Текст книги "Мгновенье на ветру"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Нет, вряд ли.

– А вдруг?.. Адам!

– Все может быть. Меня ни разу не смывало, но ведь море есть море.

– Как, и ты посмел… ты посмел привести меня сюда?

– Но ведь я тоже с тобой пришел. Если ты погибнешь, погибну и я.

– Ты сошел с ума? – Она уже не владеет собой. – Ты хочешь, чтобы мы здесь утонули?

– Конечно, не хочу.

– Как же ты тогда допустил, чтобы я… чтобы мы…

– Ты сказала, что хочешь почувствовать море.

– Я же не знала, что это опасно!

– Как же его почувствуешь, если нет опасности?

– Давай вернемся!

– Поздно, я тебе уже говорил.

– А оно еще выше поднимется?

– Да.

– Намного?

– Посмотрим. Вода будет прибывать еще час-полтора.

– Я не могу ждать так долго, я не выдержу!

– Придется ждать, ничего не поделаешь.

– Адам, я не хочу… – От волнения она даже заикается.

– Что за глупости, – спокойно говорит он.

Ее охватывает паника.

– Как ты смеешь? – кричит она и бьет кулаками по его худой мускулистой груди.

Он хватает ее за руки.

– Пусти! – кричит она.

– Сначала успокойся.

– Пусти меня, пусти!

Но он ее не выпускает, не позволяет вырваться. Ее душит бессильная ярость, еще миг – и она плюнет ему в лицо.

Их снова окатывает с головы до ног пеной. Она ловит ртом воздух.

– Боже мой, Адам!..

– Я здесь, с тобой, – все так же спокойно внушает ей он.

– Я не хочу умирать, – шепчет она, всхлипывая.

– Почему ты вздумала, что умрешь?

Она впивается в него взглядом, ища в его глазах надежду или хотя бы объяснение, пытаясь понять, что же происходит? Но его взгляд непреклонен.

– Чего ты от меня хочешь? – спрашивает она в отчаянии.

– Ложись.

Она опять рванулась было прочь, но он пригибает ее к земле, она сопротивляется и все-таки в конце концов теряет равновесие. Он поддерживает ее, не давая упасть, кладет на песок и крепко прижимает. Клокоча бешенством, лишенная сил, она сдается.

Он несколько минут сидит с ней рядом и пристально смотрит в лицо, все еще не отпуская ее плеч. Потом зовет:

– Элизабет…

Он так редко произносит ее имя, и сейчас она отозвалась на него всем нутром, своими тайными глубинами.

– Чего ты от меня хочешь, Адам?

– Слушай море, – говорит он. – Для этого мы сюда и пришли.

Она закрывает глаза, страх еще не отпустил ее. Она лежит на слое песка, который покрывает уходящие в землю скалы, и слышит море не только слухом, ей кажется, что глухой нескончаемый шум входит прямо в ее тело, пронизывает каждую клетку, и она уже не может различить, где голос моря и где она сама. Мощный рев волн совсем ее загипнотизировал, до ее сознания не доходит, что Адам лег рядом с ней и обнял. Она невольно сжимается, но он снова распластывает ее на земле. Ей больно, она кричит, не понимая, что происходит. Адам словно обезумел, нет, это не он, это кто-то чужой, незнакомый, она бьется, кричит, отталкивает его и вдруг с изумлением осознает, что она на самом деле не отталкивает его, а обнимает, и слышит свой ликующий вопль, похожий на крик чайки.

Гром ударов растет, на них летит через каменные зубцы пена, их заливает вода, но она больше не чувствует обжигающего холода, не ощущает даже страха. Она смирилась с тем, что утонет здесь. В их сплетенных телах отдается канонада смерти.

Лишь потом, долгое время спустя, когда она медленно выплыла из беспредельности этой канонады и вернулась на песчаный островок, со всех сторон защищенный от моря, она слышит у своей щеки его шепот:

– Ну вот и все. Начался отлив.

– Адам…

Он приподнимается на локтях и смотрит на мокрые завитки у нее надо лбом.

– Я – Аоб, – говорит он. – Адамом меня назвали люди чужого племени. Запомнишь? Аоб.

– Кто дал тебе это имя?

– Моя мать.

– А что оно означает?

– Ничего. Просто имя. Мое имя.

Она лежит не шевелясь.

– Мы не умерли, – наконец произносит она словно бы с сожалением.

– Нет, мы живы.

– Аоб… – говорит она тихо, точно пробуя незнакомое слово на вкус. Но у нее уже не осталось воли, она больше не может противиться ни имени, ни ему самому, ни свету, ни шуму отступающего моря. Над ними летят чайки. Пусть летят. Что есть, то пусть и будет. Пусть ничто никогда не меняется, пусть ничто не проходит. Они погружаются в глубокий сон, каким никогда еще не спали раньше. Просыпаются они, когда смирные маленькие волны тихонько плещутся у самого подножья скал, слезают вниз и молча возвращаются к себе на берег.

Вечером, сидя в пещере возле костра, они вдруг оба поднимают головы – и он, и она одновременно услышали, что море шумит не так, как раньше, в его шуме зазвучал гнев. Они подбегают к выходу из пещеры. Высоко в небе стоит полная луна, море блестит и переливается. Когда глаза их привыкают к лунному свету, они видят, что море вздулось и кипит и на них надвигается из залива высокий вал прибоя. Вот он докатился до скалистого островка, накрыл его черные зубцы и погреб под толщей темной сверкающей воды.

– Нет, это слишком опасно, – говорит он.

Их бухта осталась далеко позади. Они идут на запад, исследуя побережье; ландшафт становится все более диким, черно-красные скалы утесов гряда за грядой подступают к самой воде, вдали их вершины окутаны утренней дымкой. В одном месте массива, видимо, образовалась трещина, и отвесная стена утеса целиком обвалилась в каком-то доисторическом катаклизме, оставив на круглом склоне застывший водопад обломков и глыб.

– Там дальше есть ущелье, мы по нему и поднимемся, – предлагает он.

Но она решила влезть непременно здесь, у провала.

– Да ты посмотри, – убеждает она, – это же настоящая лестница. Пять минут – и мы наверху. Камни лежат очень прочно.

– Откуда ты знаешь?

– Я хочу подняться здесь.

Это, конечно, не довод, но звучит весомо. Она почти с радостью ощущает, что после долгой покорности в ней вновь ожило не открытое сопротивление, нет, но прежнее ее упрямство. Ты так хорошо знаешь это побережье, куда бы мы ни отправились, ты всегда идешь впереди и показываешь мне путь, ты учишь меня всему, что знаешь сам, но нельзя же совсем поработить меня. У меня тоже есть воля. Разве ты отказываешь мне в праве ее иметь? Я должна помериться с тобой силами. Я требую, чтобы мы поднялись здесь.

– Идем, – приказывает он.

– Нет. – И она карабкается на нижние глыбы обломков.

– Элизабет, вернись!

Но она с ликующей решимостью лезет дальше, легко перепрыгивая с камня на камень. Вот она уже высоко, вот вскочила на огромный валун, нависший над обрывом, и, встав на краю, глядит на Адама, в первых лучах солнца ее светлое тело кажется красноватым на фоне серых скал. Опьяненная своим правом на наготу, все еще остро ее ощущая, она с вызовом глядит на Адама сверху вниз, ей нравится дразнить его, нравится своевольничать и не подчиняться.

Он лезет за ней, медленно и осторожно, к тому же в руках у него пистолет.

– Вернись! – кричит он.

– Ни за что! Поднимайся ко мне! Что может быть легче?

И она лезет выше, невольно вскрикивая, когда ступня соскальзывает в трещину и острый выступ царапает колено. Но ее уже не удержать. Она уверена, что он тоже поднимется следом, и когда она останавливается на минуту посмотреть и видит его далеко внизу, лицо ее разочарованно вытягивается.

– Адам! – зовет она.

Он машет ей рукой – вернись!

Она перепрыгивает на следующий валун. Спешить ей некуда, все равно придется ждать Адама наверху. Она настояла на своем, и теперь ей ясно, что каприз ее был в общем-то смешон, но не возвращаться же с полдороги.

Теперь Элизабет совсем забыла об осторожности и скачет по камням, как коза. Вот она поскользнулась и, чтобы не упасть, схватилась за выступ, но от резкого движения из-под ног посыпались мелкие камни. Сначала кажется, что это пустяк, но вот камни стронули с места валун, валун летит вниз, прыгая по камням и разбрызгивая фонтаны осколков. И вдруг под нею прокатывается гул, стена утеса медленно содрогается до самого основания и прямо у нее на глазах, широко раскрытых от ужаса, все это нагромождение глыб и обломков ползет и оседает по склону. Она прижалась к выступу самого утеса, ей ничто не угрожает, но внизу все рушится, ползет, грохочет в нескончаемой лавине.

– Адам! – обезумев, кричит она. – Беги!

Но видит лишь красное облако пыли, потом лавина низвергается в море, и к небу дождем взлетают брызги и пена.

Он погиб. Она знает это твердо. Погиб страшно, нелепо, бессмысленно, из-за ее дикого упрямства, вздорного желания непременно настоять на своем. Что за бес не дает ей покоя? «Видно, вы жаждете свершения апокалипсических пророчеств», – сказал Ларсон ей в тот далекий день в Капстаде. Что вынудило ее пойти наперекор родителям и стать женой человека, которого она почти не знала, который был для нее загадкой, что вынудило отправиться с ним в путешествие по пустыне? Какая злая сила заставила ее погнать вола в разлившуюся реку? И долго ли она будет поддаваться этому мороку? Сколько еще жизней погубит?

Сжав кулаки, закусив до крови губы, она в оцепенении глядит вниз. Пыль понемногу улеглась. Точно сомнамбула, начинает она спускаться с камня на камень, она знает, что сейчас это еще опаснее, чем раньше, но ей все равно, ей даже хочется, чтобы снова начался обвал и ее погребло под камнями. Ничего не видя, едва держась на ногах, вся избитая, исцарапанная, добирается она наконец до подножья красного утеса.

Он сидит далеко от сползшей лавины и пытается выправить согнувшееся дуло пистолета, лицо у него серое, застывшее, он лишь мельком взглядывает в ее сторону.

Ноги под ней подламываются. Она садится на землю и плачет.

Он сердито швыряет прочь бесполезный теперь пистолет и глядит на нее. Потом подходит, кладет ей руки на плечи, крепко прижимает к себе и ждет, пока стихнут ее рыдания, пока он успокоится сам.

– Ничего, – наконец выдавливает он, и голос у него слегка дрожит, – обошлось. А были на волосок…

– Ты жив, – шепчет она.

– Жив. Я сразу увидел. И спрятался за выступ утеса. Только вон колени ободрал. – Он показывает ей свои окровавленные ноги. – Ну да ладно, это пустяки. А вот пистолету пришлось худо.

– Адам, я… – она в волнении умолкает.

– Не испытывай больше судьбу, – говорит он. – В другой раз может и не обойтись.

Как бы далеко мы ни ушли во время наших прогулок под никогда не стихающим ветром, мы неизменно возвращаемся в нашу пещеру, и она отделяет нас от остального мира, как полог. Здесь, в этом замкнутом пространстве, мы познаем, исследуем, мы постигаем друг друга, здесь я порой перестаю понимать, что со мной происходит, и даже не пытаюсь задавать вопросы – неизъяснимые мгновенья, когда я просто ощущаю, что живу на свете, что оба мы живы, и этого ощущения мне довольно, иной раз оно даже сверх моих сил. А потом я живу воспоминаньями и надеждой – и то, и другое опасно. Я знаю тебя только таким, какой ты здесь. Если мы отсюда уйдем, я могу потерять свое знание. Ты видишь – я боюсь. И к тому же ночи становятся все холоднее…

Он сидит у входа в пещеру, вытянув ноги и прислонившись спиной к скале, и тихо курит свою тростниковую трубочку, в ней смесь дикого табака и трав. С интересом, даже слегка забавляясь, он смотрит, как она разделывает тушу антилопы, от усердия нахмурившись и даже высунув кончик языка. Ее руки по локоть в крови, но ей наконец-то удается целиком отделить от кости большую надсеченную в нескольких местах мышцу, почти не повредив синеватой пленки, и она с удовлетворением вздыхает.

– Ну как? – с гордостью спрашивает она, подходя к нему и опускаясь на колени, чтобы он как следует оценил ее труды.

– Отлично, – говорит он, беря в руки кусок мяса и поворачивая его во все стороны. – Только в следующий раз аккуратнее надрезай по хребту, вот здесь, где к кости подходит сухожилие.

– Постараюсь.

– Молодец, осваиваешь науку. – Он пристально глядит на нее и вдруг в неожиданном порыве берет ее за руки.

– Что ты, они у меня такие грязные.

Он целует ее.

– Ну и пусть. Что на свете здоровее крови? – Он разжимает ладони и глядит – на них кровь. Торжественно, почти без улыбки, кладет руки на ее обнаженные плечи. Она слегка вздрагивает, но продолжает храбро глядеть ему в глаза. Он медленно проводит руками по ее груди, и на светлой коже остаются кровавые полосы. Она закусывает губы, однако не противится. Он чувствует, как под его ладонями твердеют ее соски.

– Что ты делаешь? Зачем?

– Не знаю. Просто так.

Она пытливо всматривается ему в лицо, пытаясь понять его и все-таки не понимая.

Он вдруг улыбается и опускает руки.

– Ступай, заканчивай свою работу, – говорит он.

– Я так устала.

– Нет, бросать дело не годится.

Она нехотя встает с колен и берет у него полоску мяса.

– У нас в кухне рабы всегда… – Она виновато смолкает.

Он сощурившись глядит на нее, но не произносит ни слова.

Опустив голову, она возвращается к туше и снова берется за разделку.

– А нам действительно нужно так много? – спрашивает она немного погодя.

– Так много чего?

– Ты приносишь столько антилоп и зайцев.

– Нам нужны шкуры. Да и мясо зимой пригодится.

– Мы будем здесь зимовать?

– Не знаю, – небрежно бросает он. – Все зависит от погоды.

– Адам…

Он смотрит на нее, выдыхая струйку дыма.

– Аоб… – поправляется она.

– Что?

– Давай останемся здесь.

– Я же сказал тебе – все зависит от погоды.

– Нет, не просто на зиму. Давай останемся здесь навсегда. Зачем нам уходить отсюда?

– Разве ты не хочешь вернуться в Капстад?

– Раньше хотела. А сейчас не хочу. Капстад нам больше не нужен. – И добавляет с неожиданным жаром: – Я уже не могу туда вернуться, неужто ты не понимаешь? Теперь это просто невозможно.

Он глядит на нее пытливо и с волнением, но ничего не отвечает.

Она говорит скороговоркой, чуть не захлебываясь:

– Мы здесь так счастливы, мы вместе, нам больше никто не нужен.

– Всегда ли ты будешь так думать?

– Да, пока ты со мной. Мы вполне можем здесь жить. Приведем пещеру в порядок, смастерим мебель. И пусть у нас будут дети. Ты научишь их всему, чему научил меня. Днем ты будешь ходить с сыновьями в лес, ставить в море сети, а я с дочерьми буду прибирать пещеру, плести корзины и циновки, шить кароссы. Может быть, нам удастся найти глину, тогда я попробую лепить посуду. Буду носить с дочерьми воду, ухаживать за тобой. А ночью будем рядышком спать вокруг костра. Будем петь, собирать вместе раковины, загорать, плавать, – перечисляет она в страстном увлечении. – Прошу тебя, останемся здесь! Другой жизни нам не надо. Уйти отсюда, вернуться в Капстад – какая нелепость! Сняв платье, мы расстались с прежней жизнью навсегда.

Он подходит к ней, улыбаясь своей странной, смутной улыбкой.

– Вдвоем, только ты и я, два дикаря в пустыне, да?

– Мы будем любить друг друга, я буду заботиться о тебе, а ты обо мне.

– Ну что ж, тогда мы действительно можем остаться здесь. И навсегда забудем, что, Капстад вообще существует на свете.

Как смутно он сейчас глядит на нее. Насмехается над ней? Дразнит? Или так же искренен, как она?

Кровь на ее груди запеклась и почернела, точно свежие раны начали затягиваться.

Змея почти высохла, ее кожа превратилась в тонкий прозрачный пергамент, местами он порван, и лоскутки треплет ветер. И сквозь тусклую зелень уже проступает узор позвонков.

На дворе ночь, непогода, ревет ветер, свирепствуют волны, а в пещере тихо, уютно. Они сидят у костра, над головой неслышно носятся летучие мыши, вокруг, на стенах, знакомые рисунки, в углу поленница дров, сушатся свежие шкуры, высушенные уже выделаны и сложены, тут же узел с вещами, которые они принесли с собой, ее зеленое платье, каросса – она сшила ее из шкур сухожилиями и тонкими полосками кожи, – ее коллекция раковин и крабов, рога антилопы, несколько снизок вяленого мяса, самодельная корзина с сушеными фруктами, его инструменты, оружие. Их дом. И в свете костра они, он и она, рядом, вместе.

Она стряпает ужин – жарит рыбу и большие мясистые грибы, которые он принес из леса, он плетет корзину, чтобы ловить раков.

Он поднимает глаза от работы и тихо глядит на нее.

– Знаешь, чего я хочу? Сына. Он помогал бы мне ставить сети.

– Ни за что! Я не пущу детей в море. Ты их утопишь.

– Господь с тобой, я их сразу же научу плавать, как только ходить начнут, будут нырять не хуже тюленей. А когда мы состаримся, они будут ухаживать за нами.

– Хочу, чтобы сын был похож на тебя.

– Нет, сначала ты родишь мне дочь, – возражает он. – В точности такую, как ты. Она будет расти у меня на глазах, и я увижу, какой ты была раньше, когда я тебя не знал. Мне важно и дорого все, что касается тебя.

Они уже давно играют в эту игру – мечтают, строят планы, будто и сами верят, что все это сбудется. Но вдруг она глядит на него через пламя и спрашивает:

– Ты в самом деле думаешь, что у нас когда-нибудь будут дети?

– Конечно.

– Почему ты так уверен?

– Я – мужчина, ты – женщина.

– А та твоя девушка, рабыня, у нее был от тебя ребенок? – спрашивает она и лишь потом спохватывается.

– Откуда мне знать? – Он сразу замкнулся. – Я же тебе рассказывал: ее продали.

– Да, конечно, я просто забыла. Прости.

– Почему ты спросила?

– Если бы я только знала наверное, что у нас могут быть дети, насколько мне было бы легче!

– Да почему ж им не быть? Ты ведь была уже беременна.

– Была. Но ребенок погиб в моем чреве.

В первый раз за все время она решилась заговорить о своем ребенке, в первый раз призналась ему, что ничего не забыла.

– Я часто думаю, что с ним случилось? Что они с ним сделали?

– Не все ли равно?

– Нет, не все равно. Это был мой ребенок. А его из меня исторгли. Там, в вельде, похоронили частицу меня. И я иногда… – Она вздрагивает, точно в ознобе, нерешительно глядит на него. – Сегодня ночью я видела сон.

– Какой же?

– Мне снилось, будто меня похоронили в дикобразьей норе. Потом пошел дождь, и я начала прорастать, как горох или семя пшеницы, я пробивалась сквозь землю, но ноги у меня не шевелились, это были не ноги, а корни, они ушли слишком глубоко. Я машу ветками, кричу, зову на помощь, но никто меня не слышит, потому что я дерево. И я одна на огромной равнине, а вокруг грифы.

Подтянув колени к подбородку, она кладет на них голову и, сжавшись в комочек, замирает.

– Это же только сон.

– Погиб мой ребенок. А что будет со мной?

– Зачем задавать столько вопросов?

– Неужели все наши страдания попусту? Не может быть, – в волнении говорит она. – Зачем мы страдаем? Ради чего? Какой смысл в страдании? Мы рождаемся на свет, живем, умираем, – и это все? Конец? Только-то и всего? – Она глядит на него в страхе. – А если мы здесь состаримся и… и что-то с нами случится, ведь никто потом не найдет наших следов. Никто даже знать не будет, что мы жили на свете.

– Зачем кому-то знать? Сейчас мы живы, не все ли нам равно, что будет потом?

– Нет, я хочу знать, что будет потом!

– Как ты это узнаешь? И зачем тебе знать? Ты же сама говорила, что счастлива здесь.

– Ах, как ты не понимаешь! А если мы здесь умрем?

– Может быть, через много лет люди найдут наши скелеты, – произносит он.

На ладони у меня лежит раковина, маленькая, гладкая, сверху ярко-желтая, почти оранжевая, точно покрытая сгустившимся солнечным светом, по бокам желтый цвет бледнеет и переходит в кремово-белый, а внутри, за скругленным волнистым краем, переливается перламутр. Раковина овальная, похожая по форме на крошечную черепашку, но какая же она гладкая, какая плавная и округлая, как незаметно она вытягивается и как изящно суживается. Сверху она выпуклая, как шар, глянцевитая и твердая – замкнутый мир, куда никому нет доступа, но вот я ее переворачиваю, и мне открывается, как она уязвима: я вижу щель с завертывающимися внутрь блестящими зубцами и в глубине моллюск, голый, дрожащий, влажный, беззащитный. Господи, как давно я не видела своего отражения в зеркале!

А потом появились охотники. Слона они, судя по всему, сначала ранили, потому что трава была примята на очень большом расстоянии, ветви и сучья поломаны, кроваво-красная земля взрыта, на листве деревьев и на перьях папоротников чернели пятна крови. Слон лежал на левом боку возле толстого ствола атласного дерева, точно перед тем, как упасть, прижался к нему, ища защиты. Лежал в луже крови, и вокруг был помет. Голова разбита, изуродована, на ней густо сидят мухи, хобот отрублен, бивни вырезаны. Видно, пытались отрезать и ногти, начали кромсать и почему-то бросили.

В лесу была тишина, только с щебетом порхали в листве птицы, гудели над лилово-красными орхидеями пчелы, возились среди веток пугливые обезьяны.

Наконец они решились выйти из зарослей и стали приближаться к слону против ветра.

– Что с ним случилось? – прошептала она. – Почему он так изуродован?

– Бивни вырезали, ты разве не видишь?

– Но кто же?.. – Она вдруг умолкла, не потому, что не хотела с ним спорить, а потому что вдруг испугалась ответа.

Нахмурив брови, он внимательно разглядывал деревья и землю.

– Давай вернемся? – предложила она чуть ли не с надеждой.

– Можно пойти по его следам туда, откуда он бежал, – предложил он. – Хочешь?

– А ты?

В лесу было светло, как в тот первый день, но напряженно, зловеще, доступность лесных тайн пугала. Они даже не отдавали себе отчета в том, чего же они ищут, и от этого было еще тревожнее. Что ждет их там, где кончатся кровавые следы? Еще одно зрелище смерти или, может быть, тишина? Они все дальше углублялись в лес, а он раскинулся далеко во все стороны, казалось, ему нет конца и края. Как человек узнает, что достиг самого сердца леса?

Через полмили они увидели еще одного убитого слона. Он лежал, запрудив задними ногами ручей, голова была тоже жестоко изуродована, бивни отпилены, из-под косматых ресниц тускло глядели маленькие злые глазки.

– Как ты думаешь, давно он лежит здесь? – шепотом спросила она.

– Дня два, три.

– Но кто же его убил?

– Так зверски убивают только охотники из Капстада. – Давно уже она не слышала в его голосе такой горечи.

– Его могли убить и готтентоты! – возразила она, сама не понимая, что побуждает ее не соглашаться.

– Могли. Чтобы потом продать слоновую кость в Капстаде.

Она потупила голову, но через минуту снова подняла глаза.

– Не важно, кто его убил. Важно, что это были люди, – твердо сказала она. – И так близко от нас. А мы ничего и не слышали.

– Мы же внизу, у моря, нам не слыхать, что творится в лесу.

– Дня два, три… – задумчиво произнесла она. – Может быть, они уже ушли.

– Может быть.

– Что же нам делать?

Он посмотрел назад, туда, откуда они пришли, потом вперед, в зеленое сияние леса. На земле, полузасыпанные осенними листьями, там и сям чернели мертвые упавшие стволы, похожие на трупы.

– Можно пойти вперед и поискать их.

Ей хотелось крикнуть: «Да, пойдем вперед, в самую глубь, в чащу, проникнем в святая святых леса, в его таинственную сердцевину, пойдем на поиски разгадки. Может быть, мы ее не отыщем, но мы хотя бы приблизимся, мы будем знать, что разгадка есть, что тайна постижима, доступна».

Но она не произнесла этих слов, она поднесла к груди руку, посмотрела на себя и спокойно сказала:

– Я не могу идти так, без одежды, – а вдруг там люди?

И они повернули обратно. Ее охватила странная грусть, она почти негодовала на себя. Вот-вот должно было случиться что-то очень важное, еще немного – и они открыли бы тайну, поняли ее, почувствовали, а они повернули обратно и ушли прочь. Но могла ли она поступить иначе?

На опушке они вдруг одновременно остановились. Где-то далеко, так далеко, что трудно определить направление, раздался сухой треск.

– Что это, выстрел? – спросила она.

– Наверное, просто сук обломился.

А может быть, кто-то стрелял в лесу.

Поглощенные своими мыслями, они прошли привычным путем через густые заросли, спустились вниз по ущелью, обойдя стороной обвалившиеся скалы, где на него когда-то катилась лавина, и едва успели домой до темноты.

Он сразу же пошел проверить сети. Был отлив. Попалось несколько рыб, и он принес их домой.

Из пещеры валил дым, Элизабет уже разожгла костер. Но когда он вошел, самой ее возле костра не было. Она стояла в глубине пещеры, возле узла с их вещами, и, почувствовав, что он здесь, быстро к нему обернулась и виновато вспыхнула.

– Я просто хотела…

Она сложила свое шелковое зеленое платье и, не глядя на Адама, положила на место. Потом подошла к нему, взяла у него рыбу и стала чистить ножом, который он выточил из куска кремня. Наконец она подняла к нему глаза – он по-прежнему глядел на нее в упор. Лицо ее пылало как огонь.

– Мне только хотелось посмотреть.

– Знаю.

– Ты на меня не сердишься, Адам?

– За что же мне сердиться?

Он вышел на порог пещеры и остановился, глядя на поднимающуюся луну.

Ей хотелось броситься к нему, утишить его боль, освободить от печали, разрешить его смутный протест, но она не могла, слишком остра была ее собственная боль, ее собственная печаль, ее собственный протест. Она молча приготовила ужин, Адам вернулся и, как всегда, сел против нее. Они сидели по сторонам костра и то и дело взглядывали друг на друга поверх пламени.

Он не доел своей рыбы и снова ушел к порогу. Она видела, как на темных рубцах, пересекающих его спину, пляшут отблески костра. На что ты глядишь? К чему прислушиваешься? Никого нет, только луна отражается в воде, да море шумит, заглушая все остальные звуки.

– Ты не ложишься спать?

– Сейчас иду.

Они легли на мягкое сено, принесенное им из вельда, укрылись большой кароссой и замерли рядом. Он привычно положил ей руку на грудь, и она подчинилась ласке, потому что любила его, но была безучастна. И он отпустил ее и слегка отодвинулся.

– Иди ко мне, – прошептала она.

– Ты сейчас далеко. – В его голосе не было ни укора, ни обиды, он говорил спокойно, просто.

– Но я хочу быть здесь, с тобой. И я здесь, видишь?

– Ты думаешь об охотниках в лесу.

– Неправда! Как ты узнал? Зачем ты так говоришь?

– Капстад зовет тебя.

– Нет, нет. – Она изо всех сил затрясла головой возле его плеча.

– Не бойся, – сказал он, обнимая ее.

– Не оставляй меня.

– Я с тобой.

Сердце у него сжалось, он и сам не мог бы объяснить, почему. В их маленькую уютную пещеру точно ворвался ночной ветер, прошлое и будущее подступили к ним вплотную.

– Обними меня, – с отчаянием прошептала она. – Не понимаю, что случилось. Крепче обними. Не уходи от меня.

Рано утром, как только рассвело, он ушел. Ни он, ни она ни словом не обмолвились о том, куда и зачем он идет, он просто ушел, а она перед тем, как проститься, подала ему корзинку с едой, которую приготовила в дорогу: кто знает, сколько дней ему придется странствовать? Он надел свой кожаный передник и взял копье; пистолет оставил ей – защищаться.

Он двигался кружным извилистым путем – первый труп слона, второй, от второго он пошел по следам дальше и вскоре нашел еще трех убитых животных. Было около полудня. Невдалеке от последнего трупа оказались следы бивака: примятая трава, отпечатки ног, зола на месте прогоревшего костра. В золе дотлевали угли. Он невольно поднял голову – а что ветер? Если он налетит, начнется лесной пожар. Но в воздухе не чувствовалось ни дуновения, ни один лист, ни одна былинка не шевельнулись, не дрогнули. Он двинулся дальше, и ему вдруг показалось, будто время стерло все, что произошло с ним за эти несколько месяцев, и он в своих бесконечных скитаниях по этой пустыне, гонимый смутной тревогой, снова наткнулся на следы каравана и уже много дней крадется за ним по пятам и, никому не видимый, издали наблюдает: катятся фургоны, идут волы, готтентоты, двое белых – мужчина и женщина… вот женщина осталась одна, она ждет…

Фургонов оказалось два. Дойдя до дальнего конца леса, колеи повернули и пошли назад по старому следу, параллельно пути, которым Адам добирался сюда, так что, когда он наутро догнал караван, они были всего в нескольких часах ходьбы от пещеры, если идти по прямой. Два фургона и целое стадо волов – штук сорок, не меньше, пять-шесть готтентотов и двое белых, один средних лет, другой совсем молодой, оба с запущенными, свалявшимися бородами.

Приближаться к ним Адам не стал, он боялся, как бы его не учуяли собаки. Спрятавшись в кустах с подветренной стороны бивака, он почти полдня наблюдал за охотниками. Видимо, один фургон у них предназначался только для добычи. На земле лежали связки слоновых бивней – бери и складывай, кипы высушенных шкур, страусовые перья, рога антилопы. Судя по суматохе, которая царила в лагере, караван готовился в дорогу, может быть, даже завтра утром.

Адам завороженно глядел на людей, как в тот день, когда догнал караван Ларсона. Но сейчас он еще глубже ощущал, как важна для него эта встреча. Когда он наконец выбрался из своего укрытия и пошел по направлению к морю, на душе у него было тяжело. Вельд лежал перед ним просторный, открытый, с островками диких лилий среди зарослей вереска и протеи, с редкими купами невысоких деревьев.

Сомнения начали одолевать его уже потом, когда он остановился на вершине утеса и перед ним раскинулась зеленая ширь моря. Он знал: там, внизу, она его ждет, и он должен будет ей все рассказать. И когда он расскажет, может быть, настанет конец. Он с болью подумал, что конец всегда неотвратим. Ты можешь плыть по времени, не ощущая его течения, точно водоросль, которую несут волны, но в конце концов прибой вышвырнет тебя на берег.

Высоко над головой парил орел, высматривая внизу добычу. Он висел в вышине почти неподвижно, точно маленький крест в беспредельности, но когда-нибудь и он упадет, канет на землю, как камень. То, что еще вчера казалось далеким будущим, таким далеким, что они даже думать о нем не хотели, сейчас предстало перед ним неизбежной действительностью. Вот и наступило завтра, сегодняшний день ушел в прошлое. А мир и не заметил их катастрофы, что ему до судьбы песчинок, гонимых ветром? Что шелест травы перед ликом вечности?

День уже был на исходе, наступал вечер – утро ночи. И Элизабет все ждала его в пещере.

Он мог и не рассказывать ей того, что увидел, мог скрыть от нее правду. Она ведь еще ничего не знает, она просто ждет. И поверит всему, что он скажет. Он может сказать, например, что встретил кочевников-готтентотов, которые готовились в путь, чтобы нести свои бивни в Капстад. Или что он нашел в лесу следы бивака, но людей нигде не было. Что он нашел разграбленный бушменами фургон, волов, судя по всему, угнали, на земле валялись два обезображенных трупа, он их похоронил; продуктов никаких не было. Может сказать, что он вообще ничего не нашел…

И ты поверишь мне. Даже зная, что я лгу, ты мне поверишь, потому что мы оба не хотим уходить, потому что ты тоже боишься, как и я.

Пусть эти люди в фургонах едут по нашей земле, грабя и убивая, где бы они ни появились, пусть ставят вехи своей губительной цивилизации, – мы с тобой останемся здесь, в нашей пещере над морем. И никакое горе нас не коснется. Услышав крики чаек на рассвете, мы лишь крепче обнимем друг друга, ты раскроешься навстречу мне, и я проникну в тебя, мы не будем знать одиночества. Днем мы станем собирать раковины, я нанижу их на нить и опояшу твою талию, они будут звенеть при ходьбе. Ты будешь ловить со мной рыбу и помогать мне выбирать из воды наши сети, а когда море порвет их, ты будешь латать дыры. Мы будем ходить в лес и вынимать из силков попавшуюся туда дичь, зайцев и газелей. Я принесу тебе плоды, которых ты никогда еще не пробовала, и в твоих глазах вспыхнет радость и свет. Я окрещу твою грудь кровью. Я буду любить тебя у волн на песке и чувствовать, как солнце жжет мою спину и сушит выступивший пот. Я буду играть тебе на тростниковой дудочке, а ты будешь петь песни под мою музыку, ты сочинишь эти песни сама. Мы будем счастливы, и никто больше не будет нам нужен, поверь мне, поверь же, поверь…