Текст книги "Странники в ночи"

Автор книги: Андрей Быстров

Соавторы: Ольга Дарвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

– Я не верю, что Великий Шианли утрачен для нас навсегда, – Айсман решился употребить местоимение "нас" вместо "вас" и поразился собственной смелости. – Вы непобедимы, дон Альваро.

– Навсегда? – с усмешкой повторил Агирре. – О нет, я не могу этого позволить. Есть ещё один путь к Великому Шианли, и мы испробуем его. Затруднение в том, что я потерял Данилову из вида. Хрустальный шар темен и пуст...

Он указал на бледный шар, парящий над бронзовым треножником.

– Надеюсь, она не умерла, – с тревогой проговорил Айсман.

– Нет, шар показал бы это. Думаю, она покинула пределы нашего пространства... И думаю, что она вскоре вернется, живая и невредимая.

В облаках зеленого дыма Агирре подошел к окну. Он стоял, глядя на улицу, и Айсман не рисковал прерывать его размышления репликами.

Альваро Агирре сказал Айсману далеко не все, но то, о чем он умолчал, касалось его одного... И пожалуй, не могло быть выражено словами. Любовь, последнее искушение... Агирре знал многое о богатстве и власти, людях и странах, пространствах и временах, наслаждениях и разочарованиях, но что он знал о любви? Множество раз он ощущал себя обманутым, когда призрак истины ускользал из его рук. Он искал... Может быть, не там и не то? И разве в том дело, что он не сумел завоевать любовь обычной женщины двадцатого века? Ерунда, тактический промах. Его любили женщины блестящие, изысканные, выдающиеся... Но он сам, Альваро Агирре, никогда не испытывал любви и даже не осознавал в себе такой потребности. А если бы и осознал, не смог бы реализовать её, он другой, он не способен... Не тут ли кроется лукавая и страшная ловушка Кассиуса? Агирре всегда побеждал и шел дальше, но какой смысл во всех его победах, если внутри – холод и пустота?

Вот зачем нужен Великий Шианли. Пусть Айсман грезит о битвах и власти, Агирре хорошо знает всему этому цену. Айсман ещё не знает... Получив свою часть Шианли, он устроит планете славные кровавые деньки, и Агирре будет любопытно посмотреть на это. Он не лгал, когда говорил Айсману, что тот интересен ему. В какой-то мере Агирре видел в Айсмане зеркало собственной жажды и собственную невозвратимую неопытность начала пути... Но сам Агирре уже не в начале. Великий Шианли открывает все двери, а значит, и двери Любви. Заполучив его, Агирре сможет полюбить, и сила его любви заставит Аню полюбить в ответ, несмотря ни на что. Круг земных искушений замкнется. Последняя истина, последняя победа перед неудержимым полетом на крыльях всемогущества. О, как тогда посмеется Агирре над хитроумным Кассиусом, обманувшим в итоге самого себя!

Но будет ли эта любовь настоящей – рожденная не в сердце Агирре, а в магических играх сложнейших молекул Великого Шианли? Искать ответ на такой вопрос – все равно, что пытаться разрешить проблему "может ли Бог создать такой камень, который не в силах поднять сам". Медь отличается от золота, бриллиант – от страза, но как отличить подлинную любовь от безупречной иллюзии? То, что чувствует человек – и есть истина, хотя бы в следующий момент она обернулась крахом. Нет, Агирре не хотел углубляться в бездны софизмов. Перед ним единственный путь, и он должен быть пройден до конца.

Душистая смесь в трубке догорела, и Агирре отвернулся от окна.

– Теперь, Виктор, что касается нашего врага...

Айсман вскочил.

– Прикажите, дон Альваро! Я немедленно найду его и...

– "Опасайся его, не причиняя вреда, – процитировал Агирре, – ибо торжество силы иссушает источник могущества".

– Вот тебе раз! – воскликнул Айсман. – Получается, что мы не можем его и пальцем тронуть...

– Не так уж мы бессильны против него, однако придется пройти по узкой грани. Вам предстоит поездка в Толедо, Виктор.

– Когда?

– Очень скоро.

40

Аня Данилова вернулась.

Ее возвращение, пользуясь выражением Кассинского, или Марко Кассиуса, обошлось без драматических эффектов. Никаких двойников она в квартире не обнаружила, и когда вытряхнула каплю Великого Шианли на блюдце и слизнула её кончиком языка, не почувствовала ничего, кроме внезапной сильной сонливости. Едва успев добраться до дивана, она упала и тут же уснула.

Проснулась она поздним утром, когда часы показывали половину одиннадцатого. Провалов в памяти не было: Аня помнила и Айсвельт, и беседу с Кассинским, но как-то неотчетливо и отдаленно. Так люди помнят что-либо случившееся с ними очень давно и не имевшее серьезного значения ни тогда, ни после.

Первым делом Аня потянулась к телефону и набрала номер нотариальной конторы.

– Слушаю, – прогудел в трубке басок Поплавского.

– Здравствуйте, Станислав Эдуардович. Это Аня Данилова.

– Анечка! Я как раз собирался вам звонить. Почему вы не на работе? Вы здоровы?

Он не обмолвился о том, что Ани не было на работе и вчера, но она не стала раздумывать над этой загадкой. Мудрец Кассинский, очевидно, разрешил бы её с легкостью, а вот Аня понимала, что ей не стоит и пытаться.

– Я заболела, – ответила она. – Все у меня наоборот, если простужаюсь, то обязательно летом.

Для убедительности Аня кашлянула в трубку.

– О-о, как жаль, – протянул Поплавский. – Ну, лечитесь, поправляйтесь. Когда вас ждать, хоть примерно? Столько работы...

– Не знаю, – честно сказала Аня и едва не добавила "мне пока не до вас". – Может быть, через неделю... Да, вот ещё что, Станислав Эдуардович. Я врача не вызывала, лечусь домашними средствами, так что официального оправдания у меня нет... Репрессий не будет?

– У нас же не завод... Сколько заработаете, столько и получите, а преследовать вас за отсутствие бумажки я не собираюсь.

– Спасибо... До свидания.

– До свидания, Анечка. Выздоравливайте.

Водрузив трубку на аппарат, Аня включила телевизор. Она уже знала, что на всех каналах увидит обычные передачи, и все-таки облегченно вздохнула, когда так и произошло. Теперь предстояла решающая проверка.

Аня быстро переоделась, наскоро привела себя в порядок. Когда она брала сумочку со стола, взгляд её задержался на стоявшем рядом пирамидальном флаконе. Поколебавшись, она устроила его в сумке. Подсознательно Ане казалось, что будучи при ней, Великий Шианли каким-то чудом защитит её от грядущих опасностей. В этом не было ни капли логики, ведь предупреждения Кассинского скорее следовало истолковать в противоположном смысле... Тем не менее Аня взяла Шианли с собой.

В книжный магазин она вошла смело, лишь немного замешкалась там, где прежде находилась граница теплового барьера, теперь исчезнувшего. За прилавком Кассинского стояла девушка, ничуть не похожая на серийных фризоидов Айсвельта. Аня не сомневалась, что на расспросы о Марке Абрамовиче ей ответят одно: такой никогда в магазине не служил. Она и спрашивать не стала – повернулась и вышла.

Домой она не торопилась – ей доставляло физическое наслаждение идти по улице, греясь в солнечных лучах. Деревья, здания, машины, автобусы, собаки, воробьи – все это принадлежало ЕЕ миру, все было исполнено приветливости, все радовало. Так бывает, когда замкнувшийся в своих сложностях человек неожиданно сталкивается с чем-то значительно худшим и по счастливому стечению обстоятельств от этого худшего избавляется. Привычные, как хроническая зубная боль, проблемы при таком повороте судьбы не пропадают и не испаряются, но если вам повезло уцелеть в авиакатастрофе, какое-то время вы будете просто радоваться жизни.

На детской площадке рядом со своим домом Аня присела на скамейку. В приоткрытой двери подъезда кружились лиловые сумерки. Само по себе это не обеспокоило Аню – когда с яркого солнца смотришь вглубь сравнительно скупо освещенного помещения, оно выглядит темнее, чем есть на самом деле. Но эти сумерки... Они были ЖИВЫЕ. Они именно кружились, и не так бессмысленно, как кружатся сухие листья в воздушных воронках у обочин тротуаров. В их медленном круговом движении (да можно ли говорить о ДВИЖЕНИИ СУМЕРЕК?! Но Аня чувствовала его...) угадывалось напряженное томление затаившегося живого существа. Этот лиловый полумрак словно был нематериальным, размазанным в пространстве спрутом, раскинувшим чернильные щупальца концентрированной тьмы в обманчиво-ленивой готовности к нападению.

Аня встала, инстинктивно попятилась. "Переменчивых ликов RX бесконечно много", – вспомнилось ей. Но нет, какое-то шестое или седьмое чувство подсказывало, кричало: если этот шевелящийся сумрак и связан с Измерением RX, то отдаленно. Его не нужно бояться, здесь и сейчас он не опасен, как бы ни стремились к тому глубинные побуждения управляющей им злой силы.

Стоило Ане шагнуть к подъезду, как сумеречный спрут сжался и метнулся мимо неё на улицу, пульсируя и растворяясь бесследно в солнечном потоке. Перед тем, как он окончательно перестал быть виден, Ане почудилась тень человеческой фигуры, и даже знакомой – но так, как знакомы персонажи скверного фильма, просмотренного в кинотеатре лишь до половины.

Когда Аня отперла дверь, дуновение сквозняка пронеслось по прихожей. Странно, ведь все окна закрыты... Оставив сумку на тумбочке, Аня прошла в комнату.

Рама одного из окон была распахнута настежь, а журнальный столик придвинут к подоконнику. На столике белел лист бумаги, прижатый пустой чашкой.

Подобно шпиону, высматривающему следы тайного обыска, Аня огляделась. Все как будто на своих местах, ничего не тронуто... Только окно и журнальный столик, к которому не хотелось подходить. Однажды знакомые Ани рассказали ей об ощущениях, испытанных после того, как они возвратились домой и обнаружили, что их квартиру обчистили воры. Не жалко было вещей и денег, да и украли не так много... Но дом, их дом, стал сиротливым, печальным, оскверненным, полным укоризны, потому что там хозяйничали чужие.

Похожее состояние завладело и Аней, но к нему примешивалось ещё что-то, свербящее раздражение по некоему конкретному поводу. Спустя секунду Аня поняла, в чем дело. Уходя, она не выключила телевизор – ей хотелось, чтобы её встретило привычное, наполнившееся теперь новым смыслом мелькание картинок за стеклом. Но сейчас телевизор молчал, и экран был пустым и серым. Кто бы ни побывал здесь, он заботливо подумал о том, чтобы выключить телевизор... И вот эта непрошеная забота – издевательская, машинальная или невесть какая другая – разозлила Аню совершенно. По причине, непонятной ей самой, она спокойнее перенесла бы полнейший разгром в квартире, чем это молчание выключенного телевизора.

Аня подошла к журнальному столику. На тетрадном листе в клетку, сложенном вдвое, было что-то написано красным фломастером, но Аня не смогла прочесть текст записки сразу. Сверху на листе валялись высохшие листья, какие-то темные пыльные щепки, тонкие веточки, дохлые мухи и прочий сор. Нетерпеливым движением Аня выдернула лист из-под чашки, и украшавший его натюрморт разлетелся по полированной крышке стола.

Записка содержала всего две строки – размашистым, уверенным почерком.

ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО НУЖНО СДЕЛАТЬ

У ТЕБЯ ОСТАЛОСЬ 15 ДНЕЙ

Аня как стояла, так и села – благо, кресло было неподалеку. Она зажмурилась, потом открыла глаза – перед ней по-прежнему расплывались на тетрадном листе нелепые, абсурдные строки.

"Ты знаешь, что нужно сделать"... Да что же, во имя всего лучшего и худшего?! "Осталось 15 дней"... До чего, до какого события осталось пятнадцать дней? Абсолютный бред. Но тот, кто принес эту записку, очевидно знал, что он имеет в виду, и более того – предполагал, что и Аня знает или способна догадаться.

Прижав ладони к вискам, Аня с минуту сидела неподвижно. Так... Нужно попробовать применить логику – или тут важнее интуиция? Но интуиция, когда она ещё сработает... Может быть, никогда.

Эта записка может вообще не иметь постижимого значения, как побочный результат игры стихийных сил того же RX. Но то, что не обладает разумом в традиционном понимании и человеческим обликом, уж наверное не обладает и фломастерами, и тетрадными листами... А впрочем, почему бы и нет, ведь Ане ничего не известно об этих силах. Такая интерпретация записки, однако, ни к чему толковому не приводит, и лучше забыть о ней, раз ей нельзя воспользоваться.

Другое предположение, придерживаться которого гораздо разумнее практически – автор записки хочет чего-то добиться от Ани. Но почему в таком случае он прямо не написал, что ему нужно? Здесь существуют две возможности. Первая – он ошибочно считал, что записка будет ясной для Ани, переоценивал её осведомленность о каких-то ведомых ему вещах. Вторая – в его намерения входит, чтобы Аня сама разгадала смысл послания. Тогда он должен был оставить подсказку, намек...

Аня развернула бумажный лист, осмотрела со всех сторон. Ничего, кроме крупных букв, написанных просочившимися сквозь бумагу красными чернилами для фломастеров. Стоп, а вот эта дрянь, насыпанная сверху, нет ли в ней какого-нибудь указания? Она прикрывала записку так, что были видны лишь отдельные буквы. Не составляли ли эти буквы ключевого слова? Если так, поздно. В раздражении Аня разметала сор по крышке журнального столика... Но можно ещё посмотреть, что это за сор.

Низко склонившись над столом, Аня рассматривала в отдельности каждый хрупкий, мертвый тополиный лист, каждую щепочку и веточку, каждый иссохший мушиный трупик. Она заметила и несколько серых камешков, и мелкие осколки стекла, и разломленную пополам пустую коричневую оболочку куколки, давней колыбели бабочки... Если тут что-то и есть, для ответа необходимо настоящее озарение. А пустые гадания – это вроде попыток произвольно подобрать на клавиатуре компьютера пароль к закрытому файлу. Безнадежно.

Аня выпрямилась. Записка выпала из её рук, скользнула по воздуху на стол и встала там домиком, буквой "Л". Она была похожа на игрушечную палатку, поставленную ребенком – белая бумажная палатка с мирными, забавными красными украшениями. Налетевший из окна порыв ветра поколебал её, но не опрокинул. Так и осталась стоять на столе белая палатка – знак того, что отныне жизнь Ани будет подчиняться этому непонятному отсчету, знак Дня Первого.

41

На второй день Аня решила пойти на работу – ей претила мысль оставаться одной в оскверненном доме. Она подумала о том, что кто-то может посетить квартиру в её отсутствие... Но этот кто-то вполне мог явиться и если Аня не уйдет, и такая перспектива выглядела намного страшнее.

Поплавский встретил её с удивленной улыбкой.

– Так быстро поправились, Анечка?

– Не то, чтобы поправилась, – смущенно сказала Аня, – но чувствую себя неплохо, стыдно дома сидеть.

– Ну, что же... Может быть, зря не отлежались, да вам виднее.

Работа у Ани шла из рук вон плохо. Она делала досадные ошибки в простых документах, не сразу замечала их, а иногда не замечала вовсе, отдавая нотариусам распечатки с ошибками. Поплавский качал головой, Соловьева поджимала губы, и приходилось переделывать.

К обеденному перерыву у Ани так разболелась голова, что бело-голубоватое рабочее поле экрана (она сама подбирала этот цвет, приятный для глаз) казалось ей чуть ли не темно-красным. Пришел очередной клиент с бумагами какой-то фирмы, долго объяснял, что нужно сделать, а она безучастно смотрела на монитор.

Черные буквы дрожали на экране, словно намеревались сорваться с мест и осыпаться. Системный блок гудел не тихо и умиротворяюще, как всегда, а угрюмо и даже злобно, зеленые огоньки принтера наливались агрессивной яркостью.

Буквы не осыпались – напротив, они собрались в центре экрана, их маленькие черные тельца образовали четко очерченную цифру четырнадцать.

Аня сдавленно вскрикнула.

– Что с вами? – недоуменно спросил стоявший немного позади клиент и взглянул на монитор. – Э, да у вас вирус в машине... Поглядите-ка, что вытворяет.

После этих слов Ане стало и легче и тяжелее. Легче потому, что если и другие видят ЭТО, она в здравом рассудке. А тяжелее по той же причине ведь неизвестно, что хуже, сражаться с призраками собственного забарахлившего разума или с загадочной и могущественной внешней силой.

Порывистым движением Аня выключила компьютер. Станислав Эдуардович поднял взгляд от бумаг и нахмурился. Подойдя к Ане, он положил ей руку на плечо.

– На вас лица нет... Говорил же, вы напрасно вышли на работу. Вот что, Аня, отправляйтесь-ка домой, а лучше к врачу, и лечитесь хорошенько. Мы тут пока без вас повоюем.

Слушая Поплавского, Аня механически кивала. Теперь ей было безразлично, оставаться ли здесь или идти домой – ясно, что неведомый враг одинаково достанет её везде, чтобы напомнить, сколько дней у неё в запасе. Но ограничится ли он одними напоминаниями?

На улице Аня поминутно тревожно озиралась, сама не зная, чего или кого она боится. К остановке причалил четырнадцатый автобус – простое совпадение, но Аня и в нем усмотрела зловещий смысл. Итак, записка на листе была не единичным событием, к нему пристроилось второе, образуя начало цепи... Будет ли эта цепь продолжаться или оборвется? И намерены ли тот или те, кто преследует Аню, в конце концов объяснить, чего они хотят?

Развязный наглый ветер играл в кронах тополей, шелестел листьями, некоторые срывал и бросал к ногам Ани. На мгновение ей почудилась усмешка Моола, отраженная в витринных стеклах. Не этот ли разгильдяй развлекается, записочки подбрасывает? Нет, не его стиль. У него ни терпения, ни изобретательности не хватит для долгих мрачных розыгрышей, да и желания не возникнет, скучно это ему.

Ветер стихал. Аня переходила улицу. Тормоза легковой машины завизжали словно внутри Ани, хромированный бампер качнулся в сантиметре от её колена.

– Эй, ты! – крикнул выскочивший водитель и добавил широкую гамму сочных эпитетов. Не слыша, не отвечая, Аня брела дальше. "Я ползаю медленно, как насекомое, – припомнилось ей, – бываем порой насекомыми мы".

Вслед за этими строками пришли другие, из начала стихотворения.

Лето уселось на улицу,

Звонкие крыши ему нипочем.

Безразмерным и натуральным, душным

Лето накрыло город плащом.

Из подворотни выкатился веселый красный мяч с синими полосками, запрыгал по тротуару через брошенные, расплющенные картонные коробки.

Мерно течет над улицей

Желтая воздушная река

Смотрят, как люди мучатся,

Глазастые, бессовестные облака.

За мячом выбежала девчушка лет семи, одетая в яркое платьице. Мяч докатился почти до ног Ани, когда девочка схватила его и счастливо, лучезарно улыбнулась.

Как будто в жизни ни разу

Не было снега на этом асфальте...

Зачем все так сильно радовались,

Когда потеплело в заснеженном марте?

В тягучем, засаленном воздухе

Дыхание стольких, хоть ляг и умри...

Солнцу с любою справиться пленницей

Легко, как султану с рабыней любви.

На секунду взгляд девочки с мячом встретился со взглядом Ани. Улыбка пропала, провалилась в глубину глаз нездешней женщины, но сразу вернулась. Девчушка по-баскетбольному застучала мячом о тротуар, понеслась назад в подворотню.

Я ползаю медленно, как насекомое

(Бываем порой насекомыми мы)

Из душа вода бьет меня, опаленную,

Глупую жрицу Богини Судьбы.

Еще долго из-за открытых ворот до Ани доносились упругие звонкие шлепки – отскоки мяча, равномерные, как взмахи маятника невидимых часов, отсчитывающих непостижимое время, выброшенное кем-то из вечной колеи.

42

День третий. Пронзительно заверещал телефон.

– Алло, – сказала Аня в трубку.

– Анна Николаевна? – голос был ни мужской, ни женский, ни механический, ни человеческий, а такой, будто говорила сама Пустота. – У вас осталось тринадцать дней.

Гудки отбоя.

43

На четвертый день Аня обедала в кафе. Не потому, что среди людей она чувствовала себя в безопасности – она знала, что безопасности для неё нет нигде. Она просто обедала в кафе – а почему бы и нет? – и мысленно в сотый раз перебирала все возможные выходы из ситуации. Впрочем, это только так сказано – перебирала все выходы... Какие там все, если она ни одного не видела.

Конечно, она никому не рассказывала о происходящем. Если бы и отыскался человек, хорошо знающий Аню и обладающий достаточно живым воображением, чтобы поверить ей, чем он смог бы помочь? Совершенно ничем. Нужно самой догадаться – а как тут догадаешься? Ни малейшей зацепки.

Аня совсем не удивилась, когда на черенке ложечки для мороженого обнаружила выбитую в металле и залитую красной эмалью цифру 12.

– У вас все ложечки пронумерованы? – спросила она официанта.

Парень (очевидно, подрабатывающий студент) недоумевающе сдвинул брови.

– Простите?

– Вот, – показала Аня. – цифра двенадцать.

– Не понимаю, – официант забавно тряхнул головой. – Вроде наша ложечка...Я сам взял её из... Но никаких номеров на наших ложечках нет, и я сначала не заметил... Вас это смущает? У нас все стерильно. Ну, хотите, я её заменю?

– Все в порядке, – сказала Аня, но мороженое есть не стала. Она сидела, глядя на стену, выложенную шахматным кафелем, черными и белыми плитками. По белой клетке вертикальной шахматной доски, в метре от пола, ползла зеленая гусеница. Ничего особенного в ней не было, кроме самого факта появления гусеницы в сверкающем чистотой кафе – особенное было РЯДОМ с ней, точнее, ЗА ней. Гусеница оставляла след, темно-вишневую дорожку на белом кафеле.

Словно фотографический блиц вспыхнул в памяти Ани, на миг осветив пустынную долину покинутого прошлого. Это было не воспоминание, а именно статичный моментальный снимок, яркий и четкий, но одинокий, вырванный из контекста событий, а потому бессмысленный. Он изображал холмы, лес, гору все залитое ослепительным серебром, с резкими черными тенями. Где это, что это? Аня не знала, но снимок явно имел и сегодняшнему дню определенное отношение... И не только и этому дню, но и к

/миру, лишенному звуков/

гусенице, ползущей по стене, к темно-вишневому следу... Нет, не к самому следу, а к его ЦВЕТУ, и даже не к цвету, а к тому, о чем цвет призван был напомнить. Но о чем? Какие наглухо заблокированные каналы памяти должны были открыться, куда увести? Аня напрасно терзалась, пытаясь установить связь. Так порой тщетно стараешься вспомнить прекрасно знакомое имя или название... Не из-за того, что оно очень нужно в данный момент... Но оно ТАК ХОРОШО ЗНАКОМО!

С белой клетки гусеница переползла на черную, где след едва ли мог быть виден. Но он оставался – интенсивный, светящийся.

– Мария Васильевна! – раздался чей-то начальственный голос. – Вы что, заснули? Уберите ЭТО немедленно!

Квадратная спина уборщицы заслонила гусеницу, и Аня мысленно возблагодарила за это... Кого? Неизвестно, но Ане почему-то невыносимо было увидеть, как волочившая вишневый след гусеница погибнет.

44

День пятый.

Аня почти не спала ночью, ворочаясь с боку на бок, то включала, то выключала лампу, и лишь под утро провалилась в недолгое забытье. Днем она чувствовала себя размагниченной, будто внутри распались какие-то нервные коммуникации. Она легла, мечтая снова заснуть – безуспешно. И сон не приходил, и ощущение разбитости в душе и теле не исчезало.

Тогда Аня решила ринуться в атаку. Она отправилась в магазин, где купила бутылку дорогого сухого вина, потом переоделась в праздничный наряд и громко запустила кассету незабвенной команды "АББА" с "Танцующей королевой". Нежные и звонкие гитары, торжествующий рояль смели остатки сумерек, застоявшиеся в углах комнаты даже днем. Аня выпила полный бокал вина, закружилась в танце. Легкое вино вызвало у непривычной к алкоголю Ани прилив эйфории. Ей вдруг показалось, что все печали отлетели прочь под напором вихревой мелодии...

Смеясь, Аня упала на диван и залпом проглотила содержимое вновь наполненного бокала. Это было ошибкой, потому что теперь вино произвело прямо противоположное действие. Головокружение из фестивального аттракциона превратилось в гнетуще-болезненную проблему. Аню тошнило, на лбу выступили капли пота, она тяжело дышала. Только ли вино было причиной её состояния? Вряд ли, ведь выпила она все-таки совсем немного по любым меркам.

Кое-как Аня доковыляла до ванной, разделась, встала под горячий душ. Тугие струи воды, хлещущие по обнаженной коже, принесли облегчение. Аня не торопилась вылезать – пусть это продлится подольше.

Круглое зеркало над раковиной запотело. Две набухшие сверху капли воды под собственной тяжестью побежали вниз, оставляя на туманном зеркальном стекле параллельные прозрачные дорожки. Трудно было усмотреть в этом явлении что-то из ряда вон выходящее, если бы... Капли не раздвоились наверху и вопреки законам тяготения устремились не только вниз, но и влево, прочертив короткие отрезки под углом в сорок пять градусов к вертикальным линиям.

На зеркале отчетливо вырисовывалась цифра одиннадцать.

Аня увидела ее; она закричала, закрыв лицо руками.

45

Шестой день не был похож на предыдущие, хотя его непохожесть никак не проявлялась внешне. Просто невидимая паутина, сотканная загадочными силами, словно отпустила Аню, пропала из её комнаты, из этого дня. Если бы Аню спросили, как она определяет свое ощущение свободы, она не нашлась бы с ответом. Но не было незримых тенет на окнах, не ползали по полу клочки лилового сумрака и не подкрадывалась к сердцу призрачная лапа.

Аня боялась поверить в отсутствие паутины... И в то же время ей так хотелось поверить! Может быть, её оставили в покое, удостоверившись в её неспособности догадаться, пойти навстречу... Или по каким-то другим причинам... Мало ли причин может существовать для тех, кого и назвать-то Аня не в состоянии! Так или иначе, ей было легко, она была свободна...

До тех пор, пока не включила телевизор.

Программа новостей подходила к концу. Спортивный комментатор завершил рассказ о футбольных баталиях и сказал с приветливой улыбкой:

– А теперь специальное сообщение для Анны Николаевны Даниловой. Анна Николаевна, вы не забыли, что у вас в резерве только десять дней? Не так много, но и не так мало...

Точно черные тяжкие небеса обрушились на голову Ани. Оглушенная, сгорбившаяся, она сидела у экрана, где уже передавали прогноз погоды. Бежать, вырваться из этого ужаса... Бежать?! Но куда?

В Санкт-Петербург, к единственному близкому человеку, к дяде, Александру Львовичу Штерну. Он один выслушает, поймет... То есть Аня, разумеется, не сможет рассказать ему всю правду, но это и ни к чему, коль скоро Штерн бессилен реально помочь. Он поймет и поможет в другом смысле поймет смятение Аниной души, утешит, успокоит.

Бывший советский чиновник, Александр Львович Штерн не только не растерялся в новой эпохе, но и сумел извлечь из неё максимальные выгоды. Теперь один из богатейших людей северной столицы, он мог обеспечить Аню на всю жизнь, нимало не обеднев (что и предлагал ей неоднократно и весьма настойчиво). Александра Львовича, с одной стороны, огорчало упорное нежелание искренне любимой племянницы воспользоваться его щедростью, но с другой – он втайне гордился её жизненными правилами.

Его старая любовь к живописи расцвела в новых условиях. Частная галерея Александра Штерна славилась не только в России, но и на Западе, к нему приезжали художники, искусствоведы, ценители со всего мира...

А сейчас к нему собиралась приехать Аня.

Ей очень хотелось вылететь немедленно, но хватит ли денег на билет? Она могла позвонить Штерну, и он прислал бы денег, но это – задержка плюс необходимость объясняться по телефону... Аня кинулась к тумбочке, выгребла скромный запас наличных. Кажется, хватает впритык...

В справочном бюро аэропорта, куда Аня тут же позвонила, ей сообщили, что ближайший рейс до Санкт-Петербурга отправляется только завтра утром, но места, к счастью, есть.

46

Лайнер набирал высоту. Аня расстегнула пряжку ремня, посмотрела в иллюминатор на ватные облака под крылом. Когда высота ещё увеличится, они перестанут быть ватными, а будут напоминать сверкающие на солнце снежные вершины гор...

Здесь, в воздухе, Аня полностью расслабилась. Ей нечасто приходилось ездить и летать куда-либо, но она любила эти часы в самолетах и поездах дальнего следования. Словно вне времени, когда прошлое уже позади, а будущее ещё впереди, и можно не думать ни о том, ни о другом, только плыть в этих минутах выключенного из привычной жизни движения. И тут, в неощутимом пространстве высоты и скорости, какие силы извне могли добраться до Ани?

Они добрались.

Над Аней склонилась стюардесса, разносившая на подносе пластмассовые чашечки с минеральной водой. На лацкане её форменной куртки был прикреплен никелированный значок в виде ромба с рельефной позолоченной цифрой 9.

– Про...стите, – выдохнула Аня, едва справляясь с охватившим её вдруг приступом кашля.

– Слушаю вас, – девушка стандартно улыбнулась.

– Что означает... Вот это? – Аня ткнула пальцем в блестящий ромбик.

– Это? – стюардесса отцепила значок и уставилась на него в недоумении. – Гм... Впервые вижу... Это что, шутка, фокус?

– Да, – обессилено пролепетала Аня. – Маленький подарок от участницы девятого всемирного конгресса иллюзионистов.

– Как мило, – улыбка стюардессы стала настоящей. – Спасибо...

– Мы делаем их из воздуха, – сказала Аня и осуществила свое решение улыбнуться в ответ, чего бы это ей ни стоило.

Стюардесса отправилась дальше по салону. Аня глотнула минералки, поперхнулась, неловким движением поставила чашку на откидной столик. Потом она обернулась... Какой-то глубинный импульс повелел ей обернуться.

Между рядами кресел, в полуметре от пола, летела огромная, изумительно красивая бабочка. Медленные взмахи её крыльев излучали величественную красоту. Оба совершенно симметричных крыла сложной формы, похожие на опахала египетских вельмож, имели насыщенный бархатно-синий цвет и были окаймлены золотыми ободками, а ближе к их центрам светились изумрудные овалы и рубиновые круги. Бабочка выглядела так, точно была сделана из тончайших срезов драгоценных камней... Ее усики искрились, словно усеянные тысячами крохотных бриллиантов.

"Скорость самолета, – почему-то подумала Аня, – около девятисот пятидесяти километров в час... А бабочка летит со скоростью... Ну, полкилометра... Стало быть, её скорость относительно Земли примерно девятьсот пятьдесят с половиной километров в час..."

Постепенно взлетая все выше, бабочка устремилась мимо Аниного кресла вперед, к пилотской кабине. Аня неотступно провожала её взглядом. Вокруг никто не охал, не дивился невиданной красоте и даже не отпускал шуточек по поводу безбилетной пассажирки. Значило ли это, что бабочка явилась одной Ане? Возможно. В ту минуту Ане совсем не казалось важным ответить на такой вопрос.

Поднявшись к потолку, бабочка зависла на месте, меланхолично взмахивая крыльями, затем принялась описывать большие окружности. Она не приближалась к Ане, смотревшей прямо на гипнотические украшения её крыльев.

И снова сверкнул в памяти фотоблиц, выхватил на мгновенье из тьмы моментальный снимок – такой же, как тогда в кафе, где ползла гусеница по шахматным клеткам. Но сейчас он был не черно-белым, а многоцветным, и если бы задержался перед внутренним взором дольше, Аня ощутила бы в нем и скрытое движение. Может быть, она почувствовала бы под ногами сухую упругость первых опавших листьев надвигающейся осени, вдохнула горьковатый запах далекого костра, и сердце её наполнилось бы щемящей грустью прощания с летом в странную ленивую пору, когда окончены все дела и природа тихо ждет покоя...