Текст книги "Первый удар. Книга 3. Париж с нами"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Вкусно… – немедленно говорит Поль, чтобы подавить в себе спазму, вызванную проглоченной ракушкой… – Но горьковато…

– Это только доказывает, что они совершенно свежие. Вкус иода.

Так ли это, или нет, но Поль принимает объяснение Анри на веру.

– Еще одну?

– Нет, потом. Нам надо торопиться.

– Ладно. Мы откроем несколько штук заранее, одновременно с устрицами, и съедим, когда сядем за стол.

– У них более определенный вкус, чем у устриц, и они более упругие.

– Но королева среди ракушек – муклада. Ты никогда не пробовал?

– Нет.

– Жаль, что у нас нет сейчас времени. Приезжай к нам, когда будет поспокойнее, мы тебя угостим. Их варят вместе со скорлупой, целиком… А соус получается – пальчики оближешь!

Со стороны могло показаться – пустая болтовня. А на самом деле этот разговор незаметно принес свою пользу. Анри и Поль нашли внутреннее равновесие. Они ни на минуту не переставали думать о самом важном для них обоих. «Нам надо торопиться», – заметил Поль… «У нас нет сейчас времени», «когда будет поспокойнее», – сказал Анри. В другое время все эти объяснения, как открывать ракушку, были бы просто чепухой. Но сегодня… Вода тоже ведет себя по-разному на песке и на камнях… Беседуешь о том о сем и совершенно естественно, без натяжек, становишься ближе друг другу. И никакой наигранности, никакого кино или театра. Стоишь рядом плечом к плечу. «Понимаешь, вот так…»

– Понимаешь, – внезапно говорит Поль, – хотя нам и пришлось попотеть с рыбой, в глубине души я рад, что твоей жены не было дома.

– Почему?

Поль отвечает не сразу. Он начинает издалека, с незначительных слов.

– Да так. Мы с тобой познакомились поближе… А кроме того, честно говоря, мне было бы неприятно при твоей жене спорить с тобой, критиковать тебя.

Эта фраза о чем-то напоминает Анри. Но о чем, ему сейчас некогда раздумывать.

– Полетты нечего стесняться. Можешь ей говорить все, так же как мне. Я от нее ничего не скрываю… А ты женат?

– Нет, но…

– Собираешься… Коммунистка?

– Конечно.

– Почему, конечно? Даже если бы она была беспартийная, это еще ровно ничего не значит. Вот Полетта вначале тоже не была коммунисткой, а знаешь, тем не менее…

И все в этом же роде. О пароходе, о демонстрации, о предстоящих делах – обо всем этом говорили не переставая все утро и будут говорить весь остаток дня. Полчаса на завтрак не бог весть что. К тому же они знакомятся друг с другом, как сказал Поль. А это не так уж бесполезно, как может показаться.

Да, что же я собирался рассказать Полетте? Начистоту…

Мы сидели в «Глотке»… Был с нами и Дэдэ. Дэдэ сказал… Ах да, вспомнил. Во мне поднялось что-то вроде ревности. Придется отложить исповедь на вечер. Не при Поле же… Только этого не хватало… говорить, что меня передернуло, когда Дэдэ предложил оставить нам в помощь Поля…

– Знаешь, Поль, я заметил… правильно я тебя называю?

– Да, меня зовут Поль Верье.

– Знаешь, я заметил еще утром, а потом во время демонстрации, ты молчишь в моем присутствии. Как только я бросил руль, ты немедленно взял в свои руки все руководство, словом, встал на мое место, я это видел. А потом снова замолчал. Почему?

Анри пришлось сделать большое усилие, чтобы все договорить до конца. Нелегко задать такой вопрос!

– Это ведь твое дело, а не мое. И мне лучше было молчать.

– Со мной не стесняйся.

– Я не стесняюсь, будь уверен. Отстранился я только потому, что ты, как Дэдэ правильно заметил, знаешь местные условия лучше нас. Если бы я обнаружил что что-нибудь делается не так, я бы тебе сразу об этом сказал. А когда все идет хорошо и я могу придраться только к мелочам, зачем мне вертеться у тебя под ногами? По себе знаю, как это мешает…

И тут же, без всякого перехода, Поль предлагает:

– А не приняться ли нам за устрицы?

Видно, опять из тех же соображений: никакого театра, никакого кино… Все должно быть буднично, на уровне повседневной жизни. Анри вдруг вспомнил – он даже сам удивляется, что впервые с утра об этом вспомнил, – ведь Поль член бюро федерации. Поль – крупный партийный работник. Не то что Анри, который даже не член комитета федерации. Жильбер, тот тоже был членом бюро федерации… Обычно Анри, соприкасаясь с более ответственным, более зрелым товарищем, который, как ему кажется, проверяет его, теряет почву под ногами и чувствует себя не в своей тарелке. Сегодня впервые, пожалуй, с ним этого не произошло. Отчего? Поль держится очень просто – может быть, в этом дело? Анри все утро был в своей стихии, а Поль – нет, возможно и это сыграло роль. Повлияла ли утренняя история с листовкой, когда Анри при поддержке Дэдэ выправил текст Поля? Скорее всего, все вместе. Во всяком случае, Анри чувствует себя с Полем совершенно непринужденно. Он сейчас это осознал, и все предстало перед ним в новом свете, а в первую очередь сам Поль.

– Чтобы полюбить эти ракушки в сыром виде, надо их съесть штук пять, – говорит Поль. – Они не сразу нравятся. Хорошо бы начинать с пятой! А первые даются с трудом, хоть я и хвалил; слишком у них непривычный вкус…

В самом деле, чем дальше, тем слабее становится спазма где-то там в желудке, и постепенно Поль начинает есть ракушки с настоящим удовольствием.

Куда же запропастилась Полетта?

– Знаешь, Поль, до чего же нехорошие чувства еще иногда пробуждаются в человеке. Сегодня утром, например…

Как это у него вырвалось? Он подумал о Полетте и сразу заговорил о том, что собирался ей рассказать вечером… Вот тебе чудесный способ наказать себя. Возможно, из самых лучших. Разве легко без чужой поддержки наказать себя, перевоспитать себя? Наверное, его любовь к Полетте, желание быть достойным любимого существа, помогают самокритике… На кого же ему опереться, как не на Полетту? Опереться, но не повиснуть на шее, само собой разумеется, Полетта не богатырь. А почему именно на Полетту?.. Почему не на товарища? Разве только любовь способна помочь? Нет. Разве она тебе придает решимости? С Полеттой он может поделиться такими вещами, о которых никогда не скажет товарищу. Ей он может рассказать о своих личных переживаниях, обо всех трудностях, о своих слабостях, в которых и себе-то не всегда до конца признаешься. Так любовь может служить мостиком между твоим внутренним миром и партией… Любовь и сознание, что рядом с тобой любимая жена, могут помочь тебе воспитать из себя полезного для общего дела коммуниста… Это все так, но почему только любовь?.. Рассказать Полетте – и то надо найти в себе мужество… Вот это мужество и заставляет нас двигаться вперед… А почему же не сделать еще один шаг? Ведь утренние переживания имеют прямое отношение к Полю… Почему же ему не узнать о них?.. Странный ты коммунист! Решаешься сказать жене, да и то с трудом… А вот от товарища, которого это касается, скрываешь. Притворяешься безупречным. Тем, что ты молчишь, ты обманываешь… Лицемер!.. А еще коммунист… Ну!

– Знаешь, Поль, до чего же нехорошие чувства еще иногда пробуждаются в человеке. Сегодня утром, например…

Анри говорит эти слова, ничего еще толком не решив, даже не собрав необходимое для этого мужество… Теперь выхода нет, надо продолжать. Он не впервые припирает себя таким образом к стенке. В той непрерывной борьбе, которую ведут в нем плохое начало и хорошее, последнее тоже прибегает к уловкам. А Анри гораздо лучше, чем он сам о себе думает.

Сердце у него сильно бьется, и он встает, чтобы скрыть свое волнение. К тому же надо перевернуть рыбу на сковороде – вот и предлог… Продолжая возиться с рыбой, он продолжает:

– Сегодня утром, когда Дэдэ сказал, что ты останешься со мной, меня всего передернуло. Я воспринял это как надзор за мной, недоверие ко мне – он, мол, один не справится…

Перед глазами Анри встала картина разбегающейся в полном беспорядке демонстрации… Не окажись там Поль… Надо ли добавить, что теперь-то он смотрит на это иными глазами? Возможно, но прежде надо выяснить, как Поль отнесся к его исповеди… Не свысока ли?

– Ты осторожнее переворачивай, можешь раскрошить всю рыбу. – Поль подходит к Анри и глядит на сковороду… – Ты прав, надо бороться против таких чувств. Только не придавай всему этому особого значения. Мы все наверняка еще не избавились от подобных пережитков…

Все это Поль проговорил как бы между прочим, основное сейчас – не пережарить рыбу.

– Я тебе скажу про себя. На днях…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Волнения в доме

– Она хотела вернуться. Ребенка нельзя принуждать. Это никогда до добра не доводит.

Люсьен и Жоржетта не из тех супругов, которые ежеминутно противоречат друг другу. Это на них не похоже.

– Возможно, ты и права, но почему же «никогда»… Откуда известно, что это никогда до добра не доводит?

– Так говорят, – оправдывается Жоржетта.

– Скорее всего – выдумки, как и многое другое, о чем болтают. Посмотри-ка лучше на себя…

– А что?

– Что ты сейчас сделала?

Как это можно: посмотреть на себя? Жоржетта в недоумении пыталась понять, какую же она допустила оплошность, сама того не заметив? Левой рукой она держала круглую буханку, прижав коркой к животу. В правой у нее был большой хлебный нож, похожий на серп, – весь уже сточился… Ах, вот оно что!.. Жоржетта рассмеялась. Прежде, чем начать резать, она снова перекрестила хлеб ножом.

– Глупости говоришь. Просто я хотела его поточить. А если даже это и так, какое это имеет отношение к Жинетте?

– А вот какое: ты настаивала на ее возвращении. Нехорошо, говорила, когда ребенок живет вне дома, так далеко, это не полагается… Словом, все в таком же роде. То полагается, а это не полагается…

– Помолчал бы… А ты не мечтал о ее возвращении? Как ты еще осмеливаешься спорить! Ты же разговариваешь во сне… Ночью-то я слышу, что у тебя на душе. Нечего все валить на меня!

– Да, но я-то себя умею сдерживать! По-твоему, ей было плохо там, в Париже?

Пока они дома вдвоем, Жоржетта и Люсьен могут наконец обо всем поговорить за завтраком. Трое малышей пошли поиграть к детям одной знакомой из поселка Бийу; сейчас ведь каникулы – к счастью, они скоро кончатся. Знакомая пришла сказать, что дети так хорошо играют вместе, а у нее как раз есть чем их накормить, и она оставляет их у себя. Пришла специально. Правда, поселок Бийу в двух шагах отсюда, но сегодня холодно. Младший мальчик спит, как всегда. И опять он почти ничего не ел. А покормишь насильно – его тут же рвет.

– Во всяком случае, теперь ничего не изменишь. А раньше ты молчал.

– Раньше не было парохода.

– Так я ведь тоже говорила об этом, когда он еще не прибыл.

Это правда. Вот так и убеждаешься, насколько несправедливы твои нападки. Ведь и Люсьен радовался возвращению Жинетты и даже мечтал о встрече Нового года всей семьей.

– Если бы не пароход, она могла бы вернуться. А при теперешнем положении лучше бы она пробыла там еще какое-то время. Что ты хочешь? Нечего закрывать глаза. Пока не разгрузят пароход, да и некоторое время спустя у нас не будет никакой работы – мера репрессии. Всегда так бывало. Нам скажут: пароходы не заходят в ваш порт по вашей же вине. Песня известная. И ко всему еще эта история с лишением карточек… Не будет у нас докерской карточки – придется еще потуже затянуть пояс.

– Может быть, у тебя и не отнимут…

– А я не собираюсь вести себя иначе, чем все.

– Я не то хотела сказать…

В Жоржетте еще сохранились всякие предрассудки. Ей казалось, что эти ее слова могут отвратить беду. Да и вообще ей трудно себе представить, что люди способны на подобную низость, ведь они все же люди! А Люсьен, со своей стороны, хотел избежать другой опасности: между ним и женой не должно даже вопроса возникать о его поведении по отношению к американскому пароходу. Здесь нет никакого вопроса и не может быть! Все твердо решено, вот и все! Жоржетта, может быть, и не собиралась поднимать этот вопрос, даже наверняка не собиралась, но Люсьен при первом же намеке насторожился.

– В общем снова наступили черные денечки, что и говорить, – грустно заметил Люсьен. – Плохо все получилось – отправили девочку, а теперь, когда стало еще хуже, выписали ее обратно.

– Что сделано, то сделано, ничего не попишешь. Да и, в конце концов… Что тебе дороже, дочь или пароход?

Избитое выражение, избитый вопрос, ими усеяна вся жизнь… Они никогда точно не выражают твою мысль. В данном случае Жоржетта хотела сказать: ничто не должно нам помешать взять к себе дочку, раз мы этого хотим.

– Жинетта, конечно, – и Люсьен недовольно пожимает плечами. Вопрос жены ему явно неприятен. – Хотя… дело обстоит совсем не так, как ты думаешь. Для меня пароход тесно связан с Жинеттой. С ней и с остальными детьми. Ты понимаешь?..

Люсьен знает Жоржетту, ей не приходиться разъяснять такие вещи: почему так трудно живется, какая идет война, и что самое страшное – война против детей… События в Корее, особенно последних дней, говорят сами за себя…

– Как тебе кажется, когда она может приехать?

– Не раньше завтрашнего вечера, часов в одиннадцать. Сегодня тоже есть поезд, но я думаю, она на него не успеет. И еще один – он приходит завтра утром в семь. Но едва ли Жорж поедет с нею ночью. Этот поезд выходит из Парижа около полуночи. Хотя… все может быть.

– Представляю себе, как Жинетта радуется!

– Еще бы, – Люсьен улыбнулся, зараженный тихим счастливым смехом Жоржетты.

– Но на завтра как раз назначена демонстрация. Только бы тебя не арестовали или не случилось с тобой чего-нибудь…

– Ничего не поделаешь, Жоржетта. Я тебе уже сказал, что ничем не отличаюсь от других…

* * *

– А тебе не померещилось? Начнешь себя изводить, так найдешь тысячи причин.

Мартина может говорить что угодно, но Альфонс уверен, что не ошибся. И он все больше убеждается в этом. Франкер совершенно явно отвернулся, чтобы с ним не здороваться или не ответить на его приветствие.

– Глаза-то у меня есть. Я же видел, как он показал парню, который был с ним: «Вон он!», а может быть просто сказал: «Веди себя так, словно ты его не замечаешь». Парень, кстати, незнакомый. У него не было велосипеда, а Франкер держал свой рядом с собой. Когда я вошел в комнату и посмотрел в окно, они еще продолжали стоять. Потом появился Анри, и Франкер уехал. Парень и Анри вошли в дом, я даже думал – они к нам. Но, видно, они пошли к Анри.

– О тебе вечно всякое болтают, и этого не избежать. Да если бы ты знал, чего я только не наслышалась за сегодняшнее утро из-за своей завивки! И сколько еще, верно, говорили за моей спиной! Подумаешь, преступление…

Мартина сделала перманент. Конечно, преступления в этом нет никакого, но попробуйте-ка заткнуть рот женщинам. Большинство из них целую вечность не были у парикмахера, вот и рады подпустить Мартине шпильку. Все соседки, а тем более товарки, не дают ей проходу. В коридоре, на улице, в бакалейной – всюду преследуют ее.

– Мартина, ты выиграла миллион?

– Чем это ты ублажила своего муженька, что он так расщедрился?

– Некоторые ни в чем себе не отказывают!

– Не иначе как ты нашла себе какого-нибудь шикарного старикашку. Говорят, все богатые женщины делают себе перманент.

– Ничего подобного, у нее волосы сами вьются. Что скажешь, Мартина?

– А прическа-то самая модная! На американский лад.

Дальше этого они не идут, но Мартина великолепно догадывается, о чем они думают: «У меня бы на это ушла вся получка мужа… Неплохое место у Альфонса! Хоть и коммунист, а не теряется. И нашим, и вашим… Правда, восемь человек детей – это не шутка. Но он же получает на них пособие… Мартина и Альфонс могут себе многое позволить… Умеют устраиваться… Он же подрядчик, ему это не трудно… Положение у него еще завиднее, чем у такелажников, те хоть потеют, надрываются, изматываются раньше срока на работе…»

Все это так естественно и так легко себе представить… Не зря Мартина столько времени откладывала прическу. Вопрос был не только в деньгах. Характер у Мартины общительный, и она не может оставаться в одиночестве. Она должна быть со всеми в хороших отношениях, окружена уважением, ее должны слушать, смеяться над ее анекдотами, прибаутками, остротами. Когда они еще жили в поселке, в бараках и то… А тем более здесь, в новом доме, где все живут рядом. Дверь комнаты Мартины всегда открыта настежь; можно, не выходя из кухни, переговариваться с соседками, лишь слегка повысив голос. Правда, иногда приходится высовываться в коридор: не обо всем же станешь сообщать во всеуслышание…

Сегодня, когда Альфонс пришел домой, он закрыл дверь. И Мартина ее не открыла.

– Не мучай ты себя понапрасну. Может быть, и нет ничего подобного, – успокаивала Мартина мужа.

Она не сказала ему о том, как сегодня, вернувшись из лавки, она… а ведь Мартина не из тех, кто по любому поводу готов пустить слезу. В тех случаях, когда большинство женщин плачет, Мартиной, наоборот, овладевает ярость… Вернувшись, она готова была сунуть голову в ведро, чтобы уничтожить эту прическу тут же, сию минуту, так ее душила злоба… На кого она злилась? Хуже всего, что и злиться было не на кого. Не на себя же и не на своих товарок: их чувства она очень хорошо понимала. Ее душила злоба против чего-то неправильного, несправедливого. Каково это: краснеть, подозревать людей в задних мыслях, когда они тебе говорят: «Мартина, какая ты стала красивая!» Неужели желание быть красивой…

Мартина не рассказала Альфонсу о своих страданиях. Его огорчения посерьезнее. Он явно нуждался в моральной поддержке. Мартина это понимала. Вот почему она старалась казаться беспечной. Но Альфонс на нее же набросился:

– Тоже, подходящий момент выбрала для своей завивки! Лишняя пища для тех, кто собирается возводить на меня напраслину.

– Ну, а я бы на твоем месте… Послушай меня, решись на это… Немедленно пойди к Анри, пока он дома. Поговори откровенно. Если у тебя совесть чиста…

– Чистая совесть – что ты об этом знаешь!.. Скоро уже перестанешь понимать, чистая она у тебя или нет!

По правде говоря, если еще сегодня утром Альфонс не видел ничего особенно предосудительного в своем поведении, то последующие события этого дня открыли ему глаза. Он узнал о профсоюзном собрании, на котором не присутствовал, и об энергичных действиях коммунистов. Он видел демонстрацию металлистов. Но больше всего его потрясло прибытие американских эсминцев.

Из своего окна он видит их… Альфонс обнаружил это, когда из-за занавески наблюдал за Франкером и его товарищем… Отсюда вид на океан обрывается как раз в том месте, где стоят эти эсминцы. Только они и видны и больше ничего. Словно не они пришвартовались, а весь океан пришвартовался к ним, как на картинке, которая висит на стене справа, прикрепленная двумя кнопками, не позолоченными, а самыми обыкновенными, железными…

– Нет, не пойду я к Анри. Если они хотят мне что-то сказать, пусть сами приходят. И ты посмотришь, как я им отвечу!

Под «они» он подразумевает товарищей по партии. Хоть Мартина и не в партии, но ей неприятно, когда так говорят о коммунистах. «Они» – для нее это соседи, все друзья, с которыми она ежедневно общается – словом, все те, кого она мысленно называет: «такие же, как мы».

А собственно, что он может им ответить? Что в порту никого из руководителей не было и никто не сказал, как действовать? Что Робер даже не нашел нужным встать с постели? И все остальные доводы, которые он повторял самому себе сегодня утром?.. Они и тогда уже не многого стоили, а сейчас тем более… Альфонс в жизни не решится к ним прибегнуть, да еще теперь, когда ранен Папильон… И с Папильоном тоже скверно получилось… Из докеров ему, пожалуй, ближе всех именно Папильон. По каким причинам – трудно разобраться. Верно, главным образом потому, что он, как такелажник, зарабатывает больше остальных и, как и Альфонс, на несколько особом положении… Так вот, Папильон сегодня утром крикнул: «Ты что, Фофонс, для американцев вербуешь?»

– Самое обидное, что не будь я коммунистом, ко мне предъявляли бы гораздо меньше требований. Какой-нибудь сочувствующий сделает сущий пустяк, и все сразу кричат: вот молодец!.. А если ты член партии, все наоборот. Малейший проступок – и все твои заслуги забыты… Словом…

Альфонс наконец оторвался от окна и нашел в себе мужество посмотреть жене в глаза.

– …надо быть безупречным.

* * *

– Вот и я! Как видишь, не умер!

– Раймон! Боже мой!

Раймон – это Папильон. Давно уже к нему не обращались по имени… Жена тоже, как и все, называет его по фамилии. Но на этот раз, когда он появился в дверях с победоносной улыбкой на лице, но бледный как смерть… Голова у него вся перебинтована, и его поддерживает какой-то товарищ. При виде мужа у Фернанды подкосились ноги, и она так и бухнулась на первый попавшийся стул.

– Раймон! Боже мой!

Но она тут же вскакивает и немедленно начинает суетиться, бегать вокруг Папильона. Она именно бегает вокруг него. Фернанду предупредили, она знала о его ранении. Правда, утешали, что это не опасно, но ведь всегда так говорят. Она хотела немедленно бежать к врачам, разыскивать его. Единственное, что ее немного успокоило, это то, что у Папильона только одна рана. Хотя и в голове, но все же только одна… Правда, под конец, так как Папильон все не возвращался, Фернанда начала сильно беспокоиться. И все же, когда она услышала, как у подъезда остановилась машина, ей и в голову не пришло, что это приехал Папильон, которого пришлось привезти, в таком он был состоянии. Вот почему Фернанда была так потрясена, когда увидела его, хотя и на ногах, но совершенно белого, да еще с тюрбаном из бинтов на голове.

– Сколько же у тебя ран?

– Пять! – отвечает Папильон, не подозревая, что жене наврали. – В моей башке ни больше ни меньше, как пять дырочек!

Папильон шутит, успокаивая Фернанду. Но цифру он называет даже с некоторой гордостью.

Его возбужденное состояние и говорливость вызваны сильным жаром. Ему приходится преодолевать чудовищную головную боль, от которой глаза сами закрываются. Он бы никогда не смог добраться домой без машины, но все же внизу он заявил: «Вы меня не несите, Фернанда лишится чувств… Не надо. Да и среди жильцов это вызовет переполох».

Стоя у машины, поддерживаемый с одной стороны сопровождавшим его товарищем, а с другой – Деганом, Папильон сказал: «Ноги-то у меня как ватные», – и голос у него еле слышно шелестел. Но верный себе, он тут же добавил: «Ничего, поправимся, не трусь! Знаете, доктор, не поднимайтесь вы со мной, и без того много осложнений!»– предложил он Дегану, хотя предстояло добраться до второго этажа и еще пройти весь коридор. К счастью, сопровождавший его товарищ был недюжинной силы и всю дорогу, до самых дверей, чуть ли не нес его на себе.

– Боже мой, Папильон, тебе же надо немедленно лечь в постель!

– Доктор так и сказал, – подтвердил приведший Папильона товарищ.

– Какой же доктор тебя так разукрасил?

Но Папильон и товарищ пропустили вопрос Фернанды мимо ушей.

Как легко себе представить, появление Папильона все же вызвало переполох в доме. Ничего здесь не остается незамеченным! Один за другим соседи приходят проведать раненого.

– Мы как раз завтракали; услышали, что подъехала машина, и сразу догадались, – объясняет Жоржетта.

Анри и Поль тоже пришли.

Папильона пока усадили в кресло, и он без умолку говорит.

– Тебе холодно? Это тебя знобит от жара. Потерпи минутку… – и Фернанда ушла в спальню согреть утюгом простыни. – Тебе нужно лечь не раздеваясь, – говорит она оттуда, – так будет теплее.

Когда Фернанда возвращается в кухню, там уже полно народу. Папильон возбужденно рассказывает:

– Ох, и сильно же бьют эти сволочи!.. В ушах зазвенело. Прямо искры из глаз посыпались! Про искры говорят обычно так, ради смеха, а у меня на самом деле…

– Пойди ляг! Тебе вредно столько болтать! – И Анри берет Папильона под руку.

– Ты у нас герой! – с уважением говорит старик Жежен. – Видишь, мы все пришли тебя навестить. Фернанда, ты скажи, если тебе нужна помощь…

Папильона уводят в спальню, и он бросает прощальный взгляд на друзей.

– Все ведь здесь, – голос у него взволнованный, – а подрядчик не пришел. Не хватило все же наглости! У меня с ним все кончено! Слышишь, Анри? Кончено!..

– Иди, иди! Ложись!

– Зашил-то меня Деган, – сообщает Папильон, когда у его кровати остается один Анри. Папильон натянул одеяло до самого подбородка. Он забинтован до самых бровей, и видна только часть лица, землистого цвета, покрытая щетиной, которая как-то сразу выросла. Папильон по-прежнему силится улыбаться.

– Только не говори никому. Доктору может нагореть. Шпики, как всегда, уже обзвонили всех врачей – выясняют, нет ли у них раненых. Деган, ясно, отрицал…

– Ну, старина, теперь спи. Мы всем этим займемся…

Анри закрыл дверь в спальню и, отведя в сторону товарища, который привез Папильона, спрашивает:

– Скажи, а Деган не выписал ему никакой справки? Как же быть со страховкой?

– Ничего не выписал. Да и вообще трудно выдать его ранение за несчастный случай на работе.

– Надо будет этим заняться.

Анри возвращается к Папильону, но тот, бледный как полотно, уже спит мертвым сном.

* * *

С тех пор как все докеры живут в одном здании, им часто случается помогать друг другу. Не успели вернуться от Папильона, как пришлось спешно бежать к Франсине, жене Жака.

У нее начались схватки.

Да, дети появляются на свет, не спрашивая, подходящий ли это момент.

Случись хоть на час раньше, не надо было бы посылать за Деганом. Он тогда приехал с Папильоном.

– А ты перед этим разве ничего не чувствовала? – спрашивает Жак.

– Всегда схватывает неожиданно, вам-то это незнакомо, – раздражается Франсина.

Жак и Франсина больше чем кто-либо нуждаются в помощи. У Франсины здоровье очень слабое, чуть что – у нее белеет кончик носа, и она вся покрывается капельками пота. У Жака – рука до сих пор забинтована, и он совершенно беспомощен. А если Франсину надо будет уложить или помочь подняться…

Схватки начались как раз в тот момент, когда вернулась Полетта. Не заходя домой, она прямо побежала к Франсине. Только, когда первый приступ прошел, Полетта решила заглянуть к себе – квартира-то ее через три двери, – оставить там пальто и вернуться опять.

К своему удивлению, она застала Анри с двумя незнакомыми товарищами: с Полем и тем, который привез Папильона. Они все сидели за столом и завтракали. Анри попросил товарища зайти к нему на минутку и рассказать обо всем поподробнее.

Раз они собирают сведения по врачам, значит они могут арестовать Папильона, несмотря на его изрешеченную башку. Когда он проснется, надо его отвезти куда-нибудь, где можно будет его спокойно выходить. То же самое и в отношении остальных раненых. Их, кажется, семь человек и как будто у них, к счастью, ранения не очень серьезные. Зато, говорят, в госпитале лежит охранник, который здорово пострадал. Его кто-то из докеров саданул багром. Поделом ему… «За Папильоном смотрите в оба, – предупредил товарищ, – он очень воинственно настроен. Когда мы ехали в машине, он уверял, что завтра обязательно пойдет на демонстрацию. – Пусть увидят мою голову! – говорил он».

– Прости, но мне даже некогда отведать, чего ты тут наготовил. Вы сидите здесь, как ни в чем не бывало, а мы, женщины, тем временем… – И Полетта, на ходу поцеловав мужа, тут же убегает, не дослушав Анри, который хотел было ее познакомить с товарищами…