Текст книги "Странники в ночи"

Автор книги: Андрей Быстров

Соавторы: Ольга Дарвина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Наступила оглушительная, сумасшедшая тишина. Андрей облокотился на руль; несмотря на ясную финальную реплику Моола, он ждал продолжения. Какого? Может быть, не слов, а событий, реальных или не вполне реальных.

В полной тишине ни одна машина не проезжала мимо, ни один человек не проходил. Неторопливо подсыхали лужи, и было как-то уютно и пустынно в одиночестве на безлюдной улице.

Моол стоял под фонарем на сырой траве, и глаза его были бездонными и черными, как два вселенских колодца. Он сиротливо прижался к фонарному столбу, обнимал его. Весь он был обрызган грязью, жалкий, промокший и несчастный после блистательной речи. Плащ висел на нем как на вешалке Моол стал худым, он таял, становился прозрачным... Пустой, без Моола, плащ вскоре шлепнулся на мокрую траву, издав чмокающий, всасывающий звук.

Андрей шарил взглядом по сторонам, ища, где же теперь ПРОДОЛЖАЕТСЯ Моол, но того не было видно. Какое-то время спустя внутри фонарного столба послышался комично-навязчивый гул. Андрею почудилось, что он угодил в старую, недвусмысленно бутафорскую кинокомедию, и вот-вот из какой-нибудь трубы повалит дым. С усмешкой он прислушивался к ненастоящему жужжанию, гуляющему вверх и вниз внутри фонарного столба. Так, есть... В столбе появилась вертикальная трещина, и с глухим хлопком дым действительно повалил, сначала черный, а потом белеющий и розовеющий. "Ну вот, все в порядке", – подумал Андрей.

Облако дыма повисло над капотом "шестерки". Тяжелые капли со стуком упали вниз, а затем на машину обрушился ливень – строго на машину, ни миллиметром дальше – и перед моментально высохшим ветровым стеклом закачалось расплывающееся лицо Моола. Он всхлипнул.

– Я плачу, – пожаловался он и тут же растянул рот в улыбке. – Иногда! Как можно долго грустить? Это неприлично. Ах! А-ах! Ах!

Он вздыхал и вздыхал, пока от его шутовских вздохов не запотело стекло, а лицо не скрылось в розовом тумане.

– Я исключительно чувствителен, – сообщил из тумана Моол. – Поэзия, например, положительно разрывает мне сердце. Ах, поэзия, шипы и розы... Я прочту вам "Каменную деву". Часть первая.

Он целиком проявился перед радиатором, выпятил грудь, откашлялся и начал декламировать. Стихи он читал без преувеличенной аффектации, как очень хороший актер, и на минуту Андрей забыл, что имеет дело с болтуном и фигляром.

– Такая простая ложь

Тянется вечно.

Сладкое горе, было бы ты

Безупречно.

В лике с пустыми глазами

Надежда на тайну.

Мрак настигает убийцей,

... Необычайно!..

Холодно, низко и гулко

Коленям мадонны.

Я – не тот сильный и нежный

Придворный.

Колокол-горло распущено,

Вопли напрасны.

Миг откровенья измучил,

Мир не прекрасен и дева ужасна!

Моол поклонился, и Андрей подавил в себе желание зааплодировать – и стихам, и актеру.

– Вторую часть слушайте на радиоволнах, – сказал Моол и растаял в воздухе.

Двигатель безмолвствовал, хотя Андрей не помнил, чтобы выключал его. Он повернул ключ зажигания – машина не ответила. Пряный, острый запах витал под потолком салона. Вокруг по-прежнему никого не было; фонарь угасал, задыхался, пока не погас окончательно.

Стало заметно холоднее. На почти безоблачном, очищенном ветром небе почему-то не было видно звезд. Их будто затмевало что-то огромное и страшное, дышащее холодом в космосе. Кто-то пристально смотрел оттуда вниз, на Землю, на Андрея... Если бы Андрей вспомнил о ТОМ, что по странной подсознательной ассоциации или подсказанной извне догадке назвал ИМПЕРИЕЙ ЭГО в поезде, уносящем его из Москвы, он бы мог отождествить с ней этот потусторонний взгляд... Но он не вспомнил. Он просто видел лишенное звезд небо, где плыла белесая луна... Со стоном он подумал о глотке водки, и эта мысль согрела его.

Возле машины что-то шуршало, топало миллионами крохотных лапок, точно неисчислимые полчища мелких зверьков маршировали по асфальту. Луна скрылась за тучей – только что никаких туч не висело в небе, но может быть, ЭТА наползла сзади, из-за машины. Послышался тонкий, тихий, далекий свист.

Андрей достал "Приму" из смятой пачки, выкурил сигарету до половины и бросил через окно в лужу, где она коротко зашипела. Порыв ветра прогнал тучу – луна оказалась на прежнем месте.

"Итак, ничего нет, – сказал себе Андрей, – а раз так, будем считать, что ничего и не было". Он безотчетно, по-детски ненавидел сейчас окружившую его пустоту.

– Часть вторая, – объявило выключенное радио одним из голосов Моола. Стихотворение читалось другим его голосом, очень низким.

– Сбывшаяся мечта, ты гонишь нас к концу пути

Смерть закупила караван стремлений

И продает героям за кусочки жизни,

Любви огонь вплавляя в вдохновенье.

Не рыцарь тот, кто смерти не нашел,

Он не искал ни подвига, ни счастья

Он чей-то путь чужой прошел,

Касаясь иногда плечом запястья

Того, кто ползал по грязи,

Срывался, падал и грозился вознестись

И смерть купил ценою жизни.

Не рыцарь был ни тут, ни там

С усмешкой пополам

Он наблюдал за всем, не зная, кто он сам.

В динамиках прозвучал печальный высокий звон, и Моол добавил ерническим голосом ди-джея:

– Оставайтесь с нами. Ожидайте третью часть!

Радио смолкло. Андрей снова крутанул ключ зажигания, и на этот раз двигатель тут же отозвался, заработал ровно и уверенно.

Чья-то гигантская тень накрыла машину. Андрей резко обернулся, посмотрел по сторонам... Никого. Но кто-то тут есть!

/Агирре знал, что его силуэт, умело скрываемый призраками ночи, невозможно разглядеть из машины. Эффектно увеличенная тень удалась на славу /

Андрей вдавил педаль акселератора в пол. Через полминуты он был уже далеко, и ему показалось, что в зеркале заднего обзора мелькнула одинокая черная фигура, неподвижно стоящая на дороге.

Впереди, под броской афишей с надписью "Сегодня и ежедневно – гастроли московского театра Олега Инаковского", подпрыгивал розовый шар с темными окошками. Он вытягивался, менялся, пытаясь уподобиться черной фигуре, но у него получались какие-то подобострастные кривлянья. Наконец он растекся совсем уже угодливым киселем, восстал в облике Моола, проводил промчавшуюся машину долгим разочарованным взглядом, в котором читалось: "Ну вот! А я только собирался поиграть".

Зато ГОЛОС Моола снова возник в динамиках.

– Часть третья! Финал! – провозгласил он.

Объявленная третья часть началась без паузы.

– Внутри гробницы есть не камень:

Чудный мир, звездой мерцающий в глазах

Когда ты, дева и колдунья,

Спуская локоны на плечи,

Бросала сердце в небеса.

Любовь твоя – серая птица,

Путается в небе с обломками радости,

Не нужная никому.

Авэ, Мария!

Машину слегка покачивало на неровностях дороги. Ничего не происходило, но Андрея не покидало напряжение. Обостренный слух цеплялся за каждый отголосок звука снаружи, в движениях затаилась непривычная кошачья ловкость, точнее, готовность к такой ловкости.

На приличной скорости Андрей проехал несколько кварталов, а потом услышал знакомый уже тонкий свист. Вокруг появились машины, довольно много – пожалуй, слишком много для провинциальной ночи, и все они притормаживали. Неужели опять авария? Да – и как две капли воды, похожая на предыдущую, даже место почти неотличимо, словно Андрея отбросило назад во времени. Над улицей стлался туман, приближалось что-то розовое...

– Аааах! – влажно пронеслось в воздухе.

Дальше дорога была совершенно свободна. У тротуара стоял человек, припозднившийся прохожий; он поднял руку, голосуя. Первым побуждением Андрея было миновать его, прибавив скорость, но... С какой стати? Мало ли что происходит, это не причина, чтобы превращаться в запуганное, затравленное существо, шарахаться от всех подряд. Взыграл дух противоречия: в обычную ночь Андрей, наверное, поостерегся бы подсаживать попутчика – а сегодня он остановился, вопреки себе.

Пассажир, молча усевшийся на переднее сиденье рядом с Андреем, выглядел необычно. На нем был двойной шелковый плащ с капюшоном, скрывающим лицо, атласные штаны, заправленные в сапоги-ботфорты. Ни дать ни взять артист, не переодевшийся после репетиции пьесы из жизни средневековой Испании.

– Куда? – спросил Андрей.

– Кинотеатр "Сатурн", – неразборчиво буркнул попутчик, не поворачивая головы.

"Сатурн" располагался невдалеке от дома Андрея. Он тронул машину, свернул в переулок... Мучительное ощущение, что ему каким-то образом знаком ночной пассажир, преследовало его. Но как можно утверждать, если он и лица попутчика не видел? Тут он вспомнил о человеке, лица которого не видел также, о спутнике медноволосой женщины в кафе "Галактика"...

У кинотеатра пассажир высыпал в ладонь Андрея несколько тяжелых монет (пятирублевки, наверное), вышел и исчез в темноте. Не глядя, Андрей сунул деньги в карман, дал газ и через минуту въехал во двор своего дома.

Он так устал, что заводить машину в гараж не хватило сил. Открыть заднюю дверцу и взять папку с рукописью, и то представлялось изматывающим свершением. С папкой под мышкой он долго не мог попасть ключом в замочную скважину.

В доме он сразу поднялся в кабинет, включил свет, положил папку на книжную полку. Он действовал автоматически, прогоняя настойчивые мысли о пассажире, женщине в кафе и каком-то избавлении (это было уж совсем непонятно, как нечто пришедшее извне и в то же время ужасающе отчетливо СВОЕ). Страдальчески морщась, Андрей вынул из кармана деньги попутчика.

Это были четыре золотые монеты.

У Андрея подкосились ноги. Он боком сел на стул у письменного стола, выдвинул ящик и достал монету, найденную на даче. Все пять монет он разложил перед собой в ряд.

Они ничем не отличались одна от другой, разве те, что дал пассажир, были значительно новее. Те же изображения, те же надписи.

Андрей смахнул монеты в ящик. Ему до того хотелось спать, что слипались глаза, а руки отказывались повиноваться. Вот только сможет ли он уснуть?..

18

Кошмары терзали Андрея. Не монстры и не убийцы – если бы кто-то подсмотрел его видения, не нашел бы в них ничего ужасного. В полусне-полубреду являлась неуловимая реальность жаркого и беззвучного СТРАННОГО ДНЯ, будто бы пережитого когда-то. Запахи свежескошенной травы, полевых цветов, бесплотные голоса отовсюду... Он шел по аллее, над которой смыкались кроны дубов, потом по лугу среди кленовой поросли... Там, куда он шел, не было ни страха, ни боли, ни отчаяния, но весь ужас тягостных ощущений заключался в неопределенности этой цели. Андрей не помнил, не знал, не догадывался, куда он идет и почему. Воображаемые дороги расползались перед ним во все стороны, ему становилось невыносимо душно, плохо.

ИЗБАВЛЕНИЕ. Снова и снова возникало это единственное, напечатанное на черной бумаге горящими оранжевыми буквами слово. Оно воплощалось в беспечно порхающую над лугом лимонную бабочку... Что оно означало? Неизвестно.

Андрей видел себя со стороны (о, это страдание болезненной двойственности!) уже не в настоящем, пусть и забытом, СТРАННОМ ДНЕ, а словно в картине, заключенной в простую деревянную раму. На эту картину, висящую на стене, он смотрел из вытянутого в длину зала – в музее, картинной галерее? Себя он видел в ней как движущуюся голографическую фигурку, выхваченную из действительности, но все остальное было нарисовано, вернее, написано маслом, масляными красками. Тут были и дубовая аллея, и луг, и холм, и прозрачное облачко в небе, а дальше – невысокая гора с пещерой или гротом в её склоне. Затерянный в пугающих глубинах цветных снов-галлюцинаций, Андрей был уверен, что эта картина (или пейзаж, на ней изображенный) имеет какое-то очень важное значение, все это исполнено смысла. Но какое значение и в чем смысл? Не было ответа, если не считать ответом огненные буквы слова "ИЗБАВЛЕНИЕ" на черном фоне. И Андрей метался в постели, сминая и комкая простыни, заливая подушки холодным потом. Нестерпимо, нестерпимо пробираться в вязком и плотном, точно вода на океанском дне, раскаленном воздухе, нестерпимо останавливаться перед закрытой наглухо дверью памяти. О, если бы вспомнить, если бы понять!

И ещё он чувствовал – неведомо как, но чувствовал, знал, – что он не один в картине, в пейзаже. Он не видел больше никого, но присутствие другого человека было столь явным, что не оставляло никаких сомнений. Кто бы ни был этот другой или другая, с ним или с ней связывались щемящая печаль, боязнь фатальной ошибки (в чем, где?) и надежда на ответ.

Протяжный стон (его собственный стон) заставил Андрея открыть глаза, вырваться из жаркой пучины.

В комнате горел свет – маленькая тусклая лампочка под желтым абажуром на стене. Андрей приподнялся и сел, нашарил сигареты на тумбочке. Спичка никак не желала зажигаться. С восьмой или девятой попытки Андрей закурил, бессмысленно таращась на темный прямоугольник окна.

Он щелкнул клавишей магнитофона – Кэт Стивенс запел "Леди Д'Арбанвилл". Андрей все ещё пребывал там, в своем кошмаре, удушливый сигаретный дым и трагичная гитара Стивенса смешивались в единство, какого не может быть, не совсем наяву. И было ощущение, совершенно противоречащее всем другим, но создаваемое именно этими другими, неопровержимо вытекающее из них по законам альтернативной логики – ощущение ожидания свободы.

Не докурив, Андрей погасил сигарету, упал на подушки. Он засыпал, тихая музыка звучала дальше... Демоны отступили, и над его постелью распростерлись прохладные крылья ангела милосердия. Андрей был прощен, он получил прощение до утра.

Раскачиваясь в гамаке искупительного сна, он плыл куда-то по медленным волнам, уносясь в страны и места, которые не то были в далеком прошлом, не то будут когда-нибудь. Ему грезились чистые ручьи с резвящейся в них форелью, и багряные осенние леса в ласковом свете послеполуденного солнца, и танцующие феи на берегу туманного озера... Золотые опавшие листья шуршали под его ногами, и доносился едва уловимый горьковатый запах костров. Лесные тропинки, устланные печальным осенним золотом – они вели к замку, приюту странников с флагами на башенках, стрельчатыми окнами-витражами, коваными воротами и мостом. И кто-то вновь был здесь рядом с Андреем, кто-то звал его, надеялся и ждал. Кто-то... У источника утоления жажды.

19

Стрелки часов на запястье левой руки Андрея (марка – "Победа-Россия", циферблат с мягким оттеночным переходом от черного к серому, символическая серебристая Корона Российской Империи) приближались к восьми вечера. То есть, они приближались просто к восьми, им было безразлично, что отмечать, утро или вечер... А вот Андрею было не все равно, учитывая, как он провел этот день. Он пытался работать, но без всякого успеха. Заставляя себя покрывать белый лист бумаги словами и фразами, он преодолевал слабое головокружение, отрешенность, опустошенность... Самое простое предложение вымучивалось, как тяжкая истина, а потом перечеркивалось под раздосадованные комментарии типа "безнадежно", "бездарь" и "никуда не годится". В конце концов Андрей раздраженно отбросил авторучку и разорвал исписанные листы. Он включил видеомузыку, но и любимый клип с песней группы "Ирэйжер" под названием "Я люблю тебя ненавидеть" не разорвал стального кольца отягощенного творческим бессилием дня. Такие дни, конечно, бывали и раньше, и Андрей знал, что нет никакого способа поправить дело, кроме как переждать. Но сегодня он не хотел ждать, не мог отвлечься при помощи музыки или неторопливого, доставляющего обычно удовольствие чтения в десятый раз тех книг, что стали его друзьями, будучи впервые прочитанными в ранней юности. Он должен был ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ... И к вечеру он понял, ЧТО.

Поехать в кафе "Галактика". Не затем, чтобы встретить там ту женщину ведь неизвестно, бывает ли она в этом кафе достаточно часто или просто зашла случайно. Более того, Андрей далеко не был уверен, что если она окажется там, он подойдет и заговорит с ней. Пожалуй, даже лучше, если её там не будет. Он не чувствовал в себе сил для разговора с ней, он хотел только зайти в "Галактику", может быть, посидеть за тем столиком, за которым сидела она...

Когда он спустился во двор, его машина стояла так, как он и оставил её вчера, смотрела на дом погасшим взглядом слепых фар. Ничего не изменилось... И все же что-то было НЕПРАВИЛЬНО с этой машиной или возле нее. Каждым истерзанным нервом Андрей воспринимал излучение опасности, и не опасности даже, а некоего отторжения, словно он неожиданно оказался там, где ни стены домов, ни деревья, ни заборы, ни калитки не желают его присутствия. Он не понимал, что могло вызвать такое ощущение. Внешне, как он убедился снова, ничто не изменилось в окружающем... Какие-то колебания воздуха, принятые подсознанием неслышные звуки, магнитные поля? Андрей был готов поверить во что угодно, но и верить-то было не во что.

Он сделал осторожный шаг и остановился, потому что из-за машины бесшумно вышла большая черная собака.

Это был дог или доберман-пинчер – Андрей не слишком хорошо представлял разницу. Гладкая шерсть блестела, точно смазанная жиром, острые уши прижимались к голове, умные глаза неотрывно следили за Андреем. Собака не лаяла, не рычала, не проявляла никаких агрессивных намерений. Молча и неподвижно она стояла между Андреем и машиной, не давая пройти. Андрей шагнул вправо, и собака переместилась туда же, он шагнул влево – собака повторила его движение и вновь застыла, как изваяние.

– Понимаешь, – сказал Андрей, чувствуя себя полным дураком, понимаешь, пес, мне нужно ехать...

И от растерянности ли, а может быть, вследствие нервного перенапряжения он вдруг разозлился. Это же идиотство какое-то, это же черт знает что! Не обращая больше внимания на собаку, он решительно зашагал к машине.

Собака и тут не зарычала, но быстро загородила ему дорогу и оскалилась, показывая громадные желтоватые клыки. Андрей сразу опомнился и отступил. Такому псу ничего не стоит вырвать у него кусок мышцы, раздробить кость... Впрочем, нормальная собака, поняв, что её предупреждения игнорируют, уже напала бы или хотя бы рявкнула. А эта молчит, смотрит... Почему?

Ответ прост – потому, что это не собака. Во всяком случае, не обыкновенная собака, забредшая в чужой двор. Она ведет себя не по-собачьи, ведь у всякой собаки преобладают эмоции – злость, радость, восторг, неприязнь, открытое выражение угрозы, симпатии или антипатии. А это существо словно выполняет заложенную программу. Даже идеально воспитанная собака, беспрекословно повинующаяся хозяину, не может быть совершенно бесстрастной. Эта же и зубы скалила, как запрограммированный механизм.

Андрей предпринял ещё одну попытку – он обошел далеко вокруг машины и направился к ней с другой стороны. Собака тоже обогнула машину, встала перед ним, и тут Андрей увидел такое, отчего у него волосы на голове зашевелились и возник в животе противный холодок.

Собака ПОКАЧАЛА ГОЛОВОЙ. Именно так, по-человечески, прикрыв глаза, отрицательно покачала головой, демонстрируя свое окончательное "нет".

– Ну... ладно, – пробормотал Андрей, – как хочешь... Охраняй тут мою машину, а я на перекладных доберусь...

Эти слова, обращенные к странному существу, будто к обычной упрямой собаке, сказаны были для того, чтобы хоть как-то сохранить видимость нормальности ситуации. Андрей говорил их в сущности самому себе, чтобы уберечься, отгородиться от явного безумия, настигшего его не изнутри (это было бы полбеды), а из внешнего мира.

Он повернулся и двинулся к воротам, стараясь не оглядываться назад. Ему было страшно, но казалось, что если он оглянется, в ту же секунду произойдет что-то ужасное, непоправимое.

Лишь на улице, метрах в десяти от ворот, он перевел дыхание и обернулся. Собака не преследовала его.

Стоя у обочины тротуара, Андрей поднял руку. Машины летели мимо, и прошло довольно много времени, прежде чем удалось отловить такси.

20

Тот самый столик в "Галактике" оказался свободным – собственно, как и все столы, потому что в кафе не было ни единого посетителя. Андрей сел на тот стул, где тогда сидела ОНА, точнее, расположился так же, ведь стул могли и поменять. Ему не хотелось ни есть, ни пить, но сидеть в кафе просто так не принято, и он заказал мороженое и рюмку коньяка. Сквозь стекло он смотрел на улицу, туда, где в прошлый раз поломка заставила его выйти из машины. Поломка ли? Что он там чинил? Перебрал контакты, подозревая их в неисправности, вот и все. После этого двигатель заработал. А теперь поди определи, контакты были виноваты или машину остановило нечто совсем иное...

Официант принес коньяк и мороженое. Андрей и не взглянул на то, что стояло перед ним на столе. Интересно, можно ли здесь курить... Андрей решил не спрашивать, а поставить персонал кафе перед фактом. Прежде чем они спохватятся, он успеет сделать три – четыре добрых затяжки.

Закуривая, Андрей скосил глаза на огонек и потому не сразу разглядел человека, подошедшего к его столу – но боковое зрение, конечно, подсказало, что рядом кто-то есть. Андрей мысленно ругнулся. Неужели официант уже засек нарушение порядка и ни одной затяжки толком сделать не даст? С досадой Андрей поднял взгляд, приготовившись к извинениям.

Это был не официант. У стола стоял высокий плечистый старик в светло-бежевом костюме. Андрей слабо разбирался в тканях и модах, но и ему было ясно, что костюм этот очень дорогой, не из тех, что продаются в магазинах с доступными ценами. На лацкане пиджака был укреплен маленький, с копеечную монету, отливающий бронзой значок в виде жука.

Лицо незнакомца произвело на Андрея сильное впечатление. Высокий, изборожденный морщинами благородный лоб мыслителя обрамляли совершенно седые волосы, прямые, ниспадающие до плеч. Греческий нос придавал лицу утонченность, а твердый римский подбородок – решительность. Но удивительнее всего были глаза – прозрачно-голубые, как утреннее весеннее небо, они смотрели с беспощадной проницательностью, и где-то в их глубинах крылась легкая насмешка, а может быть, просто всепонимающая снисходительность мудрости.

– Вы позволите, Андрей Константинович? – жест незнакомца свидетельствовал о намерении сесть к столу.

Андрей машинально кивнул. То, что к нему по имени и отчеству обратился абсолютно незнакомый человек, само по себе не было чем-то необычным. Все же Андрей был достаточно известен, и случалось, что к нему подходили на улицах, узнав по фотографиям на обложках книг или в газетах, просили автографы, с дружескими улыбками говорили хорошие слова, а некоторые особо въедливые – и критиковали. Но тут было что-то другое... Не принадлежащее или не полностью принадлежащее миру, где жил Андрей.

Старик уселся напротив, поблагодарив вежливым кивком, положил перед собой руки с длинными тонкими пальцами. Почему-то считается, подумал Андрей, что такие пальцы должны быть у пианистов, а вот у гениального Элтона Джона пальцы короткие и толстые...

– Вы меня знаете... Вероятно, вам попадались мои книги ? – спросил он, чтобы не молчать.

Незнакомец чуть приподнял выцветшие брови и ответил спокойно, слегка небрежно, как говорят об очевидном.

– Я слежу за вашим творчеством. "Ученик Нострадамуса", "Неоновые псы", "Дом в огне", "Один шаг вдаль"...

– Простите? – встрепенулся Андрей.

– Что такое?

– Мне показалось... Вы упомянули название моего раннего рассказа... Но он нигде не был опубликован, и...

– Я упомянул, – перебил старик, – название вашего неопубликованного романа?

– Рассказа, – поправил Андрей. – Не романа, а рассказа или маленькой повести. "Дом в огне". Наверное, из него можно было бы сделать роман, но... Понимаете, это не совсем литературное произведение. Скорее, это крик одинокой души, юношеское отчаяние... И если бы я стал переделывать, я бы потерял... В общем, "Дом в огне" никто и никогда не печатал, а прочли его очень немногие люди, и я...

– Маленькая повесть, говорите? – вновь прервал его незнакомец. Он оживился и выглядел чрезвычайно заинтересованным, если не сказать заинтригованным. – Надо же... Как причудливы судьбы литературных произведений.

– Что вы имеете в виду? – Андрей был сбит с толку.

– То, что не все в судьбе книги зависит от автора. О, я говорю не о редакторах, издателях и прочем! Писатель – в данном случае вы – дает рождение чувству, воплощенному в художественный образ... И чувство, и образ обогащают сверхмировые тонкие структуры, живут в пространствах и временах... Откуда вы можете знать, где и как вас опубликуют?

Андрей уже совсем ничего не понимал.

– Вы намекаете, – беспомощно проговорил он, – что кто-то где-то без моего ведома выпустил "Дом в огне", переделав его в роман? Но это невозможно. Существует только один экземпляр рукописи, и он у меня дома.

– Да нет же, нет! Никто ничего не переделывал, все это ваше... То, что вы не написали, но могли бы написать. В вашем "Доме в огне" мало строк, но за каждой стоят другие, невысказанные, порой неосознанные...

Затянувшись крепким дымом, Андрей стряхнул пепел в пустую тарелку. Это такое естественное, такое бытовое движение неожиданно вернуло ему уверенность и способность сопротивляться.

– И в каком же издательстве, – произнес он, украсив свой вопрос всеми оттенками сарказма, – вышла моя невысказанная и неосознанная книга?

Ответ старика снова вышиб почву из-под ног.

– Она вышла в Айсвельте. Чтобы объяснить вам, где это, мне придется потратить целый вечер, а у меня другие планы. Какая вам разница? Вы едва ли когда-нибудь увидите эту книгу, а коли так, не все ли вам равно?

– Как автор, я не отказался бы в неё заглянуть.

– Зачем? Поверьте, там нет ровным счетом ничего сверх того, что уже не содержалось бы в вашей рукописи.

– Там больше слов.

– Да... Но и только.

– Послушайте, но как вы можете утверждать... Ведь оригинал, мою рукопись, вы не читали?

Взгляд старика пронзил Андрея насквозь, и тому вдруг стало холодно и жарко одновременно. Вечность, сама мудрая Вечность смотрела на него из этой бездонной чистой синевы. Как наивно, как нелепо было расспрашивать этого старика о том, что он читал и чего не читал! Он знал ВСЕ – настолько, насколько такое вообще может быть. И сейчас он сидел здесь, но рассматривал Андрея будто из немыслимого далека, с дистанции многих и многих тысячелетий. Не только Андрей умещался в поле его взгляда... И Андрей тоже – как часть того огромного, необозримого, что мог видеть старик.

К загадочному собеседнику Андрея приблизился официант, и старик отвел взгляд. Но Андрей по-прежнему оставался под пронизывающей, завораживающей суггестией, в пустом пространстве, лишенный опоры и утративший все прошлые ориентиры... Лишь когда голос официанта донесся до него, он принялся потихоньку выкарабкиваться на поверхность. Он вернулся, но уже не совсем таким, каким был прежде. Отличие заключалось только в одном: он ЗНАЛ, что на свете есть этот старик, и новое знание немалого стоило.

– Что будете заказывать? – тускло спросил официант.

– Ничего, – был ответ.

– Но... – тут официант заметил горящую сигарету Андрея. – Э, а вот курить у нас не полагается!

– Совершенно неважно, что у вас полагается, – холодно сказал старик. Не отнимайте попусту время.

Официант на секунду опешил, тут же стушевался, попятился и пропал с глаз долой, а старик снова взглянул на Андрея.

– Я не представился, – проговорил он, – премного виноват. Фамилия моя Кассинский, а зовут меня Марк Абрамович.

Андрей кивнул, торопливо перебирая в мыслях вопросы, которые мог бы обратить к старику. Он не пропустил мимо ушей двойной намек Кассинского на то, что их беседа не продлится долго (в первый раз – когда Кассинский сказал, что не собирается тратить на Андрея весь вечер, и во второй – когда велел официанту не отнимать время). Встреча с Марком Абрамовичем теперь представлялась Андрею невероятно важной, ключевой, и так необходимо успеть спросить о главном... А оно, это главное, никак не приходило, одно сталкивалось с другим, волны гасили друг друга. В результате полного интеллектуального смятения и разброда Андрей невесть почему задал вопрос, весьма далеко отстоявший от всего того, что было для него действительно животрепещущим:

– Кто такой Моол?

– Моол? – пренебрежительно протянул старик. – Да никто... Вот не думал, что вас так уж интересует Моол. Но извольте... Моол – никто в прямом смысле, он не личность, он порождение толпы, цивилизации. Он следствие, а не причина. Моол – это все люди, вместе взятые, объединенные в толпу... Впрочем, похоже, его нисколько не беспокоит собственная эфемерность. Он вроде бы убежден в своей неотвратимости, как некоем всеобщем финале... Вы и сами легко разобрались бы в сущности Моола, Андрей Константинович, если бы захотели. Стоит ли он нашего с вами времени?

Третий намек на время заставил Андрея ринуться вперед.

– Что со мной происходит?

Сформулировано было слишком широко и не очень ясно, но Кассинский понял.

– Вы обратили на себя внимание Империи Эго...

– Империя Эго! – воскликнул Андрей. – Это ваши слова...

– Наверное, и ваши, если мы одинаково именуем одно и то же явление.

– Но чем... Чем я навлек немилость Империи?

– Немилость? – усмехнулся Кассинский. – Вы чересчур персонифицируете Империю. Можно ли сказать, что притягивающийся к магниту гвоздь попал к нему в милость или немилость? Вы существуете, вот и все. Вы пишете. Помните, что говорил о творчестве Юнг? "Произведение в душе художника стихийная сила, которая прокладывает себе путь либо тиранически и насильственно, либо с той неподражаемой хитростью, с какой природа умеет достигать своих целей, не заботясь о личном благе или горе человека носителя творческого начала".

– Я не верю, что все дело только в этом.

– Почему?

– Потому что я – не совершенный писатель.

– Вот именно! – сразу и почти весело подхватил Кассинский. – Не совершенный писатель – превосходно сказано! Вам известен главный секрет, неведомый творцу совершенному, абсолютному художнику. Вы знаете, что творчество – не цель, а лишь средство. Но это знание дремлет, оно только начинает пробуждаться... Ваши книги способны разочаровать эмоциональной незавершенностью. Они написаны на высоком накале, они будят ожидания, которые не сбываются. Это отражение вашей собственной незавершенности... Здесь – ваша великая надежда, но здесь и великая опасность.

– Опасность, надежда, – бормотал Андрей, – не то, не то... Средство вот слово. Средство. Но... В чем... Цель?

Кассинский задумчиво улыбнулся.

– Вы знаете это, Андрей Константинович.

Андрей не отводил взгляда от бронзового жука на лацкане Кассинского. Металлические надкрылья блестели, на них играл свет, это создавало впечатление, что жук движется, ползет...

Он в самом деле полз, вертикально вверх, и густо-вишневый след тянулся за ним.

– Он живой, – изумленно выдохнул Андрей.

– Кто? Ах, этот жук... Нет, просто оригинальный сувенир. Их делают в Айсвельте, механическая игрушка.