Текст книги "Служили два товарища... Трое (повести)"

Автор книги: Анатолий Кучеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Мы медленно шли по каналу. Ветер утих, дождь пронесло. В воде выплывали отражения вязов и рыбачьих домишек с цветами на верандах. Выглянуло на минуту летнее жаркое солнце. Даже пар пошел от моей намокшей рубашки.

Я не прогонял Веру, и странное чувство к этой назойливой репейной девчонке шевельнулось во мне.

Это было настоящее, хорошее чувство, захватывающее человека, первое чувство.

Весной Иванова уехала с родителями в Сибирь: отца ее, инженера-химика, послали в какую-то очень длительную командировку. Я долго помнил Веру, но, как это бывает, время и жизнь старались стереть ее образ в моей памяти.

И вот она снова была передо мной и смотрела на меня глазами, полными удивления и растерянности.

– Как мы долго не встречались, Саша, и вдруг теперь!… – сказала она и покраснела, как бывало в школе.

Верочка изменилась, похорошела, расцвела. Отроческой неуклюжести и связанности не осталось и в помине. Я увидел вдруг, как она хороша, и уже не мог говорить с ней, как с прежней Веркой. От неловкости мы даже перешли на «вы», и я понимал, что теперь это надолго.

Мы стояли и смотрели друг на друга, я покраснел, как она, и выглядел довольно глупо.

– Вы провожали? – наконец спросила Вера.

– Провожал.

– И я провожала. Вы кого провожали?

– Родителей и сестру.

– И больше никого?

– Никого, – сказал я. – А вы, Вера, Вера…

– Ивановна, но совсем не обязательно… А я тоже своих провожала. Мы только вдвоем остались: я да бабушка.

– А почему остались?

– Никуда не хочется ехать… И не надо ехать, работать буду, – ответила Верочка. – Постойте, сколько же прошло лет? Четыре, нет пять, целых восемь лет. Вот как много. Ну разве не удивительно, что мы вот так неожиданно встретились? Довольны? – вдруг спросила Вера.

Я неуклюже кивнул.

– Честное слово?

– Честное пионерское, – сказал я, вспомнив пионерские годы и наше трудное путешествие с Веркой на рыбачьей лодке.

– Когда же мы теперь увидимся? Опять через восемь лет?

– Значительно раньше. После войны.

– А пока давайте переписываться, – предложила Вера, – жду от вас письма.

Мы говорили совсем не то, что хотелось. Во всяком случае, мне. Вспомните ваши разговоры в подобных случаях. Кажется, жуешь какую-то резину, и нет ей конца, и думаешь: «А ведь она сейчас уйдет!…»

– Есть переписываться, – сказал я с проклятой бодростью, достал записную книжку и не в силах отвести глаз от новой Верочки Ивановой, хотя мне и было мучительно неловко, что я так пристально на нее смотрю, записал адрес.

Я помог ей втиснуться в переполненный трамвай и долго смотрел вслед.

Потом вернулся в Стрельну, где теперь было пусто и печально и где меня в последний раз встретил господин с закрученными усиками над дверью родительского дома.

Странное дело, дом, который прежде не вызывал во мне никаких чувств, вдруг стал мне мил и дорог. Стало жалко этих низеньких комнат, простой мебели и отцовского инструмента: отец часто паял и чинил что-нибудь в своем углу.

На стеклянной веранде, освещенной солнцем, стоял деревянный облезший манекен Петровича в отцовской отслужившей фуражке – теперь единственный хозяин этого опустевшего дома.

Я вышел в сад. Там давно отцвела сирень, и гроздьями висели ее коричневые семена. Распустились первые темно-красные бархатные георгины.

Я сел на скамью, и вдруг мне захотелось, чтобы Вера Иванова была здесь, на этой скамье, у которой давно шаталась одна нога, и я все собирался ее укрепить, а теперь это было совсем не нужно. Я хотел, чтобы Вера была здесь, рядом, и глядела на меня темными с необыкновенным разрезом, похожим на миндаль, глазами.

Впрочем, до этого ли было тогда. Я заколотил окна, запер дом и на грузовой машине, в которой перебирались в город соседи, повез на Кирочную к дальним нашим родственникам оставшиеся два ящика.

На Кирочной жила шумная семья врача-невропатолога. В ней, как мне казалось, всегда говорили о психике и нервных заболеваниях скучно и длинно, и я не любил там бывать.

– Ты ящики привез на хранение, а мы сами, может быть, уедем, – сказал старик доктор. – Тихо у нас стало? Все разлетелись: и мальчики и девочки, одни старики остались, какие-то сплошные старики… Хочешь есть?

Доктор усадил меня, его жена принесла вегетарианский суп, потом скучные рисовые котлеты; а доктор, повязав салфетку, как, вероятно, делали его отец и дед, и похожий на пуделя, все качал седой курчавой головой и говорил о том, что военные события сказываются на нервной системе народа и что фашисты все поголовно психопаты, и тому подобное.

Я жевал рисовые котлеты, не замечая их вкуса – слова доктора звучали рядом, не задевая, как однообразный далекий шум, как тиканье часов, – и все смотрел не в такие, как у других, совсем не в такие Верины глаза и думал о вокзале, о родителях, а в сущности все о ней.

Провожая меня, доктор решительно сказал:

– Надо уезжать, Саша. Мне, старику, здесь не по силам, годы не те…

* * *

В часть я уехал на попутной: подобрал какой-то пехотный капитан. По шоссе шли белые от пыли тяжелые машины и запыленная, измученная жарой пехота.

Мы остановились на дороге: барахлил мотор.

Пока шофер копался, мы с капитаном присели у дороги. Капитан достал из сумки хлеб и колбасу и принялся с аппетитом есть.

– Со вчерашнего дня – ни маковой росинки, забываю, – сказал он добродушно.

– Как дела? – спросил я.

– Думаю так: запал у него кончится, тогда и начнем, – лицо у капитана неожиданно стало багровым и злым. – Тогда и начнем, – повторил он, сжав кулаки, и погрозил в пространство.

Неожиданно из-за леса выскочили два самолета. Я сразу узнал «мессеры».

– Ложитесь, – крикнул я капитану.

Мы отбежали и легли в траву. Пехота с шоссе бросилась врассыпную. Рядом со мною оказался красноармеец в очках с черным от пыли лицом. Он прижался к земле и не двигался. «Мессеры» прочесали из пулеметов дорогу (пули просвистели наискосок над нашей головой), сбросили две сотки метрах в четырехстах от нас и, плавно развернувшись, ушли на запад.

– Вот там все время так, – красноармеец в очках махнул куда-то вперед, – мы лежали, а он летал, летал, товарищ лейтенант.

– Вы куда идете? – спросил капитан, садясь в траве и вытряхивая из рукава маленького зеленого кузнечика, которому явно не было дела до всей этой кутерьмы.

– На переформирование, товарищ капитан.

Мы встали, красноармеец протер очки и тоже встал.

– До свиданья, товарищи, – сказал он, как будто мы только что вместе побывали в кинотеатре и теперь расходились по домам.

Мы подошли к машине. Она во всю длину была прошита очередью, медленно вытекал бензин.

– Вот это да, – сказал шофер, вытирая масляные руки о штаны, – теперь вполне можете идти пешком, товарищ капитан.

– А машина?

– Попрошусь на буксир.

– А мы на попутной, – сказал капитан.

Увы, попутной не было. Мы шли по широкому шоссе, и капитан на ходу жевал хлеб с колбасой. Вдали виднелся залив, очертания Кронштадта. В воздухе стоял запах трав и разморенных от жары сосен.

Все машины шли навстречу, все шли в Ленинград. Чего только не было на этих машинах! Укрытые ветвями и камуфляжным брезентом, все они бесконечным широким потоком стремились в Ленинград.

– Черт меня побери с такими делами! – сказал капитан.

* * *

Первое, что я увидел, вернувшись на аэродром, были воронки от мелких бомб. Они зияли на дороге, на летном поле. Бойцы засыпали их песком.

– Гости навестили, будь они прокляты, товарищ лейтенант, – пожаловался краснофлотец у шлагбаума, проверяя мои документы.

Связисты снимали полевые телефоны. У капониров повстречался инженер полка.

– Что, опять уходим? – спросил я.

– Вы в Б. когда-нибудь стояли? Ну так вот, в Б.

– А почему не здесь?

– Кто его знает. Положение неясное. Нет, знаете ли, ничего хуже неясного положения.

Не успел я подойти к нашему общежитию, как встретил дневального.

– Бегите зараз до командира полка, – приветствовал он меня.

В свое время я расскажу о нашем командире подробнее. Мне еще не раз о нем вспоминать. Здесь замечу только, что большинство, и я в том числе, его очень любили.

– Вот и хорошо, что прибыли, Борисов, – сказал он, когда я вошел в землянку, где недавно разместился командный пункт полка, и отрапортовал по форме. – Получите приказ явиться в Адмиралтейство к такому-то, – и он назвал фамилию.

Меня как громом поразило это сообщение. Больше всего на свете мне не хотелось покидать полк и своего командира.

– Василий Иванович, – сказал я, от неожиданности забыв об уставной форме, – разрешите узнать: неужели меня от вас забирают?

Командир посмотрел на меня иронически, покачал головой. По-видимому, уж очень жалобно прозвучал мой голос.

– Не думаю, Борисов. Хотя машин сейчас у нас маловато, но скоро получим. А народ в недоборе. Вызывают по делу – и баста, там узнаете. Вернетесь в Б.

Я зашел к себе на квартиру. Перед зеркальцем брился летчик нашего сто пятого, мой командир, мой Вася Калугин.

– Как дела? – спросил я, стараясь казаться спокойным.

– Паршиво. Вчера бомбил нас… А ты опять уезжаешь, Борисов? Ну и ладно: нет хуже сидеть без дела. Только тем и заняты, что перебазируемся… Сводку читал?

– Читал.

– Невеселая сводка, но вот, веришь, убежден, что не сегодня-завтра его тяпнут. Ведь это все от неожиданности, оттого, что он первый ударил… Эх, Сашка, черт, – горячась, заторопился Калугин, – не дойдет он до Ленинграда, не бывать этому… Ты своих эвакуировал? А я бы не трогал с места: мы же в конце концов его разобьем, Саша!

– Одного не понимаю: за каким чертом меня вызывают? Ежели в другую часть – не пойду, хоть на губу, а не пойду! – сказал я, думая о своем.

Налив на край вафельного полотенца одеколону, Калугин вытер кирпично-красное от загара лицо и широкую короткую шею.

– Никуда тебя не заберут. Как в городе? – спросил он.

Я объяснил, что в городе пропасть народу, что отправляют детей и стариков.

– Да, дела-делишки, – крякнул Калугин, положив полотенце на подушку. – Будь они прокляты! Так уезжает все-таки народ, говоришь? И чего нам с тобой не хватает, чтоб сейчас, сию минуту вколотить его, подлеца, в гроб?

Я бросил в чемодан полотенце, зубную щетку, мыло.

– Ведь люди у нас какие – черт его знает на что способны! – размышлял Вася Калугин. – Ну да хоть бы вчерашний случай. Приезжает к нам одна гражданка…

– Что еще за гражданка?

– Вполне обыкновенная, зовут Настей, – сказал Калугин, расплываясь в самой добродушной улыбке. – А задача серьезная: перебросить эту гражданочку к немцам в тыл. Я как раз у командира был, когда привезли ее на машине. Показала свои документы. «Мне, – говорит, – надо как можно скорее». – «Вот с Калугиным и полетите, – поясняет Василий Иванович, – ночью полетите, он отлично ориентируется, как раз над местом сбросит». А я гляжу на нее прямо-таки с удивлением: этакая… ничего особенного! И откуда только смелость берется? Повел ее обедать в салон, потом отдыхать. С ней был чемоданчик. «Я без чемодана, – говорит, – не могу прыгать: там у меня, видите ли, бальное платье». Ну что ты скажешь? Чего же нам после этого не хватает, Саша? Молчишь?

– Нам с тобой, скажем, не хватает самолетов, – сказал я.

– Ерунда, не только в нас дело, – Калугин подмигнул своими голубыми, широко расставленными глазами. – Времени пока не хватает. Понимаешь, это как в шахматах: он сделал первый ход, а мы еще по-настоящему не ответили. Понятно?

– Понятно, – сказал я, – мысль не особенно хитрая.

– Ну и пусть не хитрая, черт с тобой, пусть я не хитрый, зато эта гражданочка, которую я вчера с ее бальным платьем к немцам сбросил, она хитрая. Не понимаешь? Ладно. А давай все же попрощаемся, вдруг тебя переведут…

– Типун тебе на язык, – сказал я. – Вот увидишь, не переведут!

– Ладно, – сказал Вася Калугин, – не горюй, воевать всюду можно.

Мы расцеловались. Я взял чемодан и пошел в автобат.

* * *

И вот я снова в Ленинграде, снова на твердой земле, снова в «порту». Первым делом отправился в Адмиралтейство. Меня принял какой-то майор береговой службы, повертел пропуск и вызов.

– Борисов? – спрашивает. – Лейтенант Борисов?

– Так точно, – говорю, – Александр Евграфович.

– Ну так приходите завтра. Начальник раньше не приедет. Можете быть свободным.

Начальству, конечно, видней. Я вышел из Адмиралтейства, прошелся по Саду трудящихся. Студенты там рыли укрытия.

Как быть? Ехать в часть на день – не хочется. Решил: дай поживу в «Астории», чем черт не шутит, ведь я в «порту», и сама судьба предоставила мне отпуск. Тут я первым делом вспомнил о Вере. Но, как назло, оказалось, что записную книжку я оставил в части, сунув по ошибке в старый китель Калугина, как я потом узнал. Справочные адресные бюро не работали. Изругав себя последними словами, я все же поехал на канал Грибоедова. Мне помнилось из разговора, что она жила где-то там.

Если вы бывали в Ленинграде, то, конечно, знаете, канал Грибоедова – не переулочек с четырьмя домишками. Битых три часа гулял я по его набережным, и по правую руку и по левую, надеясь на счастливую встречу. Ребятишки смотрели на меня с любопытством. Мальчики вытягивались и отдавали честь. Они продолжали играть в войну, плохо понимая, что проклятая старуха с косой стоит у них за плечами. Наконец я плюнул и отправился в гостиницу.

Не без любопытства вошел я в огромный дом (до этого я жил в общежитиях и туристских базах, а в гостиницах не живал), подал командировочное предписание и спросил номер.

– Пятьсот тринадцатый, – сказала барышня, не поворачиваясь от конторки.

И не успел я опомниться, как лифт поднял меня куда-то вверх и коридорная ввела в солнечный веселый номер, где на письменном столе под затейливой лампой с пестрым абажуром, прожженным папиросой, лежал ворох старых газет – наследство от моего предшественника. Я надел воскресную пару, сунул чемодан в пустой шкаф и спустился в ресторан. Там все еще, как в мирные времена, казалось весело: стучали ножи и вилки, и расторопно бегали официанты в белоснежном, с салфеткой на левой руке.

Весь вечер я бродил без цели по улицам. Вышел на Неву. Яркий оранжевый осенний закат, какого я никогда прежде не видывал, охватил все небо. Он был как огромный пожар, всюду лежали его отблески. Надвигалась ночь. По Невскому шел народ из театра. Перед окнами ТАСС, у магазина напротив Екатерининского садика, стояла толпа. Мне не хотелось читать сводку: я видел по лицам, что она без перемен.

Вернувшись, я долго пил в номере чай и думал все о том же, о чем думал в эти дни каждый советский человек, каждый военнослужащий: почему враг под Ленинградом и как это случилось. И я снова вспоминал о ста семидесяти немецких дивизиях, в полной боевой готовности придвинутых к границам нашей Родины, о вероломстве врага. И вновь, и вновь я вспоминал девятнадцать своих боевых вылетов и фашистские танки, которые мы бомбили, кромешный ад на земле, самоотверженность товарищей, и мне захотелось, чтобы Вера была здесь, рядом со мной.

В номер постучали. Отворил двери… вошла коридорная проверить затемнение.

Я попросил у нее какую-нибудь книгу, она пообещала поискать и через минуту вернулась.

– Вот, – сказала она, – нет у меня другой книжки, только эта, а я все равно не могу читать. – Глаза у нее были красные от слез.

Книжка оказалась руководством по тушению зажигательных бомб. Я отложил ее, погасил свет, отворил окно и заснул под стук метронома.

В полдень отправился в Адмиралтейство. Меня вежливо встретил все тот же майор.

– А, – сказал он, – Борисов, Александр Евграфович? Помню, помню, вы ведь штурман? Познакомьтесь с новым фотооборудованием, оно на денек задержалось… Где вы остановились? Приходите послезавтра.

Так вот зачем меня вызвали в Ленинград! У меня отлегло от сердца: я оставался в своем полку, с товарищами, с Васей Калугиным, среди людей, которых я любил!

«Что же делать почти два дня?» – спросил я себя, выходя из Адмиралтейства. И случай (в старину сказали бы – судьба) ответил на мой вопрос: едва выйдя на Невский, я увидел Веру. Она шла навстречу спокойно, будто гуляя. Не помню, в каком она была платье, с какими горошками, это, знаете, не по моей солдатской части, но что хороша она была – это так. Удивилась и обрадовалась, и даже испугалась – все в одно время.

– Вот сколько лет не встречались, а теперь через день, – сказал я, протягивая руку и с трудом скрывая волнение.

– Я ведь последние два года не жила в Ленинграде – в Москве у тетки… училась… – заторопилась от смущения Вера, – сейчас ходила к подруге, помогала укладываться, у нее трое ребят.

– Куда едет ваша подруга? – спросил я.

– Уезжает на какой-то барже… да, на обыкновенной барже по Мариинской системе, в Казань. Три недели, целое путешествие! И мы с нею так заработались! Она с ребятами побежала к врачу, а я домой – перехватить чего-нибудь.

– Я тоже собираюсь обедать, пообедаем в гостинице?

Вера покраснела, услышав мое предложение, попыталась отказаться. Но я не мог отпустить ее, и она, по-видимому, тоже не хотела, чтобы я ее отпустил.

В это время в «Астории» еще можно было хорошо пообедать. Деньги у меня были, и я заказал несколько блюд позамысловатее, взял бутылку грузинского красного вина.

Сначала у нас завязался анкетный разговор. Столько лет ведь прошло: я многого не знал. А теперь узнал, что Вера окончила строительный техникум и служит в проектном бюро, что бабушке ее семьдесят лет, что мать ее с братом уехали в Новосибирск, что отец умер.

Вера раскраснелась, оживилась – удивительно приятно было на нее смотреть.

– Все я понимаю, Верочка, одного не пойму: зачем вы остались? – спросил я в мучительной тревоге о том, что, вероятно, она осталась ради какого-то близкого ей человека.

– Не хочу бросать дом, уезжать куда-то, и бабушка наотрез отказалась, говорит: «Все равно где помирать…» А знаете? – Вера подняла глаза, – может быть, и не в этом дело… Даже наверное не в этом! Только не смейтесь надо мной. Хорошо? – Она приблизила ко мне лицо и доверчиво вполголоса заговорила: – Хочется сделать что-то очень важное, очень нужное… Вот пойду на фронт, как другие… Нет, не могу я уехать, лучше полы в госпитале мыть! И не верю я, что с Ленинградом что-нибудь случится! Не верю!

– Верочка, – сказал я, – это правда, получше, если здесь останется поменьше народу… – а подумал, что у нее, конечно, никого нет, кроме бабушки, и от этого мне стало жарко и весело.

За соседним столиком толстый человек с обрюзгшим, оливковым от загара лицом ел ветчину, густо намазывая ее горчицей.

Я показал Вере на него глазами и спросил:

– Как вы думаете, кто этот человек без шеи за соседним столиком?

– Инженер-железнодорожник, – ответила она не задумываясь.

И мы начали перебирать всех сидевших вокруг и угадывать, кто эвакуируется, кто остается, кто идет в армию, и могли бы, вероятно, так бездумно болтать очень долго, но обед подошел к концу, пора было уходить, а мы все сидели за столиком. Наконец я расплатился и предложил Вере посмотреть мой номер.

– Очень смешной номер, – сказал я, просто так, чтобы что-нибудь сказать.

И это было, вероятно, глупо, но я хотел сказать, что не могу с ней расстаться, и думал об этом. И мне кажется, она понимала то, что я думал. Минуту Вера была в нерешительности, а потом согласилась:

– Номера-то все одинаковые, – сказала она. Может быть, она хотела пошутить?

Я спросил:

– Заказать вина наверх?

Она не ответила, и я заказал.

Мы поднимались в лифте молча. Когда вошли в номер, Вера на мгновение остановилась у двери.

– А мне не нравится ваш номер, – сказала она вдруг очень серьезно и сухо.

– Посмотрите в окно: Исаакий, садик, вся площадь… – я очень боялся, что она уйдет.

Она медленно подошла к окну, ступая осторожно, как будто ей жали туфли.

К нам постучали. Вошла девушка с вином, поставила на столик и ушла. Я налил вина и подошел к Вере.

– Не хочу; раньше хотела, а теперь не хочу.

Я поставил бокалы на подоконник, взял ее за руку. Вера отняла руку. Мы стояли совсем рядом; я смотрел в окно, но ничего не видел. И вдруг она осторожно положила свою руку на мою.

Все случилось само собой, неожиданно очень просто…

– Наверное, это очень нехорошо, – вдруг сказала Вера, – не видеться столько лет, не знать друг о друге и вдруг встретиться… Встретиться в такое время, в такое время, чтобы, может быть, никогда больше не встречаться!

Я не слушал, только смотрел на нее и видел, что она что-то говорит, и удивлялся тому, что мы вчера еще жили друг без друга, и это было как полет по неизвестному маршруту в тумане. Было просто счастьем на нее смотреть.

– Мы встречаемся, может быть, в последний раз, – повторила Вера.

– Ничего подобного! – возмутился я. – Мы будем с тобой счастливы, обязательно. Понимаешь, несмотря ни на что, счастливы.

Я взял с окна бокалы. И мы выпили за победу и за наше «послевойны».

– За наше «послевойны»! – медленно повторила Вера. – Это скоро?

– Это должно быть скоро, я всегда так думал. Мы все так думали, Верочка.

– Хочу верить, понимаешь? Очень хочу.

И вдруг завыла сирена. В номер постучали, и коридорная на бегу крикнула:

– Администрация предлагает спуститься в убежище.

– Мы не пойдем, Саша?

Я взял ее руки – маленькие, влажные, горячие.

– Как это глупо, – сказала Вера, – как это глупо! Если бы ты знал, как я тебя всегда любила, как я давно тебя любила! Саша!

Неподалеку стрелял зенитный автомат. Мы подошли, обнявшись, к окну.

В небе среди множества мохнатых черных разрывов на высоте четырех тысяч метров неслышно скользил разведчик.

– Удивительно, что это так красиво и так страшно, – сказала Вера.

Я оборвал ее, вероятно, слишком резко и сердито, сказав, что в этом нет и не может быть ничего красивого.

– Ну, скажи еще, что я говорю чепуху, скажи, пожалуйста, что я дура.

– Ты умная и хитрая, как лисичка, и я не хочу, чтобы ты так говорила. Знаешь, кто ты? Ты Верка-репейник! Помнишь?

– Ох, как я тогда замерзла на лодке, но я молчала, Саша. Я замерзла, но я не жаловалась.

– Вот и теперь не жалуйся, пожалуйста, ладно?

– Нет, теперь буду, теперь не могу.

Мы отошли от окна и сидели молча.

– Какой это ужас! Ну, зачем мы только теперь с тобой встретились, Саша? Почему не раньше, когда все могло быть так хорошо? И не потом, когда все кончится?

– Очень хорошо, что сейчас. Не нужно жалеть… И прекрасно, что так случилось!… Ты знаешь, о чем я думаю?

– Нет, этого я еще не умею, Саша.

– Кто-то сказал, что хорошо, когда у солдата жена и дети и ему есть о ком вспоминать.

– Ну, а теперь у тебя есть о ком вспоминать, Сашка? – Вера закинула руки за голову, вытянулась на диване и закрыла глаза.

– Для меня очень важно, что теперь еще ты у меня, и ты в Ленинграде, и я буду защищать тебя и город, пока жив.

– Видишь, а ты твердил: уезжай, уезжай. – Вера села на диване. – Нет, я ни за что не уеду, а если уеду, то только на фронт! Я хочу быть с тобой в одной части. Это можно?

– Нет, Вера, это нельзя… Да и ни к чему. Ты должна уехать обязательно. Так и мне и тебе лучше… И знаешь, о чем я еще думаю?

– Нет, Саша.

– Я думаю о том, что ты для меня земля, опора, и я буду к тебе возвращаться, как моряки после плавания. Понятно?

– Не очень. Это слишком поэтично для меня. Но ты говори, мне нравится то, что ты говоришь. Хорошо. Я буду тебе опорой, я постараюсь, Саша.

– Здесь поэзия ни при чем, и я не шучу, это совершенно серьезно. Ты для меня земля, потому что небо сейчас – это не звезды, облака и прочее, а поле боя. С неба я буду возвращаться к тебе на землю.

Мы еще долго сидели и говорили о том, как будем жить после войны. Война могла только помешать нам, но не властна была нас изменить.

– Я пойду учиться, – сказала Вера, – я хочу быть порядочным инженером: строить новые города назло тем, кто их разрушает. Мне это хочется именно теперь. Прекрасные удобные города. И в одном из них будет наш дом. Какие ты любишь улицы? Пусть на них растут липы, как в Москве на бульварах, и много цветов. И больше не будет войны, и по вечерам город должен весь светиться огнями, и у тебя не будет профессии, Сашка, потому что военным нечего станет делать, и я буду тебя кормить.

– Ерунда. А гражданская авиация? Куда тебя отвезти? Куда ты хочешь, Вера?

– Я хочу домой, – неожиданно сказала Вера упавшим голосом и стала объяснять, что ей необходимо домой, у нее дежурство по дому и что к подруге она теперь опоздала.

– Останься, – попросил я, – ведь послезавтра я уезжаю.

– Не могу, Саша, – сказала она, – ты же понимаешь!

Я понимал и отпустил ее.

– Я приду завтра, – сказала Вера.

Когда тревога кончилась, мы спустились вниз. У гастронома стояла шумная длинная очередь, а на улице было пусто и тоскливо, как осенью в бесконечный дождь. Я проводил Веру и долго не отпускал у ворот ее дома, и Вера в шутку пригласила меня подежурить вдвоем. Я согласился, но тогда она испугалась, что я действительно вздумаю остаться.

Я вернулся в гостиницу. В ту ночь я долго спрашивал себя, как все это случилось. Я не мог этого объяснить, но Вера все время была у меня перед глазами.

Я не мог не думать, не заботиться о ней, не волноваться о ее жизни, и я ходил от шкафа к постели и спрашивал себя: да когда же, когда и как это случилось?

Весь следующий свободный день я ждал ее, не уходил далеко от гостиницы.

Я читал тревожные сводки Информбюро, завтракал, сидел в садике у гостиницы. Что бы я ни делал – она была со мной. Я думал о билете для Веры, о пропуске для Веры, о том, что ей необходимо уехать. В этот день я, кажется, не мог думать ни о чем другом.

Когда я вернулся к ужину, администратор мне сказал, что какая-то гражданка спрашивала меня.

Не дожидаясь лифта, я взлетел на шестой этаж будто на крыльях. Возле столика коридорной сидела, конечно же, Вера.

– Как это я тебя не встретил? Я не уходил далеко от гостиницы…

– Саша, – перебила Вера, – я сегодня, то есть завтра, ну да, в час ночи, уезжаю под Новгород рыть окопы, на целую неделю.

Только тут я заметил, что она с чемоданчиком и лопатой. Большая огородная лопата выглядела довольно странно на ковре.

Мы вошли в номер, и я сразу же принялся с этакой категоричностью доказывать, что ей совершенно необходимо уехать из Ленинграда, уехать немедленно. Я даже кричал. Я уговаривал ее уехать и чувствовал, как я сам не хочу, чтобы она уезжала.

– Мы только встретились, а ты уже гонишь меня! – с удивлением сказала Вера.

– Но ведь меня тоже не будет здесь! И мы все равно, понимаешь, все равно не встретимся раньше отпуска или какого-нибудь чуда.

– Ну вот и случится чудо. Все же мы будем близко, мне будет казаться, что мы совсем рядом. Так лучше.

– Это мало вероятно. Вот и сегодня: я здесь, а ты должна уехать.

– У нас впереди еще несколько часов… Несколько часов, – повторила Вера, – это много! Посмотри лучше, какие я достала в «Норде» булочки, они везде уже исчезли.

Я уступил не сразу. Я долго спорил с ней, радуясь в душе, что она остается.

Принесли чай без сахара.

– Вот видишь, – сказала Вера, – а я захватила с собой сахар. Выходит, что я лучше ориентируюсь в создавшейся обстановке, чем некоторые военные…

Она была в синей рабочей куртке и лыжных штанах.

– Правда, я смешная? Ты не смотри на меня. Это, конечно, не очень красиво, но копать землю в них удобнее.

– Ты не смешная. Ты хорошая!

– А ведь я останусь у тебя до самого отъезда, не прогонишь?

– Что за глупый вопрос! – сказал я и вспомнил, что гостей выпроваживают после десяти и что надо во что бы то ни стало отстоять Веру.

Вера вдруг поставила стакан с чаем на стол, прислушалась.

– Снова тревога?

– Нет, это машина.

– Запиши еще раз мой адрес. Где твоя книжка, я сама запишу…

Я сказал, что оставил записную книжку в старом кителе Калугина в части.

– Но вот же записная книжка.

– Это старая, а ты у меня в новой.

– Кто у тебя тут, в старой? – Вера с любопытством стала перелистывать книжку. – Вот Воронина, кто это?

Я вспомнил Танечку Воронину, девушку со вздернутым розовым носиком, с которой я не так уж давно ходил в театр, когда приезжал из училища. Как это было недавно и как давно! Вера требовательно смотрела на меня, и я рассказал все, что знал о Ворониной, обо всем, что привлекало меня в ней. К моему удивлению, рассказ оказался довольно коротким и неинтересным: почему же так, неужели в ней нет ничего по-настоящему хорошего? Вера осталась довольна моим рассказом. Потом спросила о Ложкиной, о том, какая она, как смеется, какие у нее глаза. Катя Ложкина тоже не вызвала у нее интереса. И я сказал, что это очень славная, способная девушка, химик, влюбленный в свое дело, с железным характером: она многого добьется в жизни. Я даже обиделся за Катю. Вера отнеслась снисходительно к моему желанию быть справедливым. Я так настойчиво хвалил Ложкину, что Вера рассмеялась:

– А она тебе совсем не нравится, потому и хвалишь.

В сущности Вера была права. Мы прошлись по моей записной книжке, заглянули в мою жизнь, которой я еще жил вчера, и удивительно: как много оказалось чистых и пустых страниц, как много места для Веры.

В те дни было трудно внимательно следить за тем, что не имело отношения к главному, чем все тогда жили. И мы даже не заметили, как ушли от моей записной книжки. Мы все время уходили от всего, что было вчера, всего мирного, ясного, светлого, словно стряхивали с себя какое-то сладкое наваждение, точно оно мешало нам.

– Теперь покажи мне, где немцы, можно? – сказала Вера, возвращая мне записную книжку, и взяла планшет с картами. Мы развернули карту, я стал осторожно объяснять то, о чем вправе был говорить, где предположительно находились немцы. Я не мог, не хотел скрывать от нее правду.

– Так близко к нам, – удивилась Вера, – и почти со всех сторон?

Она смотрела на карту, и я видел, что ей страшно. Но она не поддалась этому чувству, а мне не хотелось ее огорчать, мне хотелось, чтобы она была спокойной.

– Конечно, близко, – сказал я, – но это ему дорого стоило. – Я рассказал о боях, о тысячах разбитых немецких танков. – Это ему дорого стоило, – повторил я, – и с каждым днем будет стоить дороже.

У Веры было напряженное, сосредоточенное лицо.

– Уйду, уйду в армию, – сказала она, выслушав все, что я ей, волнуясь, сбивчиво говорил. – С моей службы так много девушек уходит… Хочу помогать, хочу тебе помочь, я ведь сильная. Посмотри, какие у меня руки.

Я засмеялся.

– Не смейся, пожалуйста, у меня дедушка был военный и отец служил в армии в пятнадцатом году…

– Ну, раз дедушка военный…

Она сунула мне кусок булки в рот.

– Не издевайся… Ты поживешь еще в городе?

– Не имею ни малейшего представления.

– А знаешь, мне сегодня нравится в гостинице. Но ты живешь как-то слишком удобно и расточительно. Это, вероятно, безобразие.

– А почему бы мне и не пожить два дня удобно? Вчера я воевал и завтра мне воевать.

– Давай поговорим не о войне… Что значат эти нашивки на рукаве?

– Но ведь это тоже о войне.