Текст книги "Первый удар. Книга 3. Париж с нами"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Партбилет

Утром первым вернулся в дом старик Дюпюи и привел с собой Сегаля.

Они знали только то, что у въезда в разрушенную деревню, в том месте, где сужается дорога, несколько грузовиков врезались друг в друга. Как это произошло? Говорят, у одного грузовика заглох мотор и он остановился на левой стороне дороги. Следовавшая за ним машина хотела во что бы то ни стало объехать его, наскочила на столб и отлетела от него на первый грузовик. Третий, ехавший сзади, не успел затормозить – вот вам и затор.

Удачнее и нарочно не придумаешь… Может быть, это и не случайно, у руля ведь сидели французские солдатики…

– А вдруг это наши знакомые, – высказала предположение Леона Бувар.

Грузовики попытались все же проехать полем. Но земля на вчерашнем солнышке оттаяла, и ночь тоже была удивительно теплая. Первая же машина завязла в грязи по брюхо. Она даже не смогла выбраться обратно, на дорогу и до сих пор там торчит. Итак – четыре грузовика! Картина недурная, что и говорить…

– Вот если бы они все там застряли, – мечтательно сказал Жожо.

Да, картина недурная. Они, верно, и сейчас еще вытаскивают свои машины! Остальные грузовики вернулись на мол. Разгрузка продолжается, но перевозить горючее не на чем. Вот повезло! На такое никто и не рассчитывал.

Дюпюи всю ночь работал вместе с Сегалем.

– Вы всю ночь напролет трудились? Вот молодцы! – восхищенно заметил Жежен.

– А что ж тут такого? – удивился Сегаль. – Перед выборами мы тоже работаем немало, а уж в такой момент, как сейчас…

Вчера вечером после собрания ячейки старик Дюпюи, как бы невзначай, предложил Сегалю идти вместе с ним писать надписи. На собрание Сегаль пришел позже всех, но все же пришел, а это главное. Дюпюи все время наблюдал за ним. Вначале Сегаль был по-прежнему очень возбужден, потом понемногу начал приходить в себя. После разъяснения общего положения Сегаль несколько успокоился и даже стал принимать участие в собрании, обмениваясь мнениями с соседями. А в конце, когда стали распределять задания, он с преувеличенным рвеньем требовал себе все самое трудное. В этой готовности взвалить на себя одного всю работу еще чувствовалось недовольство. Все жесты Сегаля говорили: «Действовали бы другие, как я, и все пошло бы по-иному. Я бы им дал жизни!» Ну, ничего.

– Сегаль, ты идешь со мной! – заявил Дюпюи.

Не все ли равно Сегалю, с кем идти. Он и понятия не имел, что Дюпюи не только известна история с партбилетом, но что он даже подобрал клочки… Сегаль думал, что человека три-четыре, не больше, были свидетелями его поступка. Во всяком случае, он хотел себя в этом убедить, особенно теперь, когда уже начал раскаиваться. Да к тому же этот партбилет через день будет недействителен. Пройдет несколько дней, и он получит новый, на пятьдесят первый год. Все взносы были уплачены, казначей это знает; возможно, никто у него и не попросит старый билет. А вдруг все же потребуют?..

Дюпюи никому не рассказал о поступке Сегаля. На собрании ячейки он тоже промолчал. Правильно это или нет, но он хотел сперва получше присмотреться к Сегалю.

В течение ночи Дюпюи несколько раз замечал, что Сегаль готов был уже во всем признаться. Особенно к концу. Работа, которую они вдвоем с Дюпюи проделали, вернула Сегалю уверенность в успехе. Если сейчас по всему городу товарищи трудятся так же, как он, то нет сомнения, – просто иначе и быть не может, – докеры своего добьются.

Но все же Сегаль так ничего и не сказал. Утром он предложил Дюпюи зайти к нему перекусить перед профсоюзным собранием в порту…

– Ладно, – согласился Дюпюи, – мне только на минутку надо заглянуть домой; зайдем к нам, кстати, навестим беднягу Папильона. Он будет рад.

– Идет.

Вот почему Сегаль на заре оказался в здании докеров вместе с Дюпюи, таким сияющим и радостным, что у Люсьена не хватило духу огрызнуться, когда тот стал выговаривать ему:

– Почему это тебя не было видно? Неужели, лег спать?

– Дочка вернулась, – ответил Люсьен.

– Что ты говоришь? Ну, тогда понятно…

– Можно к нему? – спросил Дюпюи Фернанду и, не дожидаясь ответа, прошел с Сегалем к Папильону.

– Не пугайтесь, – предупреждает Папильон, – голова у меня, правда, смахивает на ночной горшок, но все не так страшно, как кажется. Скоро я встану. Что творится на свете?

Дюпюи снова рассказывает о грузовиках, слегка приукрашивая, чтобы доставить Папильону удовольствие.

– Рано пташечка запела… Мы еще им такое покажем, о чем они и знать не знают! – говорит Папильон.

– Слушай, мы не можем у тебя долго задерживаться, сам понимаешь. Но я принес тебе новогодний подарок, – сообщает Дюпюи.

– Еще что придумал!

Дюпюи поворачивается спиной к Сегалю – так он наверняка не сможет на него взглянуть, а соблазн велик – и вынимает из кармана партбилет Папильона. Его заполнили еще вчера, в первую очередь, раньше всех остальных.

– Вот это да!

Давно не видели Папильона таким счастливым. Он кладет билет на одеяло, в упоении смотрит на него: совсем новенький, ослепительно белый с ярко-красными буквами. Папильон приоткрывает билет, но прежде чем заглянуть внутрь, кричит:

– Фернанда! Пойди-ка сюда! Посмотри… – и, подмигнув Дюпюи и Сегалю, закрывает билет ладонью.

– Что тебе надо? – спрашивает Фернанда, появляясь в дверях.

– Нет, ты подойди сюда, поближе подойди, – подзывает Папильон, заливаясь счастливым смехом.

И только когда Фернанда подходит к кровати, Папильон молча снимает руку с билета.

– Значит, получил? – говорит Фернанда.

Этим все сказано.

– Ага, получил. Раньше мне иногда казалось – подумаешь, велика важность, есть у меня билет или нету. Ну, а теперь-то я понял. Это важно, да еще как важно! А когда я вот так лежу в постели, с этим тюрбаном на голове, партбилет похож на… на орден, который мне выдали, а? ведь правда?

Папильон замолкает, что-то обдумывая.

– …Только орденами награждают за заслуги. А тут за то, что предстоит сделать.

Нужно ли говорить, что Сегалю сейчас явно не по себе. Правда, скорее всего, об этом никто не знает… но все же он в замешательстве. Смущает его и то, что он сейчас не может найти нужных слов. Пересилив себя, он говорит Папильону:

– Совсем новенький! Я еще их не видел…

Не очень-то ловко получилось, надо признать, и Папильон уж, конечно, пользуется случаем посмеяться над ним:

– А ты что, хотел бы, чтобы мне дали бывший в употреблении! Будь спокоен – новехонький!

Дюпюи по-прежнему не обращает внимания на Сегаля и не смотрит в его сторону. Впрочем, в этом нет и надобности. Сдавленный голос выдает того с головой. Даже эта злосчастная фраза далась Сегалю с большим трудом.

И Дюпюи решается. Он великолепно понимает, что поступает рискованно и даже не совсем честно по отношению к партии. Но едва ли Сегаль воспримет это как проявление сочувствия к его проступку. Дюпюи верит ему. Возможно, он и неправ, и совершает большую ошибку, но он верит. Сегаля это ни к чему не обязывает. За ним остается право решить, что́ он должен делать и какие объяснения дать партии. Ну что ж, посмотрим.

Через некоторое время, когда Сегаль полезет в карман за носовым платком, он обнаружит там куски своего партбилета.

* * *

Люсьен, конечно, упрекает себя, что не объяснил всего Дюпюи.

Жинетта сразу же, как встала, натянула на голову берет. Девочка тоже не спала всю вторую половину ночи, она обдумывала сказанное отцом. Ей казалось, что было несправедливо со стороны родителей так встретить ее. Несправедливо не по отношению к ней, но по отношению к мадам Клер и ее мужу. Если не считать истории с волосами, то девочка до сих пор не может опомниться от всех ласк и забот, которыми они ее окружили. Все это время мадам Клер и ее муж жили только для нее и делали гораздо больше, чем сделали бы для собственной дочери, если бы она у них была. А вот отец собирается им написать… Что он им напишет?

И он, видно, не переменил своего решения, так как только что сказал матери:

– Я ухожу на собрание. Если я не смогу вернуться сразу после него, придется отложить письмо на завтра, но я его обязательно напишу. Я не хочу, чтобы это лежало у меня на душе. Анри я тоже все расскажу.

– Знаешь, папочка, – вмешивается Жинетта, набравшись храбрости, – они очень хорошо со мной обращались, были такими милыми…

– Не спорю… оно и видно, но…

Дети не умеют объяснять. Они верят в силу слова. Жинетте кажется, что она все высказала, и она больше ничего не добавляет.

Кто-то стучится в дверь.

– Я передумал и решил все сам принести… – говорит товарищ, который вчера привел Жинетту, внося чемодан и большую картонку…

– Зачем ты это! – протестует Люсьен.

Вчера вечером этот товарищ сразу же отправился к Жоржу и рассказал, как все было у Люсьена.

– Так и знал! – ответил ему Жорж. – Таков уж Люсьен, я с ним пуд соли съел, так что… Надо будет зайти к нему, – добавил Жорж. – Пожалуй, хорошо бы тебе самому отнести вещи. Это ему будет очень приятно. И поможет забыть историю с волосами. Тебе не трудно?

– Не придавай значения вчерашнему, – извиняется Люсьен, – я под горячую руку бог знает чего наговорил! Но ты же понимаешь – расстроился!

– А где велосипед? – беспокоится Жинетта.

– Сейчас приведу.

– Что ты! Мы сами сходим, – говорит Люсьен.

– Раз уж я начал, это минутное дело.

– А ты что, корзинку не привезла? – спрашивает Жоржетта, когда товарищ ушел.

– В нее ничего не влезало. Вместо нее мадам Клер дала вот этот чемодан, видишь?

– Невезучая корзинка, – смеется Жоржетта. – Помнишь, Люсьен, также было с шахтерским мальчиком. Тогда она осталась у нас. А теперь в Париже. Интересно, куда она еще поедет?..

– Корзинка-то была для почтовых голубей, а они вечно путешествуют.

Просыпаются здоровые детишки и немедленно с визгом повисают на шее у Жинетты.

– Покажи, – говорит самая младшая, Рена, и пробует снять с головы Жинетты берет. – Ты отрезала волосы?..

– Не лезь не в свое дело. Сиди спокойно! – обрывает ее мать и резко сажает девочку на стул. Рена застывает в недоумении.

– Я и вам кое-что привезла, – гордо сообщает Жинетта.

До чего же ее задарили! В картонке даже игрушки.

– Здесь не все от мадам Клер, есть и от других людей, от соседей…

– Некоторыми уже играли, – замечает Серж.

– Ясно, а ты чего захотел… Вот видишь, есть и совсем новые, – показывает Жинетта.

– Это уж слишком, мы от них столького и не ждали, – говорит Жоржетта Люсьену.

– Мы вообще от них ничего не ждали. Только одного – уважения.

– В письме их все-таки надо будет поблагодарить.

– Само собой разумеется. И вообще, если все взвесить, в первую очередь спасибо и надо сказать. Но одно другому не мешает. Наоборот. Понимаешь, нельзя, чтобы у них осталось такое мнение о нас.

– А она вправду была учительницей? – с любопытством спрашивает Жерар.

– Конечно!..

– Она сердитая?

– Наоборот! Совсем наоборот!

– Я не хотел бы у нее жить.

– До чего ты глуп! Почему же?

– Потому. В школе так, немножко, еще можно потерпеть. Но вот жить у учительницы целый день я бы не смог. Они все такие строгие.

– Знаешь, как плохо тем, у кого мамы учительницы! Все время надо быть послушными, послушными! – Рена сложила ручонки, смешно надула щеки и неестественно выпрямила спину, словно аршин проглотила, показывая какими послушными надо быть.

Жоржетта и Люсьен смеются вместе с детьми.

На собрание Люсьен идет уже совсем в другом настроении. Жоржетта была права: чего он вчера взбеленился! При чем тут партия? Да и эти люди в Париже, разве они виноваты? Ну, ты злишься на них, но разве это полностью их вина? Чья же тогда? Не моя ведь! Хотя я вот виноват, что сегодня ночью не помог товарищам… А вся загвоздка, как раз в том, против чего мы боремся. Чорт побери! Все сводится к одному.

* * *

День давно начался, а Жинетта все не решалась выйти на улицу. Правда, ей очень хотелось, чтобы все увидели ее новый красивый, красный велосипед, но она боялась, что ее бритый затылок и крошечная головка вызовут всеобщее недоумение. Жинетта стала похожа на тщедушного мальчика.

Если бы не это, она давно бы уже постучалась к Гиттонам и узнала, дома ли Поль. Но она стеснялась. Вот встретить бы Поля случайно на лестнице – другое дело… К нему она не может пойти, нет, ни за что не пойдет. Легко себе представить, какое у него будет выражение лица, когда он увидит, что Жинетту постригли! И все-таки желание показать всем свой велосипед взяло верх. Жинетта спустила его по лестнице, вывела на цементированную дорожку и быстро отъехала от дома.

Поль из окна увидел Жинетту. Но, может это ему только показалось? Хотя кто знает?.. А вдруг и в самом деле Жинетта уже вернулась. Спросить у Жоржетты? С сильно бьющимся от волнения сердцем Поль тоже спустил свой велосипед и помчался вдогонку за Жинеттой. Даже если это не она, все равно…

В опустевшем докерском поселке, который теперь выглядел очень странно, Поль нагнал Жинетту. Совершенно незачем ей знать, что он поехал за ней – и Поль свернул в переулок. Встретились они на перекрестке, у самой водонапорной башни. Одновременно и довольно неловко Жинетта и Поль спрыгнули с велосипедов – сразу видно, что оба недавно научились кататься.

– Вернулась? – спросил Поль, не зная с чего начать.

– Нет, как видишь! – засмеялась в ответ Жинетта.

Поль промолчал о ее стриженной голове, но его взгляд говорил сам за себя.

– Это понятно, но ты насовсем вернулась или нет?

– Насовсем.

– А там тебе было хорошо?

– Еще бы!.. Ну а ты как?

– Ты уехала утром, а я в тот же день вечером.

– Тоже уехал? Куда?

– Не уехал, а просто сбежал.

– Зачем?

– Сам не знаю. Не только из-за твоего отъезда. Просто все вместе. Еще одному оставаться, когда и так все плохо.

– Но это же глупо!

– Теперь я и сам понимаю. Не знаю, что на меня тогда нашло. Хотя Пьеро… Знаешь, я предложил Пьеро бежать вместе, но он отказался, ему-то не хотелось! Он пробовал и меня отговорить…

– Ну, и что же с тобой было?

– Когда стало темнеть, я добрался до какой-то фермы. Вот и все. Дальше я не пошел.

– Было страшно?

– В общем нет. Там оказался хороший старик. – Поль кивнул на велосипед: – Он мне его подарил.

– А мой из Парижа, – Жинетта с гордостью смотрит на свой велосипед.

– Сразу видно. До чего красивый! А знаешь, если бы не демонстрация, мы могли бы покататься вдвоем после обеда, правда?

– Да, но сейчас они нам, конечно, не разрешат, – сказала Жинетта, думая о своей матери и о матери Поля.

Оба долго молчали, не зная о чем говорить.

– Поло, – решилась наконец Жинетта, – почему ты не спрашиваешь о моих волосах? Это очень мило с твоей стороны, но все же…

– Я не хотел тебя… – Поло покраснел и запнулся. – Да и какое мое дело… Тебе виднее…

– Я тут ни при чем. Меня постригли, не спросив.

– Что ты! А кто же?

– Мадам Клер считала, что так лучше.

– Вот как!

Жинетте очень хотелось заплакать, и Поль это понял.

– Знаешь, они быстро отрастут, – утешил он девочку, – и будут еще красивее, вот увидишь! А что ты собираешься сейчас делать?

– Давай немножко покатаемся, – предложила Жинетта.

Но разговаривать во время езды трудно, и они, объехав вокруг водонапорной башни, остановились.

– Скажи, а ты сегодня пойдешь со своим отцом на демонстрацию?

– Отец в тюрьме, разве ты не знаешь? – ответил Поль.

– Что ты говоришь! Но его, конечно, зазря посадили?

– Ясно! За вчерашнюю демонстрацию.

– Слушай, но ведь твоя мама, верно, идет сегодня?

– Сегодня будет не простая демонстрация, а демонстрация протеста. Поэтому она и не хочет, чтобы я шел. Такая будет демонстрация, что только держись! Против прибытия пароходов, ты знаешь, всегда такая…

Поль ударил кулаком о кулак.

– Значит и меня не возьмут! А ведь, мне…

– Тебе тоже здорово хочется, да?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
На рассвете

Весь город был уже на ногах, в боевой готовности. Жители нервничали и поэтому встали ни свет ни заря. Всю ночь они ворочались в своих постелях, не находили себе места. А некоторые и вовсе не ложились. На улицах города было неспокойно. Тут слышался топот убегавших людей, там какие-то крики. Где-то с грохотом катилось по мостовой ведро… смех… кто-то опять убегал. В другом месте можно было увидеть, как несколько человек зачем-то останавливались у стены дома или подходили к калитке садика и пытались ее открыть, перешептываясь между собой. Откуда-то со стороны порта вдруг раздался выстрел. По-видимому, стреляли в воздух, а может быть, и в человека… Ко всему еще – непонятные гудки среди ночи. И все слышали, как внезапно оборвалось тарахтенье грузовиков где-то вдали, на шоссе…

Далеко за полночь затянулся прием в префектуре, и весь квартал не мог заснуть. Беспокоили ярко освещенные окна на первом этаже и мелькавшие за ними силуэты мужчин и женщин.

По маленькой площади, еще покрытой снегом, так как сюда никогда не проникают солнечные лучи, все время бесшумно сновали черные, обтекаемые машины, хотя надо отдать им должное, вели они себя тихо, можно сказать, благовоспитанно. И вдруг, часов в одиннадцать, раздался страшный грохот – со звоном полетели на мостовую стекла: разбилось одно из окон префектуры. Верно, кто-то оперся локтем, – скорее всего, один из американцев – они чуть выпьют… Но тут же все поняли, что это не так. На улице послышались крики: «Сюда! Сюда! Скорее! Скорее!» Хлопнули дверцы, и одна из машин стремительно куда-то умчалась. Видимо, с улицы кто-то бросил камень, кто-то, не выдержавший этого выставленного напоказ предательства, да еще в такой вечер! В разбитом окне, среди колышущихся от ветра занавесок, мелькнула чья-то тень: человек осмотрел уцелевшие стекла, нагнулся, что-то поднял… Камень попал в кабинет префекта. Вскоре в разбитом окне и в соседнем потух свет, и прием уже продолжался только в залах. На улицу из здания префектуры доносился беспорядочный гул голосов – все были заняты обсуждением происшествия. Коротышка-префект в панике метался среди гостей. У ворот дежурила обычная охрана префектуры. Префект хотел было перед началом приема вызвать охранников, тем более после сегодняшней демонстрации, но потом он передумал. Нечего перед американскими гостями выказывать больше беспокойства за положение в городе, чем это нужно. Во враждебной стране еще можно принимать такие меры безопасности в любое время дня и ночи, но американцы находятся в дружественной стране. Во всяком случае, у них должно быть такое ощущение.

Конечно, теперь Шолле, генеральный секретарь префектуры, торжествовал. Ведь он настаивал на вызове охранников.

– Ну что, сами видите! – сказал он шепотом своему начальнику, когда они с ним отошли в сторону. И тот, убедившись, что их никто не слышит, ответил:

– Знаете что, пошли вы к чорту!

А на людях они всегда очень вежливы друг с другом. Сплошные: «господин генеральный секретарь» да «господин префект» и все улыбки, расшаркивания. Но это только на людях, а в душе префект великолепно знает, что Шолле, стремясь выслужиться, при малейшей возможности строчит на него доносы…

Вернувшись вместе со своим ближайшим сотрудником к гостям, префект, верный своей идее, решил успокоить американцев:

– Это, конечно, поступок какого-то одиночки-фанатика. Коммунисты тут ни при чем, это не в их духе…

Он хотел добавить, что, следовательно, не к чему делать из мухи слона, но осекся: американские офицеры в недоумении переглядывались и смотрели на Шолле – видимо, тот за спиной префекта позволил себе сделать какие-то знаки. Что они в самом деле? Неужели они могут его заподозрить в слабости к коммунистам? Только этого не хватало!.. Плевать! Завтра они сами во всем убедятся.

На улице снова воцарилась тишина. Погнавшаяся за нарушителем общественного спокойствия машина вернулась не солоно хлебавши. Все пришло в порядок, только охрана префектуры, стоявшая раньше в теплом подъезде, теперь топталась на тротуаре на случай нового инцидента.

И вскоре тишина была вновь нарушена. Загудел предохранительный сигнал одной из машин. Должно быть, кто-то попытался открыть дверцу. Немедленно в ту сторону бросились жандармы. Машина стояла последней в ряду, метрах в ста от парадного входа. Когда жандармы подбежали, около автомобиля, конечно, уже никого не было, а гудок продолжал реветь. Нужно было вызвать вниз владельца машины с ключиком. Еще один скандал! И пока жандармы обдумывали, как им быть, в другом конце ряда загудела вторая, а вслед за ней и третья машина. У каждой из них был свой тембр. Все вместе они выли, прямо как сирена, хоть уши затыкай! Как же заставить их замолчать? Положение безвыходное, пришлось все-таки решиться и пойти за владельцами. Те почувствовали себя довольно неуютно, очутившись среди этого шума в полной темноте, после ярких люстр, которыми так гордится супруга префекта, как будто в этом ее заслуга…

Владельцами оказались двое местных жителей и один американец. Скажи им, что несколько тысяч человек напали на их машины, они бы поверили, так оглушительно выли сигналы. Хозяева машин больше не вернулись в залы. И гости начали разъезжаться.

Жандармы освещали машины карманными фонариками, чтобы легче было найти замки в дверцах, и тут на многих автомобилях обнаружили надписи, сделанные не то известью, не то, что было еще хуже, масляной краской: на одной «Go home!», на другой знак доллара, на третьей…

Но эти надписи – ничто по сравнению с теми, которыми покрылись за ночь все стены города. Первое, что увидели жители города, продрав глаза, были сплошные призывы на сегодняшнюю демонстрацию. Заборы, стены, рекламные щиты, тротуары, мостовые, перила мостов – все настойчиво говорило, напоминало об одном и том же. А белая длинная стена одного гаража выглядела как настоящий пригласительный билет: «Сегодня в 15 часов – все к бирже труда!»

* * *

Анри вернулся домой около пяти часов утра. Зимой в это время еще совсем темно, и хотя мороза нет, но холод пронизывает до костей. В общем, конечно, лучше всего, чтобы тебя не заметили в этот час на улице. А до профсоюзного собрания еще далеко, и надо где-то переждать это время. Понятно, каждый решил сделать это дома.

Спать Анри совершенно не хотелось. Раз уж втянулись в работу, так бы и продолжать. Его раздражала эта вынужденная передышка, эти несколько часов, которые придется потерять, так как дельного сейчас ничего не предпримешь.

Анри был удивлен, увидев, что добрая половина соседей по дому уже на ногах – людей взбудоражило это происшествие с грузовиками. А Анри думал, что застанет всех спящими, как всегда, когда ему случалось возвращаться вот так, под утро. Это бывало раньше, когда они жили в бараках и он еще работал.

Когда он работал… Кстати, после всех этих событий, надо будет снова приняться за поиски хоть какого-нибудь заработка. Дальше так продолжаться не может. Жить на иждивении Полетты – разве это нормально, тем более для коммуниста! Дело не только в самой Полетте. Чтобы свести концы с концами, ей все равно придется работать. Но как же можно быть на содержании у жены, в то время как… да еще для партийного работника. За эти дни Анри уже несколько раз передавали сплетни о том, будто партия ему платит, и много платит. Ясно, что эти слухи распускает враг: слишком уж быстро они распространяются! Но, без сомнения, есть еще такие люди, которые совершенно искренне не могут себе представить, почему коммунисты, даже те, кого они знают близко, так стараются, если они работают даром; даром – для них это значит бесплатно. Но разве это даром? Разве все твои труды не окупаются хотя бы тем чувством самоудовлетворения, которое ты испытываешь, и тем, что ты можешь спокойно оставаться наедине с собственной совестью?.. Нетрудно понять, почему подобные сплетни на руку врагу. Взять хотя бы позавчерашний случай. Говорят, Жожо позавчера вечером сцепился в «Глотке» с каким-то парнем, тоже безработным, который утверждал:

– Ну, Анри-то легко так говорить! Чем он рискует? Тыл у него обеспечен. Он всегда выйдет из положения.

Надо было видеть, как разъярился Жожо!

– Что ты мелешь? Повтори-ка! Что ты хочешь этим сказать?

А парень не мог найти никаких доказательств и только упрямо бубнил:

– А то, что нам не всё говорят. Ты знаешь не больше моего, а на самом деле…

И снисходительно добавлял:

– Ты не думай, я его не осуждаю. Каждый ловчит, как может. Мне не завидно.

А ведь тот безработный парень голосует и всегда, наверное, будет голосовать за коммунистов. Что же тогда говорят другие?..

Анри чувствует себя каким-то подавленным. Может быть, от того, что он остался один, без товарищей, а возможно, и усталость сыграла роль. Но главное, конечно, угнетает сознание, что пароход все-таки разгружается…

Со вчерашнего дня Анри все время подбадривал товарищей, и вот сейчас ему приходится иметь дело с самим собой. Напади грусть на Анри в открытую – она не могла бы им овладеть. Ведь в основном, он доволен проделанной за сегодняшнюю ночь работой, полон веры в силу партии и народа. И тоска решила подкрасться к нему окольным путем, заставив его думать об этих гнусных сплетнях. Анри вспоминает тот вечер, когда к нему пришел старик Андреани. Видно, он тоже считал, что Анри загребает кучи денег, и поэтому так был поражен бедностью, царившей в их доме…

Но надо признаться, за ту неделю, что уехал Жильбер и вся нагрузка легла на плечи Анри, он почти не искал себе работу и даже почти совсем не думал об этом.

Правда, такие бурные недели, как эта, не частое явление, даже здесь, в порту. Никогда еще не было так жарко.

Возвращался Анри вот так, под утро, обычно после поездок по деревням или ночных походов, как сегодняшний, когда нужно было расклеить плакаты и сделать надписи на стенах домов. С тех пор как они перебрались в новое здание, Анри только раз пришел домой так поздно. В то утро он нашел дом мертвым, тишина в нем царила еще большая, чем это бывало в поселке. Во всяком случае, по темному коридору Анри невольно пошел на цыпочках, ощупью, из боязни разбудить жильцов, а в поселке обычно он с удовольствием отчеканивал шаг по булыжной мостовой. Темные стены коридора здесь так же подавляли, как там водонапорная башня.

Но сегодня, подходя к зданию, Анри увидел освещенные окна. Жителей он застал в полной боевой готовности. Неплохое начало для сегодняшнего дня, подумал он. Было бы так повсюду… демонстрация удалась бы на славу!

На лестничной площадке, где собрался народ, Анри задержался ненадолго, – о таинственном происшествии с грузовиками никто ничего не мог ему рассказать.

Полетта, выбежав на минуту вместе со всеми в коридор, снова улеглась в постель. Тихонько приоткрыв дверь, Анри сразу же услышал равномерное дыхание детей. Младший, как всегда, слегка посапывал.

Крадучись, Анри прошел через кухню и просунул голову в дверь спальни. Из коридора через слуховое окно падал свет, и можно было не зажигать электричества. Как хорошо, что он зашел домой, подумал Анри, стоя в дверях спальни. Он угадывал, какое сейчас может быть выражение лица у Полетты: наверно, лежит, как всегда, закинув правую руку за голову. При мысли о теплой постели, о том, как сейчас уютно рядом с Полеттой, Анри потянуло прилечь хоть на минутку. Нет, спать ему не хотелось, но просто немножко понежиться. Кроме того, он почувствовал, что у него страшно замерзли коленки, и хотя это и покажется слишком будничным, но это тоже сыграло свою роль… Только лечь надо осторожно, чтобы не разбудить Полетту. Анри тихонько разделся в темноте, посмеиваясь при мысли, как будет поражена Полетта, когда она проснется и увидит его рядом с собой. Тихонько, как мышь, он стал забираться под одеяло, затаив дыхание и стараясь не задеть Полетту…

А Полетта и не думала спать. Полуоткрыв глаза, она наблюдала за всеми ухищрениями мужа и еле удерживалась от смеха. Но в то же время Полетта была глубоко тронута и благодарна Анри за его чуткость и внимательность по отношению к ней, особенно ценные потому, что они были проявлены без свидетелей, совершенно бескорыстно. Полетта продолжала притворяться спящей. Когда Анри лег на спину, гордый одержанной победой, и Полетта почувствовала, как он понемногу перестает сдерживать дыхание, она решила его напугать, как пугают детей.

– Буу!.. – и схватила руками за шею.

Он хотел было рассердиться… Но раздумал и предпочел поцеловать ее, прижать к себе, а потом, в наказание, занять часть нагретого места.

– А мне наплевать, я все равно встаю! – заявила Полетта, но одновременно просунула ему под голову свою обнаженную руку. Он очень любит так лежать и обычно говорит, что это самая мягкая подушка на свете.

– Не вставай. Это я тебя выжил?

– Поспи хоть немножко.

– Я не засну.

– Правда, порядочные люди в такое время не возвращаются домой. Хорошо, что я ни капельки не ревнива.

Он-то знал – будь малейший повод, она бы его ревновала, да еще как!..

– Предположим, – усомнился Анри.

Он блаженствовал и бездумно плыл по течению. Даже разговаривать не хотелось. Но все же он принялся рассказывать Полетте, как обстоит дело… И не заметил, как заснул на полуслове. Его голос оборвался, словно пластинка, когда кончается завод… Сон внезапно сковал его. Теперь Полетта в свою очередь улыбалась, глядя на Анри.

Она еще некоторое время тихо лежала, чтобы не спугнуть его сон.

Скоро ее глаза привыкли к темноте, и она уже могла различить черты девочки. Малыш залез, как всегда, с головой под одеяло, и оттуда торчит одна макушка.

С огромными предосторожностями Полетта вытащила руку из-под головы Анри и встала.

Она поставила кофе на плиту и немедленно отправилась в коридор за последними известиями. Она чувствовала себя необычайно бодрой и была в чудесном настроении. Ей хотелось петь. В коридоре было известно только то, что рассказали Дюпюи и Сегаль. Полетта, увидев всех на ногах, словно очнулась от сна. Ведь пароход существует. Конечно, она о нем ни на минуту не забывала, ни во сне, ни когда вернулся Анри, но тогда все это как-то отодвинулось на задний план.

Полетта поспешила вернуться на кухню и, пытаясь что-то напевать, предвкушала, как она на минутку нырнет в постель, если Анри проснется раньше ребятишек, чтобы украсть еще хоть мгновение у тяжелого дня. Но прежнее настроение не возвращалось…

Кофе было готово, и Полетта, услышав шум в квартире Франсины, пошла отнести ей чашечку кофе. У Франсины все было без перемен.

– Сегодня это произойдет обязательно, я чувствую, – говорила она.

– А я думаю, что ты так говоришь, лишь бы не пустить меня на демонстрацию, – пошутил Жак и принужденно засмеялся.

– Как твоя рана? – спросила Полетта, показывая на его перевязанную руку.

– Не блестяще. Но не воображай, что я из-за этого не пойду на демонстрацию.

– Если бы я знала, что ты дома, я бы и тебе принесла кофе, – сказала Полетта Жаку, забирая пустую чашку у Франсины.

Жак знал, что сегодня многие провели ночь за работой, и ему послышался в словах Полетты упрек. Вот почему он ответил довольно сухо: