Текст книги "Проверка на любовь"
Автор книги: Андреа Семпл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Глава 15
У Джеки на кухне есть маленькая деревянная шкатулка. Она выкрашена в розовый цвет, и на ней картинка в немного смягченном дорафаэлевском стиле: среди блестящих кувшинок парят сказочные эльфы. Это такая шкатулка, которую, если раскрыть, то так и ждешь, что сейчас появится кружащаяся миниатюрная балерина и зазвучит в честь вашего дня рождения старинная мелодия «Гринсливз».
Но ничего подобного не происходит. Я говорю об этом с такой уверенностью, потому что сейчас эта шкатулка открыта и стоит на кухонном столе между мной и Джеки.
Шкатулка почти пуста. В ней лежит один-единственный сложенный вчетверо листок черной бумаги. Джеки достает его и отодвигает шкатулку в сторону, а я наливаю себе второй стакан красного вина и добавляю вина ей тоже. На то, чтобы развернуть бумажку, у нее уходит секунд десять, причем лицо ее становится серьезным, как будто она произносит про себя молитву.
Но это только начало ритуала. Как только ей становится виден порошок, белоснежный на фоне черной бумаги, она высыпает половину его на стол.
Вот дерьмо! Какого черта я это делаю?
Хотя я сейчас изо всех сил борюсь с собой, какая-то часть меня самой чувствует себя превосходно. Я вегетарианка, я всегда помню дни рождения близких мне людей. Я никогда не сглатывала во время орального секса. И уж, конечно, никогда не пробовала кокаин. То есть мне никогда никто его не предлагал.
В моем списке «Никогда и Ни За Что» в первых рядах стоят такие понятия, как прыжки с высоты на «тарзанке», клизмы, Гай Лонгхерст и, конечно, наркотики. И не только потому, что к этим веществам быстрее всего привыкаешь, в том числе и психологически, и от них развивается паранойя и учащенное сердцебиение, а также в течение семи секунд ты становишься полным идиотом.
Нет, дело даже не в этом.
Просто эту штуковину надо принимать носом.
Конечно, я не хочу сказать, что я человек исключительно высокой морали, но когда я подумаю о том, что мне придется наклоняться низко-низко, как свинье перед корытом, и внюхивать в себя вещество, до жути похожее на стиральный порошок, – нет уж, ниже этого опуститься, наверное, трудно. Но вот сейчас мое мнение слегка изменилось. То есть, если уж в песне поется, что эта штука доставит мне солнечный свет в пакетике, от солнышка я в данный момент, пожалуй, не откажусь.
А это, как убедила меня Джеки, просто способ немного забыться. И кроме того, как она решила, это поможет мне побыстрей избавиться от воспоминаний о Люке. Может быть, в этом что-то есть. То есть я хочу сказать, что уже перепробовала свои методы – и совала под голову подушку, и слушала, как Фиона исполняет караоке с микрофоном-щеткой, и наблюдала за тем, как Дездемона «помахивала» у меня перед носом своим счастьем, демонстрируя Алекса. Итак, три вида стратегии мне ни чуточки не помогли.
Если любовь – это наркотик, обещающий эйфорию и чувство завершенности, то, значит, будет только логично попробовать еще одну субстанцию с таким же эффектом, разве не так? Чтобы заполнить пустующее место.
Поэтому я тихонько сижу за столом и наблюдаю за Джеки, стараясь не выдать своего сомнения. Я ничего не говорю, пока она делит порошок на две части и выстраивает из него две тоненькие параллельные дорожки. Как знак равенства без ответа.
В Джеки есть что-то непостижимое. Одно ее присутствие действует так, что вы сами начинаете заражаться ее образом жизни. И вот вы уже почти делаете то, что без нее никогда бы не стали делать, и только успеваете спросить себя: «Зачем я так поступаю?» Но уже слишком поздно. Вы уже в процессе.
Как, например, все происходит сейчас. Она ободряюще улыбается мне и протягивает свернутую трубочкой банкноту. Я прижимаю палец к левой ноздре и придвигаюсь ближе к столу. Но тут же перед моим мысленным взором вспыхивает образ полностью опустившегося фионовского Карла тех времен, когда он нюхал кокаин.
– Прости, Джеки. Наверное, я все же не смогу.
– Что такое?
– Я знаю, что ты хочешь помочь мне справиться с моими трудностями. Но только мне кажется, что этот способ мне тоже не подойдет.
– Марта, это всего лишь дорожка кокаина. К этому снадобью привыкают не больше, чем к кофе. Это ерунда. Ты просто немного взбодришься. Черт, а я-то считала, что ты работаешь в журнале. Неужели ты хочешь сказать, что никогда раньше не пробовала?
– Никогда.
– Но этим пользуются все, даже инспектора дорожного движения.
Инспектора дорожного движения? Откуда у нее такая информация?
– Я чувствую, что мне этого не надо делать. Прости.
Джеки разочарованно смотрит на меня:
– Хорошо, хорошо. Нет, значит, нет. Оставайся хорошей девочкой.
– Прости.
Неожиданно она смягчается, и хотя расстраиваться должна я, у нее глаза тоже на мокром месте.
– Не говори глупостей, – негромко произносит она. – Тебе вовсе не нужно извиняться. Лучше пей вино.
Я так и поступаю. Наклоняюсь к стакану, который она только что налила мне, и слышу, как она с шумом, словно настоящий пылесос, втягивает в себя обе дорожки, после чего начинает, как ненормальная, мотать головой в разные стороны.
– С тобой все в порядке?
Она откидывается на спинку стула и прижимает ладонь к щеке:
– Я на вершине блаженства.
Я снова смотрю на нее. Она улыбается, и губы ее немного дрожат. И вот я думаю, наблюдая за ней: зачем ей все это нужно? Почему она, эта высоко летающая птица, так твердо решила взять меня под свое крылышко?
– У нас с тобой очень много общего, – объявила она мне, когда я впервые заявилась сюда. – Больше, чем ты можешь себе представить.
Потом мы с ней долго разговаривали. Она сказала мне, что верит в счастье. А заключается оно в том, чтобы жить только в настоящем, позабыв о прошлом и полностью игнорируя будущее. Эта философия не нова, но она так убедительно доказывает свою правоту, что я тоже начинаю верить ей.
Теперь же, глядя на нее, витающую где-то в калейдоскопах наслаждения, я снова хочу верить в то, что она в чем-то может быть права. И знает ответы на многие вопросы. Если дорога неумеренности и избытка во всем ведет во дворец мудрости, то, сомнений быть не может в том, что Джеки очень скоро станет весьма мудрой женщиной.
– И куда мы с тобой направимся? – интересуюсь я после того, как она убирает розовую шкатулку.
– Мы побываем с тобой везде, – уверяет она. – Я хочу показать тебе все.
И она выполняет свое обещание. Всю ночь мы на такси колесим по городу, перебираясь от одного бара к другому, от клуба к клубу, беспрепятственно проходя через закрытые двери и строгих швейцаров.
И везде она ведет себя, как моя наставница. Новоявленный профессор Хиггинс, отснятый на пленке «техниколор». Я постоянно наблюдаю за ней, поражаясь, как ловко она проникает туда, куда всем прочим смертным вход заказан. Как свободно она общается и со старыми знакомыми, и с теми, кого видит сегодня впервые. Это восхитительно. Я прохожу вместе с ней в эти места, и чувствую, как моя цена повышается. Со мной рядом та, о которой говорят повсюду. Девушка с самым большим списком друзей и знакомых во всем городе.
– Тебе хорошо? – успевает спросить Джеки, выкроив для меня секунду свободного времени.
– Да, – слышу я свой собственный голос. – Очень. – И это действительно так. Музыка, люди, и неброский блеск роскоши. Похоже, вся эта обстановка влияет на меня положительно.
Ночь кончается, и я начинаю понимать логику старого выражения «раскрасить город в красный цвет». Джеки сегодня удалось превратить наш серый город во что-то алое и грандиозное. И бархатные заградительные канаты, и обитые кожаными подушечками стены, прожектора, затуманенные глаза, струйки сигаретного дыма и сверкающие дорогой помадой губы, – все переливается оттенками красного, как и ее волосы.
Словно дискотека в аду, весь Лондон вспыхнул огнем.
Глава 16
И снова проматываем вперед три дня.
Мы с Сайраджем на выставке. Помните, он приглашал меня полюбоваться творчеством Магритта? Для меня это очередной шанс испытать новую стратегию и побыстрей забыть Люка. Я стою рядом с Сайраджем, моим предпоследним бывшим, и наблюдаю за тем, как он делает то, что у него получается лучше всего: пялится на прямоугольники. А картина это или экран телевизора, уже не так важно. Когда Сайрадж рассматривает картину, он таращится на нее почти в упор. Кроме того, в отличие от меня, он никогда не станет изучать маленькую беленькую табличку рядом с полотном: «Рене Магритт.Предательский образ. 1928-9. Холст, масло».
Я узнаю эту работу, да и вам она хорошо известна. На картине вроде бы изображена трубка, под которой находится надпись, уверенно сообщающая нам: «Ceci n'est pas une pipe». To есть «это не трубка».
– Тогда что же это такое? – вопрошаю я.
– Это картина, – самым серьезным тоном отвечает Сайрадж. – Смысл в том, что образ еще не является той вещью, которую он представляет. И это замечание было впервые сделано Магриттом в истории современного искусства. По крайней мере, вот в таком виде, оставляя зрителю свободу для глубокого обдумывания данного факта.
Сайрадж обожает исполнять роль знатока искусства. И, должна признать, в такие минуты он становится особенно привлекательным. Например, когда пытается помочь вам понять архетипы образов у Ротко или роль повторяющихся предметов на полотнах Уорхола. В этом ему равных не найти. Он все объяснит, все расскажет, и непонятное станет понятным. Кроме того, в его речи слышна истинная страсть. Словно в мире нет ничего более важного. Но это происходит с ним только на выставках живописи.
«Рене Магритт.Состояние человека. 1934. Холст, масло».
Да-да, это я тоже уже видела раньше. Кажется, на открытке. Здесь изображен холст на мольберте, стоящий перед окном, из окна открывается чудесный вид. Причем на картине и в окне один и тот же пейзаж, и этюд как бы перекрывает часть вида из окна.
Я посматриваю на своего экскурсовода. На этой картине игра между образом и реальностью подчеркивает то, что настоящий мир является только лишь плодом нашего воображения, порождением мозга.
Почему-то, стоя у этой картины про картину, я осознаю, что мне хочется поделиться с Сайраджем своими проблемами относительно работы.
– А ты не принимай все это слишком близко к сердцу.
– Все не так просто, как тебе кажется.
– Почему?
– Потому что мне приходится иметь дело с реальными, живыми людьми.
Он смотрит на меня озадаченно, словно не видит разницы.
«Рене Магритт,Изнасилование. 1935. Холст, масло».
Тело женщины нарисовано там, где должно быть лицо. Груди вместо глаз и половой орган вместо рта. Эта картина мне нравится больше всех. Тут сразу можно понять главный смысл. Смотришь на лицо, а видишь совсем другое. И мы все ведь такие, не только одни мужчины.
Вот я как раз именно сейчас этим и занимаюсь. Смотрю на Сайраджа, а вижу тысячу других вещей, которых здесь, может быть, и вовсе нет.
– А знаешь что, – заявляет он, отворачиваясь от картины и заглядывая мне в глаза. – Все обойдется, пройдет само собой. Так всегда бывает.
Мы заходим в бар. За чашечкой кофе по-ирландски и сигаретой, я начинаю надоедать ему своей пустой болтовней насчет Люка. Рассказываю о том, как он вел себя в баре 52, а потом еще распространяюсь про ту таинственную женщину.
– Я знаю, что сейчас ты так не думаешь, – говорит Сайрадж, – но у тебя и это пройдет. Ты проснешься в одно прекрасное утро и поймешь, что его в твоей голове больше нет. Ведь так же произошло и в отношении меня, верно?
– М-м-м… В общем, да. Хотя тут все немножко по-другому.
– Ну, спасибо, – обижается он. – Ты умеешь создать парню хорошее настроение.
– Да нет, не сердись. Я хотела сказать, что расстались мы совершенно по-другому. У нас это было обоюдное решение. Мы понимали, что все закончилось, и в этом был свой смысл.
– Я тебя понял, – кивает Сайрадж, высыпая в чашку второй пакетик сахара. – Как мудро заметила Силла Блэк, жизнь полна неожиданностей.
Мы заказываем еще по чашечке кофе, а потом на метро добираемся до его дома, чтобы остаток дня провести перед экраном телевизора. Мне, конечно, надо было бы ехать к себе. Не слишком приятно спать на узенькой софе. Но меня что-то остановило. И теперь, сидя рядом с ним и пялясь в светящийся экран с последними новостями, я начинаю понимать, что именно заставило меня вернуться сюда…
– Все относительно, – заявляет Сайрадж с таким важным видом, будто это он впервые пришел к такому выводу.
– Да. Я знаю. Но если бы сейчас началось землетрясение, я бы наплевала на него. Хотя ничего подобного тут произойти не может, верно ведь?
– Ну, я бы не стал это так категорично заявлять. Особенно если принять во внимание те изменения климата, которые происходят в последние годы.
– Разве землетрясения зависят от перемены климата?
– Наверное.
– Ну, хорошо.
Я на минуту переключаюсь на новости. «В небольшом израильском городке Кириате неизвестный палестинец-смертник взорвал себя у выхода из кафе. Пострадало двадцать человек…»
Все ясно. Я понимаю. Я просто эгоистичная пустая личность, которая раздувает свои проблемы до такой степени, что все остальное становится незначительным.
Мы продолжаем беседу, а телевизор омывает нас информацией, укутывает ею, как одеялом. И так было всегда. Но затем вечер меняется. То есть, меняется сам Сайрадж.
– А ты знаешь, что тебе сейчас нужно? – спрашивает он.
– Нет.
– Замкнуться на мне.
– Я даже слово это не выношу.
– Но это возможно.
Не знаю… Неужели один бывший любовник может вытеснить воспоминания о другом?
Мне вспомнился один совет, который я дала какой-то читательнице в этом году. Кажется, его напечатали в майском номере. Брошенная девушка пыталась искать утешения в объятиях одного из своих прежних ухажеров. «Не делай этого, – умоляла я ее тогда. – С твоей стороны это будет чудовищной ошибкой». И вот я сама теперь вознамерилась пойти по ее стопам.
Через час мы уже снова беседуем, раскуриваем косяк, и Сайрадж что-то объясняет мне насчет пустых мест, которые иногда требуется чем-то заполнять. Например, между образом и реальностью. Между работой и личной жизнью. Между любовью и сексом. Он выглядит таким серьезным, амбициозным и умным… Совсем как шестилетний ребенок, только что услышавший новое слово и пытающийся правильно произнести его. Экстр-р-ра-ор-рдинар-р-ный.
Голос Сайраджа, этот неторопливый тягучий тон человека, накурившегося марихуаны. Он как-то по-особенному влияет на окружающих, да? А Сайрадж все говорит и говорит, заглушая телевизор – там идет какой-то фильм с участием Мерил Стрип, что-то с плотом на пенящейся реке – пока у него не кончается косяк. Тогда он придвигается поближе ко мне, а я устало кладу ему голову на плечо. Я тоже обкурилась.
Мы молчим. По крайней мере, сейчас нам слова не нужны. Так здорово чувствовать, что рядом с тобой кто-то есть. Кто-то теплый и надежный.
Я еще не соображаю, что делаю. Я начинаю целовать его. Чуть позже он целует меня. Мы целуемся. Проходит несколько секунд и я, во время вспышки просветления, отталкиваюсь от него.
– Нам не надо бы этого делать.
– Чего? – спрашивает он, словно не понимает, о чем это я.
– Целоваться.
Он смотри на меня сонными глазами и, криво улыбнувшись, заявляет:
– А мы и не целуемся.
Проходит три минуты.
Сайрадж устроился сверху. Он полностью обнажился и позволил мне принять пассивную патриотичную позу на спине.
И теперь мои мысли убегают куда-то далеко за пределы стен его спальни, увешанных репродукциями Поллока.
Я размышляю о Фрейде.
Если быть более точной, то я рассуждаю о связи, на которую мне указал Сайрадж – между повторением и саморазрушением. Мы повторяемся и этим убиваем себя. Неужели все так просто?
– С тобой все в порядке? – интересуется он, делая паузу между шумными вдохами, словно проверяя, остались ли во мне еще признаки жизни.
– М-м-м… Пожалуй. Не останавливайся, – довольно убедительно мурлычу я, закидывая руки высоко за голову, теперь со стороны формой напоминая изящный бриллиант. Я закрываю глаза, и мои мысли снова отправляются путешествовать.
Да, мы действительно повторяем одни и те же ошибки, принимаем те же неудачные решения, но всегда ли это происходит преднамеренно? Неужели нам самим так интересно страдать? Неужели мы сознательно подкармливаем свою же боль?
Когда я снова открываю глаза, то вижу, что Сайрадж сильно разогнался и уже вышел на финишную прямую, на огромной скорости быстро входя и выходя из меня. И хотя человеческие существа (не считая китов) единственные, кто может заниматься сексом, находясь при этом лицом друг к другу, теперь я засомневалась в том, такое ли уж это преимущество.
Но такая скачка выводит меня из состояния задумчивости, и я забываю о Фрейде. Теперь я не могу не заметить и того, что изрядно истощена. Надо сказать, что Сайрадж является в самом прямым смысле отвратительным любовником. В обычной жизни, конечно, он намного симпатичней, особенно если принять во внимание его вечно сонные глаза и нежную улыбку.
Однако во время секса он успел превратиться в мерзкое существо. Глаза выпучены, рот стал жестоким и почему-то уменьшился в размерах, и все лицо искажено, словно он испытывает невероятную перегрузку. Трудно объяснить и то, что, пока он продвигается к конечной цели, то есть эякуляции, отчаянно вздыхая и пыхтя, он, похоже, даже не замечает под собой моего присутствия.
Часто говорят, что секс сближает людей, но сейчас Сайрадж, похоже, делает все для того, чтобы мы с ним отдалились друг от друга. Его артистический талант, который он проявлял чуть раньше, теперь сменился обывательским желанием поскорей закончить свое дело. И пока его яйца ударяются о мое тело, мне трудно определить, кем я являюсь для Сайраджа сейчас – сексуальным партнером или помощницей в акте мастурбации. Я, конечно, и сама не сильно стараюсь, чтобы развеять последнее предположение. Более того, я уверена в том, что, наверное даже бездушная кровать короля Эдуарда могла бы проявить больше сексуального воображения, чем я в данный отрезок времени.
Это не любовь.
Это не привязанность.
Это просто чистая биология, вот что это такое.
Соло-темп Сайраджа все нарастает, и через несколько секунд он начинает оглашать воздух нечленораздельными звуками и отдельными словами:
– Ух, да, фу, ах, давай, ну…
Потом он запрокидывает голову назад, как только до него доходит первая волна экстаза, после чего падает на меня, завершая свою дикую поездку на пути к расслаблению.
Как только мы восстанавливаем дыхание, то сразу начинаем «разбор полетов»:
– Наверное, нам все же не следовало этого делать, – замечаю я.
– Да, ты, кажется, права.
Он шарит рукой по тумбочке у кровати, пытаясь нащупать пачку сигарет, а я накрываю голову одеялом.
Наверное, Фрейд в чем-то все же был прав.
Глава 17
Глупая затея. Даже подумать о том, что вы сможете навсегда изгнать своих демонов из головы, – одно это уже смешно. Такое происходит, разве что только во сне.
И даже не во сне. Только не во сне. Да и как это возможно? Ну, хорошо, вы можете постепенно забыть о небольшом горе, например, пережить смерть своей собаки (милый мой Вудсуорт, я так тоскую по тебе!) или забыть о том, как Дездемона показала всему классу мою бородавку, когда мы были в бассейне (вот ведь гадина!). Но когда речь идет о чем-то очень серьезном, о том горе, которое глубоко врезается в ваш мозг, тут совсем другое дело. И чем настойчивей вы пытаетесь вычеркнуть неприятные воспоминания, тем навязчивей они пристают к вам, подобно отвергнутому любовнику. Вернее, именно таким вам представляется отвергнутый ухажер.
Ну, что касается моего отвергнутого любовника, то он чувствует себя великолепно и не думает унывать. Более того, он так весел и безмятежен, что я начинаю сомневаться, действительно ли я отвергла его. Поймите меня правильно. Я уже забываю о нем. Ну, почти что. И хотя трахаться с Сайраджем было непростительной ошибкой, все же дела у меня немного сдвинулись с мертвой точки. И та избирательная амнезия, которая приходит вместе с любовью, почти исчезла. Теперь я вижу его таким, каким он был на самом деле. Обманщиком, самовлюбленным идиотом с бегающими глазками. Тощим и бритоголовым жалким нытиком.
Но память – штука забавная. Я хочу сказать, что мы почти не помним того, как именно происходило то или иное событие в вашей жизни. То есть само событие мы, разумеется, помним, но кое-какие его подробности со временем начинают меняться в нашей голове.
Например, все то, что когда-то казалось мне весьма значительным, те самые пустые слова, которыми он разбрасывался с такой легкостью и которые я так долго хранила в своей груди, как что-то теплое и дорогое, теперь практически все выветрились и забылись. Отныне они для меня не значат решительно ничего.
Более того, все то, что я в свое время старалась не замечать, некоторые несовпадения и шероховатости, которые я пыталась сгладить, теперь являются передо мной, как знамения, которые я раньше почему-то упускала из виду. Ну, разные значимые мелочи.
Например, то, что он постоянно всех и вся поправлял.
Как он отбрасывал прочь любую идею, которая зародилась не в его голове. («Что это еще за наука такая?» – сердился он всякий раз, когда я преподносила ему новую теорию касательно презервативов.)
Или даже то, как он произносил «Ты выглядишь великолепно» всякий раз, когда я задавала ему извечный вопрос, навеянный воспоминаниями о Хепберн: «Как я выгляжу?»
Или как он отвергал новых знакомых с первого взгляда, давая им жестокую оценку и больше уж никогда при этом не изменяя своего мнения. (Сайрадж – псевдохудожник, Фиона – мисс Ханжа, Стюарт – придурковатый малый.)
Но больше всего мне запомнилось, каким он становился в окружении своих товарищей. Он даже курил по-другому: вдыхая дым, поднимал голову вверх и смотрел в потолок, затем выпускал струйку дыма через левый уголок рта, после чего принимался яростно постукивать по сигарете указательным пальцем, расположив ее строго над пепельницей (а со мной он неизменно сбивал пепел с сигареты ногтем большого пальца).
И это очень важно. Поверьте мне.
Итак, таковы мои мысли о Люке. Впрочем, ничего нового здесь нет. Но сейчас, именно сейчас, я думаю не только о нем. О том, кто сумел меня порядком удивить. Нет, это даже не Сайрадж. Это Алекс. Помните, как я себя чувствовала, когда впервые увидела его после долгого перерыва рядом с Дездемоной?
Когда я говорила, что он очень изменился, я вас не обманывала. Особенно если взять все перемены и посмотреть на него, как на цельную личность.
Он стал значительно выше.
Шире в плечах.
Лицо приобрело мужественные черты, они тоже как бы раздвинулись в ширину. Все прыщи и пятнышки бесследно исчезли. Их место заняла золотистая бархатная щетина, ровно растущая на его щеках.
Даже глаза у него стали другими. Хотя, конечно, они по-прежнему темно-карие, но теперь взгляд их тверд и решителен. Та паника, таящаяся в их глубине, которую я могла распознать десять лет назад, растворилась. У него поменялся вкус в одежде. Безразмерные штаны, мешковатые джинсы и отвратительный спортивный костюм, которые он предпочитал в школьные годы, уступили место более привлекательным нарядам. Потертые, плотно обтягивающие, джинсы и опрятный черный трикотажный джемпер. Он принадлежал к тем немногим молодым людям, которые, одеваясь по моде и со вкусом, могли запросто позволить себе сказать: «Мне наплевать, как я выгляжу», поскольку выглядят безупречно.
Но наверное, самая замечательная перемена – ту, на которую я обратила особое внимание в течение первых десяти секунд, – та, что произошла с его походкой. Трудно было даже поверить, что ему потребовались на это всего лишь девять лет, а не целая эпоха. Неуклюжая подпрыгивающая походка куда-то подевалась. Теперь, без сомнения, можно было сказать, что он успел превратиться в полноценного мужчину из плоти и крови. (И его преображение прозвучало даже в его приветственной фразе: «Ух ты, Марта, а ты почти не изменилась, все такая же!», что, правда, немного меня встревожило. Неужели с тех пор, как мы закончили школу, мы жили в разных временных отрезках?)
В течение вечера я заметила и другие перемены, не относящиеся к его телу.
Он постоянно улыбался.
Он перестал заикаться.
От него исходил приятный аромат «Хьюго Босс», а не «Инсинья».
Разговаривая со мной, он смотрел мне в глаза, а не таращился на грудь.
Он произносил такие фразы, как, например: «Жаль, что в современном мире успех в основном стал измеряться с финансовой стороны».
И он уже не говорил такой ерунды, как раньше: «Эй, Марта, чо за дела, что ты задумала, хитрюга?»
И если бы не очевидный факт, свидетельствующий о моей связи с Люком, я бы, не колеблясь, дала ему десять баллов из десяти возможных по своей системе оценки мужчин «С-Ним-Бы-Я-Трахнулась». Ну, ладно, может быть, девять целых и пять десятых. Не хватающие полбалла означают, что у Алекса имеется избыточный вес. Совсем немного, но он все же толстоват. Особенно это заметно по его лицу. Но он же шеф-повар, в конце концов. И эта полнота ему даже идет. То есть подходит к его нынешнему «я».
От него веет теплом. Это положительная личность. С ним удобно.
Так что, наверное, он все же заслуживает десяти баллов.
Но я думала не совсем так. В то время у меня еще был Люк. Тощий обманщик и жалкое существо. Сексуальный, роскошныйтощий обманщик и жалкое существо. А у Алекса была Дездемона.
Она и сейчас у него есть.
У Алекса есть Дездемона. Поэтому я так и не рассуждала. Да и сейчас не могу.
Так ли уж не могу?
Нет.
И никаких замыканий на новом субъекте.
