Текст книги "Странники в ночи"

Автор книги: Андрей Быстров

Соавторы: Ольга Дарвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Пройдя совсем близко возле Андрея, чуть не задев его, человек в плаще быстро прошествовал в театр.

Никакие экстрасенсорные прозрения не подсказали Андрею, КТО приехал ко второму акту спектакля Инаковского. Андрей не знал, но он догадывался – это был тот человек из кафе... Его ночной пассажир.

Вернувшись в партер, Андрей оглянулся на директорскую ложу, исполнявшую при надобности и роль губернаторской. Конечно, приехавший в лимузине сидел там, неподвижно и прямо, глядя только на сцену, где ещё не начался второй акт.

(Позже Андрей неоднократно бросал взгляды на ложу, но к своей немалой досаде не уловил момента, когда человек в черной накидке исчез).

Публика сходилась в зал – люди, а не монстры... Маски, а не устрашающие носители истинного облика. Второй акт подступал к горлу театра, как неотвратимый приступ тошноты.

Во время антракта декорации перестроили, и теперь сцена являлась своеобразным продолжением зала. Был выкачен рояль-ветеран, тусклый, какой-то удрученный, косо накрытый цветастой шалью, как рабочая лошадка в цирковой попоне. На рояле торчала пластмассовая ваза с ненатурально большими, тоже пластмассовыми астрами. Актеры поочередно садились за инструмент, но было бы преувеличением сказать, что они играли на нем – так, бренчали что-то. Андрей честно искал тут глубинные корни замыслов Инаковского, но не находил. Похоже, рояль требовался просто для антуража. Зато Андрею понравились древнеримские одеяния персонажей во втором акте он даже частично успокоился, но как оказалось, рано и понапрасну, ибо дальнейшему действию римские тоги смысла не добавили. Перед финальной истерикой главной героини со всех сторон полезла металлическая арматура, а завершающий балетный номер под псевдоклассическую музыку утонул в бутафорском дыму. Затем дым рассеялся, и в немодулированном скрежете синтезаторов актеры разбежались в кулисы. В наступившей тишине герой пьесы закончил спектакль одной-единственной фразой – разумеется, о себе, и это прозвучало очень уместно.

Андрей не стал дожидаться, пока стихнут овации, протолкался к выходу и покинул театр одним из первых. Он вспоминал спектакль, вспоминал все подряд – броский лоскут алого шелка, космические конструкции из сверкающих труб и лестниц, помутневшие бока рояля, голую грудь актрисы, бренчание, измученного героя. Андрей и сам чувствовал себя физически измученным. Он смотрел поверх фонарей, и ему вдруг представился лысый, наглый, розовый Моол, перелетающий с фонарного столба на крышу и обратно, завлекающий и подмигивающий.

24

Этой ночью снова вернулась КАРТИНА... Беззвучным криком.

25

– А почему ты ей интересуешься? – спросил Филатов, вертя в руках паркеровскую авторучку – подарок губернатора, посетившего однажды какую-то выставку или презентацию в центре Вознесенской.

– Не так-то легко объяснить, – сказал Андрей.

Он пришел к Игорю Филатову утром, предупредив друга телефонным звонком. Теперь они сидели в маленькой уютной комнате, пили кофе.

– Попробуй, – буркнул Игорь и добавил: – Насколько я помню, ты никогда не был особенным любителем живописи.

– И не стал таковым, – подтвердил Андрей. – Но эта картина, понимаешь... С ней не все так просто. Она мне снится...

– Ну, знаешь... – Филатов бросил ручку на стол.

– И я не могу понять, почему... Откуда она вообще взялась. Но у меня есть предположение. Может быть, я видел эту картину когда-то в детстве, она чем-то задела меня... Какая-то деталь, застрявшая в подсознании... А теперь этот механизм вдруг запустился после какого-нибудь толчка. И вот я думаю, если бы я увидел эту картину снова... Возможно, я сумел бы разобраться, почему она преследует меня.

Пристально и сочувственно Филатов посмотрел на Андрея.

– Вот оно что... – ему и в голову не пришло подшучивать, для этого Андрей слишком плохо выглядел.

– Да... Вот так.

– И ты прямо-таки ничего не помнишь об этой картине? Ни имени художника, ни...

– Я даже не уверен, – перебил Андрей, – что на самом деле видел её когда-нибудь, что она не плод моей фантазии.

– Худо, – Игорь покачал головой. – Худо, но попытаемся провести расследование... Будем исходить из того, что во сне тебе вспоминается реально существующая картина.

– Правильно, – усмехнулся Андрей. – К альтернативному выводу мы всегда успеем прийти.

– Опиши её. Сначала раму...

– Простая рама из некрашеного дерева, без всяких завитушек и прочих кренделей.

– Гм... Тогда картина, вероятнее всего, современная. У старинной картины и рама была бы пышная, верно?

– Ты искусствовед, тебе виднее.

– Ну, насчет рамы необязательно, но этот штрих может помочь... А сама картина, что там изображено?

– Пейзаж. Слева – дорога или аллея, обсаженная высокими дубами так, что их кроны смыкаются вверху и образуют как бы свод...

– Подожди.

Игорь встал, вынул из ящика письменного стола лист бумаги и карандаш, положил перед Андреем.

– Вот, – сказал он. – Набросай-ка мне схематично, где там что.

Андрей воздел руки в жесте полной капитуляции.

– Помилуй! Да тебе известно, какой я художник? Однажды в школе, классе в четвертом, я на уроке рисования изобразил собаку акварельными красками собаку во дворе у будки. Учительница поставила мне тройку и заметила, что медуза получилась неплохо, как и затонувший корабль, а вот окружающий подводный мир слабоват...

– Неважно. Мне ведь не требуется академическая копия и даже пристойный эскиз. Просто схема. Рассказывай и помечай, где что располагалось. Кстати, размеры картины?

– Не знаю. Они менялись, а вот форма... Горизонтальный прямоугольник, отношение длины к высоте где-то два к одному. Уже легче, правда? Вертикальные, квадратные картины отбрасываем, как и очень вытянутые и всякие там овальные...

– Ну... Да, – Филатов неуверенно кивнул. – Отбрасываем процентов пятьдесят из пейзажей, написанных за всю историю живописи... Остается немало.

– Не за всю, а за позднюю. Мы решили, что картина современная.

– Не на сто процентов. Ладно... Продолжай.

С карандашом в руке Андрей склонился над листом бумаги.

– Так. Дубовая аллея вот здесь, слева... А здесь клены...

– Стоп. Дубы, клены? Деревья были выписаны так тщательно, что ты и листья разглядел?

Подняв голову, Андрей несколько удивленно взглянул на Игоря.

– Да, пожалуй. Как я сразу не подумал? Манера письма! Ведь это сужает круг поисков... Очень тщательно и очень реалистично, особенно на переднем плане. Как ты сказал? Академично, да. Никаких модных размазываний краски, как это называется – импрессионизм?

– По-разному называется, смотря как размазать.

– Нет, там такого не было. Но, знаешь...

– Что?

– Это же были сны. Если мне и впрямь снилась настоящая картина... То есть настоящая картина была в основе... Она могла изрядно преобразиться во сне.

– Могла, – вздохнул Филатов. – Однако поехали дальше.

Андрей снова коснулся бумаги острием карандаша.

– Вот тут, справа от аллеи и как бы за ней – луг, а потом холм... Здесь, ближе к правому краю – гора... Примерно такая... Только не ругай за исполнение... В ней пещера или грот... Над горой облачко, прозрачное... Но его я не всегда видел.

С озабоченным выражением лица Игорь всматривался в неровные линии на листе.

– Масляные краски, – добавил Андрей. – Я не уверен, но почему-то мне кажется, что это масло.

– Ма-сло, – задумчиво пропел Игорь на мотив битловской "Хей, Джуд" и отхлебнул остывшего кофе. – Так, так... Ну, все эти луга и холмы – вещь довольно обычная, но вот как раз такая дубовая аллея, гора с пещерой... Припоминается мне работа одного художника, очень хорошего, но недостаточно известного. Василий Раевский. Весьма, весьма похоже...

– Хоть Раевский, хоть Сальвадор Дали! – с надеждой воскликнул Андрей. – Ты можешь раздобыть репродукцию? Я должен её увидеть, пусть для того, чтобы удостовериться – не то... А если то?

– Что её добывать, – пробормотал Филатов, – альбом Раевского у меня есть. Названия картины я, конечно, не помню, про тишину что-то, но мы полистаем...

После сумбурных поисков в шкафах, забитых всевозможными изданиями по изобразительному искусству, Игорь выложил на стол крупноформатный альбом Василия Раевского с цветными репродукциями и принялся медленно перелистывать.

– Вот она, – сказал Андрей. – "Молчание после полудня". Холст, масло.

Он смотрел на репродукцию и не ощущал абсолютно ничего. Безусловно, это была она, та самая картина, навязчивая властительница его кошмаров. Теперь он видел её воочию... Но никакой тени освобождения или ИЗБАВЛЕНИЯ не шелохнулось в нем. Он по-прежнему не понимал, почему его преследовала именно эта картина. Он ничего не чувствовал. Картина как картина, обыкновенный пейзаж, возможно, и виденный где-то раньше. Но и что с того?

– Нет, – разочарованно выдохнул он.

– Что "нет" ? – Игорь бросил взгляд на репродукцию. – Все-таки не она?

– Она, – ровным голосом произнес Андрей. – Но толку-то... Никаких особенных эмоций она во мне не вызывает. Не могу понять, что в ней такого... Может быть, дело в том, что это репродукция, а я когда-то видел оригинал?

– Это хорошая репродукция, – проговорил Игорь, подтягивая альбом к себе. – Не думаю, что...

– Дело не в качестве репродукции. В оригинале могло быть что-то еще... Что-то такое...

– Да что? – Игорь передернул плечами. – По-твоему, это какая-то волшебная картина, вариант портрета Дориана Грея?

– Не знаю. Скажи, а где я мог видеть оригинал? Где он находится сейчас и где находился раньше?

– Посмотрим... – Игорь заглянул в конец альбома. – Вот... Картина сейчас находится в частной галерее Александра Штерна в Санкт-Петербурге, приобретена в 1995-м. О том, где она была раньше, сведений нет.

– Понятно. Еду в Санкт-Петербург, смотреть оригинал.

– Андрей, это частная галерея.

– Ты хочешь сказать, что меня туда не пустят?

– Может, пустят, а может, и нет. Откуда я знаю?

– Так что же делать? Ты случайно не знаком с этим Александром Штерном?

– Нет, не знаком. Но я знаю одного деятеля в Санкт-Петербурге, Судецкого, а вот он знаком и с чертом и с дьяволом. Я позвоню ему... Если он не устроит тебе посещение галереи Штерна, значит, такое в принципе невозможно.

26

В особняке Штерна Андрея встретил невозмутимый молодой человек в строгом синем костюме.

– Я по рекомендации господина Судецкого, – назвав себя, сказал Андрей.

– Да, Андрей Константинович, – кивнул молодой человек. – Марк Григорьевич звонил, и мы ждали вас. К сожалению, Александр Львович сейчас занят, но он дал распоряжение, и я с удовольствием покажу вам картинную галерею.

– Собственно, меня интересует только одна картина. "Молчание после полудня" Василия Раевского.

– Да, "Молчание после полудня", седьмой зал. Вы сможете осмотреть эту картину и любые другие, какие пожелаете. Прошу!

Молодой человек интеллигентным жестом пригласил Андрея следовать за ним. Они двинулись в глубь особняка (или дворца, это слово подходило больше) по отделанным мрамором коридорам и переходам, мимо богато украшенных ниш с античными статуями и вазами, под расписными потолками с фантастическими люстрами. Потом они оказались в другой части здания, поражавшей аскетичным блеском подчеркнуто современного дизайна. Еще одна высокая дверь – и снова великолепие былых эпох... Андрей невольно думал о том, что не в Америке и не в Арабских Эмиратах живут самые процветающие миллионеры. А ведь судя по рассказу Игоря, знавшего кое-что о Штерне, Александр Львович даже не входит в первую российскую двадцатку...

Миновав последний коридор, Андрей и его проводник остановились в небольшом помещении перед двойной застекленной дверью. Эту дверь накрывала крутой дугой черная арка, напомнившая Андрею аэропортовский металлодетектор.

– Вы хотите, чтобы я сопровождал вас в галерее? – вежливо спросил молодой человек. – Я обладаю достаточными познаниями, чтобы дать вам необходимые пояснения, а если речь зайдет о подробностях, мы сможем...

– Нет, спасибо, – прервал его Андрей. – Мне хотелось бы остаться с этой картиной наедине.

– Как вам будет угодно. Идите прямо, до седьмого зала. Работы Василия Раевского справа. Когда закончите осмотр, вернитесь к входной двери и нажмите кнопку, вы её увидите. А теперь снимите часы.

– Зачем?

– Магнитное поле охранной системы, – пояснил проводник.

– А, понятно...

Расстегнув ремешок часов марки "Победа-Россия" с серебристой короной на циферблате, Андрей огляделся в поисках места, куда бы мог их положить.

– Положите сюда, на тумбочку, – сказал молодой человек.

Андрей опустил часы на крышку маленькой резной тумбочки и выпрямился. Он стоял перед дверью, отделяющей его от КАРТИНЫ – настоящей КАРТИНЫ, не репродукции – но странным образом это не вызывало в нем волнения. То есть волнение, разумеется, было – и не только волнение, но и трепет ожидания, и смятение чувств – но все это не связывалось с картиной, с предстоящей встречей с ней. Картина играла какую-то роль, но не главную, имела какое-то значение, но не решающее. Если суждено произойти неким важным событиям, они произойдут помимо картины, хоть и не без её участия.

Со стандартной улыбкой молодой человек произвел знакомые ему манипуляции, и дверь распахнулась с мелодичным звоном. За ней простирались анфилады картинной галереи... В тумане...

(Почему я вижу туман, удивился Андрей, никакого тумана там быть не может).

Он прошел под аркой, оставив позади часы, оставив позади время.

часть третья

INNAMORATI*

Здесь развеваются сигналы,

Мерцая, дрожа и обманывая

Лестницы пугают, слепец подделывает звуки,

Парящие над мерзлой водой.

Pink Floyd, "Astronomy Domine"

Рядом с экраном

Припадок удушья, удушья припадок.

Желание крайностей,

Желание плыть против потока.

Voivod, "Nothing Face"

Из безумцев, танцующих на склонах,

Мы могли бы превратиться в глаза,

Вместе глядящие сквозь тьму.

Джим Моррисон,

"Господа и Новые Создания".

1

Око Империи.

Пульсирующее око в далеком космосе.

Как главная и побочная партия в симфонии, как два полюса, как свет и мрак, слепая сила Империи Эго вступала в единство-противодействие с человеческой любовью. Гравитационное излучение темного тяжкого паука не только пронизывало все галактики, но и несло в любой малой частице своей мощь невидимого источника. Гравитация Империи порождала RX, движение движения – в разных, и самых утонченных мирах, отделенных от Земли хрупкими гранями измерений. Внутри Империи отсутствовала всякая иерархия, да и лишь весьма приблизительно можно было применять тут понятия "внутри" и "снаружи", "вдали" и "вблизи". Несмотря на всю немыслимую огромность, Империя Эго подчинялась квантовым законам – подчинялась, их для себя создавая. Обладая чрезвычайно высокой квантовой постоянной, Империя находилась не только там, где находилась. Даже о центре её допустимо было говорить очень и очень условно. В лучшем случае примерно так: "Центр Империи преимущественно здесь, но отчасти и в других местах, везде." Какие-то условные космические координаты имело только сплетение силовых линий, сердце паутины, средоточие зловещих полей.

А на планете Земля, в невообразимой дали от этого средоточия, каждая пульсация отзывалась то шорохом в ночных кустарниках, то дробным стуком, рассыпающимся по пустынной улице, то беспричинным воем бездомных собак. Империя рвала на части человеческие чувства, придавала им самостоятельность, а людей ставила в зависимость от них. Так она питалась энергией. И чувства, кажущиеся поначалу обычными, приобретали не предназначенные для них размах и масштаб, и люди становились их рабами. Свобода заключалась только в любви, а любовь с жадностью выкачивалась полыми щупальцами Империи. Люди искали, метались в тенетах несвободы. Империя превращала их в себе подобных пауков, а их обыденная жизнь маскировала сцены из трагической пьесы, задавая вопросы и оставляя их без ответов.

Империя Эго, начало всех начал, без которой не было бы и любви, властвовала над миром. Лишенная рассудочной целенаправленности, но могучая воля зажигала и гасила огни на дорогах. Нехватка любви двигала людей к границам космических миров, долгая зависимость от противоположных чувств делала их жертвами. И никто не мог раскрыть секреты до конца.

Звуки и запахи ранней осени, желтые и красные листья, полуночный ливень – что может быть естественнее? Если выйти из дома под холодное небо, над головой ничего, кроме сумрака, не разглядишь. Но и когда рассеются тучи, покажутся только звезды и луна. Дальше заглянуть не дано. Но там, за многими мирами, обитаемыми и необитаемыми, незримая и всеприсутствующая, таится Империя Эго, и пульсирует недреманное око гигантского паука всегда. Паук не виден, но тянутся нити через Вселенную, и иногда темными ночами без всякой явной причины начинают выть бродячие собаки.

2

В залах картинной галереи Александра Львовича Штерна поддерживалась, разумеется, чистота столь образцовая, что пляшущая в солнечном луче одинокая пылинка выглядела вызывающе, чуть ли не вульгарно. Но казалось, что благородная пыль прошлого светится на вишневых бархатных портьерах и ореолом окружает багеты с картинами старых голландцев, нежные изгибы фарфоровых тел статуэток, тяжелые контуры малахитовых ваз. С лепного потолка струились до самых мраморных пьедесталов застывшие гирлянды коричневых стеклянных цветов. Аня стояла возле простой гипсовой композиции: пастушок и пастушка, смеющиеся, кудрявые, готовые к игривому поцелую. Неизвестно, какие соображения заставили Александра Львовича поместить эту лубочную скульптурную группку среди шедевров, но она была здесь, и Аня, которую слегка пугало величие окружающего, остановилась около неё передохнуть. Возможно, думала она, какие-то очень дорогие воспоминания в жизни дяди Саши связаны с этими фигурками... Ведь в сущности что Аня знала о судьбе и пути Александра Львовича? Очень мало.

Большое, претенциозное батальное полотно слева вызывало желание ввязаться в изображенный на нем бой, но сражаться не с людьми, а с красками. Художник пользовался темно-красным, темно-оранжевым, темно-зеленым цветами – любым цветом, но обязательно с приставкой "темно-", как будто люди прошлых эпох и жили постоянно в полутьме, во времена войны и мира.

Раздосадованная, Аня прошла к двери в следующий зал мимо нидерландских пейзажей с ветряными мельницами. На пороге она замерла, потому что увидела человека, стоявшего к ней спиной напротив одной из картин.

Андрей услышал её легкие шаги и обернулся. Он узнал её, а она узнала его; это было как тихая фиолетовая молния, но никто из них не удивился встрече.

– Здравствуйте, – сказал Андрей с улыбкой, исполненной теплоты.

– Здравствуйте, – прозвенел тихонько голос Ани.

– Меня зовут Андрей, – сказал он.

– Меня зовут Аня, – сказала она.

Андрей смотрел на Аню, продолжая улыбаться, просто потому, что так получалось. На ней было серое платье в полоску, и оно как бы обволакивало дымкой её фигуру. В медных волосах запутался солнечный свет. В серо-зеленых глазах Ани таился её собственный, чудный мир, так непохожий на мир вокруг. Этот мир притягивал Андрея, он звал его. Там жили спящие звезды – а если их вспугнуть, они выплеснутся искристым дождем.

Аня тоже смотрела на Андрея – не в ответ, а сама по себе. Ей было радостно и немного грустно, как бывает в очень хмурый день, когда ветер вдруг разгонит тучи и выглянет ненадолго солнышко. Она чувствовала себя четырнадцатилетней, ощущала вкус вишни... Что-то происходило между ней и Андреем, и в том заключалась их общая забота, их беда, риск и смысл.

– Я помешала вам любоваться картиной, – произнесла Аня, потому что ей хотелось говорить с Андреем, а никакой более подходящей начальной реплики она не придумала.

– Любоваться картиной, – повторил Андрей, и его интонация оттенила те же слова совершенно по-другому, иронично-горестно. – Я вовсе не любовался этой картиной, хотя приехал только ради нее. Это "Молчание после полудня" Раевского.

– Вы приехали из-за этой картины? Вы знали, что она здесь... Вы давно знакомы с дядей Сашей?

– Совсем не знаком. О том, где картина, я узнал от моего друга, а посещение галереи мне устроил Судецкий.

Аня подошла поближе, взглянула на полотно.

– Но это же... Ох, нет!

Она побледнела, схватилась за сердце. Андрей поддержал её, усадил на мягкую бархатную оттоманку.

– Тебе нехорошо? – встревоженный, он склонился над Аней. – Сейчас я позову кого-нибудь...

– Нет, нет! – решительно воспротивилась Аня. – Не надо, не уходите... Не уходи! Нет... Все уже в порядке.

Она поняла, внезапно поняла все. В одно мгновение она вспомнила зеленую гусеницу на шелковинке много лет назад, ускоряющееся и застывшее время, и совсем недавнее: сор на столе, куколка среди этого сора, гусеница в кафе на шахматной стене, бабочка в самолете... Все увязалось воедино, картина Раевского поставила все на свои места. До назначенного срока ещё девять дней? Отлично. Теперь Аня знала, абсолютно точно знала, что нужно делать.

Возвращаться на дачу. Там... Она найдет решение.

Не логика привела Аню к ответу – тот анализ причин и следствий, который обычно называют логикой, был здесь бессилен. Аня шла другими дорогами, и требовался ключ, чтобы отомкнуть замок. Ей стало очень легко... И очень страшно.

Она встала, опираясь на руку Андрея. Вместе они подошли к картине.

– Ты что-то знаешь об этом, – сказал Андрей, терзаемый предчувствием несчастья. – Об этой картине... Или об этой местности...

– Местность, на картине? О, конечно! Это возле моей дачи... Ну, той, что купили родители с дедом, когда мне было лет пять. Тебе эта местность тоже должна быть знакома. По меньшей мере однажды ты был там. Вот пещера пирата Флинта, как мы с друзьями прозвали её в детстве... Помнишь ее?

– Я знаю, что должен помнить, – уныло ответил Андрей. – Но... Вот я смотрю на эту картину, как раньше смотрел на репродукцию в альбоме, и ... Ничего... Я ничего не чувствую, ни о чем не вспоминаю. Впрочем... Вот эта дубовая аллея, она идет здесь прямо. А если её мысленно продолжить за край полотна, она ведь дальше поворачивает, верно?

– Да, – кивнула Аня. – Она длинная, дальше идет почти кольцом вокруг дачного поселка...

Припоминая что-то, Аня помолчала, а потом продекламировала, как бы заключая цитату в воображаемые кавычки и подчеркивая, что эти слова принадлежат не ей:

– "Это не только кольцевая дорога, это Кольцо Времени. Чем ты провинился перед Временем, брат?"

Андрей вздрогнул.

– Откуда ты это взяла?

– Что?

– Вот эти слова, о Кольце Времени.

– Из повести "Дом в огне".

– Ты читала "Дом в огне"?

– Да. А почему ты спрашиваешь? Ты тоже читал?

– Я написал его.

Аня прикрыла глаза, отступила на шаг.

– Здесь, в этой галерее, – прошептала она, – все сходится в одно...

– Он никогда не был издан, – сказал Андрей.

– Он был издан в Айсвельте, – сказала Аня.

– Ты читала его в Айсвельте? – спросил Андрей, и Аня заметила, что название "Айсвельт" не вызвало у Андрея ни удивления, ни любопытства, как и сообщение об издании там его книги.

– Нет. Я была в Айсвельте, но читала я не там. Я читала на даче, в рукописи. А ты был в Айсвельте?

– Нет.

– Кто рассказал тебе про Айсвельт? Кассинский?

– Да, он.

– Без него ничто не обходится. Как я хотела бы знать, кто он такой на самом деле...

– Боюсь, мы никогда не узнаем этого, если только он сам не позволит нам узнать.

– Я бы не стала на это надеяться.

– Я тоже.

В тишине галереи послышались уверенные шаги, и в зал вошел молодой человек в синем костюме – не тот, который сопровождал Андрея, но во всем похожий на него.

– Анна Николаевна, – обратился он к Ане, – Александр Львович ждет вас.

– Мне нужно поговорить с дядей Сашей, – Аня дотронулась до руки Андрея. – Мы могли бы пойти к нему вместе, да боюсь, он этого не поймет.

– Это надолго?

– Постараюсь быстро, но ведь дядя Саша – не тот человек, от кого мне хотелось бы поскорее отделаться. Я люблю его... Подожди меня.

– Здесь, в галерее?

– Если ты любишь живопись...

– Нет. И вообще, я хочу подумать на свежем воздухе...

– Ладно. Как выйдешь из главного подъезда, поверни направо, пройди метров сто. Там через дорогу – детская площадка, лавочки...

– Знаю. Я видел её.

– Жди меня там.

– Да.

– А сейчас... Идем?

– Я ещё останусь. Мне кажется, мы с картиной Раевского не все сказали друг другу. А потом пойду, покурю на площадке.

Аня улыбнулась Андрею и ушла с молодым человеком в синем костюме. Среди грозовых фронтов мыслей и чувств она совершенно не заметила, как за дугой металлической арки взяла с тумбочки не свои часы, а те, что принадлежали Андрею. Часы были одинаковые, отличались только ремешки, но Аня застегнула ремешок машинально, не приглядываясь.

Выходя из галереи несколько минут спустя, Андрей, конечно, тоже абсолютно машинально надел те часы, что остались на тумбочке. Он также не заметил разницы.

3

Дым голландского табака забирался во все уголки фешенебельно-стильного кабинета Александра Штерна. Оглядывая позолоченные переплеты редких изданий Джона Локка, Нила Сорского и Максима Грека, Аня мимолетно подумала, заглядывал ли дядя Саша в эти книги. Она не удивилась бы, если бы выяснилось, что не только заглядывал, но и прочел от корки до корки.

Александр Львович выколотил трубку над серебряной пепельницей и обстоятельно принялся набивать её вновь.

– Вот что, девочка моя, – неторопливо заговорил он. – Универсального решения твоей проблемы я не нашел, так что будем решать её постепенно, шаг за шагом. У нас есть девять дней? Вот и превосходно. Я съем свою шляпу, если за девять дней мы не только не обнаружим нашего противника, но и не прижмем его так, что он взвоет.

– Спасибо тебе, дядя Саша, – Аня подошла к Штерну сзади, обняла его, прижалась к его спине. – Спасибо за все, милый, добрый, дядя Саша...

Высвободившись из объятий, Штерн повернулся к Ане, взял её лицо в ладони и озабоченно всмотрелся в её глаза.

– Что с тобой? Ты говоришь так, будто прощаешься навсегда.

– Не навсегда, нет! Но я возвращаюсь домой, и...

– И не одна, – подхватил Александр Львович. – С тобой поедут лучшие специалисты. Эти люди кое-чем обязаны мне, и если понадобится, они мир перевернут, чтобы...

Аня засмеялась невольно, села на краешек стула.

– Дядя Саша, ты не дослушал. Не надо переворачивать мир, не надо никаких специалистов, никаких сыщиков, никакой охраны, никого не надо.

– То есть?

– Понимаешь, там, в галерее... Я думала... Нет, не то... Я увидела одну картину... И я... Мне стало ясно, как поступить. Я справлюсь сама.

– Погоди, погоди, – Штерн тяжело опустился в кожаное кресло напротив Ани. – Что ты хочешь сказать? Что ты увидела какую-то картину и... Во всем разобралась? Но может быть, и меня просветишь?

– Картина, в общем, ни при чем. Это пейзаж, он изображает знакомую мне местность... Он только помог вспомнить, догадаться. Ни в чем я не разобралась, просто я знаю теперь, куда должна отправиться.

– Ну, хорошо... Но почему одна? Это может быть опасным. Почему ты не хочешь, чтобы я дал тебе людей?

– Да не то чтобы не хочу, – замялась Аня. – Как объяснить... Твои люди ни к чему. Они ничем не помогут. Это бесполезно, а раз так, зачем дергать их понапрасну?

– Откуда ты можешь знать, что полезно, а что нет? – Штерн начинал сердиться. – Что за мистическое прозрение? Не многовато ли мистики в этой истории?

– Совсем никакой, – спокойно сказала Аня. – Я догадалась, вот и все.

– Догадалась, – проворчал Александр Львович. – До инфаркта меня доведут твои догадки.

Сжимая в руках ремешок сумочки, Аня встала.

– Дядя Саша, есть ещё целых девять дней. Мне вовсе не обязательно ехать сию минуту. Мы успеем с тобой наговориться, но сейчас у меня голова кругом идет. Надо все уложить, обдумать...

– Хочешь отдохнуть... Полежать в джакузи? Или проехаться по магазинам? Я дам тебе машину с водителем.

– Нет, спасибо... Я лучше просто проветрюсь, погуляю по городу.

– Одна?

– Зачем же одна? Меня ждет надежный защитник.

– Вот как? Но у меня сложилось впечатление, что...

– Дядя Саша, это Андрей. Тот, кто приехал осматривать галерею, от Судецкого.

– Вы что, знакомы? – подозрительно спросил Штерн.

– Как тебе сказать... В некотором смысле... Больше, чем знакомы.

– Снова загадки! – с укоризной воскликнул Александр Львович.

Аня наклонилась и поцеловала Штерна в серебрящийся висок.

– Я ничего не скрываю, – произнесла она. – Рассказать тебе всего не могу, потому что сама мало понимаю, а врать и придумывать на ходу версии не хочу...

– Да, лучше без версий. Но совпадение странное... Или это не совпадение и он приехал из-за тебя?

– Нет, не из-за меня, но это не совпадение.

– Аня!

– Не спрашивай, не отвечу. Ответы будут потом, они обязательно будут.

– Ты веришь Андрею?

– Если бы я сказала, "как себе", это было бы правдой, но слабо. Поэтому я говорю "как тебе".

– Ого!

– Вот именно, ого.

– Может быть, если вас будут незаметно охранять люди... Которых вы даже не увидите...

– Ох... Ну, если это важно для твоего спокойствия...

– Спокойствия мне все равно не видать.

– Не волнуйся. Я скоро приду.

– А где он тебя ждет, в галерее?

– Нет, на улице, тут рядом...

– Вы могли бы и у меня поговорить... В любой комнате на выбор.

– Извини, но здесь он чувствовал бы себя скованно, а с ним и я. Не волнуйся, пожалуйста...

Едва Аня вышла из кабинета, Штерн поднял трубку внутреннего телефона и отдал необходимые приказы. На сердце у него не стало легче, где-то в глубине души он был согласен с Аней: если угроза реальна, она не из тех, какие можно отвести традиционными способами. Но лишь в глубине души открыто он не признался бы в подобных сверхъестественных настроениях даже самому себе. Конечно, он будет настаивать на поездке с Аней своих специалистов. Конечно, он не отпустит её одну. Но не затем ли только, чтобы сказать себе: "Я сделал все, что мог"?

Возле дома Аню встретили порывы северного ветра, стихшие как по команде с небес, когда она прошла первые десять метров. Совсем недалеким был путь до детской площадки. Ни на прохожих, ни на автомобили Аня внимания не обращала. Ничем не привлек её взгляда и стоявший поодаль синий "Форд" с затемненными стеклами.

(Отправляя Айсмана в Санкт-Петербург, Альваро Агирре позаботился о том, чтобы по прибытии на место его эмиссара ждала машина).

Аня уже видела Андрея – он сидел на качелях, на маленькой скамеечке, подвешенной на цепях между пестро раскрашенными столбиками посреди детской площадки. Он слегка раскачивался, улыбался, махал Ане рукой. Ей оставалось лишь пересечь проезжую часть, чтобы оказаться рядом с ним. Андрей сделал движение, какое делает человек, намеревающийся встать и направиться навстречу тому, кого он с нетерпением ждет – без особой надобности, просто желая сократить лишние секунды ожидания.

Автобус возник совершенно внезапно, будто сгустился из воздуха. Огромное мерседесовское чудовище мчалось по осевой линии дороги, сияя гладким стеклом, никелированным металлом и свежей краской. Аня отпрянула к узкому тротуару, не сводя глаз с громадной рычащей машины. Что-то в этом автобусе было... Не совсем обыкновенным, словно подсказанным фантазией злого колдуна.