Текст книги "Первый удар. Книга 3. Париж с нами"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Подруги

Помещение Союза женщин резко отличается от помещения секции. Все здесь блестит, как начищенный медный кран. У хорошей хозяйки так сверкает кухня.

В секции тоже не грязно, хотя там и довольствуются поверхностной уборкой. Время от времени сухой щеткой кое-как подметут пол – и все, лишь бы убрать основной мусор: всякие скомканные бумажки, окурки, пепел от трубок, стружки от карандашей… А у женщин не жалеют ни мыла, ни воды. Окна, стены, плитки на полу – все так и сияет. И паркет в зале для собраний до того натерт, что хочется танцевать. Здесь даже доходят до такой роскоши, что смахивают пыль метелочкой из перьев. Сразу видна разница между мужчинами и женщинами: те слегка пройдутся щеткой по полу, а эти – тщательно вытирают пыль метелочкой. Разница не только в уборке помещения. Женщины и старый мир почистят на свой лад. Они во всем дотошнее мужчин.

Помещение женщин – это только так говорится. В секции женщины, понятно, тоже у себя, наравне с мужчинами. А вот почему-то все они, даже коммунистки, чувствуют себя гораздо непринужденнее и уютнее в своем Союзе, чем в секции или на улице Эпэ, в федерации.

Дело не только в чистоте и порядке. Просто здесь все милее сердцу. Стены разговаривают с вами, улыбаются вам. Только войдете сюда – и у вас сразу становится светлее на душе. И дело тут вовсе не в освещении – здесь так же, как и в секции, окна выходят на мрачную, грязную уличку с такими же облезлыми, перекосившимися аркадами, от которых кажется, что уличка ковыляет, словно старуха, да она и в самом деле древняя. В Союзе радуют глаз развешанные по стенам цветные журналы и фотографии. Вас сразу же, как только вы войдете, покоряет и согревает удивительный взгляд больших глаз Даниэли[9]9
  Даниэль Казанова – французская патриотка, героиня Сопротивления, замученная гитлеровцами. – Прим. перев.


[Закрыть]. И другие портреты, здесь их много. Посмотрите на Жанетту[10]10
  Жанетта Вермерш – жена Мориса Тореза, вице-председатель Союза французских женщин. – Прим. перев.


[Закрыть]: она снята летом, по-видимому, во время какого-то праздника, на лугу. Открытое, милое жизнерадостное лицо, простая прическа, которой не страшен никакой ветер, широкая блузка с откидным воротничком. Прекрасный портрет! Он еще прекрасен и тем, что многие женщины Франции, лучшие из них, узнают в этом близком, понятном образе как бы самих себя.

Но сегодня Полетта, войдя в помещение Союза, не обратила внимания на все эти привычные вещи, ее поразило другое: среди подруг она увидела Люс, жену Декуана…

Кровь бросилась ей в голову. Подруги, наверно, ничего не знают. В листовке, разоблачавшей провокацию на складе, не было никаких подробностей, имя Декуана не называлось.

Но Полетте это известно.

Даже ни с кем еще не поздоровавшись, она бросает Люс в лицо:

– У тебя хватает нахальства приходить сюда?!

И тут же Полетта рассказывает женщинам подробности той провокации. Они, побледнев от возмущения и негодования, не могут найти слов. Люс как-то сразу сжалась и, ничего не отвечая, опустила голову. Возможно, она и плачет.

– Ты-то знала о том, что они собирались сделать! – продолжает Полетта, протягивая руку к Люс, словно собираясь ее схватить… – Ты была там! Слышала все!

Люс поднимает голову и смотрит на Полетту. Она действительно плачет, но беззвучно – слезы текут по щекам, как дождь с безоблачного неба. У Люс все то же миловидное, женственное личико, но во взгляде уже появилось какое-то новое выражение, какая-то фальшь. Сейчас она мертвенно бледна и ее темные волосы кажутся еще темнее. У нее дрожат губы, но она молчит.

– Почему ты не дала нам знать?

Люс снова опускает голову и направляется к двери. Полетта, пропуская ее, отодвигается в сторону. Женщины по-прежнему молчат. Открыв дверь, Люс оборачивается. Она больше не плачет. Все ждут, что она начнет упрекать, ругаться, угрожать. Ничего подобного. Она говорит удивительно спокойным, естественным голосом:

– Тем хуже! Ведь это единственное, что у меня оставалось.

В эту минуту из ее взгляда исчезла всякая фальшь.

– Что ты хочешь сказать? – тихо спросила Полетта.

На нее нахлынули воспоминания детства, еще совсем недавнего детства. Школьница Люс, похожая на нее самое, на Франсину, наивная, чистая, как они все, другими словами – с душой, открытой и для хорошего и для плохого, не защищенная от всех ударов судьбы. У Полетты это не глупое умиление, а скорее вера в человека. Она хватается за соломинку. А вдруг Люс еще не окончательно потеряна? Что означают ее слова?

– Так ты объясни, почему ты немедленно не сообщила нам? – спрашивает снова Полетта, но уже гораздо мягче и берет Люс за руку. – Неужели ты способна была допустить это?

Люс продолжает стоять в открытых дверях. На голубоватый камень у ее ног падает несколько капель. Нехватает еще, чтобы сегодня после обеда пошел дождь!

– Я побоялась, – отвечает Люс.

Она смотрит прямо в лицо своим бывшим подругам. Ее снова начинают душить слезы, она выдергивает свою руку у Полетты, которая и не старается ее удержать, и выбегает из комнаты, сильно хлопнув застекленной дверью. По-видимому, это и останавливает женщин; ни одна из них не делает попытки вернуть Люс, чтобы расспросить ее подробнее, попробовать разобраться в ее переживаниях. Нет, это уж чересчур! Но все же подруги в нерешительности переглядываются и молчат.

– Видно, боится мужа. Он ее бьет, – прерывает наконец молчание Раймонда.

– Но, говорят, она теперь пьет вместе с ним.

– Одного поля ягода. Была бы она лучше его – ушла бы.

– А куда она уйдет?

– И потом у нее дети…

– Но все-таки мы берем на себя большую ответственность, – замечает Полетта.

– Хорошо, а если мы ее оставим в Союзе, разве мы за это не несем ответственности?

– Всегда легче оттолкнуть человека, чем ему помочь, – возражает Полетта.

– Она уже так низко пала, что помочь ей трудно.

– Понятно, муж-то какой!

– Мы не Армия спасения…

– Вы неправильно рассуждаете, – прерывает Раймонда, – дело не в этом. Но мы не можем оставить в Союзе ненадежного человека… Надо бы разузнать обо всем поподробнее…

– С Декуаном все точно, это верно, – говорит Полетта. – Но до чего же обидно…

Что именно обидно, Полетта и сама не знает.

– И потом, помочь, конечно, можно, – продолжает Раймонда, – а вот все язвы исцелить мы не в силах. Ты права, Полетта, очень обидно, но ничего не поделаешь. В дальнейшем… Но при теперешнем положении…

– И опять – надо еще выяснить, стоит ли Люс того, чтобы с нею возиться.

Полетта собиралась было возразить, но в это время дверь открылась и вошел толстяк в плаще – лавочник Турнэ. Его заметно смущает такое количество женщин.

– Нелегко вас разыскать! – говорит он Полетте.

– Вы были у меня дома?

– Да, и мне сказали, что я, может быть, еще застану вас здесь. В общем мне повезло!

– Случилось что-нибудь?

– Нет, ничего, но…

Турнэ взглядом просит женщин извинить его и дает понять Полетте, что ему нужно поговорить с ней наедине. Отойдя в сторону, он шепчет ей, явно стесняясь своих слов:

– Вчера ваши подруги заходили ко мне по поводу помощи безработным. Так вот, я дал небольшую сумму, но лично от себя, понимаете, а потом подумал: ведь у нас так и лежат те знаменитые семьдесят тысяч – барыш с ярмарки. На будущий год, если ярмарка состоится и нас не будут отсюда выселять, мы как-нибудь выкрутимся. Словом, мне пришло в голову дать часть этих денег на безработных…

– Господин Турнэ!..

– Подождите, ведь решал не я один. Я согласовал все с нашим казначеем Лебоном и с остальными членами комитета. И вот теперь держите…

Турнэ залезает во внутренний карман плаща и осторожно вынимает оттуда конверт:

– Здесь двадцать тысяч… Кстати, может, они таким образом и послужат для расширения ярмарки в будущем году.

Подруги, конечно, все видели, и Полетте остается только, показав деньги, объявить:

– На безработных!

Сообщение встречено взрывом восторга. Несколько женщин даже зааплодировали. Все дело испортила Раймонда, ей вечно приходят в голову какие-то шальные идеи… Уж слишком она со всеми фамильярничает, это ее недостаток.

– Ты бы хоть в благодарность поцеловала господина Турнэ, – игриво предложила она.

А в самом деле, надо было сказать ему несколько искренних, теплых, задушевных слов.

Но после предложения Раймонды Полетте ничего не оставалось, как нагнуться к гладко выбритым щекам Турнэ и чмокнуть его с неестественным смехом. Турнэ, видно, тоже не по душе такое фамильярное обращение, и все это заметили. Смущены и женщины и лавочник.

– Ну ладно, – прервал молчание Турнэ, – а теперь, сударыни, прощайте…

Следовало его задержать, но никто из подруг не нашел тех правильных слов, которые сейчас были нужны, и после обычных вежливых фраз Турнэ ушел.

Женщины, провожая его взглядом, столпились у застекленной двери.

– Молодец, ничего не скажешь!

– Но мы-то хороши! Не могли принять его поласковее.

– Да, наверняка наш прием показался ему суховат…

– Но…

Женщины одновременно отпрянули от дверей, словно чего-то испугавшись. Одна Раймонда, спрятавшись за косяк, продолжала наблюдать через стекло.

– Возвращается, видно что-то забыл. Нет, ушел. Махнул рукой. – И она показывает, как он махнул рукой: ладно, мол, это не имеет значения.

– Что же он мог забыть?

– Получить расписку?

– А мы-то, разини, забыли ее дать.

– Надо будет ему отнести.

– Может быть, совсем не в этом дело.

– Все равно, надо ему вручить расписку. Теперь давайте сядем и обсудим текущие вопросы, – предложила Раймонда.

– Мне надо бежать к моему мяснику, ничего не поделаешь, – с сожалением сказала Полетта.

– В таком случае, немедленно очисть помещение, – пошутила Раймонда, разыгрывая деловую женщину. – Ты совершенно бесполезное существо. Хотя подожди, твой хозяин не даст мяса для безработных?

– Он-то? Держи карман шире…

– Тогда прощай! Боже мой, я так завертелась со всеми этими делами, что даже забыла тебя поцеловать. – И Раймонда повисла на шее у Полетты.

– Ты права, я тоже забыла, – сказала Полетта и перецеловала подруг.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Праздничная витрина в парфюмерном магазине

Мясник неправильно рассчитал: Полетта пришла убираться, а у него еще оставалось непроданное мясо, и лавка была набита покупателями.

На улице творилось что-то непонятное, и все в волнении ожидали каких-то событий.

Почти в тот же час, когда происходил обыск в помещении секции, большая партия охранников прибыла и сюда. Два фургона перегородили улицу с обеих концов. А группа в двадцать охранников выстроилась с ружьем к ноге вдоль тротуара, у госпиталя Вивьен…

Американцы тоже засуетились. Даже сам полковник умчался куда-то в своей роскошной машине. У него был очень недовольный вид. Вернулся он еще более раздраженным.

– Все это вызвано предстоящей демонстрацией, – объяснил своим покупателям мясник. – Только бы коммунисты не пришли на нашу улицу; они камня на камне не оставят. Вот до чего мы дожили: даже в праздник не можем спокойно посидеть дома!

– Рановато пригнали охранников.

– Принимают меры предосторожности.

– А почему этим занимаются французы?

– Так мы же во Франции. Американцы предпочитают не вмешиваться.

– Да, попробовали бы устроить демонстрацию при немцах!..

Уже одно то, что делается такое сравнение, говорит о многом. Большего и нельзя ожидать от жителей этого буржуазного квартала, к тому же в основном сейчас в лавке женщины. Правда, некоторые покупатели могли бы кое-что добавить и дать более правильные объяснения всем событиям, но они напуганы и предпочитают молчать, избегая взглядов говорящих. Не такое теперь время, чтобы обращать на себя внимание. Надо быть настороже, держаться незаметно. Но все же этих здравомыслящих людей легко отличить от остальных. Пожалуй, их не меньше половины.

Вот откуда эти длительные, тягостные паузы, которые говорят сами за себя, все понимают, чем они вызваны.

Каждый раз, когда звенит колокольчик входной двери, покупатели с любопытством оглядываются: они ждут чего-то необыкновенного.

Пришла Полетта, и мясник, показав ей на витрину лавки, сказал:

– Поди вымой пока изразцы.

В самом деле, надо же чем-то заняться. Конечно, Полетта могла бы уйти, сославшись на то, что уже поздно, но в общем это предлог неуважительный.

Когда мясник оказался рядом с Полеттой, она обратилась к нему:

– У меня к вам просьба. Вы не могли бы дать нам немного мяса для безработных?

– Что? Выкладывай-ка все ваши махинации! Ни за что! Слышишь? Ни за что!

Полетта и ожидала отказа, она попросила для очистки совести, выполнила долг, вот и все.

Поэтому Полетта даже не нашла нужным пожать плечами, она молча взяла ведро, щетку, тряпку и вышла на улицу.

До чего же противно в такой холод мыть кафель – тряпка словно примерзает к стене, к рукам.

Протирая нижний ряд изразцов, Полетта нагнулась. Охранники за ее спиной немедленно начали изощряться в шуточках по ее адресу. Американские вестовые не поняли ни слова, но нюхом учуяли, о чем идет речь и расхохотались.

Двое самых нахальных охранников перешли улицу со всем своим снаряжением: шлемами, бомбами со слезоточивыми газами, ружьями, противогазами, связками гранат – и остановились рядом с Полеттой, делая вид, что заинтересовались соседней витриной парфюмерного магазина.

Владелец лавки действительно постарался ради праздников. Ничего сногсшибательного на выставке не было, но она поражала своей смелостью. Не меньше пятидесяти литровых бутылок одеколона, в самых невероятных положениях нагроможденные друг на друга, образовывали огромную пирамиду. Держались они каким-то чудом, и, глядя на них, так и тянуло тихонько стукнуть по витрине – казалось, вот тут-то все бутылки и рухнут. Но на самом деле все было тщательно продумано, владелец лавки потратил немало часов, чтобы воздвигнуть эту пирамиду. Он был очень горд своим сооружением и почувствовал потребность его разукрасить, вот почему он всунул в пробки бутылок сохранившиеся у него трехцветные флажки, а самый большой воткнул в верхнюю бутыль – его гвоздь, главное его достижение, настоящее произведение искусства. И действительно, было непостижимо, почему эта бутылка держится, а не скатывается по гладким поверхностям двух других бутылей, торжественно поддерживающих ее снизу. По правде говоря, владелец магазина пустил в ход немалое количество прозрачной клейкой бумаги… Совершенно неожиданно для самого лавочника, что, впрочем, не мешало ему этим гордиться, получилась скульптурная группа, изображавшая штурм какой-то крепости, или, в зависимости от точки зрения – «Плот Медузы»[11]11
  Картина французского художника Теодора Жерико (1791–1824). Сюжет ее связан с гибелью корабля «Медуза», в которой оппозиция винила власти. Картина являлась политическим памфлетом. – Прим. перев.


[Закрыть] или «Марсельезу» Рюда[12]12
  Франсуа Рюд (1784–1855) – известный французский скульптор. «Марсельеза» или «Отправление добровольцев» – барельеф, выполненный им для Триумфальной арки в Париже. – Прим. перев.


[Закрыть].

Флажки у владельца магазина сохранились еще со времен войны, когда он отмечал ими линию фронта на карте, висевшей у него на втором этаже, в темном коридорчике.

Для западного фронта флажки понадобились всего два раза: во время высадки войск в Северной Африке да еще для десанта в Нормандии… А в общем-то западный фронт оставался без движения и не заслуживал новых флажков. Его достаточно было раз и навсегда обозначить карандашом. Это имело свое преимущество: нечего было опасаться немцев, если они вздумают заглянуть в дом. Из тех же соображений восточный фронт, фронт полный неожиданностей и важных изменений, отмечался не красными, а тоже трехцветными флажками. Вздумали бы немцы допытываться, что да почему, и лавочник смог бы ответить: этим я подчеркиваю солидарность Франции с Германией в ее борьбе против большевизма…

Джипы беспрерывно то стремительно въезжают в ворота госпиталя, то вылетают из них, как всегда, на полном ходу.

Полетта заметила, что между охранниками и американцами отношения довольно натянутые. Они неприязненно поглядывают друг на друга. Американцы еще более заносчивы, надменны и презрительны, чем обычно. Их жевательные резинки сегодня, несомненно, горчат. Облик американцев связан для всех с этой постоянной жвачкой. По движению скул американца легко догадаться о его чувствах и узнать его настроение. Можно яростно работать челюстями, выражая этим свое недовольство, раздражение… Можно жевать изысканно, не открывая рта, подчеркивая свое уважение к заслуживающим этого людям. А есть еще наглая, заносчивая манера – «я, мол, американец»: – тут надо прищелкивать языком и гоготать. Можно вкрадчиво сплюнуть резинку вслед девушке – правда, этот способ ухаживания, пожалуй, покажется несколько развязным, но ничего, они ведь нам, американцам, все прощают…

Охранники заметили надменное отношение к ним американцев, и хотя этих толстошкурых презрением не легко прошибить – и не такое они видали на своей работе, – но все же сейчас они брюзжат: какого чорта нас прислали их защищать? Подумаешь, пусть сами выкручиваются!

Охранникам неизвестно, что полковник Брендерс, увидев их у госпиталя, в бешенстве кинулся к телефону и вызвал префекта. «Это что еще за номера!» – заорал он в трубку. По-английски, конечно. А префект понимает по-английски с пятого на десятое, да и то когда говорят медленно. Немецкий язык – другое дело, с ним он чудесно справлялся. Правда, немцы обычно обращались к нему на французском языке. Но сейчас незнание языка избавило префекта от того, чтобы выслушивать весьма нелестные замечания в свой адрес.

– Вы что, решили сделать нас посмешищем, взять под свое крылышко? – крикнул Брендерс.

Потом наступила минутная пауза, словно полковник вставлял новую обойму.

– Тем более, что ваше крылышко порядочно общипано, именно общипано, разрешите мне вам это сказать!

Следующая фраза была произнесена в более сдержанном, спокойном, официальном тоне:

– Господин префект, вам следует немедленно отозвать ваших полицейских.

Эти слова префект наконец понял, так как полковник проговорил их медленно.

– Нет, нет и нет! Такую ответственность, господин полковник, я на себя взять не могу! – ответил префект по-французски.

Теперь уже Брендерс, в свою очередь, ничего не понял. Он уловил только слово «нет». Тогда он вскочил в машину и помчался к префекту. Объяснение происходило с помощью переводчика. Коротышка-префект заартачился, не столько из храбрости, сколько из опасения неприятных столкновений во время предстоящей демонстрации. Полковнику не удалось сломить упрямство префекта, и он, вернувшись к себе, хотел позвонить в штаб, связаться с министрами, а затем… затем… но что же это за правительство, если оно не примет немедленно мер? Что они себе воображают?

Американские солдаты знали или, во всяком случае, догадывались о настроениях начальства, и тоже чувствовали себя оскорбленными этим посягательством на их независимость. Вот почему они так неприязненно держались по отношению к охранникам. Правда, натянутость в отношениях не мешала солдатам и полицейским вести себя, так сказать, по-свойски: они машут друг другу рукой, перемигиваются, обмениваются шуточками…

К госпиталю подлетел джип и, словно случайно проскочив мимо ворот, на полном ходу понесся к группе охранников и резко затормозил под самым их носом… Американцы хотели попугать французов и расхохотались во все горло. На той же скорости немедленно был дан задний ход, чтобы развернуться и въехать в ворота, но шофер не рассчитал и… джип влетел на тротуар и врезался одновременно в витрину мясной и парфюмерного магазина.

Все остолбенели. После отчаянного звона падающих на мостовую осколков стекла наступила длительная тишина… До чего же нелепый инцидент!.. Первыми рассмеялись охранники. Вслед за ними загоготали и пассажиры джипа. Шофер включил мотор и по усыпанной стеклом мостовой въехал в ворота госпиталя. Им не положено пускаться в объяснения с гражданским населением. Они отчитываются перед своим собственным начальством. А все остальное их не касается…

Покупатели, мясник, владелец парфюмерного магазина – все высыпали на тротуар.

Одуряющий запах одеколона распространился по всей улице.

Он даже поднялся к верхним этажам…

Торговец парфюмерией отнесся к происшествию довольно спокойно. Пострадал он только на бутылках и на окне, а эти убытки ему возместят. У мясника дело похуже: не только вдребезги разбита витрина, но вылетели еще изразцы как раз на самом видном месте, где раньше была витрина, а потом отверстие было закрыто изразцами. Сейчас там зияла дыра в целый квадратный метр.

– Еще не известно, смогу ли я подобрать такие же плитки, – жаловался мясник.

Потом, набравшись храбрости, он заявил:

– Пойду лично к полковнику!..

Когда случилось несчастье с дочерью, он промолчал, но теперь, когда повредили его изразцы, он взорвался… Мясник направился в госпиталь. Американский часовой, наблюдавший за происшествием, не решился преградить ему путь, он последовал за ним. Судя по настроению полковника, хороший же их ждет прием!..

Так оно и оказалось. Мясник почти немедленно выскочил как ошпаренный из ворот госпиталя, ясно, что его просто выставили за дверь.

– Ах так! – закричал он еще с противоположного тротуара. – Ах так!

И быстрыми шагами пересек улицу.

Что он хотел сказать своим «ах так!» и какие из этого последуют выводы, никто никогда, верно, так и не узнает. Вернувшись в свою разоренную лавку, где мясо пропитывалось запахом одеколона, мясник в нерешительности развел руками. Он чувствовал свое бессилие, но все же еще раз повторил угрозу:

– Ах так!

Он начал метаться по мясной, не зная, что такое ему совершить. Потом схватил кусок туши, весь в осколках, изрезался до крови и, откинув его от себя к ногам Полетты, в полном бешенстве крикнул:

– Ты у меня просила – так вот получай!

Полетте очень хотелось кинуть этот кусок мяса ему в физиономию, но она удержалась. Ей даже пришло в голову: «Сейчас, в своем неистовстве, этот скупердяй способен мне бросить и хороший кусок».

В ответ она только повела плечами, и мясник наконец нашел, на ком выместить свою злобу.

– Не хочешь? Ты чего вытаращила на меня глаза? Вы и такого-то не заслужили. Босяки! И вообще виноваты во всем вы! Да, да!.. Убирайся немедленно! Вон, я тебе говорю!

В первый момент Полетта застыла на месте. Мясник наступал на нее, размахивая кулаками, собираясь вытолкать ее силой.

Придя в себя, Полетта не спеша направилась к выходу. «Главное, думала она, не ускорять шага, не иметь вида спасающейся бегством. Дело не только во мне… Ведь все эти люди знают, что я коммунистка».

Пройдя несколько шагов по улице, Полетта обернулась. Толпа смотрела ей вслед. И вот ей пришло в голову поговорить со всеми этими буржуа. Легко догадаться, что она им сказала: американцы во Франции… словно мы их колония… с нами рабочие, народ, с нами все…

Охранники, конечно, бросились к Полетте.

Полетта убежала. Теперь она имела право убегать, больше того, она обязана была это сделать.

* * *

Рассказать Анри, что и она осталась без работы? Нет, лучше не надо. У него и без того достаточно забот. Она подождет хоть несколько дней. А потом все может измениться…

В коридоре Полетту встретила Фернанда.

– Ты знаешь, она пришла… Пришла к Франсине спросить, не нужно ли помочь, – сообщила Фернанда сияя.

Конечно она говорила о Мартине.

– И она даже пыталась убедить меня, будто Альфонс не понимал, что поступает неправильно. Я пропустила мимо ушей. Пусть мужчины сами разбираются. Во всяком случае, с Альфонсом, как сказал Папильон, не надо разговаривать.

– Она у Франсины?

– У нее. У Франсины, вот-вот начнутся роды… Ах да, чуть не забыла, к тебе приходили двое мужчин.

– Один, верно, Турнэ, а кто еще?

– Знаешь, тот старик, у которого свой домик.

– Чего он от меня хотел?

– Он пришел к Гиттону, ну, а так как, сама понимаешь, он его не застал, то спросил тебя. Хотел устроить собрание комитета защиты. Он слышал, что снесли барак Союза молодежи и испугался, не начало ли это вообще и не коснется ли это и его домика. Ведь домик-то на территории склада. Ну, я его успокоила. Сказала, что ему ничего не угрожает. Пока я говорила, Папильон все подмигивал мне, а потом мне от него влетело по первое число. Он сказал: чего это тебя дернуло успокаивать старика? Чем больше он будет волноваться, тем вернее будет с нами… Мне лично кажется, что Папильон неправ, как ты думаешь? Неприятностей и так достаточно, и не к чему еще преувеличивать. Права я?

– Конечно, права.

– Вот какие дела. А Турнэ…

И не договорив, Фернанда открыла дверь в квартиру Полетты. Дети бросились к матери, девочка подбежала первой.

– Мамочка!

Они потянули Полетту в кухню.

– Посмотри!

На столе стояла клетка с попугаем.

– Турнэ вернул твою птицу. Он не собирается вечно держать ее у себя, так он и сказал, и вообще ему всегда было неприятно, что он попросил ее у вас в залог, раз она доставляла столько радости детишкам… А клетку ты ему отдай, у вас ведь есть своя.

Возможно, Турнэ и хотел сообщить Полетте о попугае, когда он чуть не вернулся в Союз.

– Вот это здорово! А ты знаешь, он пожертвовал двадцать тысяч франков.

– Мне рассказали. Пожалуй, никогда еще столько народу не сочувствовало нам! Помнишь того крестьянина Гранжона, которого мы не дали выселить из дома? Так вот Жанна Гиттон ходила к нему вместе со стариком Ноэлем, к которому сбежал маленький Поль. Ведь с тех пор Ноэль готов все сделать, если его попросят Гиттоны. Они как будто породнились между собой. Так Гранжон тоже обещал кое-что дать в фонд помощи безработным. Матушки мои!.. Просто невероятно!..

Полетта рассмеялась, глядя на ужимки, которыми сопровождала свой рассказ Фернанда.

– Ну, а теперь я займусь обедом. Скоро должен прийти Анри.

– Сегодня, пожалуй, не до еды будет, – сказала Фернанда.