Текст книги "Странники в ночи"

Автор книги: Андрей Быстров

Соавторы: Ольга Дарвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Возможно, я так и поступлю, – обтекаемо высказался Андрей, но про себя уже решил, что исключит сцену на заводе, вернее, заменит её какой-нибудь другой. Он выписывал её любовно и тщательно (отчасти потому она и получилась такой длинной), а её очевидной банальности не заметил. Увлекшись одним, он порой упускал из вида другое, не менее важное, а сейчас вдруг отчетливо понял, как не хватает ему иногда взгляда со стороны. Не менторства досужего критика, а взгляда человека, так же заинтересованного в творческой полноценности книги, как и он. Впрочем, писательская профессия одинока по определению – кроме случаев соавторства, но то отдельная статья.

Они беседовали ещё минут двадцать: о "Неоновых Псах", о собственных давних попытках Свиридова писать книги, о современной фантастической и детективной литературе и об альманахе "Зеркало воображения". Редактор намекнул, что неплохо бы получить от Андрея продолжение "Неоновых Псов". Андрей вежливо ответил, что пока продолжения не замышляет, а там как знать, как знать...

Расстались они тепло. Свиридов снова стискивал руку Андрея, теперь уже на прощание, с неожиданной в его тщедушном теле силой.

Издательство "Гамма" располагалось кварталах в десяти от дома Андрея Карелина, но он не сел в автобус и не остановил такси. Он шагал по тротуару в бодрящих волнах майской прохлады, ощущая в кармане приятную тяжесть пачки денег. Эйфория новых надежд переполняла его. Его книга, его первая книга была встречена с распростертыми объятиями и будет издана! Конец нищете, конец туманному статусу темной лошадки. Андрей вспомнил песню Гарланда Джеффриса под названием "Писатель-призрак". Это уже не про него, он больше не писатель-призрак! Правда, в песне подразумевался литератор, тайно сочиняющий за именитую бездарь, но Андрей вкладывал в это сочетание совсем иной, более близкий ему, почти буквальный смысл.

Краем глаза Андрей увидел желтое пятнышко, пляшущее у стены. Это была кувыркающаяся на ветру лимонная бабочка, и Андрей удивился. Бывают ли бабочки так рано в мае? А если и бывают, как она попала в бетонное сердце города?

Против ветра бабочка подлетела ближе и упала на рукав куртки Андрея. С превеликой осторожностью он ухватился пальцами за хрупкое крылышко, чтобы выпустить бабочку – стряхнуть её с рукава не получалось, не идти же ради неё с вытянутой рукой... А иначе есть риск растереть её в порошок о карман куртки.

Он удивился вторично, теперь гораздо сильнее. Под пальцами он почувствовал не тончайшее, трепещущее живое крыло, покрытое слоем нежной пыльцы, а нечто вроде довольно плотной ткани. Что это – искусственная бабочка? Какая-то игрушка, выброшенная из окна сквозняком? Тогда как же она держится за куртку?

Чтобы рассмотреть бабочку лучше, он поднес её к лицу, но тут она забилась, и Андрей в растерянности отпустил крыло. Бабочка заложила изящный вираж, обогнула Андрея по дуге и запорхала над разноцветными крышами автомобилей. Она удалялась; потом превратилась в желтую точку; потом исчезла.

Андрей не двигался, пока с ним не столкнулась толстая спешащая тетка в синем спортивном костюме.

– Эй! Стоит тут, рот разинул... Пьяный, что ли?

Повернувшись, Андрей отправился дальше. На углу он оглянулся и снова посмотрел туда, где пропала лимонная бабочка.

4

ЯНВАРЬ 1991 ГОДА

Огонь весело гудел в печке, смолистые дрова потрескивали и стреляли. Вчера снег падал весь день, и сегодня вокруг дачного домика выросли пушистые сугробы, свежие и нетронутые, как в стране Санта Клауса на заграничных рождественских открытках. Не было ни жгучего мороза, ни ветра такая погода держалась с конца декабря и вызывала ностальгические воспоминания о новогодних праздниках детства.

Андрей в толстом сером свитере и джинсах вышел на заснеженную веранду – сложенные у печки дрова кончались, и пора было подумать о возобновлении запаса. Он ловко подхватил топор, с удовольствием ощущая в ладони гладкое дерево рукояти, спустился по трем скрипучим ступенькам. Здесь возле верстака валялись живописной горкой напиленные утром чурбачки, теперь их требовалось расколоть и перетаскать в дом. Эта нехитрая работа доставляла Андрею физическую радость. Он махал топором значительно дольше, чем было необходимо для приготовления ночного резерва дров.

Когда он немного устал – но эта усталость, томное нытье мускулов, тоже была приятна – он отставил топор, зачерпнул полную горсть снега и со смехом растер сильно раскрасневшееся, разгоряченное лицо. Потом он принялся переносить дрова в дом.

Андрей Карелин жил на даче вторую неделю, он приехал сюда сразу после наступления нового года и не намеревался возвращаться в город даже в день своего рождения – пятнадцатого января, когда ему должно было исполниться двадцать девять лет. Мелкие бытовые неудобства с лихвой компенсировались продуктивным творческим уединением и этими снегами вокруг... Да и какие там неудобства. Разве это мешает новой книге – всласть порубить дрова на легком морозце или сбегать на лыжах в поселковый магазин за пару километров? Наоборот, маленький допинг первобытных радостей.

Подбросив дровец в печку, Андрей закрыл заслонку и уселся в старое, очень уютное кресло у некрашеного деревянного стола. Он взял несколько исписанных листов, устроил их на коленях. С карандашом в руке он стал просматривать законченную сегодня утром главу.

Новая книга, "Ученик Нострадамуса", была обещана Свиридову, который не так давно опубликовал "Неоновых Псов" в своем альманахе. Невеликий тираж "Зеркала воображения", распространявшийся лишь в пределах одной области, не позволял надеяться на то, что книга прозвучит, однако Свиридов согласно известному замыслу действовал и в Москве. Крупное столичное издательство готовило выпуск "Неоновых Псов", и прожженные московские редакторы в унисон предвещали большой успех.

Андрей так и не подписал долгосрочного договора со Свиридовым, предпочтя сохранить независимость. Они сошлись на опционе, то есть преимущественном праве издательства "Гамма" приобретать рукописи Андрея для разовой публикации. При этом Андрей владел авторскими правами и был волен в дальнейшем поступать со своими книгами, как ему угодно.

Он сделал всего с десяток незначительных пометок в начале главы, но середину искромсал основательно, а завершающая часть ему теперь совсем не понравилась, и он решил переделать её целиком. Снова накормив жадную печку, Андрей водрузил на неё остывший чайник и перебрался в другую комнату, где стоял его письменный стол (потому он и называл эту комнату кабинетом). Он сдвинул в сторону все блокноты, листы, клочки и обрывки бумаги с набросками и предварительными заметками, расположился за столом, начал быстро писать. Работа постепенно так увлекла его, что даже когда изрядно стемнело, он не отрывался и на секунду, нужную для включения настольной лампы.

В конце концов, разумеется, лампу пришлось-таки включить, но это произошло после того, как Андрей расправился с трудным эпизодом и вдобавок почти перестал различать строчки на бумаге. Он откинулся на спинку стула, вытянул затекшие ноги, закурил "Приму". Сейчас он мог позволить себе сигареты подороже, но не изменил пристрастию к любимой марке.

Чайник совершенно выкипел, чего и следовало ожидать, но Андрей обнаружил это с комичным изумлением, когда вышел из кабинета налить чайку. При помощи мокрой тряпки он убрал чайник на керамическую подставку, а вместо него взгромоздил на печку другой, внушительного размера и доверху полный. Так как после этого он вернулся к работе, второму чайнику могла грозить судьба первого. Спасло второй чайник то, что теперь Андрей неторопливо расставлял акценты в более ясном для него эпизоде.

Около полуночи он подумал, что на сегодня хватит. Все равно нельзя эффективно работать дольше определенного времени – высокое напряжение падает, внимание угасает, необязательные ошибки вызывают раздраженную реакцию, и все тонет в приливе эмоционального негатива.

Спать не хотелось. Несмотря на свежий воздух и физические разминки, Андрей всегда ложился очень поздно, под утро – не в последнюю очередь из-за хронического интеллектуального переутомления. Говоря проще, ему не давали уснуть образы и события книги, продолжающие жить своей жизнью и тогда, когда авторучка отложена и готовые листы собраны в аккуратную стопку.

Чтобы дать глазам отдохнуть, Андрей выключил лампу. Сначала в комнате как будто воцарился полный мрак, но минута за минутой мягкий лунный свет отвоевывал территорию – так это выглядело, хотя на самом деле приспосабливалось зрение. Тени стола и стульев, тумбочки, шкафа, этажерок образовывали причудливые сочетания на полу, бархатно светящемся под лучами луны. Андрей подошел к окну. Синевато-серебристые сугробы под звездным небом, ничего, кроме сугробов... Шапки снега покрыли столбики заборов, летние столы и скамейки на соседних дачах, низкие сарайчики, поленницы, кучи песка, укутанные на зиму кусты роз – снег, снег везде, куда ни посмотри.

Андрей сделал шаг назад, отходя от окна, и что-то остановило его, какое-то трудноуловимое изменение в ровном потоке лунного света. На мгновение этот свет померк, точно между Луной и Землей промчалась гигантская полупрозрачная тень, неведомое порождение мрака, а потом утратил серебристую теплоту, наливаясь холодно-лиловым оттенком. Невольно вспоминались байки о летающих тарелках и прочей чертовщине. Бабушкины сказки, но... Как знать, а вдруг этой лунной полночью Андрей увидит что-то подобное?

Быстрым шагом Андрей вышел из комнаты на веранду. Замеченное им изменение, которое раньше ещё можно было списать на последствия усталости глаз, здесь было очевидным. Льющийся с небес лиловый свет никак не походил на лунный. Мертвенное свечение заливало снега, зажигало в сугробах фиолетовые искры и в то же время странным образом не рассеивало тьму – это был свет, не то свободно уживающийся с темнотой, не то сам её создающий.

– Что такое, – прошептал Андрей, вцепившись в деревянные перила, ограждающие веранду. – Что...

Он услышал звук. Свист ветра, вой метели – а вокруг абсолютный штиль! Эта вьюга не могла даже бушевать где-то вдали, завывания слышались рядом, будто неощутимый ветер сдувал холмики сугробов прямо под верандой, у ног Андрея.

Потом в акустическую картину вьюги ворвался новый звук. Он был коротким, как промельк молнии, но очень отчетливым – возглас на незнакомом Андрею языке, возможно, на немецком. Хотя смысл восклицания остался непонятным, интонация говорила о том, что это ругательство. Причем не просто ругательство, а такое, какое может произнести человек в момент торжества или внезапного озарения – вроде знаменитого "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!"

Далеко впереди, за тремя или четырьмя заборами близлежащих дач, на устилающем какую-то крышу снегу загорелись и тут же погасли прерывистые фиолетовые линии. Как показалось Андрею, они составляли надпись или во всяком случае были похожи на буквы. Случайно или нет, но первая извилистая линия напоминала латинскую букву S, а последняя распадалась на две черты, состыкованные наподобие буквы Т. Однако Андрей видел эти линии слишком недолго... Была ли это надпись (и как она могла появиться?!) или замысловатая игра света и теней?

Но то, что произошло в следующую секунду, наверное не относилось к оптическим или ещё каким-то иллюзиям. Из воздуха, ниоткуда, вылетел маленький, тускло блестящий предмет, словно брошенный чьей-то невидимой рукой. Он со стуком ударился о стену дома и отскочил в снег, покрывающий пол веранды неровным слоем – тоньше у стен, толще у перил.

И с этим сухим, жестким стуком возвратился обыденный мир. Исчез вой метели, как в динамике резко выключенного радиоприемника, и луна светила так, как ей и полагается испокон века.

Андрей поднял голову к луне и неожиданно ощутил себя крошечным и беззащитным. Сверху на него глядел Космос, безглазый, огромный, и что-то неотвратимо враждебное дышало там, за пределами звездной панорамы.

Ощущение беспомощности перед этим чудовищным нечто было столь внезапным и сильным, что у Андрея закружилась голова. Он отступил от перил, опустился на колени. Так он стоял, наверное, с минуту, потом начал шарить руками в снегу, там, куда упал блестящий предмет.

Просеивая снег сквозь пальцы, он вскоре нашел то, что искал. Вернулся в кабинет, зажег лампу, сел за стол и положил находку перед собой на белый лист бумаги.

Электрический свет из-под абажура в упор бил по желтому кружку старинной золотой монеты, истертой до того, что трудно было разобрать детали изображений и надписи на ней. Ее край был также стерт, исцарапан, но по-другому, и характер этих повреждений наводил на мысль, что монетой пытались проводить борозды в твердом камне, рисовать или писать на нем.

Старинная золотая монета. Брошенная монета, а здесь по крайней мере на километр вокруг нет не только ни одного человека, но и вообще ни одного живого существа. Разве что редкие белки, птицы... Не могла ли птица уронить эту монету? Сорока, например, их привлекает металлический блеск. Где-то нашла или стащила, и вот... Но во-первых, едва ли это случилось бы ночью; во-вторых, предмет, выпущенный из птичьего клюва, падает вертикально вниз, а не летит параллельно земле. В-третьих, лиловый свет, в-четвертых, вьюга, в-пятых, немецкое восторженное проклятье... Андрей мог бы продолжать перечень, пристегнуть к нему и шестое, и седьмое, и восьмое, и так далее, но в том просто не было нужды. Без всяких дополнительных аргументов он знал, что монета не имеет отношения ни к птицам, ни к людям привычного мира, ни к чему такому, что поддается объяснению в рамках здравого смысла. А к тому страшному, что глянуло на него из космических глубин? Возможно. Очень может быть.

В эту ночь Андрей так и не лег спать.

5

ИЮЛЬ 1991 ГОДА

МОСКВА, ГОСТИНИЦА "ЮНОСТЬ"

– Да, – сказал Андрей в телефонную трубку, – да, я буду вовремя, в двадцать два часа. Да, я помню, что эфир в двадцать три... Я, наверное, пойду не первым? Конечно... Спасибо... До свидания.

Закончив разговор с режиссером телепрограммы, Андрей отправился в ванную, чтобы ещё раз побриться. Ему предстояло первое в жизни выступление по телевидению, и он справедливо полагал, что даже легкая небритость будет ни к чему.

В Москву он приехал не для участия в программе "Собственное мнение", а для переговоров с издателем "Ученика Нострадамуса". Впечатляющий успех "Неоновых Псов" в столице привел к тому, что "Нострадамус" попал в планы издательства почти автоматически, оставалось обсудить детали. В редакторском кабинете на Андрея случайно наткнулась суетливая девушка, режиссер ночного молодежного канала. Последовало приглашение, от которого Андрей отказываться не стал.

Книга "Неоновые Псы", выпущенная приличным тиражом и раскупаемая, как газировка в жаркую погоду, принесла Андрею Карелину определенную известность. Он выступил по радио, дал несколько интервью газетам, причем ради одного из них столичный журналист специально приезжал к нему из Москвы. Интервью получило многозначительное название "Присоединяйтесь, барон". Подразумевался барон Мюнхгаузен из фильма Марка Захарова, и по мысли журналиста таким образом тонко намекалось на отличие Андрея от прочей современной пишущей братии. Андрей и за это был благодарен – в основном общение с представителями уже практически свободной прессы вызывало зубную боль. Ему хотелось рассказывать о важных, интересных вещах, о творчестве, о попытках понять, как устроено то или другое, а его спрашивали чуть ли не о том, с кем он спит...

Он вышел из ванной, тихонько напевая "Мир без героев"*. На глаза попался экземпляр газеты, успевшей опубликовать краткий анонс романа "Ученик Нострадамуса". Сложенная газета валялась в кресле у окна гостиничного номера. Андрей перебросил её на тахту, сел, закурил и принялся созерцать московское столпотворение внизу.

В дверь негромко постучали.

– Войдите, – отозвался Андрей, разворачивая кресло.

Дверь отворилась как-то очень робко, словно стоявший за ней человек далеко не был уверен в правильности своего решения прийти сюда и до сих пор колебался.

Возраст вошедшего нелегко было определить, с равным основанием он выглядел и на тридцать пять, и на сорок пять. Такая же неопределенность, приблизительность присутствовала и во всем его облике. Невысокого роста, коренастый, лысеющий, с бесцветными глазами и невыразительными чертами лица. Не красавец, не урод, ничего запоминающегося. Незнакомец был одет в скромный серый костюм; в одной руке он держал объемистый потертый атташе-кейс, а в другой – "Неоновых Псов" с портретом Андрея на обороте обложки и лаконичной биографической статьей. Впрочем, собственно биографических данных там почти не содержалось, их место занимали панегирики типа "Уже первая книга вывела Андрея Карелина в элиту мастеров жанра..." Словом, реклама.

– Здравствуйте, Андрей Константинович, – несмело произнес вошедший.

– Здравствуйте, – кивнул Андрей, гадая, кем бы мог быть неожиданный визитер. Телевизионщик, журналист, сотрудник издательства?

– Позвольте представиться... Городницкий Владимир Сергеевич.

– Рад познакомиться. Проходите...

Городницкий прошел в комнату, присел на край тахты, положил кейс рядом.

– Вот, – он протянул Андрею книгу. – Будьте добры... Автограф.

Шариковой ручкой Андрей написал на титульном листе: "В. С. Городницкому с уважением и наилучшими пожеланиями от автора". Поставил дату, расписался, вручил книгу своему гостю.

– Вы только за автографом пришли? – поинтересовался он.

– Спасибо... Да... То есть не совсем... То есть совсем нет.

– Вот как? – удивленно протянул Андрей. – А зачем же?

Молча, упрямо Городницкий смотрел в пол.

– Мы с вами земляки. – буркнул он наконец.

– Да? Это приятно... Но что из того?

– Я сидел в тюрьме, – тихо вымолвил гость. – По несправедливому обвинению.

– Гм... – Андрей заметно растерялся. – Я, конечно, сочувствую вам...

– Я не мог доказать, – перебил Городницкий, – никаких доказательств не было. Она узнала... Она умерла. Теперь есть доказательства. Сейчас мы посмотрим видеокассету...

Он подцепил крышку кейса и вынул плоский видеоплейер "Орион". Подойдя к телевизору, он присел на корточки и принялся подключать плейер. Андрей следил за его действиями, не зная, что и сказать, потом решил ничего не говорить.

Городницкий вложил в плейер кассету, нажал кнопки на корпусе телевизора и на пульте дистанционного управления. На экране появилось нечеткое, смазанное изображение – два человека в комнате. Съемка велась под неудобным углом, при плохом освещении, и все же Андрей сразу узнал одного из персонажей. Да и мудрено было его не узнать: лицо этого человека постоянно мелькало в газетах, журналах, телепередачах. Его звезда взошла в восемьдесят пятом, когда Горбачев искал новых людей... Теперь, как помнилось Андрею, человек на экране занимал крупнейший пост в руководящих структурах КПСС, будучи при этом весьма популярным политиком. Только вот фамилия не вспоминалась... Как же его... Григорьев? Гаранин? Ах да, Гараев. Точно, Евгений Семенович Гараев.

Андрей повернулся к Городницкому, намереваясь задать вопрос, но тот поднял руку в предупреждающем жесте и кивнул на экран.

В отличие от изображения, звук был хорошим. Каждое слово, произнесенное двумя собеседниками, слышалось так ясно, будто они находились в гостиничном номере рядом с Карелиным и Городницким. Их разговор длился минут двадцать. Потом запись оборвалась, в динамике зашумело, по экрану заметались белые полосы. Городницкий выключил плейер.

– Вы узнали его? – спросил он. Судя по интонации, он не сомневался в ответе.

– Гараева? Конечно.

– Вы поняли, о чем идет речь?

– Примерно. Похоже, Гараев убеждал этого второго подставить кого-то... Создать видимость преступления с фальшивыми уликами...

– Не убеждал, а нанимал, – поправил Городницкий. – Когда вы посмотрите кассету вторично, вам все станет понятно. В конце отлично видно, как Гараев передает деньги. Запись сделана семь лет назад, когда Гараев работал прокурором города...

– Какого города?

– Нашего с вами родного города. Вы не знали?

– Нет.

– Ну да, разумеется, вы далеки от этих сфер... Теперь знаете. Я служил под его началом... И эти двое договаривались подставить именно меня.

– Право... Мне очень жаль, – сказал Андрей, машинально разминая в пальцах сигарету.

– Я хочу рассказать вам всю историю.

Прежде чем Андрей успел как-то отреагировать на это предложение, Городницкий начал говорить. Его речь была насыщена эмоциями до предела, что и не удивительно, учитывая, через какой ужас пришлось пройти этому человеку. Пока он рассказывал, Андрей выкурил две сигареты одну за другой. Когда Городницкий закончил и выжидательно, настороженно посмотрел на Андрея, тот неуверенно произнес:

– Я не совсем понимаю... Вы что, хотите, чтобы я написал об этом? Или ждете от меня совета?

– Нет. Мы должны восстановить справедливость. Точнее, вы должны, потому что у вас есть возможность, а у меня нет.

Андрей взглянул на Городницкого, как усталый психиатр на трудного пациента.

– Но что же я могу сделать?

– Сегодня ваше выступление по телевидению, в прямом эфире. Я оставлю вам пленку. Расскажите все перед камерой и передайте кассету журналистам.

– Помилуйте, Владимир...

– Сергеевич.

– Владимир Сергеевич. Почему бы вам самому не отнести пленку на телевидение, отдать журналисту, или пойти в прокуратуру, сделать заявление?

– Да вы представляете, кто такой Гараев? – взорвался Городницкий. Ему достаточно моргнуть, чтобы меня в пыль стереть. Если бы я мог сам выступить по телевидению! Когда мою историю узнают миллионы людей, расследование неминуемо, он не отмоется. Но кто я? Ноль. Вот вы говорите, отдайте пленку журналисту. Да какому, кому я могу доверять? А вы будете в прямом эфире.

– Но почему я? – разозленно бросил Андрей. – Мало ли людей выступают в прямом эфире, вот и обращались бы к ним!

Городницкий вдруг улыбнулся.

– Все дело в этом, – он погладил обложку "Неоновых Псов". – Я прочел вашу книгу. Вы не такой, как многие другие. Я верю вам.

Наступило молчание. Э, погодите, если на то пошло...

– Как вы нашли меня? – резко, почти грубо спросил Андрей. – Как узнали, что я в Москве, где остановился, что буду выступать по телевидению? Я сам узнал об этом сегодня утром в издательстве.

– Случайно, – пробормотал Городницкий.

– Не слышу.

– Практически случайно! Какое вам дело до подробностей? Я что, втягиваю вас в преступление?! Я прошу вас о помощи, и вы – мой единственный шанс! Неужели все, что написано в вашей книжке – ложь? Или вы боитесь?

– Да, боюсь!

– Чего? Мести Гараева? Бросьте. Он негодяй, но не идиот. Он мог бы навредить вам, если бы что-то изменил этим в свою пользу. Но он не станет махать кулаками после драки. И потом, что ему вы? Передаточное звено. Если уж он захочет кому-то отомстить, так мне.

В номере снова установилась тишина. Андрей распечатал новую пачку сигарет, хотя обычно не курил так много.

– Давайте посмотрим пленку ещё раз, – предложил Городницкий. – Вы убедитесь, что это не фокус, не монтаж и не подделка.

– Не хочу я её смотреть, – буркнул Андрей.

Но Гараев уже перематывал кассету, и они просмотрели запись сначала.

– Хорошо, – ровным голосом сказал Андрей. – Я не эксперт, но верю, что это не подделка. Но это не значит, что...

Его прервал дробный стук в дверь.

– Андрей Константинович! – дверь приоткрылась, показалась горничная. Подойдите, пожалуйста, к телефону, вам звонят.

Андрей потянулся к телефону.

– Не к этому, – промурлыкала девушка. – К нашему, что в коридоре.

– Вы не можете переключить звонок сюда?

– Нет, это разные линии.

– Ладно, сейчас. – Андрей повернулся к Городницкому. – Извините, Владимир Сергеевич, я на минуту.

Он вышел из номера, не закрывая дверь, прошагал вслед за горничной по длинному коридору, устланному ковровой дорожкой, мимо рекреационных холлов и взял трубку, лежавшую на столе возле аппарата.

– Да. Алло!

Никакого ответа, и гудков тоже нет, лишь далекое потрескивание, будто трубку на другом конце линии поднесли к разгоревшемуся костру.

– Алло! Слушаю! Не слышу вас... Перезвоните!

Андрей положил трубку.

– Что-то со связью, – сказала горничная. – Так бывает.

– А кто звонил?

– Мужчина какой-то.

– Не представился?

– Нет. Попросил пригласить Андрея Константиновича Карелина.

– М-да...Ну, ладно. Если он ещё позвонит, попросите его перезвонить прямо ко мне, дайте телефон... Я удивляюсь, почему вы сразу так не сделали.

– Как-то не сообразила, – смущенно ответила девушка.

Когда Андрей вернулся, Городницкий уже отсоединил плеер от телевизора и укладывал его в кейс.

– Кассета вон там, на тумбочке, – сообщил он.

Покосившись на кассету, Андрей пожал плечами.

– Я ничего вам не обещаю.

– Разумеется, я не смею требовать... Но если решитесь, не давайте им смотреть кассету до вашего выступления, вообще не упоминайте о ней. Иначе все пропало.

– Это понятно, – кивнул Андрей.

– Вот мой московский адрес и телефон, – Городницкий протянул Андрею листок из блокнота. – Я остановился у знакомого... Я буду смотреть передачу.

– Не очень-то на меня рассчитывайте.

– Я надеюсь на вас.

Со старомодным поклоном Городницкий покинул комнату. Андрей слушал, как затихают в коридоре его шаги, потом взял кассету и подбросил на ладони, точно прикидывая, какой вес она может иметь в его жизни.

6

Первый час эфира молодежного канала "Собственное мнение" подходил к концу. В просторной студии, где множество столов располагалось в декоративных нишах на разных уровнях, допрашивали эпатажного общественного деятеля демократического толка. В той нише, где сидели за столом в ожидании своей очереди Андрей Карелин и тележурналист Максим Щербаков, камеры и микрофоны были отключены.

Кассету Городницкого Андрей положил во внутренний карман пиджака. Он ещё не знал, как поступит, скажет или промолчит. Он пришел в студию без всякого определенного намерения по этому поводу, он просто не думал об этом. Как получится.

Общественного деятеля отпустили, и ведущий программы в манере непринужденной болтовни перекинул мостик к Андрею Карелину, представил его как восходящую литературную звезду. Вспыхнули прожекторы над столом Андрея и Максима. Щербаков начал с традиционно-биографических вопросов. Разговаривая с ним, Андрей чувствовал себя так, словно беседует с приятелем на лавочке в парке – никакого "страха телекамеры", а когда речь зашла о важных для него вещах, и совсем о камерах забыл.

– ...В том интервью, – развивал свою мысль Щербаков, – вас сравнивали с заглавным героем фильма Марка Захарова "Тот самый Мюнхгаузен". Вы согласны с этим определением?

– Ну конечно же, нет, – Андрей расслабленно улыбнулся. – Я в принципе против таких сравнений. Может ли один человек походить на другого больше, чем поверхностно? И потом, никому не нужен, не интересен второй Мюнхгаузен, или второй Герман Гессе, или второй Максим Щербаков. Достаточно того, что вы есть то, что вы есть... Другое дело – взаимоотношения Мюнхгаузена и Марты. Помните финал, где его должны отправить из пушки на Луну? Она говорит "я люблю тебя", а он отвечает – не то. Она говорит, что будет ждать... Опять не то! И вот тогда она говорит, что ему подложили сырой порох. Вот! Это – главное. Только так и никак иначе, потому что иначе ничто не имеет смысла.

Журналист взглянул на Андрея с сомнением, как бы озадаченный столь радикальной точкой зрения. Но в его профессиональные обязанности не входило комментировать высказывания гостя студии или спорить с ним, и он задал следующий вопрос.

– Тема любви – одна из главных в ваших "Неоновых Псах". У вас она неразрывно связана с темой предательства. Почему так?

– Пожалуй, я не согласен, что тема любви у меня связана с темой предательства, – сказал Андрей. – Это слишком разные вещи, чтобы быть связанными. Противоположные. Тут скорее можно говорить не о связи, а о том, что эти темы идут рядом, рука об руку. К сожалению, так бывает и в жизни, хотя литература и жизнь тоже в общем ничем не связаны.

– А что такое для вас предательство? – спросил Щербаков, преодолев секундное искушение увести разговор в сторону связи жизни и литературы.

– О таких предметах можно рассуждать долго, – Андрей провел рукой над крышкой стола. – Предательство, любовь, совесть, ответственность, прирученность – неконкретно, как понятия. Но если мы сузим рамки до отношений мужчины и женщины, все становится простым и ясным. Мы в ответе за тех, кого приручили. Определенные моменты в жизни человека – это бой. Для писателя, например, это может быть время работы над каким-то произведением, особенно трудным и важным, но совсем не обязательно. Трудные моменты жизни – это бой. И ты веришь, ты рассчитываешь, что вот этот человек прикроет тебе спину в бою. А он уходит, сбегает. Вот что такое предательство. Наверное, это не имеет отношения к любви или нелюбви. Бросить того, кто и без тебя прекрасно обойдется – не предательство. Сесть на коней и разъехаться после боя – не предательство. Но после боя, черт возьми, после!

– А физическая измена?

– Она может и быть предательством, и не быть таковым. Все зависит от обстоятельств – в какой момент, почему... И от внутренней сущности человека, от того, как он умеет понять другого. Простить можно почти все или не прощать почти ничего. Я не назову вам конкретный поступок, какой стопроцентно нельзя простить. Все зависит не от поступков, а от мотивов и обстоятельств. Решительно все.

– Спасибо... А теперь давайте вернемся к вашему творчеству. Расскажите, как все начиналось.

Андрей усмехнулся.

– Очень забавно. Знаете, я всегда любил фантастику... В детстве проглатывал все, что удавалось раздобыть, даже полную чушь, лишь бы был ярлык "фантастический роман". И вот классе, кажется, в седьмом написал я в школьной тетрадке коротенький рассказ под названием "Экспедиция доктора Хейма". Литературных достоинств у него не было никаких, графомания. Вся соль в сюжете. Эта самая экспедиция прибывает на какую-то планету ради месторождений редких металлов. Там они обнаруживают рабовладельческую цивилизацию. И что же они, по-вашему, делают? Утруждают себя попытками разобраться в сложностях чужого разума? Да ничего подобного. Без малейших колебаний, как по свистку, они сразу хватаются за лазерные пушки и в два счета разносят рабовладельцев на куски.

– Действительно забавно, – вставил Щербаков с вежливой улыбкой.

– Самое смешное начинается дальше. Я отправил этот рассказ в журнал "Техника – Молодежи"...

– О!

– Да... И мне прислали ответ, такую мини-рецензию. Одну фразу из неё я никогда не забуду: "Рассказ ваш порой становится просто кровожадным"...