Текст книги "Первый удар. Книга 3. Париж с нами"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Прогулка доктора Дегана

Все эти дни у доктора кошки скребут на сердце.

Еще вчера утром, узнав о прибытии парохода, он прекратил прием больных и вернулся домой. Зачем он это сделал, он и сам толком не знал. На всякий случай, а вдруг он понадобится.

– За мной не приходили? – сразу спросил он у жены.

Но Иветта в ответ только отрицательно покачала головой и отвернулась. Все ясно – она продолжает на него сердиться и способна дуться до самого вечера. Хорошо еще, если обойдется без слез…

Сейчас, думая о стоящем у причала пароходе, о том, что докеры, – лучшие из них, – отказались на нем работать, Деган невольно вспомнил о недавнем споре с Анри. Но с тех пор обстановка изменилась.

Теперь уже речь шла не о том, чтобы выдвигать свои соображения, отстаивать их, даже если он и сам бывал в этом не очень убежден, рьяно защищать их из ложного самолюбия, даже понимая всю несостоятельность своих доводов. Этим можно было заниматься раньше, а теперь нужно было действовать и действовать решительно. Но что именно надо предпринять, Деган не понимал. Разве демонстрация, которую устроили рабочие, может к чему-нибудь привести? Деган всегда был противником таких методов. Демонстрантов изобьют, ну а дальше? Правда, Деган и сам не очень-то ясно представляет себе, какие можно принять более действенные меры борьбы. Лично он – сторонник других методов. Можно, например, обратиться к властям, выразить протест от имени самых почетных граждан города… Выбрать, конечно, нужно таких людей, которые пользуются наибольшим уважением, а не пускать в ход одни и те же фамилии, которые вечно повсюду фигурируют… Ради такого серьезного случая Деган готов уговорить всех тех, кто в действительности представляет городскую общественность. Рабочие, безусловно, сила. Деган достаточно «современен», как он сам о себе говорит, чтобы это признавать. И он искренно хочет помочь рабочим в их борьбе. Но на американцев и французские власти протест рабочих не произведет никакого впечатления. Их протест в порядке вещей. А вот было бы совсем другое дело, если бы заручиться поддержкой людей с громкими фамилиями, привлечь крупных предпринимателей города, судовладельцев, таких влиятельных людей, которые испокон веков живут в городе и которых все знают… Попытаться можно. Но с ними всегда одно и то же. Эти люди чересчур уж пугливы. Как только они почувствуют в воздухе волнение, они палец о палец не ударят. При их уважении к собственной персоне, их иногда соблазняет перспектива вмешаться в ход событий, повернуть руль и помочь Франции лечь на правильный курс. Но они согласны сделать это только в спокойное время и при условии, что инициатива будет исходить от них. Кстати, вся эта местная знать убеждена, что как только они соблаговолят открыть рот, все их пожелания немедленно будут выполнены. Они твердят: настанет день, когда нам придется сказать свое слово. И тогда все пойдет по-иному. Конечно, коммунисты попытаются воспользоваться этим вмешательством и даже будут присваивать себе их победы, но столпи общества выше этого. Не все ли равно им, что будет потом… Да и кого коммунисты смогут обмануть? Это лишь докажет, наперекор утверждениям коммунистов, что местная буржуазия – ни слишком мелкая, ни слишком крупная, словом, настоящая буржуазия – еще обладает достаточным здравым смыслом и может без чужой помощи найти правильный путь. Нечего сваливать на нас ответственность за неблагополучие в стране, утверждает эта буржуазия, виноваты политиканы, карьеристы, да, да, именно те ничтожные людишки, за которых мы, правда, голосовали, но за кого же нам оставалось голосовать? Да, именно их деятельность и приводит к таким печальным результатам, но мы тоже относимся отрицательно к их политике. А вот коммунисты, называя этих людишек «буржуазией» и валя всех в одну кучу, занимаются самообманом, вернее обманом народа.

Но пусть коммунисты не надеются, что мы скажем свое слово именно в тот момент, когда они поднимут весь город на ноги и снова всех взбудоражат. Тут может создаться впечатление, будто мы помогаем им, а мы еще не дошли до того, чтобы идти на буксире у коммунистов. Об этом не может быть и речи.

Деган знает, что буржуазия именно так и рассуждает, вот откуда его колебания. К тому же он понимает, каких ничтожных результатов сумеет добиться местная знать, если она станет действовать в одиночку. Но в то же время Деган находит неэффективной и борьбу рабочих, раз они тоже действуют в одиночку. С его точки зрения, они терпят поражение за поражением. Он бы лично посоветовал рабочим вести себя поскромнее, не так громко распевать «Марсельезу», а когда у буржуазии появится уверенность, что ее голос не будет перекрыт, ей тоже захочется запеть «Марсельезу» – на свой лад. Честно говоря, Дегану до сих пор и несмотря ни на что все же больше по душе исполнение «Марсельезы» на приемах и во время официальных церемоний, хотя оно тоже имеет свои недостатки. Но рабочие, с точки зрения Дегана, поют ее слишком крикливо, вызывающе, резко. Идеалом было бы, хотя в этом-то и трудность, соединить положительные качества обеих сторон. Но для этого необходимо, чтобы в нужный момент обращались к нему, Дегану, хотя бы за советом. Ведь существует движение за мир. И Деган является его председателем, ведь так? Ну, а на что все это нужно, если в решающий момент каждый продолжает поступать по-своему, ни с чем не считаясь? Вот и сегодня коммунисты действуют очертя голову, ни с кем ничего не согласовав. На этот раз они решили обойтись даже без сторонников мира. Они перегнули, что там ни говори. Деган поставлен в дурацкое положение, но речь не только о нем. Он думает обо всем движении и заботится об интересах самих коммунистов. Дело их, конечно, но обидно, когда видишь, какие они совершают глупости, и ни с кем не хотят даже посоветоваться.

Понятно, Деган чувствовал себя обиженным, но дурное настроение было вызвано еще и другим. Каждый раз, когда он взглядывал на жену или думал о ней, его охватывал глубокий стыд и угрызения совести. Краска заливала его лицо, несколько отекшее после попойки. Надо сказать, что вообще Деган не пьет, – вернее, давно не пил. И это еще усугубляло его проступок. В пятницу Деган провел вечер у одного из своих пациентов, который не дурак выпить. Доктор, правда, выпил не очень много. Он просто был под хмельком, весел, ну, пожалуй, даже слишком весел. Но ведь все мы далеки от совершенства. Когда Деган навеселе, в нем просыпается студент-медик. Он вспоминает свою молодость и пускает в ход весь тот грубый лексикон, который был в моде среди студентов. На следующий день он с омерзением вспоминает о своем вчерашнем поведении и его мучает раскаяние, даже если жена и не видела его в пьяном виде. Но еще хуже бывает, когда Иветта видит его в таком состоянии и сгорает от стыда за него, как это было в пятницу вечером. Ему казалось, что он ничего дурного не делает. Просто мило шутит и поддразнивает жену. Нельзя быть такой кисейной барышней! Деган смеется над нею, силой обнимает ее, нарочно говорит слова, которые ее злят. Ее раздражение доставляет ему удовольствие. До чего же она миниатюрна рядом с ним! Иветта разражается слезами, и тогда Деган приходит в себя. В пятницу она тоже плакала. Правда, сначала она дала ему пощечину и, воспользовавшись его растерянностью, вырвалась из объятий.

– Ты настоящий хам!

Деган неестественно рассмеялся, иначе ссора могла принять слишком серьезный характер.

Когда они легли спать, Иветта повернулась к нему спиной. Деган дотронулся до нее пальцами и пошло, все с тем же дурацким, как он сам чувствовал, смехом, просил прощенья. Он уже понимал, как омерзительно его поведение, но старался пробудить в себе презрение к жене, чтобы заглушить угрызения совести. Но его напускной веселости хватило ненадолго… Иветта расплакалась, и его доброе сердце, сердце здорового, хорошего, честного человека, одержало верх. Он знал, что лучше всего молчать, чтобы не наделать еще больших глупостей, и ждать завтрашнего дня. С чувством гадливости к самому себе он заснул.

Такие драмы, кстати, ставшие очень редкими за последние годы, вызывали в памяти все то тяжелое, что было в их совместной жизни. Первые годы Иветта была с ним несчастна. Они поженились, когда ей не было двадцати лет, а ему уже было около тридцати. О жизни она знала мало и на всех ее взглядах лежала печать чистого, наивного, детского восприятия мира. Деган же был не столько начинающим доктором, сколько бывшим студентом-медиком. И не из самых тихих. Он относился цинично ко всему и главным образом к любви. От того, что он все знал о человеческом теле, столько изучал его во всех видах, возился с ним, резал его живым и мертвым, у него создалось извращенное представление о любви. Да и полюбил он поздно. Вернее, он заранее, с холодной расчетливостью решил жениться только тогда, когда дотла прожжет то, что называл своей молодостью. Жену он будет выбирать долго, придирчиво, обдуманно. Главную роль тут будет играть физическая красота и молодость… А на остальное наплевать… Жена должна быть маленького роста, живая, хохотушка, но главное – с хорошей фигурой, с веселым, задорным взглядом, светлым и открытым. Деган мечтал, что жена будет на него смотреть подобострастно и покорно. Благодаря ей он сможет чувствовать себя настоящим, уверенным в себе мужчиной, с мнением которого считаются. В те времена Деган носил бороду, чтобы придать себе более мужественный вид. Таким он был, и ничего тут не поделаешь! С тех пор, к счастью, он сильно переменился.

Иветта в общем отвечала его требованиям. Но она его любила и ждала счастья. Ей пришлось глубоко разочароваться. Иветту оскорбляли студенческие манеры мужа. Он продолжал пить, петь, ругаться, называть все своими именами, – правда, только дома, на людях он вел себя сдержанно и пристойно, создавая себе необходимую для начинающего доктора репутацию.

Другая бы на месте Иветты только плакала, но она повела борьбу. Единственным ее оружием были кротость, нежность и ее любовь ко всему тому хорошему, что было в Дегане и о существовании чего он часто и не подозревал. Правда, нередко ей приходилось прибегать и к слезам. Мучительные годы пришлось пережить Иветте! Но в конце концов она выработала в себе мужество и оказалась сильнее его. Муж полюбил ее по-настоящему и перестал относиться к ней, как к вещи. Иветта стала для Дегана другом. Теперь все, что наводит его на воспоминания о прошлом, вызывает у Дегана острое чувство стыда и презрения к себе. Жена никогда ни о чем ему не напоминает. Деган понимает ложность своих прошлых взглядов на жизнь, на молодость. Но разве он во всем виноват? По-видимому, и это – одна из болезней нашей эпохи. Сколько достойных, благородных людей среди того общества, в котором живет Деган, еще сохранили в себе то же ложное представление о жизни…

Сейчас Дегану больше всего хотелось подойти к Иветте, обнять ее, но уже осторожно, чуть прикасаясь своими большими ладонями к ее нежным плечам, как бы оберегая ее от самого себя. Он прижмет ее, такую маленькую, хрупкую – ведь ее так легко ранить как физически, так и морально, – и признается во всех своих провинностях, в которых он раскаивается. Но несмотря на это душевное просветление, доктор испытывал чувство раздражения, вызванное Анри и его товарищами. А может быть, к этому, примешивалось ощущение своей вины перед женой?

Они решили обойтись без него. И как бы там ни было, доктор был кровно на них обижен и считал себя оскорбленным. Они поставили крест на всех, кто не придерживается коммунистических взглядов, им некогда втягивать их в борьбу, так как события не терпят, – все это Деган еще мог бы отчасти понять. Но как не вспомнили о нем, никто не вспомнил, даже Анри… Вот этого Деган не может простить… Нельзя же ставить его на одну доску со всеми остальными участниками движения за мир. Они защищают мир, суверенные права, борются против перевооружения Германии и только поэтому поддерживают коммунистов, хотя, надо отдать им должное, делают они это охотно и чистосердечно. Но с ним-то, Деганом, все обстоит совсем иначе. Ведь он сам пришел к коммунистам. Из этого, конечно, не следует, что он с ними сходится во всем. Повод для разногласий он всегда найдет… Но он чувствует себя раз и навсегда связанным с коммунистами, вне зависимости от своих убеждений… Конечно, у него иной образ жизни, другие взгляды, но все же он с ними… Деганом руководит какой-то инстинкт, который упорно, настойчиво толкает его к коммунистам. Пусть у них имеются тысячи недостатков, но его инстинкт не позволяет ему придавать этому значение. Все эти недостатки или свойственны отдельным людям или же носят временный характер. И тайная мечта Дегана – следовать почти во всем коммунистам, руководствоваться во всех своих поступках примером рабочего класса в целом и коммунистической партии в целом.

Вот почему он считает невозможным, совершенно невозможным, чтобы коммунисты сегодня начисто забыли о нем. Они должны к нему прийти. Уж Леруа-то во всяком случае придет. Конечно, без всякого сомнения, он принесет тысячу извинений, но лучше поздно, чем никогда. Деган, в свою очередь, обязательно обругает его: пришли бы раньше, я бы смог повидаться с нужными нам людьми. Давайте выпустим листовку к широким слоям населения… Словом, во всех своих предложениях Деган остался бы верен своей точке зрения… Но никто к нему не пришел. Правда, в субботу у него был этот… как его? Папильон. Но обратился он к нему как к врачу. Для этого помощь Дегана понадобилась, а вот для всего остального он не нужен никому, – ни Леруа, ни его товарищам.

Все утро Деган метался по комнате, как лев в клетке, и наконец, не выдержав, решил выйти.

– Ты куда? – обеспокоенно спросила Иветта, впервые заговаривая с ним после пятницы.

– Так просто. Хочу пройтись, – кротко ответил Деган и поцеловал ей руку.

Иветта попыталась его удержать, но он нежно погладил ее пальцы и вышел.

Деган говорил правду. У него не было никакой определенной цели. Вообще никакой цели. Собственно, друзей у него нет. Живут они с женой как-то уединенно… Ему просто стало невыносимо от сознания, что он сидит спокойно дома, в то время как в городе такое творится. Он видел, как все население – вернее, лучшая его часть, народ, – высыпало на улицу. На демонстрацию Деган решил не идти. Как же он явится один? Совсем один. На что это будет похоже? Значит, в сторону биржи труда нельзя идти. А ему очень хотелось посмотреть, как все происходит. Хотя бы издали. Услышать крики, пение, громкий голос толпы, который ветер относит в сторону. Но что о нем скажут, если увидят, как он, словно посторонний наблюдатель, стоит в стороне? Могут еще бог знает что ему приписать. Хорошо бы, кто-нибудь попался по пути, доктор присоединился бы. Все же неслыханное безобразие, что никто, совершенно никто не поинтересовался им… Конечно, дел у них уйма… Наверняка даже так… Эх, встретить бы демонстрацию, когда она пойдет… Сейчас, похоже, они только собираются… Ну, а когда демонстрация двинется, у нее может быть только один путь – к порту…

Деган около часа бродил по уличкам, внушая себе, что он действительно просто прогуливается. Он нарочно выбирал самые длинные улицы, которые уводили его подальше от цели, и убеждал себя не идти в порт. Создавал себе всяческие препятствия и со злорадством думал: ну, старина, собираешься унижаться перед ними, пресмыкаться… Плевали они на тебя, ты для них пустое место, они смеются над тобой… И Деган всячески старался доказать себе, что он в это верит и все обстоит именно так, а не иначе… Если он пойдет в сторону порта, он в жизни себе этого не простит… Размышляя таким образом, Деган сам не заметил, как очутился у префектуры, и как раз в тот момент, когда туда подошла демонстрация.

И когда Анри включил его в состав делегации, доктор сказал – правда, не вслух, а про себя, как бы в наказание себе, и, что самое потрясающее, испытывая при этом прилив острой радости: «Да, вот на это ты понадобился!..»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Кресло префекта

На второй этаж префектуры вела натертая до зеркального блеска винтовая лестница, покрытая совершенно новой ковровой дорожкой. Но никто из делегации и не подумал вытереть ноги в прихожей. Теперь оставалось только отнестись к этому юмористически. Хоть часть денег пойдет на оплату полотера, а не на войну… Конечно, рабочие башмаки не сравнить с туфельками Шолле. Он шел впереди чуть ли не на цыпочках, и вся его фигура выражала подобострастие и угодливость. Неужели он думал, что все последуют его примеру? Дудки!.. И только Макс, передразнивая Шолле, выделывал, несмотря на свой стокилограммовый вес, какие-то невероятные па. До чего же неуклюжими и тяжелыми выглядели здесь их подбитые гвоздями башмаки; казалось, они ничего не оставят от всей этой хрупкой и великолепной обстановки. Ну и что из того?..

Все посмеивались над проделками Макса, но в общем-то было не до смеха. Даже среди спокойствия, царящего в префектуре, мысли всех были на улице, с демонстрантами. Сюда доносился только неясный, приглушенный гул и отдельные возгласы – так в тихую погоду пронзительные крики чаек внезапно нарушают равномерный отдаленный рокот плывущего по морю парохода. Отсюда демонстрация сразу стала казаться уже не такой мощной, и все с болью в сердце отрывались от нее.

Отрезанную от толпы делегацию могли арестовать, хотя в общем на это мало было похоже. Рабочие, конечно, полезли прямо в логово волка, но пусть он только попробует оскалить зубы! Страшно не это.

Страшно то, что там на улице могут произойти всякие непредвиденные события, пока руководители демонстрации будут в префектуре, беспокоился Анри. Правда, Дэдэ остался там, с демонстрантами. Анри вовсе не хочет сказать, что он считает, будто Дэдэ растеряется и в случае надобности не примет правильного решения, нет, он вовсе так не думает. Но все же он предпочел бы быть рядом с Дэдэ и самому за всем следить.

Ведь та борьба, которую они сейчас ведут, – кровное дело Анри. Он руководит ею с самого начала, и ему знакомы каждый сучок, каждая шероховатость. Анри окунулся в борьбу гораздо глубже, чем Дэдэ. Он знает, как шла вся подготовка и каких усилий она стоила. С ним делились своими соображениями докеры, железнодорожники, металлисты, женщины, молодежь. По совершенно незаметным для постороннего признакам Анри может определить душевное состояние людей, поднявшихся на борьбу, так же как моряк чувствует предстоящую перемену погоды… Ветер должен подняться с севера… А вон там скоро хлынет дождь… Хотя странно, птицы не летят к берегу… Это может означать, что… у Анри все происходит так же подсознательно, как у моряка, и так же безошибочно.

Да и сам Дэдэ это чувствует, недаром он фактически отдал бразды правления Анри, как вчера Поль. Сегодня Анри принимал решения и руководил демонстрацией, совершенно не думая о том, что кто-то вышестоящий находится рядом с ним, быть может, именно для этого. Он снова, как при Поле, перестал ощущать неловкость и скованность. Словом, Анри чувствовал себя на своем месте. Конечно, он ничего не предпринимал, не посоветовавшись с товарищами, окружавшими его, но все ответы, которые он получал, совпадали с его личным мнением и укрепляли его уверенность в себе. Анри слушали, к его словам относились с особым вниманием. Дэдэ, сопровождавший его все время, сразу же поддерживал предложения Анри. «Правильно!» – заявлял он без всяких добавлений и одобрительно подмигивал… Нечего и говорить, что уважение, которое себе завоевал Анри среди товарищей, не вызывало у Дэдэ никакой зависти. Он верил в Анри и поэтому ободрял его. Кстати, он меньше всего думал об Анри и о себе. Он просто соглашался с правильными решениями. Случилось так, что именно Анри вносил больше всего предложений и они были самыми дельными. Дэдэ радовался этому, как и все остальные товарищи. И был ему благодарен…

Мысли Анри все время с демонстрантами. Долго так продолжаться, конечно, не может, с минуты на минуту нагрянут охранники. Проклятые охранники!.. Анри даже не успел разглядеть лицо того, который уволок Полетту. Да наверно, никогда его и не увидит. Хотя в общем-то все они на одно лицо. Оно и понятно – там, где у людей глаза, у них каска, а вместо подбородка – ремешок от каски.

Где-то сейчас Полетта? В тюрьме, в женском отделении, а может быть, их посадили всех вместе?

– Ладно, так какие же мы все-таки выдвинем требования? – тихо спросил Анри у товарищей, поднимаясь по лестнице.

– Сперва мы ему выскажем наши соображения по поводу парохода.

– Понятно.

– Но надо вырвать что-то определенное, конкретное.

– Повышение зарплаты, – предложил Робер. – Префект, конечно, заявит, что он тут ни при чем. Хоть это и впустую, – все равно надо сказать.

– Ничего не пропадет впустую, – возразил Макс, шедший за Робером, – все в свое время пригодится.

Макс перешагнул через две ступеньки и нагнал Анри с Робером.

– Кстати, – продолжал он, – обязательно надо потребовать восстановления докерских карточек.

– Вот это правильно! – одобрил Анри. – И еще насчет…

Макс догадался, о чем думает Анри, и хотел его опередить, – у него-то никто из близких не пострадал, – но Анри эти соображения не остановили, и оба в одно слово сказали:

– …арестованных.

– Все это чепуха, – раздраженно говорит Люсьен ко всеобщему недоумению.

– Какая тебя муха укусила? – изумился Макс.

– Арестованных все равно выпустят, не сегодня, так завтра. А все остальное – полная бессмыслица. Зарплата, пароход, докерские карточки – он может нам наобещать с три короба и все останется на словах…

– Ну, а что же ты хочешь? – спросил Анри.

– Почем я знаю! – пробурчал Люсьен.

– Это, конечно, самое сильное соображение! – возмутился Анри, недовольно пожимая плечами.

Все его поддержали. Анри внимательно посмотрел Люсьену в лицо. Товарищ явно растерялся от того, что его не поняли, но не собирается сдаваться. Какие же у него могут быть предложения? Может, он обдумывает, как их высказать? Надо будет по этому поводу с ним поговорить, но потом. Сейчас некогда.

Они добрались до второго этажа и пошли по широкому коридору вслед за Шолле. Пол здесь натерт еще лучше, чем на лестнице, и даже нет дорожки.

Люсьен не хочет оставить последнее слово за Анри и, нагнав его, сердито говорит:

– На кой леший мы сюда пришли? Лучше было прямо идти в порт и не тратить здесь времени попусту. Надо, не мешкая, так и сделать!

Сейчас не до объяснений… Придется их отложить.

– Во всяком случае, мы уже в префектуре, и ничего тут не попишешь, – ответил Анри, чтобы покончить с этим разговором, даже не пытаясь переубедить Люсьена.

И Анри снова пожал плечами, показывая, что возмущен беспредметным раздражением Люсьена.

– Ты не расстраивайся. Насколько я понимаю, мы сюда ненадолго, – нашел он все же нужным добавить, обращаясь к Люсьену и положив ему руку на плечо.

Анри не хуже Люсьена понимал, что их делегации едва ли удастся добиться реальных результатов… Ни в какие обсуждения они не будут пускаться. Выдвинут жесткие требования – и все. Одним своим появлением в префектуре они уже наносят удар противнику… Хотя… Бывали случаи, когда сразу чего-то удавалось добиться. Все зависит от того, что происходит сейчас на улице. Но чем бы ни кончился их поход, они все же уже одержали победу: против демонстрации были брошены такие силы, а она, тем не менее, дошла до префектуры и заставила принять своих представителей… Одно это может повлиять на дальнейший ход событий. Сейчас они выскажут префекту свои требования, сделают это без всяких фокусов, без розовых ленточек и папиросной бумаги. Префекта никто ни о чем просить не собирается, от него требуют. А в случае надобности можно стукнуть кулаком по столу… Дэдэ наверняка такого же мнения. Он ведь хотел, чтобы в префектуру пошел Анри… В общем нечего тут изощряться в красноречии. Изложить все коротко и решительно. Ну, каков ваш ответ? Да или нет? Имейте в виду, вы отвечаете за свои слова. Дэдэ может быть спокоен: Анри возьмет быка за рога.

– А вы, доктор, согласны со всем этим?

Анри чуть было снова не забыл о Дегане. Тот одобрительно кивнул головой.

– Других предложений у вас нет?

В ответ доктор все так же молча поджал губы: нет, он ничего не может добавить. Но все же Деган выжал подобие улыбки, чтобы его молчание не было воспринято как проявление обиды. В общем сейчас не до него, нет времени, молчит – ну и пусть. Улаживать придется все потом, если вообще надо что-то улаживать…

Шолле открыл дверь в свой кабинет, который является как бы передней кабинета префекта и, стушевываясь, пропустил делегацию.

– Прошу вас…

Секретарь стоял лицом к свету, и было заметно, что за это время он еще больше побледнел.

У самых дверей Робер протиснулся к Анри и прошептал ему:

– Надо еще потребовать, чтобы охранники очистили биржу…

Ну что ж, можно, раз он просит.

В кабинете Шолле гул демонстрации гораздо слышнее, чем на лестнице. Очень хочется взглянуть на толпу. Все ринулись к окнам и раздвинули роскошные занавеси. Отсюда демонстрация производит потрясающее впечатление. Заполнена вся площадь целиком. Компактная, сплоченная масса полных воодушевления людей. Яблоку негде упасть. Если даже появятся охранники, они ничего не смогут сделать. Густая толпа, сжатая со всех сторон домами… как бетон, вылитый в форму. Да, нелегко нас отсюда выбить…

В коридоре перед кабинетом стояла охрана из двух жандармов. Они вошли вслед за Шолле и, возмутившись тем, что непрошенные гости так бесцеремонно обращаются с занавесями, вопросительно взглянули на генерального секретаря, но тот украдкой отрицательно покачал головой. Пусть, мол, хозяйничают. Поймав на себе взгляд Анри, Шолле покраснел, как будто его застали на месте преступления. Совершенно ясно, будь воля Шолле, он бы совершенно по-другому держал себя с делегацией.

Чего же он усаживается за стол?

– Мы хотим видеть господина префекта, – довольно резко заявил Анри. «Зачем я влепил «господина», тут же упрекнул он себя. Надо было просто сказать «префекта».

– Господина префекта нет, – ответил Шолле.

Нахмурившись, Анри испытующе посмотрел секретарю в глаза и насмешливо улыбнулся. Сказать ему в лицо, что он врет? Ладно, не стоит! Все и так поняли. Да и, собственно говоря, не все ли равно, с кем разговаривать?

– Так вот! Мы пришли заявить вам… – начал Анри, но в это время услышал, как за его спиной скрипнула дверь в кабинет префекта, и прежде чем он успел обернуться, Люсьен радостно объявил:

– Он тут! Я так и знал!

– Как? – наигранно изумился Шолле и вскочил из-за стола.

Стоящий в кабинете префекта жандарм тянет дверь к себе, но он не знает Люсьена! Тот, довольный собой, хохочет во все горло и крепко держит дверную ручку.

– Не может быть! Господин префект у себя? – продолжает паясничать Шолле.

– Вот именно, господин префект у себя… – в тон ему отвечает Анри. Опережая Шолле, он спешит к кабинету префекта и вместе с Люсьеном открывает дверь настежь.

– Что случилось?

Префект тоже решил прикинуться дурачком, хотя великолепно все знал. Он и пришел к себе в кабинет, чтобы в случае необходимости вмешаться в переговоры.

За открытой двустворчатой дверью, в комнатке секретарши префекта, стоят несколько жандармов. Личная охрана префекта. Когда пришла делегация, префект сидел дома и размышлял: если я останусь здесь, бунтари способны занять префектуру. Представляю себе, как на это посмотрит начальство! Немедленно скажут: не справился, вот и все… Хотел бы я видеть, как бы повело себя начальство на моем месте… Делегацию полагается принимать. Это ни к чему не обязывает и может помочь спасти положение. А вдруг они удовлетворятся переговорами с Шолле? Посижу у себя в кабинете и посмотрю, как все обернется.

– Вы не беспокойтесь, господин префект, – говорит Анри и беззастенчиво входит в кабинет. – Мы просто решили нанести вам небольшой визит. А вот господин уверял, что вас нет.

– Как? Вы были у себя? – снова спрашивает Шолле все тем же тоном, делая жалкую попытку не уронить своего достоинства.

Префект еле заметно пожимает плечами, надеясь, что посетители заметят его жест и он тем самым завоюет их симпатии за счет Шолле.

Один из жандармов хотел преградить Анри путь, но Люсьен остановил его, даже не дотрагиваясь, а просто выдвинув вперед свою огромную ладонь.

– Что вы! Дайте войти! – сказал префект жандарму. – Господа! Вы же знаете, не такой уж я нетерпимый. Со мной всегда можно сговориться, если дело идет об осуществимых вещах. Вы поймите, за все беспорядки отвечаю я. Будьте благоразумны, прошу вас…

Ох и пройдоха! – подумал Анри. Все твои номера нам известны.

– Беспорядки вызваны не нами, – отвечает он, – и похоже, что до тех пор, пока американцы не откажутся от намерения расположиться в нашей стране, до тех пор беспорядки будут продолжаться. И это лишь начало. Ну, а пока что…

Анри излагает требования. Префект сел за стол и, подчеркивая свою невозмутимость, стал вертеть в руках портсигар, который то и дело неожиданно с треском отщелкивается, от чего префект каждый раз вздрагивает. Он решил наконец отложить его в сторону и скрестил пальцы. Шолле наблюдает за происходящим на улице из того самого окна, в которое сегодня ночью был брошен камень – одно стекло временно заменено куском картона. В кабинет префекта еще явственнее доносится шум толпы. Префект вопросительно взглянул на Шолле, и тот в ответ еле заметно отрицательно покачал головой. Оба, по-видимому, чего-то ждут.

– …Вот как! – кончает Анри, продолжая стоять и кладет ладонь на отполированный до зеркального блеска стол префекта.

– Насчет заработной платы, вы сам знаете… – начал префект, и пошла сказка про белого бычка. По этому вопросу ему легче всего отвертеться. Повышение зарплаты, мол, от него не зависит, он ничем не может помочь. Единственное, пожалуй… и пошел, и поехал… слова-то ему ничего не стоят.

Вначале префект подчеркнуто обращался только к Жоржу и Дегану, как к единственным здесь серьезным людям, имеющим официальное положение, но в конце концов ему пришлось смириться с тем, что переговоры ведет Анри.

Словно к близким знакомым, префект подошел вплотную к Роберу и Анри, и так как его никто не прерывал, он продолжал говорить все с большей непринужденностью, вставляя время от времени нарочито грубые выражения, что считается шиком среди «не гордых», с «широкими взглядами» буржуа, которых ничто не пугает, как они заявляют.

– Да и в конце концов, елки зеленые, вы что думаете, ребята, я вас не понимаю? Я тоже был таким, как вы. Ведь я начал с того, что стал социалистом…

– И до сих пор им остались, – холодно заметил Анри.