Текст книги "Первый удар. Книга 3. Париж с нами"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Анри остался у стойки с Гранде. Рассказывая о том, что произошло, и глядя на это со стороны, Гранде – нельзя сказать, чтобы придумал, но нашел новые объяснения своему поступку, которые могли лучше обосновать его действия, а заодно и придать им бо́льшую цену. Он горд собой. Его слушают, на него смотрят, и он хорошо себя чувствует среди этих убежденных, твердо стоящих на ногах людей, чью симпатию он снова завоевал. Гранде теперь и в голову не приходит, что сегодня утром он мог ее потерять. Да и вообще, как известно, достаточно сделать первый шаг в правильном направлении – и вы пойдете дальше. Редко кто ограничивается одним шагом. Всякий хороший поступок только тогда и приобретает смысл и кажется естественным, если за ним следуют другие такие же поступки. Гранде сделал первый шаг.

– На твоем месте, – говорит ему Анри, – я пошел бы сегодня днем на пароход.

Гранде вытаращил глаза. Он-то знает убеждения Анри.

– Ты что, смеешься надо мной? – спрашивает он, не повышая голоса, так же тихо, как Анри, чтобы весь разговор остался между ними.

– Совершенно серьезно! – И Анри кладет ему руку на плечо. – Пойдешь и убедишь всех остальных бросить работу.

– Не выйдет! Это не в моем характере, – отрезал Гранде. – Одно дело – самому отказаться, а то, что ты предлагаешь, – нет, это не в моем характере.

– При чем тут твой характер? Здесь вопрос не в характере. Что ты хочешь сказать?

– Я же отказался… Пусть и другие так же поступят. А если не все поняли, то уж не Рауль, конечно, сможет прочистить им мозги.

Он подносит рюмку к губам, но, не дотронувшись, ставит ее обратно и при этом проливает половину коньяка на стол.

– Да и потом, даже если я туда пойду, я ведь себя знаю, не смогу я сдерживаться. Что ты хочешь? Не умею дипломатничать. Могу только напрямик. Как дважды два четыре, сразу же сцеплюсь и со шпиками и со всей этой бандой.

Гранде допивает оставшийся в рюмке коньяк и, отмахнувшись рукой, говорит:

– Это точно, я такой! Не могу! Все что угодно, дружище, только не это!

– Отказаться самому еще недостаточно, – продолжает уговаривать Анри, – ты ведь должен понять…

Но Гранде нашел новый способ обороны.

– Скажи, а почему должен именно я? Почему сегодня утром все смылись, а? Нанялся бы кто-нибудь из ваших, вот бы он спокойно на пароходе и поговорил с ребятами.

В общем-то Анри с ним согласен. Но не может ведь он сказать Гранде, что тот прав.

– Сегодня утром стояла другая задача, – нашелся наконец Анри. – Надо было добиться массового отказа. И коммунисты должны были подать пример.

– Рассказывай! – насмешливо возражает Гранде. – А как же поступил твой подрядчик Фофонс?.. Он-то из ваших, он же был в вашем списке во время муниципальных выборов.

– С Альфонсом вопрос особый, – вынужден признать Анри.

– Да, вас не собьешь, – смеется Гранде. – Вы, как кошки, – всегда на лапки падаете. Попробуй вас переспорить – никогда не бываете неправы.

Анри больше не настаивает. Докер, который пришел вместе с Гранде, слышал весь разговор и за спиной Гранде знаками показывает: я согласен пойти, только молчок!

Немного погодя, когда Анри остался один, товарищ Гранде подошел к нему. Ничем не примечательный человек, не хуже и не лучше других.

– Я пойду на пароход, но не стоит об этом кричать на всех перекрестках. Только…

– Что только?

– Я не знаю, что им говорить. По правде сказать, я как-то никогда особенно не задумывался над всем этим. Я даже не вхожу в профсоюз. И уж если говорить откровенно, так я скорее был на той стороне. Поэтому ты мне и растолкуй все как следует.

– Славный ты парень, – только и мог сказать Анри и обнял его за плечи.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В десять часов утра

К десяти часам утра все еще нечем похвастаться. Первая задача, поставленная на маленьком совещании в пивной, – постараться переубедить тех, кто сегодня нанялся на пароход, оказалась нелегкой. Дело щекотливое и требует индивидуального подхода. Все остальное на мази, но пригодится позднее. Если потерпим неудачу с первым заданием.

* * *

Все остальное – это значит также летучие пикеты у ворот порта и, главное, у самого мола. Там уже прогуливаются с безразличным видом несколько товарищей. Они ходят парами или, самое большее, втроем, чтобы не дать охранникам повода разогнать их. Они должны сделать последнюю попытку отговорить тех, кто, несмотря ни на что, все же пойдет разгружать пароход. Ну, а если они ничего не добьются таким путем, придется – что тут поделаешь? – применить иные способы воздействия. Ни одному человеку, если только он не похож на этих зверей-охранников, не доставит удовольствия избивать другого человека. Но ведь дело идет о жизни миллионов мужчин, женщин, детей, которых надо защищать от этого парохода. Он не должен, ни в коем случае не должен быть разгружен, вот и все. Если у тебя нет другого оружия, если ты можешь только собственным телом преградить путь к пароходу – ты будешь последним трусом, если не сделаешь этого. Ты должен сказать: через мой труп! И, честно говоря, мало найдется таких, которые решатся на это. Не только из страха. Они придут сюда уже с неспокойной совестью. Пикетчики своими доводами еще больше смутят их. Разве может драться докер с докером ради работы, которую он сам считает гнусной? И если даже силы кажутся, на первый взгляд, равными, то одна сторона подкреплена сознанием своей правоты, а у второй от стыда руки дрожат; у одних взгляд тверже стали, у других – нерешительный, растерянный. И дело здесь вовсе не в характере. То же самое происходит даже с самыми закоренелыми – попадаются и такие, – которые готовы попрать все, чтобы совершить свое черное дело.

Надо было также поднять рабочих на предприятиях. Клебер, явившись в «Промочи глотку», сообщил, что он связался с Местным объединением профсоюзов. Но успеют ли до конца работы, до часу дня, организовать движение протеста и в какие это выльется формы – неизвестно. Все теперь зависело от коммунистов, работающих на заводах, от того, что они найдут возможным предпринять. Надо, конечно, считаться с условиями. Анри не обольщается. Он рассматривает все эти действия главным образом как предупреждение, как подготовку к мощной демонстрации, намеченной на завтра, на вторую половину дня. Они только что приняли об этом решение.

Завтра канун Нового года – не очень-то удачно получается. Но выбора нет. Время выбрал противник. Это не случайность, ведь то же самое было с пушкой. Грузчиков набрали заранее, в субботу утром, на все три дня. Как раз на те три дня, когда предприятия не работают. Три праздничных дня, когда труднее всего мобилизовать большое количество людей для мощного движения протеста. Какой же выход? Примириться с этим и предоставить событиям идти своим чередом? Может быть, и правда отложить демонстрацию на вторник, тогда она будет гораздо внушительнее? Но тут есть опасность – можно опоздать, как те пожарники, не помню из какого рассказа, которые прибыли на место, когда дом уже отстраивался. Впрочем, никто ведь не знает, не понадобится ли организовать еще одну демонстрацию во вторник. Если горючее все-таки будет выгружено, придется отступить на шаг и повести борьбу в другом направлении – срывать транспортировку бензина, агитировать рабочих на складе, шоферов грузовиков – да мало ли что еще нужно будет предпринять.

А пока что ясно одно: надо действовать и действовать немедленно. За весь сегодняшний день, ночь и завтрашнее утро штрейкбрехеры, да если им еще пригонят на подмогу солдат, успеют выгрузить немалое количество бензина. А этого нельзя допустить.

Робер вначале считал, что демонстрацию не стоит назначать на завтра. Послушать его, так никто все равно не будет разгружать бензин, он ручался головой за всех, даже за тех, кто нанялся утром. Даже если они, несмотря на все уговоры, придут на пароход.

– Во-первых, – убеждал он, – трюмы не успеют проветриться, и там будет так вонять, что хоть нос зажимай. К тому же людей набрали недостаточно, и рабочих в каждой бригаде окажется меньше, чем полагается. А уж этот номер им так просто не пройдет, это точно. Ребята, конечно, решат, что всякая преданность имеет свои границы, тем более, когда это касается янки. Кроме того, они, без сомнения, потребуют надбавки. Правда, их требование скорее всего удовлетворят. Они это понимают и, не будь дураками, постараются выжать как можно больше. Ведь известно, что никого нет жаднее штрейкбрехеров. Это одно. Но главное затруднение будет в другом. Бочки с горючим – это вам не игрушки. Кажется, что тут мудреного? Зацепили с двух сторон крюками и подняли. Но закраина-то у бочонка всего в каких-нибудь два сантиметра ширины, так что здесь нужно работать вот как точно! А среди грузчиков, которых удалось нанять, почти нет опытных людей. Только четверо или пятеро безработных имели дело с похожим грузом. Но опять: бочонок бочонку рознь – есть такие, что соскальзывают и очень неустойчивы… Солдатики наверняка хлебнут с ними горя. Бочонки полетят во все стороны. А вынимать их из трюма, думаете, легко? Здесь нужна сноровка. Упадет одна бочка – и не остановишь, все за ней покатятся, тут берегись. Словом, учитывая все это, ручаюсь, что еще одно наше усилие – и ребята откажутся… Вспомни, как было с грузами для Индо-Китая. Тогда тоже пошли работать штрейкбрехеры и солдаты. Так прежде чем начать погрузку, они раскачивались не меньше трех дней… Поэтому мне и кажется, что, если назначить демонстрацию на завтра и она провалится, это может принести больше вреда, чем пользы. А во вторник мы выступим вместе со всеми предприятиями, да к тому же у нас будет три дня на подготовку, так что мы сумеем нанести хороший удар и в самый подходящий момент…

Но все же, в конце концов, Анри удалось переубедить Робера. И не только его, но и Клебера, который после разговора с товарищами из Объединения был преисполнен самых радужных надежд. По его словам, после конца смены удастся организовать что-то грандиозное. Рабочие нанесут сегодня мощный удар, и это даст возможность выиграть день и отложить демонстрацию на понедельник. Таким образом, на подготовку осталось бы больше времени, о чем тут говорить. Но опять-таки – первый день Нового года тоже ничем не лучше воскресенья. Пожалуй, организовать демонстрацию будет даже труднее. Клебер предложил не принимать никакого решения до второй половины дня, а там уже назначить на завтра или на понедельник.

Анри исходил из того, что они должны быть готовы отразить любую атаку противника, даже самую непредвиденную. А что произошло сегодня утром? Их застали врасплох, хотя они и ждали этого события. Ведь попытка выгрузить пушку под рождество служила достаточным предостережением. Если бы все до конца хорошенько продумать, можно было бы сообразить, что раз теперь, под Новый год, спустя неделю, складываются такие же условия, как и под рождество, противник наверняка этим воспользуется. Они должны были все время быть начеку. Тем более, что со дня на день ждали прибытия американского парохода.

Сейчас Анри, конечно, не решился бы сказать, что думал об этом раньше. И однако такая мысль приходила ему в голову. Но так… мимоходом: мелькнула мысль, возникло смутное подозрение, которому он не придал значения, и все. Только теперь, с большим запозданием, стало ясно, насколько его подозрения были обоснованы. Другими словами, Анри тоже проявил беспечность. Он думал главным образом о препятствиях, на которые натолкнется противник: ни в воскресенье, ни в понедельник нет набора грузчиков. Нанять рабочих в эти дни – задача почти невыполнимая. Но Анри забыл о субботе – вот почему так все и получилось.

Задним умом все крепки. Но как бы там ни было, Анри не желает, чтобы их еще раз застигли врасплох. Предложение Робера имеет большой недостаток. Ведь даже если сегодня на пароходе все произойдет именно так, как он уверяет, – хотя гарантии нет никакой, но предположим, – все равно нельзя считать, что этим все будет разрешено.

– С Индо-Китаем ты прав… Но там было другое дело. А сейчас орудуют американцы. Это их пробный шар. На этот раз они лично заинтересованы в том, чтобы горючее было выгружено. История с Индо-Китаем их тоже касалась, но не так близко. Тогда они предоставили нашему правительству самому разбираться с нами – пусть, мол, расхлебывают. А теперь американцы занимаются этим сами, это точно. Уж они сделают все, что в их силах, чтобы первый пароход был разгружен. Бензин пробьет дорогу оружию и боеприпасам. Американцы пришпоривают наше правительство, убеждая его, что это предприятие поважнее Индо-Китая, и тут надо действовать энергичнее. Всякое может быть: не справятся охранники и солдаты – американцы бросят свою военную полицию, своих солдат. Правда, это маловероятно. Сил у них для этого еще недостаточно, и сейчас они явно выжидают. Но все может быть… Откуда нам знать? Лучше все предусмотреть заранее, иначе потом, когда они решат выступить, мы опять окажемся в дураках и снова будем рвать на себе волосы. С опозданием. Всегда с опозданием. Какая же тогда от нас польза, если мы вечно будем отставать, как плохой музыкант в оркестре?

Раз им так важно разгрузить свой пароход, продолжал размышлять Анри, то они найдут способ сделать это, даже если у них не будет ни одного докера. Заставят солдат, возможно, даже и американских. Ведь неизвестно, а вдруг они привезли с собой докеров? Шестьдесят человек – не бог весть что. А если утренний набор был произведен лишь для отвода глаз? Или еще: почему бы им не использовать для разгрузки парохода своих матросов? Писали же американские газеты, что их матросы специально обучены и снабжены всем необходимым для работы грузчиками. Они, небось, тоже извлекли уроки из первых сражений с нами, из неудач с Индо-Китаем и в алжирских портах, когда вся команда, а иногда даже и американские матросы переходили на сторону докеров. Теперь-то их экипаж, должно быть, вышколен как следует.

Предложение Клебера обладает почти тем же недостатком, что и предложение Робера. Оба не идут дальше требования – отказаться от разгрузки этого парохода. Ни о чем другом они и не помышляют. На самом же деле теперь у нас цель иная, чем была в первые дни, когда начали борьбу против посылки оружия в Индо-Китай. С тех пор многое изменилось, положение стало более сложным, хотя и люди начали лучше во всем разбираться. Сейчас уже недостаточно просто отказаться разгружать пароход. Теперь весь вопрос в том, смогут ли докеры помешать этому гнусному плану – доставлять американские грузы в наш порт. Не надо забывать, что эту работу могут выполнить за нас другие, действуя под нашей маркой, и на следующий день вся грязная пресса объявит: пароход разгружали местные докеры. Враг и не на такое способен!.. И даже не исключено, что один из министров в своей речи мимоходом плюнет нам в физиономию, поздравив с успешной работой. Радио и всякого рода пропаганда может поймать на эту удочку даже часть населения нашего города и даже кое-кого из докеров, заставив их поверить, что мы и на самом деле приложили к этому руку. Итак, наша цель – сорвать все их планы. Важно не только самим докерам отказаться разгружать пароход. Важно не только продемонстрировать перед всеми нашу силу и нашу волю, как мы хотели это сделать сегодня после конца работы, или, предположим, во вторник или в среду. Но надо сейчас же, пока еще не упущено время, пока горючее не выгружено на берег, не перевезено на склад, собрать все силы, поднять как можно больше народа – рабочих, всех честных людей, всех, кто стоит за мир, – и тогда станет ясно, чего мы сумеем добиться. Заранее ничего нельзя сказать. Но попытаться надо. Мы не имеем права отказываться от такой попытки. Мы должны использовать любую возможность.

И народ будет с нами. Всякий раз, когда мы обращались к массам, они поддерживали нас. Результаты всегда превосходили ожидания. Конечно, завтра неудачный день, канун Нового года. Последний день года, это верно, но ведь речь идет чуть ли не о конце света! Так разве можно поверить, что люди не знают этого, не думают об этом. Ради борьбы против войны можно пожертвовать праздником. Ну что ж, завтра увидим, кто победит. Многое зависит и от намерений противника. Но, во всяком случае, мы не дадим застигнуть себя врасплох. Все будут в боевой готовности, на своем посту, лицом к врагу.

* * *

Но переубедить тех, кто сегодня нанялся на пароход, оказалось не так легко, как предполагал Робер. А ведь это самое важное. Прежде всего неизвестно, где их искать. Все выходило так, словно они старались не попадаться на глаза. Если исключить тех десятерых, которые явились на биржу с провокатором, нужно было повидать пятнадцать человек. К десяти часам утра удалось увидеть только троих.

А увидеть – это еще не все. Они не смогли устоять утром, когда речь шла о том, чтобы отказаться всем вместе. Тогда любой из них рисковал не больше остальных докеров. Теперь их имена стоят в списке. Предстоит вытягивать каждого из ямы, в которую он попал, для этого надо уговорить его пренебречь опасностью, угрожающей ему лично. А это очень трудно, всякий понимает.

Конечно, в этом есть и их доля вины, о чем тут говорить. Никто их в яму не толкал. Держались бы, как все. Трусам больше всех достается – это уж известно, всегда так бывает. И на войне – погибает тот, кто бежит.

Но нельзя их только обвинять, надо учесть и смягчающие обстоятельства: положение в тот момент было неясное, да и коммунисты вели себя не очень уверенно. Кроме того, сейчас их можно лишь пожалеть, они наверняка переживают душевную драму. С одной стороны – опасность, которой подвергает себя каждый из них, с другой – осуждение всех товарищей, а потом и всего населения. А осуждать их будут, это с каждым часом становится все очевиднее, хотя еще сегодня утром их поступок не казался таким уж преступлением. Они уже чувствуют, как общественное осуждение подступает к ним со всех сторон. Их окружает пустое пространство. Ужасное ощущение одиночества подкрадывается к ним. Настоящий, закоренелый мерзавец ничего этого и не заметит. Ему все равно нечего терять. Но тому, кто впервые оступился, кто впервые сбился с пути… Ему приходится выбирать между полным одиночеством и потерей работы, – здесь, в наших местах, где работа на войну убивает всякую другую работу…

А сколько вдобавок к этому у каждого своих личных драм, о которых никто и не догадывается… Потребовалась бы уйма времени, чтобы залезть во все закоулки личной жизни каждого… Взять хотя бы, к примеру, Жан-Пьера Гру…

ГЛАВА ПЯТАЯ
Ходить за каждым по пятам

– Чтобы ноги твоей здесь не было! – злобно крикнула Флора.

За Гру резко захлопнулась дверь. Стоя на площадке, он все еще чувствовал на своей спине удары маленьких, слабых кулачков Флоры. Конечно, захотел бы он по-настоящему сопротивляться – она не смогла бы его выставить. У нее не хватило бы сил. Но разве он мог сопротивляться при таких обстоятельствах? Надо потерять всякий стыд, это хуже, чем просить милостыню. Гру только слегка упирался, показывая, что она его выталкивает насильно. Зря Флора устроила такой скандал из-за пустяков, они не сто́ят того, чтобы порывать отношения между людьми. Можно было поговорить, обсудить, по крайней мере. Но с женщинами…

На улице Гру остановился на тротуаре у лестницы – здесь, в поселке Бийу, у каждого домика такие лестницы – и, повернувшись к двери, размышлял: может быть, стоит вернуться, попробовать вставить словечко. Нет, она, пожалуй, решит, что он боится потерять комнату, а ведь здесь дело совсем в другом.

Он заметил, как в окне соседнего дома кто-то отдернул занавеску. Наверно, услышали крики, а может быть, даже видели, как Флора выставила его за дверь. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Гру постарался придать своему лицу безразличное выражение. Он даже выдавил из себя улыбку и махнул рукой – пусть соседка думает, что он не собирается принимать всерьез все происшедшее, что вообще это была не настоящая ссора, а скорее шутка, и все уладится само собой… Вечером, когда он вернется, все будет забыто…

Беспечная улыбка не сходила с лица Гру, а в душе царило полное смятение, и ему было совсем не до улыбок. Он сделал несколько шагов по дорожке между двумя клумбами, которые обнажил мороз, и потянул к себе калитку. Невидимая соседка должна понять: не так все страшно, как ей показалось, калитку, во всяком случае, он открыл сам, никто его об этом не просил. Но в тот момент, когда Гру собирался отпустить калитку (благодаря наклону почвы она закрывается сама), он подумал о состоянии Флоры: должно быть, она сейчас плачет. Все женщины таковы: вспылят и тут же отойдут, и вся злоба выливается в слезах… Как она там? Бросилась на кровать или на стул или прислонилась к косяку двери… Теперь она одна – злиться больше не на кого.

Гру попридержал за собой калитку, для неизвестной наблюдательницы этим он выразил свое колебание, потом непонятно зачем повернул щеколду и проверил, плотно ли закрыта дверца. Но вернуться он так и не решился. Еще не время – все началось бы сначала, и тут у соседки не оставалось бы уже никаких сомнений. И Гру ушел самой непринужденной походкой в город… А Флора, конечно, сейчас плачет, плачет одна, и он даже не попытался ее успокоить…

Был бы дома брат Гру, Жан, муж Флоры, – и все могло бы повернуться по-другому. Даже если бы он встал на сторону Флоры, все же брат остается братом… Он бы все сгладил… Одно его присутствие заставило бы ее быть немного сдержаннее… А там – прошло бы время и нашлись бы нужные слова. Флора могла согласиться выслушать Жана – он-то взглянет на все со стороны. Самому Жан-Пьеру трудно при таком щекотливом положении защищаться против Флоры. Он не чувствует себя равноправным членом семьи.

Он сразу стал посторонним человеком, всего-навсего деверем, гостем, которого только терпят. Несмотря на все прожитые вместе годы, выяснилось, что он мешает, что он чужой. Достаточно такого случая, как сегодня, и сразу вылезло наружу все дурное, а хорошее мгновенно было забыто. Вспылив, Флора наговорила много несправедливого, обидного, она сама это чувствовала, но так всегда бывает с человеком, когда он вспылит. Жан-Пьер занимает их комнату! Съедает их обед! Вечно он торчит тут, мешает, он лишний в семье! На все это Жан-Пьер мог, конечно, возразить, сказать, что он, как и Жан, приносит все, что зарабатывает, домой, хотя женился-то на ней Жан, а не он. И было время, когда он зарабатывал больше Жана, однако все равно ему доставались худшие куски… Но именно этого Жан-Пьер не хотел говорить, да и не должен был. Отношения между ним и Жаном, между ними тремя – Жаном с Флорой и им, а главное – хотя он старается об этом не думать – между ним и Флорой – строятся не на материальной основе, не на мелочных расчетах, а на чем-то совсем другом. Из-за этого-то Жан-Пьер в свои двадцать восемь лет и не хочет расставаться с Жаном и Флорой, не помышляет о женитьбе, не мечтает о другой жизни, хотя неизвестно, счастлив ли он с ними. А они? Она? Трудно разобраться. Но все они привыкли друг к другу и неплохо уживаются между собой – во всяком случае, до сих пор прекрасно уживались… Не было семьи, где бы все шло так гладко…

Как она могла так принизить их отношения, начать эти разговоры о квартире, об обедах, о деньгах, которые он приносит или не приносит… Даже если она была раздражена, разве так можно! Что она наделала! Кто теперь способен все это распутать? Вот что самое трудное. Пойти за Жаном? Переговорить с ним? Ну, они помирятся, а дальше как быть? Все, что она сказала, непоправимо. Даже раньше, в самые лучшие периоды, когда они меньше всего говорили об этой стороне их жизни и Флора брала его получку, не пересчитывая и не требуя никаких объяснений, а сам Жан-Пьер удерживался от каких бы то ни было замечаний по поводу кухни (Жан – тот не стеснялся), все равно и тогда все эти вопросы занимали большое место.

Взять хотя бы то время, когда Жан-Пьер приносил домой больше денег, чем брат. Жан старше Жана-Пьера на два года. Он не пожелал стать докером и работает чернорабочим на верфи, а там, как известно, много не платят. После смерти отца Жан-Пьер переехал к брату и пошел работать на пристань. Это было в сорок шестом году, когда порт начал оживать. Работа была. И не такая работа, за которую даже браться не хочется, а настоящая, чистая работа, на ней не стыдно и попотеть без всяких угрызений совести, без оглядки. При старании можно было неплохо заработать. Старики говорили, что дела пошли куда бойче, чем до войны… В те времена Жан-Пьер чувствовал себя в семье брата гораздо лучше – и это понятно, ведь он приносил больше денег, чем теперь, когда он неделями не имеет никакой работы и живет на пособие безработного. Как известно, даже самые возвышенные чувства умирают, когда у человека в брюхе пусто… К тому же, как Флора, так и Жан и Жан-Пьер, всегда считали, что чувства сами по себе не должны занимать большого места в жизни. Конечно, одно другому не мешает и даже, к счастью, наоборот. Но если вы с раннего детства, ни на минуту не зная передышки, боретесь, как принято говорить, с жизненными трудностями, то сами понимаете, что, когда жизнь лучше, то и на душе светлее… Поэтому-то в те времена Жан-Пьеру было легче. А Жану, пожалуй, и тяжелее, но, как бы там ни было, он искусно скрывал это смутное ощущение собственной неполноценности, которое, возможно, испытывал в своем доме, в своей семье, и то подобие ревности, которое могли зародить в нем пересуды людей: чего это такие молодые живут втроем, одной семьей? Жан-Пьеру пора бы жениться, а он – ни шагу без них и даже ни за кем не ухаживает. Можно подумать… Мало ли что способны говорить злые языки. И, конечно, в таких предположениях всегда есть доля правды. Жан-Пьер старался не придавать значения этим разговорам и клялся себе, что ничего подобного нет – разве вот только то, что он, Жан-Пьер, находит, например, Флору совершенно непохожей на Жана, неподходящей ему и считает необъяснимым их брак…

Да и впрямь, в жизни иногда все так поразительно складывается, что просто диву даешься, и в конце концов это начинает казаться вполне нормальным. Флора, живая брюнеточка, хрупкая и женственная, очень напоминает итальянку… У нее был брат, по имени Венсан, старше ее на два года. Он был до невероятия похож на нее, и только некоторые черты, присущие им обоим, в нем приобрели чисто мужской характер. Волосы у него были жесткие, в мелких завитках, у нее – мягкие и гладкие; у обоих тот же твердый взгляд и плечи, словно высеченные из камня. Оба обладали железной волей… Откуда у них взялись эти черты – неизвестно. Правда, в жилах отца текла итальянская кровь, но фамилия его была Дамьен, и родился он в Руане. В детстве Флора боготворила старшего брата. И позже, когда она выросла, именно он сопровождал Флору на первый в ее жизни танцевальный вечер. Было это в тридцать восьмом году в маленьком зале «Фортюне», расположенном около порта. Во время войны этот зал был разрушен при бомбардировке. Брат с сестрой не расставались. Они гордились друг другом, гордились тем, что так похожи, хотя он такой сильный, а она хрупкая.

Жан Гру со школьной скамьи дружил с Венсаном. Это были совсем разные люди. Жан – он таким и остался – был ниже среднего, это относится не только к его росту, но и ко всему остальному. Поэтому нет ничего удивительного, что Жан оставался всю жизнь чернорабочим на верфи – ведь он никогда и не помышлял подняться выше. Если ему и подвертывалось что-нибудь поинтереснее, он чувствовал себя не на своем месте. В душе он был чувствительным и мягким человеком, даже слишком мягким, но очень замкнутым. Говорил мало, каждое слово из него надо было клещами вытягивать. Он вечно что-то мастерил дома, какие-то мелочи, которые потом сам продавал, дополняя таким путем свой небольшой заработок. Как ни странно, но он, подобно Флоре, был неразлучен с Венсаном. Конечно, могли пройти годы, и Флора, возможно, так и не обратила бы на него внимания, настолько между ними было мало общего. Жан для нее был лишь тенью ее старшего брата, не больше.

Но вот началась война. Родители Флоры и Венсана были враждебно настроены против немцев, против Петэна, но этим все и ограничивалось. Отец, честный и тихий рабочий, по-видимому, раньше состоял в социалистической партии. Он, по его словам, не боялся защищать свои взгляды, но не доверял «подстрекателям». Дальше отрицательного отношения к фашизму не шло до того самого дня, когда Венсан получил повестку, приглашавшую его явиться для отбывания трудовой повинности. Такие повестки пришли многим, и среди них был Жан Гру. Состоялся семейный совет. Было решено, что Венсан и Жан уедут в деревню, километрах в тридцати от города, и будут там скрываться.

У Венсана была невеста, которая работала, как и Флора, на обувной фабрике. Венсан познакомился с нею, когда встречал сестру после окончания смены. Его и раньше можно было часто видеть у ворот фабрики, но после знакомства с Раймондой он стал приходить за сестрой ежедневно.

Больше года от Венсана не было никаких известий. Флора и Раймонда очень сблизились, дожидаясь возвращения любимого ими обеими человека.

Летом сорок четвертого года Жан вернулся, но один. Венсан ушел к партизанам. Если верить Жану, он тоже собирался податься в маки́, но его останавливала мысль о родителях, к тому же ему сообщили, что в городе тоже можно скрываться, как скрывался его брат Жан-Пьер, и даже достать работу. Родители Жана и в самом деле состарились, не могли больше работать, и жилось им плохо. Вначале Флора и ее родные оправдывали скорее поступок Жана, чем Венсана. Конечно, они, как и все, были за Сопротивление, но в данном частном случае в них говорил некоторый эгоизм… Они полагали, что Венсан мог бы предоставить заниматься этим другим. А отец даже уточнял: коммунистам. Забавно, что в его словах слышалось при этом уважение к коммунистам, но одновременно проскальзывала мысль: это их дело, они организовали движение – значит, оно в их интересах, и так далее, и тому подобное. Только одна Раймонда горячо одобряла поведение Венсана. Вскоре и Флора под ее влиянием стала гордиться братом, который боролся в рядах Сопротивления против оккупантов.

Жан тоже говорил много хорошего о Венсане, о его мужественном решении. Однако он скрыл от всех свою ссору с Венсаном. Тот понял – может быть, слишком поздно, но все-таки понял, – с кем он дружил. Если бы Жан захотел рассказать о том, как они с Венсаном расстались, ему пришлось бы признаться в собственной трусости, из-за которой с ним порвал его ближайший друг. Родители были лишь отговоркой, и Жан сам это сознавал. Но он убеждал себя, что не все еще потеряно, что до возвращения Венсана ему может представиться случай отличиться и в городе, что уж на этот раз он не струсит и тогда снова завоюет уважение друга. Случай этот так и не представился, но и Венсан не вернулся. Он попал в руки к немцам, и они тут же, у первого дерева, расстреляли его вместе с другим товарищем. Жан, наверно, подумал, что, поскольку они с Венсаном были неразлучны, этим товарищем мог бы быть он…