Текст книги "Первый удар. Книга 3. Париж с нами"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
У руля в решительные минуты

Видимость обманчива. Хоть на столе и устрицы, и рыба, и ракушки, но Анри и Поль отнюдь не пировали, а только наспех перекусили.

Да и Полетта ничего плохого не подумала, просто хотела их поддразнить. Она не знала о пароходе, так как все утро убирала в комнатах, а в мясную даже не заходила – там по случаю предстоящих праздников полно народу. Ну, а для хозяина и Жизели прибытие парохода с горючим не такое уж важное событие. Они и не подумали сообщить об этом Полетте. Вообще для Жизели, после ее истории с американцем, нет на свете важных событий. Она ничем не интересуется, на все смотрит мрачно. Вот почему обо всех происшествиях Полетта узнала, только вернувшись к Франсине. Она немедленно побежала к себе, но не для того, чтобы извиниться за свой выпад, она о нем и думать забыла.

– А женщин вы предупредили? Раймонда знает? – спросила она.

– Да, но ты бы сама еще к ней зашла. Может быть, ей понадобится твоя помощь, – предложил Анри.

– Ладно. Франсине я все объясню, вместо меня около нее подежурят подруги…

– Как хочешь, решай сама.

Те полчаса, которые ушли на завтрак, вовсе не были потеряны. По многим причинам, а главное потому, что у Анри резко переменилось настроение. Бывает же так! Неизвестно, что́ выбьет тебя из колеи, и ты весь день сам не свой. Если ты не сделаешь хоть небольшой передышки, душевное смятение так тебя и не покинет, даже если ты этого не замечаешь. Передышка всегда полезна. Можешь в это время ни о чем не думать или думать о пустяках, душевное равновесие придет само собой.

Все утро Анри испытывал какое-то недовольство общим положением и самим собой. Дурным настроением и было вызвано его поведение во время демонстрации. Он злился и не мог понять, что именно не ладится. Если знать, как в случае с Робером, можно бороться… А когда сражаешься, то перестаешь обо всем этом думать. Теперь у него было такое чувство, будто он поспал. Анри все понял. Во всяком случае, так ему кажется. Действовать, пожалуй, он будет в том же направлении, но исчезло подавленное настроение. До сих пор Анри только ощущал, почти физически ощущал, всю тяжесть борьбы. Как-то туманно, подсознательно, он чувствовал, что не может совладать с событиями, и они его захлестнули. Сейчас он хладнокровно, спокойно оценил положение. Оно тяжелое, но все же, надо признать, суровая правда лучше, чем то смутное недовольство, которое терзало Анри все утро.

В данном случае ясно: наступление ведем не мы. Противник выбрал самые благоприятные для себя условия, место, время. Он делал ставку на внезапность и на многое другое. Вот откуда это ощущение, что все действия докеров не продуманы, не организованы, бессмысленны. Вот почему – стоило наладить одно, как немедленно возникало что-то другое… Что и говорить, всякая борьба имеет свои трудности. Но разве сегодняшнее положение можно сравнить с тем, когда ты сам организовал борьбу, подготовил ее, руководишь ею, как, например, во время забастовки… В этом случае успех, одержанный в чем-то одном, влечет за собой новый успех, даже если в конце концов и не удается добиться полной победы. Продуманную, подготовленную общими усилиями борьбу ведешь с самого начала с воодушевлением, и каждый успех придает тебе новые силы…

Но когда первый удар наносит враг, эти благоприятные условия отсутствуют, и весь твой боевой опыт оказывается бесполезным. Так было и во время борьбы против отправки пароходов в Индо-Китай. Тогда удалось достичь лишь частичной победы. Но никогда еще все это не ощущалось так ясно, как сегодня… Да и понятно: ведь этот первый удар врага был не шуточным. Американский пароход с горючим стоит у вас под носом, но попробуйте до него добраться! Вас отделяет от него узкий мол длиной с километр, запруженный охранниками… Совершенно ясно, во всяком случае на первый взгляд, что разгрузка и погрузка парохода целиком во власти противника: он может делать все, что ему захочется. А ведь цель борьбы – помешать разгрузке. Какая же может быть иная цель? Пусть будут одержаны какие угодно успехи, как, например, сегодняшняя демонстрация металлистов, пусть удастся демонстрация, назначенная на завтра, все равно, – если это не приведет к срыву разгрузки парохода, – все это будет бесполезным разбазариванием сил, мелкими победами, лишенными всякой ценности, как фальшивые монеты… Все это так, но нельзя же назвать пустячным делом то, что столько людей поднялось на борьбу. Такие вещи всегда приносят пользу… Но все же цель кажется еще недосягаемой. Почти недосягаемой. Высокая стена стоит между успехами, достигнутыми докерами, и целью их борьбы. Эту цель временами даже теряешь из виду… Да, теперешнее сражение не похоже на все предыдущие. Но никакая паника не может быть оправдана, даже если ты предвидишь поражение, даже если оно кажется тебе ужасным. Ты должен сознавать, что поражение возможно – вот отправная точка. И лишь то, что удастся пядь за пядью отвоевать у врага, отодвинув тем самым поражение, должно считаться достижением и придавать уверенность… Но откуда черпать воодушевление? Как же сражаться и возможно ли вообще сражаться?

Возможно, если помнить: борьба в таких условиях – сама по себе уже огромный успех. Каков бы ни был конец, еще никогда в истории не бывало, чтобы такие усилия народа оказались напрасными. Во всяком случае, раз столько людей пришло в движение, будет проведена глубокая пропашка…

Возможно, если не забывать: народные массы перешли в наступление повсюду, во многих других уголках Франции, да и во всем мире.

Анри, тот может быть и способен помнить обо всем этом, но как же остальные? Многие видят в первую очередь только то, что у них прямо перед глазами.

Дэдэ был прав, предостерегая коммунистов от чрезмерных взлетов и падений. На этот раз каждая победа с трудом разрушала то, что предпринимал противник. Отдаешь себе в этом отчет уже после. Нельзя, упиваясь очередным удачным ударом, считать, что он приблизил тебя к победе, как это бывает в тех битвах, где преимущество на стороне рабочих. Если ты потеряешь голову от восторга, тебя неминуемо ждет глубокое разочарование и ты впадешь в отчаяние. У тебя все время будет такое чувство, что, затыкая одну дыру, ты пробиваешь рядом еще большую.

Значит, лучше, намного лучше, смотреть правде прямо в глаза. Это требует твердости и выдержки гораздо больших, чем тебе это свойственно. Ты должен, ничего от себя не скрывая, взвесить все возможности потерпеть поражение, а это не шуточное испытание… Для этого нужно заставить замолчать свои собственные чувства, а главное – суметь ввести в определенные рамки гнев и ненависть тех миллионов людей, чьи интересы ты защищаешь. И если ненависть и ярость этих людей могут тебе помешать быть хладнокровным, хладнокровным для их же блага, ты должен бороться и против этого.

Итак, в решающие моменты ты у руля. Пусть в это время все судно вопит от радости или отчаяния, ты обязан следить за своим сердцем, как за рифами в море.

* * *

Когда после завтрака Анри, как было договорено, зашел к Клеберу, он чувствовал, что нашел в себе это необходимое равновесие. Борьба по-прежнему велась с переменным успехом и, видимо, должна была продолжаться в таком же духе и всю вторую половину дня. То один, то другой товарищ переходили от восторга к унынию. Хотя противнику и наносились удары, но он, со своей стороны, отвечал с неменьшей силой… Прошли часы, и многие увидели над собой сплошные тучи; это были как раз те товарищи, которые вначале обольщались больше всех.

Появление эсминцев, конечно, оказало гораздо более сильное воздействие, чем вся агитация докеров. Сразу же с десяток завербованных утром грузчиков отказались идти на пароход… Таким образом, для разгрузки оставалось из утреннего набора человек пятнадцать и среди них всего двое профессиональных докеров. Хорошо!

Для безработных появление эсминцев тоже было решающим. Многих не пришлось даже уговаривать, они заявили пришедшим к ним товарищам, что все уже обдумали и работать не пойдут, какими бы последствиями это ни грозило… Опять хорошо…

Но все же двадцать пять безработных согласились пойти на пароход. Таким образом, теперь на разгрузку уже оказалось набрано человек сорок. Больше, чем утром…

Правда, много надежд возлагали на летучие пикеты, и не без оснований. Упреки Брасара по адресу докеров были несправедливы. В пикетах приняли участие все докеры до единого, – такого успеха даже не ожидали. Но… Еще одно «но»… Охранники решили заблаговременно принять меры и, не дожидаясь прихода завербованных на пароход грузчиков, разогнали пикеты. Это не составляло для них особого труда, тем более за соответствующее вознаграждение. Заодно они схватили с десяток коммунистов. И не вслепую. Выбрали лучших: Гиттона, Гриньона, Пьера Руже, «Болтуна»… Охранники хорошо знали в лицо «зачинщиков». И доказали это на деле. В результате завербованные и безработные прошли в порт не задерживаясь, без всяких помех, как письмо проскальзывает в почтовый ящик. Лишь некоторых из них удалось перехватить на отдаленных уличках, где не было патрулей охранников… Что же касается листовки к безработным, то ее не смогли распространить и она не принесла никакой пользы…

Теперь с крановщиками. Казалось, здесь-то одержана крупная победа. Их всех удалось повидать. И все они отказались выйти на работу. А ведь с крановщиками потруднее, чем с остальными, – их мало и среди них всего несколько коммунистов. Не поговорили только с Полем Гранэ, с тем самым, который был уволен за то, что дал пушке упасть в море. Решили – с ним нечего опасаться. Во-первых, он уволен, а кроме того, его поступок сам за себя говорит. Не святым же духом пушка полетела вниз? Как все это случилось, никто, наверно, никогда и не узнает… Но то, что произошло сейчас с Гранэ, лишний раз доказывает – надо учитывать все. Пришли к нему вербовщики и поставили условие: «Будешь сегодня разгружать – тебя вернут на кран! Нет? Значит уже никогда не получишь в порту работы! А в твоем возрасте, с твоей семьей…» Некому было оказать ему поддержку, и Гранэ сдался. Побеседовали бы с ним товарищи до прихода вербовщиков или даже после, и его наверняка удалось бы отговорить. Он из тех, кому легко растолковать, что к чему. Спохватились только тогда, когда увидели, что, несмотря на все, один кран работает… Оказалось, что управляет краном Гранэ – его провели в порт, как преступника, в сопровождении двух охранников. Но пришел он добровольно, никто его насильно не тащил. Да оно и видно: кран-то разгружает пароход…

Итак, на каждое «хорошо» было свое «но».

На остальных предприятиях города демонстрация протеста прошла гораздо хуже, чем на верфи. Ведь верфь является частью порта, и прибытие эсминцев там вызвало волнение большее, чем где бы то ни было.

В результате всего этого с трех часов дня – сомнений никаких не оставалось – началась разгрузка парохода. Сперва она шла вяло, а потом закипела вовсю, насколько это можно было заметить издалека.

Чтобы помочь Гранэ, так как другие краны не работали, пустили в ход погрузочные мачты. Они безостановочно вылавливали груз из трюмов, поворачивались, нагибались, выпрямлялись и снова вылавливали добычу, и стрелы их раздвигались и складывались с тем же безразличным видом, с каким раскрывается и закрывается веер.

Как стало известно, на разгрузке работали и солдаты. В их обязанности входило переносить бочки на американские грузовики, которые, двигаясь гуськом по молу, подъезжали к причалу и выстраивались вдоль пристани.

До парохода по морю всего один километр, кажется – рукой подать…

Паршивое зимнее солнце освещало эту картину, лучи его играли на носу эсминцев.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Связанные по рукам и ногам

Далеко в открытом море поднимается туман. Скоро начнет темнеть. И тогда наступит самый страшный момент – уже ничего нельзя будет сделать.

Сейчас, связанные по рукам и ногам, докеры могут лишь наблюдать за пароходом. Пройдет всего пять часов, даже меньше, и станет темно.

На сегодня все кончено.

Ничего нельзя сделать!

Вдоль пристани стоят машины с горючим и ждут. Чего они ждут? Конечно, наступления темноты. А как им помешать? Опять все сводится к тому же: был бы полный рабочий день… кончилась бы смена… Но что можно сделать сегодня? Как ни верти – выхода нет.

На самом пароходе приходится рассчитывать на агитацию тех нескольких человек, которые в последнюю минуту одумались и решили растолковать все остальным. Но они далеко не орлы, кроме двух, – двух безработных, хороших коммунистов, которые специально для этого и пошли на пароход. Один из них, Пьер Сэн, прозванный, конечно «Святым Пьером»[8]8
  Сэн – по-французски святой. – Прим. перев.


[Закрыть], второй – Марсель Шевалье.

Но при всех условиях сегодня, к сожалению, главное не разгрузка парохода.

Все равно, почти наверняка, ничему нельзя помешать ни сегодня вечером, ни ночью. С этой мыслью надо свыкнуться. Мечтать о другом можно, но это все же остается лишь мечтой. А противник не дремлет – и мечтать опасно.

Стоять и смотреть на пароход, на дорогу, по которой вот-вот поедут грузовики, раздумывая над тем, что сегодня невозможно осуществить или что явится просто авантюрой. Или ждать чуда и «самопольщаться», как говорит Клебер, – никто не решается его поправить из боязни прослыть педантом… Все это лишь пустая трата драгоценного времени, необходимого для другого, для того чтобы подготовить завтрашнюю борьбу. И ты выполняешь свою работу, хотя у тебя такое ощущение, будто в погоне за призраком ты упускаешь добычу.

До чего же нелогично готовиться к завтрашнему дню и ничего не предпринимать сейчас, когда такое творится на твоих глазах! Но иногда надо уметь быть нелогичным… Самое ужасное, что логики требует сердце… А разум, тот не требует… Другими словами – нельзя принимать свои желания за реальные возможности.

* * *

Все это может понять один человек, когда он ясно представляет себе положение и держит себя в руках, контролирует свои мысли и чувства, управляет ими… Но сотни людей!.. Ведь сколько голов, столько и умов…

И большинство мужчин и женщин сегодня подавлены ощущением обреченности.

Зачем же говорить о завтрашнем дне?

Какое может быть завтра?

Все понимают одно: пароход разгружен, вот-вот будет разгружен, и этому нельзя помешать.

Ведь столько времени готовились к этому, готовились преградить путь пароходу! Еще сегодня утром все, казалось, было приведено в движение, тщательно продумано, все до мелочей; на это было потрачено столько труда, столько сил… И вот, в одно мгновение – все рухнуло… Удивительно, до чего же всегда молниеносно наступает развязка, – как победа, так и поражение. Казалось, вся длительная подготовка, на которую ушло столько часов, столько дней, за какие-нибудь несколько минут пошла насмарку.

И словно для того, чтобы еще усилить это ощущение обреченности и безысходности, охранники сняли осаду столовки и очистили вход в пивную «Промочи глотку». Теперь можно было беспрепятственно наблюдать за всем происходящим на молу… Особенно из пивной. Несмотря на холод и вечернюю сырость, на надвигающийся туман, в помещении почти пусто. Люди столпились у входа в пивную и рядом во дворике, стараясь, пока еще светло, ничего не пропустить, и все чего-то ждут…

Зажглись фары грузовиков. Потом прожекторы на пароходе.

На улицы города вышли не только докеры. Тут и металлисты и рабочие со склада, много женщин…

Враг, уверенный в своей силе, собирается превратить разгрузку в великолепное зрелище, в ночной парад. Он не допустил рабочих к причалу, но предоставил им возможность присутствовать на спектакле.

В городе много мест, откуда пароход «находится в поле видимости». И всюду толпится народ. Посмотрите, верх бульвара Себастьен-Морнэ усеян сидящими прямо на земле людьми. Поеживаясь от холода, потирая замерзшие руки, они всматриваются вдаль. В просвет между базой подводных лодок и высокой дамбой порта великолепно виден причал. Там, где бульвар спускается вниз, приходится уже стоять на тротуаре, но и отсюда можно наблюдать за пароходом. Многие смотрят из окон, некоторые повисли на ограде, как обезьяны, просунув ноги в отверстия решетки. Еще ниже, минуя ворота порта, бульвар сворачивает в сторону, а решетка тянется вдоль развалин. Здесь тоже полно людей, одни вскарабкались на стены разрушенных домов и смотрят, вытянув вперед шею, другие стоят на грудах кирпича и камней, им явно неудобно и они поддерживают друг друга… Камней здесь достаточно и руки так и чешутся… Но в кого бросать? Даже охранников не видно, они отошли вглубь порта в полной уверенности, что сейчас колючая проволока служит достаточным препятствием для толпы… После развалин портовая ограда обрывается и идет участок бывшей «ничейной земли». Раньше, до того как здесь протянули колючую проволоку, все проходили в порт не через ворота, а через этот пустырь. Здесь как раз стоит барак, в котором помещается столовка; барак разделен проволочным заграждением на две части, и у него два выхода: один в порт, другой в сторону города. Так бывает в некоторых пограничных домах: рай для контрабандистов. И дверь, выходящая в порт, никем не охраняется. Через нее могло бы пройти сколько угодно народу, без всякой борьбы… Хорошо, окажется толпа в порту, а дальше?.. Нечего и думать о том, что это может сорвать разгрузку парохода, слишком мало здесь докеров и рабочих, да и надо было об этом подумать заранее, все организовать… Барак стоит на высоком бетонном основании, и с верхних ступенек лестницы тоже можно разглядеть причал. Виден пароход и из окон. Во времена «Дьеппа» докеры укрепились в этом бараке и оказались в более выгодном положении, чем охранники. К сожалению, во втором этаже столовой всего два окна. А большой зал, в котором сегодня происходило собрание, находится внизу, и окна его – на уровне земли, из них ничего толком не увидишь. Несколько в стороне от барака, на склоне – и снова на развалинах – ярусами, как в цирке, стоят люди. Бульвар идет в гору, по правую его сторону расположились домики, из-за них выглядывают фонари – им причал виден лучше всех. Потом дома кончаются, а бульвар все продолжает подниматься. По другую его сторону разбросано несколько низких строений и среди них пивная «Промочи глотку» с ее покатым двориком. Еще выше открывается вид на весь берег, голый, ничем не защищенный от ветров, с торчащей водонапорной башней, с бараками, окружающими ее, а чуть подальше здание бывшей школы, где теперь живут докеры. Там в нескольких окнах уже зажегся свет. Наверное, и оттуда можно за всем наблюдать, но кому сейчас охота идти домой? Вдоль берега тянется шоссе, обрамленное фонарями, оно делает крутой поворот за бывшей школой, метрах в двухстах от нее. По этой-то дороге и пойдут на склад грузовики. Сколько им предстоит проехать? Пожалуй, не меньше километра. Дорога теряется вдалеке, среди пустынного берега, на ее пути только одна деревушка, где раньше стояло с десяток домов; в сорок четвертом году они были сметены с лица земли американскими бомбардировщиками. Только три домика, немые свидетели этой драмы, уцелели среди развалин, и в них, как это ни странно, живут люди. В одном – какой-то крестьянин, а в других – неизвестно кто. Обходя домики, шоссе петляет и сужается до размеров проходившей здесь некогда проселочной дороги.

Что и говорить, людей на улицах много, но все они вышли лишь поглазеть на зрелище. Их воротит от этого спектакля, он разрывает им сердце, так же, как и всем тем, кто остался сидеть дома, хотя знает, что сегодня здесь должна высадиться смерть. Но их еще недостаточно воротит, у них еще недостаточно болит сердце, чтобы самим, стихийно, или по первому зову образовать разумную, сильную, сплоченную толпу, как бывало в дни больших побед. Толпу, которая, сметая на своем пути все препятствия, могла бы пробиться на мол, обосноваться там, как опущенный на стол кулак, и твердо сказать: нет! Закрыть трюмы и, в свою очередь, отрезать путь к молу.

Но все же многим из этих людей кажется, что здесь они стоят на посту. И кто знает? Все может быть!

Зажегся маяк дамбы, и небо закружилось над головами людей. За маяком вспыхнули тонкие лучи прожекторов эсминцев и принялись шарить по сторонам, как бы исследуя, достаточно ли плотна темнота. Но ночь еще только спускалась на землю. В сумерках неясно проступали бледные, еле заметные полоски лучей, и лишь к северу, там, где возвышались черные скалы и небо было покрыто тучами, полоски вырисовывались более отчетливо и, похожие на рога улиток, осторожно прощупывали воздух.

Вызывающее поведение врага еще больше подавляет людей: на такой вызов… и нечем ответить!

Никогда еще с такой силой не ощущалась тяжесть надвигающейся ночи. Вместе с нею на сердце камнем ложится все то темное, гнусное, страшное, что происходит в мире. Вспоминаешь о крови народа Кореи; о заболоченных рисовых полях, в которых скрываются партизаны Вьетнама, лесах, куда уходят женщины, дети, старухи и старики с длинными редкими усами, о наших вьетнамских товарищах, самых близких из всех братьев; о великих негритянских народах, которые рассеяны чуть не по всему свету; их нищета, может быть, менее бросается в глаза, потому что они совсем голы; о вечно голодающих жителях Индии; о трущобах во всех портах и крупных городах капиталистического мира; о Берлине – бомбе замедленного действия в самом сердце Европы; об испытании атомного оружия в Соединенных Штатах и обо всем том, что пишут о новом оружии…

Сегодняшняя ночь как бы вобрала в себя все это. Сейчас здесь все темные силы мира пытаются создать себе предмостное укрепление.

С одного из эсминцев высоко в небо взвивается ракета и, еще усиливая ощущение одиночества и беспомощности, заставляет вздрагивать. Ракета разрывается в воздухе и дождем падает вниз. И тут же, словно в ответ, взлетает другая ракета со второго эсминца. Теперь они решили устроить фейерверк!.. Говорят, в супрефектуре все окна ярко освещены, как во время праздника. Там готовятся к приему американских властей. Собираются вспрыснуть свой бензин шампанским.

Некоторые в толпе даже удивлены, почему не последовали новые ракеты…

В супрефектуре вспрыскивают тот самый бензин, который гудит в бомбардировщиках над Кореей; тот самый бензин, который заключен во всепожирающем огне напалма и в чудовищном дыхании огнеметов; тот самый бензин, которым поливают костры линчеватели негров. Тот самый бензин…

Кто это только что утверждал, что бензин не оружие?..

* * *

– Просто невероятно…

– Хоть пароход и торчит перед глазами, а все-таки не верится…

– Мы-то хороши – стоим сложа руки и смотрим!

– Что же ты предлагаешь?

– Откуда я знаю? Ведь не я руковожу.

– Эх, все мы прошляпили! Гляди! Гляди! Теперь-то уж они начнут привозить все, что захотят.

– Но ведь у нас есть еще завтрашний день. Можно…

– Заладили: завтра, завтра… Завтраками нас кормят. А то, что уже успели разгрузить, по-твоему что? Чепуха?

– Да сколько еще выгрузят за сегодняшний вечер и за ночь! Что с возу упало, то пропало!

– До завтра они пожалуй успеют все кончить. Знаешь, сколько можно разгрузить за полдня да за ночь!..

– Да, уж если мы сегодня не сумели им помешать, то что же мы придумаем завтра?

– Раз они смогли начать, значит и дальше пойдут – брешь пробита.

– Главное, что они успеют полностью разгрузиться. А на кой чорт нам нужен завтрашний день?

– Чтобы протестовать, кричать, размахивать руками! Воду толочь!

– Ох, и поиздеваются завтра над нами! Вот увидишь, что напишут в газетах.

– Они еще скажут: вся эта ваша шумиха – одна форма, достоинство свое стараетесь не уронить, пыль в глаза пускаете.

– По мне, надо действовать именно сегодня. А удастся им выгрузить бензин сегодня – только вы меня и видели!

– Да ведь уже ясно: на сегодня нечего и надеяться! Сам видишь – это невозможно.

– Вот в том-то и дело. А раз мы все проморгали, то на что мы вообще годимся? Да и сколько можно отступать?

– Если позволить вертеть собой как угодно, то скоро мы так докатимся до тридцать девятого года.

– И скоро нам останется лишь одно: хорониться, чтобы не схватили…

– Ты говоришь, скоро? Уже сейчас надо прятаться. Те, кого взяли сегодня утром, будь уверен, засели надолго. Это тебе не обычная демонстрация.

– Американцы орудуют. Того и гляди наступит катастрофа. А если опять допустить войну, то…

– Да, борьба будет не на жизнь, а на смерть.

– Сколько опять народу погибнет!

* * *

Пожалуй, это самые мрачные из тех разговоров, которые ведутся сейчас в толпе продрогших, угнетенных поражением людей. Эти люди и в обычное-то время говорят мало, а в этот вечер особенно. И вырывается у них лишь небольшая часть того, что наболело на душе, что невозможно уже сдержать, что выводит из равновесия.

Во всякой тяжелой борьбе бывают минуты, когда поражение кажется неизбежным и людям уже слышится сигнал к отступлению. На душе становится невыносимо тоскливо, словно капля яда разъедает ее. Еще немного – и может начаться паника.