэйкман – это имя, а кто такой Джон Мэйалл?

– Зато двойной альбом.

– Блэкмор идеальный, не менее шести...

– Чем торгуешь?

– Хипами...

Подразумевалась группа "Юрайа Хип", а прозвучало это так, будто сказали "картошкой".

На особо примечательных личностей Юра специально обращал внимание Ани.

– Вон, видишь того? – он указал на лысого коротышку в долгополой шинели. – Виктор Петрович, по прозвищу "Лейтенант", из-за того, что всегда в этой хламиде ходит... Один из отцов – основателей тучи, ископаемое, легенда... Славится тем, что любое дерьмо может впарить кому угодно... Любимая фраза – "Си-Би-Эс" фигни не пишет". Ну, название фирмы может меняться. Если пластинка у Лейтенанта – эта фирма фигни не пишет! А окажись она у кого другого, сразу в барахло превращается, виниловый лом...

– А тебя он обманывал? – с любопытством спросила Аня.

– Сколько раз! Как и всех тут.

– И ты?..

– А что я? С ним разбираться невозможно. Заболтает, задобрит, как дважды два докажет, что его пластинка – лучшая в мире, и под болтовню ещё какую-нибудь дребедень вставит. Лучше от него держаться подальше, да приставучий он... Что поделаешь! Хочешь ходить на тучу, играй по здешним правилам, не хочешь – не ходи, никто не заставляет... А погляди-ка на того, надутого! Тоже Витя, кличка – "Хитрый". Любую Югославию за пятнадцать минут в Англию переделает, с гарантией качества...

– А это кто? – Аня увидела в толпе длинноволосого, долговязого молодого человека в очках, с бородой и усами, чье лицо показалось ей отличающимся от прочих в лучшую сторону – не в смысле красоты, а в смысле интеллигентности.

– Игорь Бодров, ещё одна достопримечательность. Сразу четыре клички "Джим Моррисон", "Полковник", "Чернышевский" и "Борода". Прославился тем, что грубо ругал партию и правительство, за что его выперли из нашего, кстати, института. Воображает себя диссидентом, пописывает антисоветские рассказики. Да ну его! Угрюмый тип.

Коловращение меломанов достигало апогея. Уже не были слышны отдельные реплики в сплошном гуле голосов, пластинки по многу раз переходили из рук в руки, порой снова попадая к инициатору цепочки обменов, к изрядному удивлению последнего. Слепили отражения солнечных лучей от витрин магазина, жара набирала полную силу. Кто-то громко хохотал, кто-то разделывал на троих бутылку дешевого "Агдама", кто-то возмущался слишком поздно замеченными дефектами приобретенных в спешке пластинок.

Как потом рассказывал один из свидетелей, в момент наивысшего напряжения электрического поля, создаваемого возбужденным народом, сверкнула над толпой бледная в солнечном свете вспышка, и с последней ступеньки пожарной лестницы спрыгнул на горячий асфальт весьма необычного вида мужчина, невесть откуда взявшийся. Аня заметила его позже, когда он горделиво распахивал черный шелковый плащ, на подкладке которого трепетали живые картины концерта "Пинк Флойд" в Помпеях. Она сразу узнала Моола глаза его блестели, нарумяненные щеки и напомаженные губы лоснились. Он кокетничал, он производил фурор, драпируясь в плащ по самые глаза а-ля Фредди Меркюри. В толпе проносилось жужжание, потому что волшебный голос Моола вливался в каждый разговор.

Моол взмахнул руками, и полтора десятка новейших дисков в фирменной целлофановой упаковке легли на выросший будто из-под асфальта стол, накрытый легчайшей красной мантией, колыхавшейся не то что от дуновения ветерка, а даже от дыхания торопившихся к Моолу тучистов. Ане, отлично знавшей, чем все это безобразие непременно кончится, стало противно. Разозленная, она подскочила к Моолу, схватила его за край плаща.

– Ненормальная, дура, – шумели в толпе.

– Идиоты, – шепотом констатировала Аня и рванула плащ изо всех сил. Он слетел почему-то вместе со всем тем, что было надето под ним – и взорам предстало розовое, как у большой куклы, тело с темными прорехами. Запахло одновременно бензином, ацетоном, клеем "Момент" и всякими другими индустриальными прелестями. Аню затошнило, она покачнулась. Ее поддержал вовремя подбежавший Юра.

– Стриптиз, господа! – весело объявил Моол. – Как всегда, стриптиз!

Юре показалось, что Аня сама набросила на плечи Моола сорванную со стола красную мантию – а под ней Моол уже был одет маркизом.

Разметавшиеся во все стороны диски с тихим звоном обращались в брызги золотых монет, лопавшихся, как мыльные пузыри. Налюбовавшись на это зрелище, солидные меломаны постепенно разбрелись и вернулись к своим делам – ведь что ни говори, пластинок у Моола больше не было, а туча есть туча.

Насупившийся Моол ретировался на периферию. Полы его ярко-красной мантии то и дело гипнотизирующе взлетали, и возле него мигом возник тесный кружок совсем юных почитателей англоязычных звезд. Эту молодую поросль, только начинающую приобщаться к виниловым чудесам, на туче называли пионерами, и для них диски нашлись. Моол очаровывал их непрерывным фейерверком поблескивающих всеми насыщенными цветами спектра конвертов пластинок каких-то небывалых групп и болтал без умолку. В его восторженном монологе можно было разобрать отдельные слова, произносимые неизменно с интонацией безудержного восхищения.

– Великолепно! Чудесно! Превосходно! Непревзойденно! Сказка, фонтан!

Какой-то парнишка робко обратился к нему.

– Я на прошлой туче у вас пластинку взял... Вы мне показывали – на цветной пластмассе, красивая такая... Донна Саммер... А пришел домой обычная черная пластинка, и поет там вовсе не Донна Саммер, а тетка скучная, даже не по – английски...

– Да ну?! – изумился Моол. – Быть того не может! Немедленно исправить недоразумение, сию секунду! Давай сюда свою пластинку!

Парень сунул Моолу диск в неприметной серой обложке. Тот схватил его, полы мантии разлетелись от порывистого движения. Никто не успел заметить, была ли пластинка хоть одно мгновение прикрыта мантией, но конверт засветился в руках Моола золотом и серебром, а вынутая из него пластинка радужно засияла, отбрасывая многокрасочные лучи на лица раскрывших рты пионеров. А в жарком воздухе неведомо как словно зазвучал знаменитый эротический суперхит Донны Саммер "Люблю любить тебя, крошка" соблазняющий, обольстительный, развратный, томно-стонущий, призывный и невыразимо прекрасный, в тысячу раз прекраснее, чем в любых японских колонках.

– Я тебя обманул? – ласково улыбнулся Моол.

– О нет, нет! Дайте мне скорее мою пластинку!

Пионеры вскоре надоели Моолу, и он начал озираться в поисках новых развлечений.

Воспользовавшись тем, что Юра Солдаев погрузился в дискуссии по поводу грядущих обменов, Аня выбралась из толпы и стала в сторонке, в тени большого тополя. Как выяснилось, не она одна избегала находиться в гуще событий. Метрах в двадцати от неё у стены магазина стоял невысокий бритоголовый юноша в длинном, видавшем виды черном кожаном плаще. Левый глаз его закрывала наискосок черная лента с кожаным кружком, отчего он делался похожим на персонажа Леонида Куравлева из фильма "Семнадцать мгновений весны". Аню поразило выражение его лица – холодное, жестокое и надменное. Это лицо излучало ледяное презрение ко всем и всему... Под мышкой он держал несколько пластинок (оскаленные зубы и окровавленные тела на обложке того диска, что сверху), но ни к кому не подходил и ни с кем не заговаривал. Зачем он пришел сюда, подумала Аня, меняться пластинками? Да у кого хватит храбрости вступить с ним в диалог?

– Аня! – голос Юры перекрыл шум толпы.

– Я здесь! – с явным облегчением крикнула она – ей было не по себе даже в безопасном отдалении от бритоголового.

– Я потерял тебя, – Юра подбежал к ней. – Смотри, я поменялся...

Девушка притронулась к рукаву Юриной куртки.

– Кто это? – шепнула она.

– Где? – проследив за направлением её взгляда, Юра помрачнел. – Ах, этот... Лучше не подходи к нему.

– И не собираюсь! Но кто он такой?

– Кличка – "Айсман", – Солдаев нервно хихикнул, увлекая Аню прочь, словно опасался быть подслушанным. – Хорош, да? Не отличишь от оригинала... Кажется, немец по национальности. Свихнулся на Гитлере, фашизме, СС и всем таком. За отворотом лацкана у него самодельный значок со свастикой...

– Кошмар, – Аня поежилась. – А если его в милицию заберут?

– Забирали, и не раз! Били, значок отнимали. А ему хоть бы что, делает новый значок... По-моему, его рано или поздно посадят, не в тюрьму, так в дурдом. И поделом, в общем-то...

– Зачем он приходит на тучу? Ни с кем не общается, да и с ним никто не рвется поговорить...

– Ну... Видела его пластинки? Это самый агрессивный, злобный металл, крайнее экстремистское направление. Любителей такой музыки очень мало, и пластинок таких мало. Но есть, попадаются на туче. Ему ведь тоже надо меняться, вот и ждет своих братьев по металлу. Даже они его побаиваются... Но выбор-то невелик!

Юра и Аня удалялись от Айсмана, а вокруг того уже увивался Моол, усмотревший неплохую возможность повеселиться.

– Что за плащ! – приторно восторгался он, появляясь и исчезая в летящих волнах красной шелковой мантии. – Это от Валентино? А ботинки! Гуччи, да? Как я обожаю Гуччи!

– Отвали, – небрежно процедил Айсман, окинув Моола могильным взглядом единственного глаза.

– Что значит "отвали"? – обиделся Моол. – А может быть, у меня есть что тебе предложить? Посмотри-ка на это!

В пухлых ручках Моола невесть откуда возникла пластинка. На конверте был изображен концлагерь, сфотографированный с высоты, а справа и слева два четких цветных снимка. На первом эсэсовец в черной парадной форме целился из "вальтера" в затылок стоящего на коленях еврея, на втором тот же эсэсовец нажимал на спусковой крючок, и череп еврея разлетался вдребезги. Снизу и сверху тянулись готические надписи.

– Группа "Штурмовые отряды Ада", – рекламировал Моол. – Альбом называется "Убей еврея". Американцы немецкого происхождения... Неоднократно сиживали в тюрьмах Синг-Синг и Алькатраз за пропаганду идей великого рейха... Любимая команда Генриха Гиммлера, – добавил он совсем уж ни к селу ни к городу.