Текст книги "Привет, Афиноген"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

– Никак, ты хвораешь? – удивился Верховодов.

I– Болеет он, дядя Петр, болеет. Вы не беспокойте его… Ступайте!

Афиноген уже отдышался, смирил разгулявшуюся стихию.

– Ничего, порядок. Не курил давно – рванула, как динамитом. Не обращайте внимания, Петр Иннокентьевич. Так что, говорите, штакетник изуродовали?

, – Кабы один штакетник?.. Смородиновый куст обломали. Молоденькую вишенку с корнем из земли выдрали, Это же надо, какую охоту иметь, да и силу немалую. Которое растение в земле укоренилось – оно так просто злодею не поддается… Зачем все это, я думаю? Какая от этого хулигану польза, если он дерево изувечил и загубил? И отваги тут не надо особенной. Так – дикость, варварство и более ничего. Мы тоже молодыми бывали, и дрались, и петухами перед девчатами выхвалялись. Бывало, помню. Но все же разум сохраняли и до состояния диких зверей, а точнее, кабанов, которые носом под живые корни подкоп ведут, нет, не опускались… Ко мне тут давеча заходил человек один, поэт товарищ Волобдевский. Он желает про все эти безобразия и кабаньи выходки поэму сочинять. Считает, что его поэма внесет вклад в общую пропаганду защиты невинной природы. Я уж теперь и не верю. Навряд ли ночные тати и пещерные жители станут поэму читать. Навряд ли.

– Если Марк поэму шлепнет, ее вообще никто читать не будет, – уверил его Афиноген.

– Ты что же, знаешь его хорошо?

– Знаю. И Наташа знает. Наташа, будут читать поэму Марка Волобдевского?

– Нет, дядя Петр, никто не будет.

– Что же он, плохо напишет?

– Халтурщик он, Петр Иннокентьевич.

Верховодов огорчился, присел рядом на ступеньку. Так они рядышком и сидели в холо&ке: посередине

страдающий Афиноген, по бокам заботливая Наташа Гарова и огорченный Верховодов.

– Я и то засомневался. Больно уж он безудержно наливку глушит. Как–то даже торопливо и будто в забвении. Что же делать? Ума не приложу… Ни войны, ни разрухи нет. Отчего же и откуда они такие вылупляются, просто–таки звереныши некоторым образом? – На лице его отразилось беспомощное старческое смятение. – Призадумаешься и действительно согласишься с Карнауховым. Пороть надо публично на площади, он предлагает. Смех, конечно, но что делагь– то. Что делать?

– Карнаухов предлагает на площади пороть?

– Николай Егорович? Да! Достойный всяческого уважения человек. Но молодой еще, горячий. Пороть, говорит, на площади. А ведь это самосуд – порка. Я не могу самосуд поощрять.

– Никакой не самосуд, – возразил Афиноген. – Требование момента.

– Ты, выходит, поддерживаешь Карнаухова?

– Точнее сказать, я им восхищаюсь. Своей собственной платформы пока не имею.

– В том и беда, Гена, что такие, как ты, умные, сильные – держатся в стороне в качестве этаких по– путчиков–наблюдателей. Уж известно про нас – все ждем, чтобы жареный петух клюнул.

– Зато когда клюнет – нам удержу нет никакого, – несколько приободрил старика Афиноген. – Тогда уж русский человек стенку лбом прошибает.

– Прошибает, – согласился Петр Иннокентьевич. – Да что толку. Ни стенки, ни головы… Вы, девушка, разумеется, тоже находитесь в числе пассивных наблюдателей творящихся бесчинств?

– Я не очень понимаю, каких бесчинств?

Афиноген толкнул невесту в бок локтем, но было поздно. Великое горе сомкнуло уста беззаветного защитника природы. Меленько, по–козлиному тряс он головой, опуская ее все ниже и ниже. О чем думал он? Верховодов, отрешившись от идущего дня, задумался о том, что дело, которому он отдавал последние убывающие силы, видимо, находится в упадке и никому не нужно. В этом он убеждался на каждом шагу. Повсюду его доброжелательно выслушивали, сочувствовали его убеждениям, обнадеживали, но даже те, от кого многое зависело – ученые, представители власти – в конце концов начинали поглядывать на него с нетерпением и вежливым неудовольствием, как на человека, который, погрузившись в стариковские разглагольствования, отрывает их от многих более насущных вопросов. Ему было удивительно, как люди, наделенные полномочиями, образованные, не понимают, что нет и не может быть вопроса более важного и неотложного, чем сохранение и продление жизни природы в том порядке и в той красоте, в какой она сохранялась испокон веку. Как могли они не чувствовать, что пренебрежение к природе не просто немилосердный акт, а удавка, которую люди сами накинули себе на шею и сами скаж– дым днем затягивают все туже и туже. Недалек и виден тот день, когда эта удавка в буквальном смысле перетянет горло и человеку нечем станет дышать. Не понимали?.. В том–то и ужас, что понимали, и ничего не делали. Так же нерадивый и ленивый хозяин откладывает со дня на день ремонт квартиры, пока грязь и плесень не разъедят стены и изо всех щелей не хлынут в гости к жильцам полчища тараканов, клопов и всяческой мрази, у которой и названия–то нет никакого… Что может сделать он один, старик, собирающийся вскоре покинуть этот мир? Зачем все его хлопоты, если такая вот свежая цветущая девушка, прекрасная, как сама природа, оказывается даже не знает, о чем идет речь.

Афиноген с Наташей так и оставили старика сидящим под памятником. Его согнувшаяся в каком–то нелепом поклоне фигура была, конечно, более выразительна и символична, чем каменный круглоголовый спортсмен над ним.

– Что я такого ему сказала! – Наташа чуть не плакала от огорчения и оттого, что сейчас Афиноген подумает про нее, какая она пустая и бесчувственная.

– Половина города у меня полоумных друзей, – беспечно сказал Афиноген. – И у каждого своя мания. Не горюй, дорогая… Скоро больница. Вон он, приют страдальцев и душевнобольных. Заметь – эго не одно и то же… Наташа, любимая, я так и не купил сигарет.

Последние метры до входа в больницу он проделал со всей возможной быстротой и без сомнительного прихрамывания. Вот Наташа, а вот и сторож, который переместился со стулом прямо в вестибюль. Кроме этого, ничего здесь не изменилось. Так же, а возможно, и те же, горестно толпились посетители, такой же отражался от высоких стен микстурно–затхлый запах.

– Тапки несешь? – встретил его сторож вопросом. – Ну, милок, ты отчудил! Меня уж чуть с работы не сняли. Зачем пропустил? Куда пошел? – передразнил он кого–то. – Ты уж меня не выдавай, больной Данилов! Не выдавай добродушного старичка.

– Не выдам.

Сторож засмущался и как–то через силу, вроде его отталкивали, а он упирался, – приоткрыл дверь.

– Держи! – Афиноген протянул трешник. – Самая надежная валюта – советские деньги. Половина – твоя, на половину купишь мне сигарет. Договорились? ¹

Сторож не взял трояк, а мягко проглотил его в ши рокий рукав. Куда там Акопяну с его фокусами. Пускай едет в федулинскую больницу – поучится.

Халат лежал нетронутым под скамейкой на переходе второго этажа. Никому не понадобился. Афиноген снял ботинки и сунул их на место халата. В пристойном больничном виде он шагнул в терапевтический коридор. Вот тут были перемены. Пустовавший утром коридор сейчас напоминал прогулочную аллею у подножия Машука. Больные прохаживались с кружками и мензурками, собирались группами по два–три человека у открытых окон. Небольшая очередь выстроилась к столику Капитолины Васильевны – там отпускали целительные снадобья.

Проскочить незаметным Афиногену не удалось. Капитолина Васильевна устремилась к нему, расталкивая больных, подбежав, крепко схватила за руку с таким выражением, словно хотела повалить на пол и куда–то тащить волоком.

– Данилов, вы что? Вы как это? Где отсутствовали?

– Я был в туалете! – гордо и вызывающе ответил Афиноген.

– Как в туалете? Больше двух часов? – спохватилась. – Не было вас там, мы искали.

– Я был в туалете на третьем этаже. Что уж, право, нельзя человеку побыть одному, подумать?

Больше медсестра не стала рассусоливать, провела в палату, помогла стащить брюки, бегло ощупала повязку: как? тут как? не больно? – и убежала.

– Да, Генка! – взялся за него Гриша Воскобойник. – Навел ты шороху. Теперь тебе кранты, ясное дело!

– Выгонят, – без тени сомнения подтвердил Кисунов.

– У них тут полный аврал был. Сам главный прибегал. С Капитолиной дергунчик стрясся. Твой хирург ей крикнул: «Вы ротозейка!..» Под горячую руку вон Ваграныча обидели ни за что.

– Я не обиделся, Гриша, – отозвался Вагран Осипович. – Я не могу обижаться на людей, забывающих элементарные нормы обращения с больными.

– Главный велел ему заткнуться, Ваграну. Он стал про тебя заикаться, что имеет вроде подозрения насчет твоей психики, а…

Досказать Гриша не успел, потому что в палату ворвался взбешенный Горемыкин, влетел и уставился на добродушное улыбающееся лицо Афиногена.

– Знаешь, что за это бывает? – сухо осведомился Иван Петрович, загипнотизированный доброй, голубой улыбкой, призывающей его не к шуму и скандалу, а к дружескому долгожданному объятию.

– Виноват, Иван Петрович, – просто и задушевно сказал Афиноген. – Будьте снисходительны! В этом городе у меня никого нет…

– Только ты мне бредни насчет туалета не крути. Не надо.

– Это я пошутил с туалетом.

– Данилов! Мы ведь на работу сообщаем. Как думаешь? За больничный ведь шиш получишь.

– Деньги – ладно. Мне совестно, что я вас потревожил, Иван Петрович. Но и вы меня должны понять, как отец.

Афиноген заискивающе улыбался. Горемыкин не испытывал злости, она прошла, пока он бежал сюда с третьего этажа; все–таки он отчеканил:

– Я думал о тебе лучше, Данилов. Ты поступил гнусно. Подвел многих людей, которые ничем не провинились перед тобой. Они хотели тебе только добра. Ты их подвел. Не буду говорить, кто так делает – ты сам знаешь… – У двери обернулся и буднично добавил: – Давай на перевязку! В перевязочную.

– Хороший человек, – сказал Афиноген, – справедливый. И хирург изумительный.

– Не переживай, Гена, – посочувствовал Воско– бойник. – Может, еще оплатят больничный. Ты Капитолине конфет купи.

– Я ей куплю вишню в шоколаде, – сказал Афиноген.

10

Перепутались в моей голове реальные живые люди, действительные события и выдумка. Ночами стали сниться чудеса. Приснилось, как встретились Георгий Данилович Сухомятин и больной Афиноген. Ночью тайно вылупился из воздуха Сухомятин и пристроился на подоконнике. Чтобы его видеть, Афиногену приходилось задирать голову. Сухомятин во сне тоже был босой и в больничном халате. Разговор произошел короткий и без обиняков. Шепот Сухомятина растекался по палате, как сырой сквозняк:

– У тебя все впереди, Данилов! Я тебе всегда завидовал. Но сегодня настал мой черед. Если ты не будешь мне мешать… Карнаухова убирают, «уходят» старика. Я хочу на его место. Очень хочу! Мне это необходимо.

– Зачем?

– Надо. Я чувствую, что надо. Не знаю, как объяснить. Надо было учиться – учился. Надо любить – любил. Детей рожать – рожал. Диссертацию делать – делал. Теперь надо мне на место Карнаухова. Я чувствую. Пришел мой черед.

– На подоконнике сидеть – тоже надо?

– Не такая уж большая величина – заведующий отделом. Так и я ведь не карьерист. Но мне надо. Человек – глупый ли, умный ли – постоянно самоутверждается. Каждый возраст имеет свои формы самоутвеп– ждения. Мне нужно продвижение. Больше ничего. Мое самоутверждение настоятельно требует общественного резонанса. Я так устроен.

– Существуют ли для вас какие–то высшие цели?

– Возможно. – Сухомятин из сна воодушевился и забрался на подоконник с ногами. – Вполне вероятно. Высшие цели существуют для всех, но абстрактно, как уровень.

– Я‑то вам зачем понадобился, Георгий Данилович? От меня чего вы хотите?

– Ничего особенного, представьте. Хочу, чтобы вы не мешали. Даже совсем не приходили на собрание. Дело в том, что среди части сотрудников вы пользуетесь непонятным мне влиянием. Погоды не сделаете, но маленькую тучку нагнать при желании сможете. Без всякой, кстати, цели. Так, ради бравады и того же самого утверждения. В вашем возрасте часто самоутверждаются, открывая Америку. А ее открывать не надо, она давно открыта… Вам нравится, Данилов, быть тем мальчиком, который крикнул королю, что тот голый. А мне нравится быть портным, который сшил королю его злополучный наряд. Знаете, что самое любопытное? Оба они – и мальчик и портной – в конечном счете оказались единомышленниками, судя по результату. Они подорвали королевскую власть.

– Слишком запутанно, Георгий Данилович.

– Чтобы вам иметь возможность крикнуть: «Ко

роль–то голый!» – необходим портной, выполнявший королевский заказ. Что тут непонятного?

– Портной был просто жулик. Никак не соображу, к чему вы клоните. Хотите признаться, что вы жулик?

– Когда я буду руководителем – вам станет интересно работать. С Карнауховым неинтересно, а со мной… увидите, будет интересно.

Афиноген с содроганием заметил, что спина Сухо– мятина продавила оконное стекло и очутилась снаружи, из непонятным образом продавленного неразбитого стекла торчали руки, ноги и серое лицо Георгия Даниловича.

– Поза у вас действительно жуликоватая… По–моему, вы даже не портной, а мелкий его помощник, подмастерье. Вам еще учиться и учиться на портного. Я не хочу иметь с вами никакого дела. Не мешайте выздоравливать.

– Последний раз – согласны помочь мне стать заведующим?

– Никогда.

– Вы что же, может быть, меня презираете?

– От всей души…

В действительности, не во сне, все случилось проще, длиннее и достовернее. В тот же вечер, в четверг, Ки– сунов после ужина отправился навестить какого–то знакомого на третий этаж. Афиноген и Гриша Воскобой– ник играли в шахматы. Время от времени в палату всовывалась хохотушка Люда, недавно заступившая на дежурство.

– Глянулся ты ей, – отметил Воскобойник. – Раньше ее в нашу палату на аркане было не затащишь. Займись, мой тебе совет.

– Поздно, – ^ пожалел Афиноген. – Женатый я теперь.

– Не-е. Поздно не бывает. – Гриша аж замаслился от чувственных грез. – Я вот постарше тебя, и жена есть, а при случае своего не упущу. Не-е. Как вижу, если женщина знак подает, по мне даже судорога пронизывается. Во тут… Я себе не вольный становлюсь. Другой раз некогда да и, бывает, такая страхолюдина, крокодил – все равно я, как боец, завсегда па посту. Это ж какое оскорбление надо нанесть женщине, если она к тебе добром, а ты к ней как? Не-е, Грех это даже!

– И много у тебя случаев было?

– Было. Теперь где уж… Вишь, облезать начал. Да и здоровьишко. Бывало – столько усидишь, ну с закусью, конечно, – и ни в одном глазу! То есть, не то чтобы… но вполне, язык слушается и домой хочь на карачках… Утром крепкого чая выдуешь – и как огурчик. На работе никто и не догадается. Теперь, бывает, сразу косею. На другой день и толковать нечего. Морда опухнет, как валенок. В башке – кузнецы кувалдой стукают. А мы сколь ее в себя усадили? Море… Ты сам–то потребляешь?

– В меру.

Гриша Воскобойник сделал ход конем, потом вернул на место. Пошел слоном, извинился и опять вернул ход. Тяжко задумался и, наконец, выдвинул впереди центральную пешку, ход, после которого гроссмейстеры хватаются за голову, ищут взглядом в зале хоть одно родное лицо и… отключают часы. Гриша в шахматы играл слабо, но со смаком, как в домино.

В этот решающий момент партии и появился Георгий Данилович Сухомятин. Сначала забежала Люда и сообщила: «Гена, к тебе гости!» – И тут же из–за нее вынырнула высокая сухая фигура заместителя заведующего.

– У тебя особые права, я вижу. – Сухомятин брыкнул головой вдогонку Люде. – С личным секретарем болеешь. Правильно. Знай наших…

Георгий Данилович доставал из матерчатой сумки с голубой надписью «Аэрофлот» яблоки, кульки с конфетами, коробку печенья «Салют».

– О, у вас интересная позиция – для черных, кажется, предпочтительнее, – он сел на стул и с интересом стал изучать расположение фигур. Можно было предположить, что это и есть цель его прихода – проанализировать партию.

– Разрешите, товарищ, я попробую за вас доиграть? – обратился он к Грише Воскобойнику.

– Играйте. Мы после наиграемся.

– Да-с. Запущенная ситуация, запущенная. Как у нас в отделе. А, Гена?

– Играть еще можно.

– Можно, можно. Только осторожно, – пропел Георгий Данилович. – Очень даже можно. Если осторожно. Какой поэт во мне похоронен, товарищ Данилов… Про здоровье не спрашиваю, все знаю от милейшей Людочки. Она, кажется, имеет на вас далеко идущие виды.

– Что я ему и толкую, – буркнул Воскобойник.

– Конечно, конечно… Прелестная девочка. Вы, Данилов, счастливчик… А пойдем–ка мы вот сюда, в уголочек. Ферзя, как ни странно, предстоит спасать. В жизни они сами себя спасают – вы не находите, Гена? А в шахматах приходится частенько уповать на пешки.

– Пешки – плохая защита ферзю, – сказал Афи– ноген, делая неряшливый ход и теряя темп. Сухомятин был сильный игрок, это сразу видно. Сильный и Uen– кий. Он заметил промах противника и устремился на открывшуюся линию слоном. Через два хода он значительно укрепил позицию белых. Воскобойник не выдержал и начал ему подсказывать.

– Сюда ходи. Двигай ладью!

– Нет уж, мы ладью пока попридержим в резерве.

Афиноген сосредоточился на игре. Безразличный к поражению, он все–таки не хотел уступать почти выигранную партию за здорово живешь. Но и затягивать игру не собирался. Он искал обострения и быстро его нашел. Жертва двух пешек сулила ему стремительную атаку. Сухомятин жертвы не принял.

– Нет, нет. Нам этого не надо. Мы вот осторожненько, осторожненько… Курочка по зернышку клюет.

Афиноген почувствовал раздражение. Зачем вообще пришел Сухомятин? Они не друзья, не ровня друг другу. Долг вежливости? Этикет? Что ж тогда рассиживаться. Отметился и… привет. Привет, Сухомятин, здесь тебе не шахматный клуб. Здесь больница, и люди играют в шахматы, чтобы рассеять скуку. А ты пришел, чтобы выиграть? Ну, погоди! Еще не вечер. Он стал лихорадочно восстанавливать в памяти теорию эндшпилей, урывками изученную на первом курсе и давно забытую. Хоть что–нибудь бы вспомнить! Но в голову полезли совсем иного рода воспоминания, связанные, однако, с шахматами.

…На первом курсе Афиноген увлекся игрой не просто так, не ради красоты шахматных идей. Его однокурсник москвич Леня Файнберг имел первый разряд по шахматам и этим, как казалось тогда Афиногену, превосходил его в глазах Катеньки Семиной, зеленоглазой наяды, джинсовой девочки, генеральской дочки, которая смертельно ранила сердца обоих студентов. Леня Файнберг утверждал, что способности к шахматной игре являются безусловным показателем интеллекта. Отсюда следовало, что проигрывающий ему из десяти партий десять Афиноген Данилов стоит на несколько ступенек ниже Лени Файнберга. Мысль была проста и поэтому особенно впечатляюща для воображения джинсовой девочки. В той среде, где вращалась Катенька Семина, была мода на интеллектуальных мальчиков. Кто же и когда из женщин разбирался в сути и смысле моды. Мода – это реальность, которой следует придерживаться. Вот и все. Возникни тогда мода на мальчиков–дебилов – и оговоренное интеллектуальное превосходство Лени Файнберга оказалось бы для него минусом. Мода не слепа, она возникает по определенным законам, но люди ей подчиняются в большинстве своем слепо и доверчиво, как послушные дети родной матушке.

Короче, Афиноген решил побить врага его же оружием… Он не смутился тем, что Леня Файнберг занимался в шахматном кружке с двенадцати лет. На шахматное самообразование Афиноген отвел себе два месяца – больше нельзя; начнется летняя сессия, – отложил в сторону учебники и углубился в шахматные КНИГИ.

Пока он недосыпал ночей и, рискуя быть непонятым преподавателями, изучал шахматную теорию, Леня Файнберг наслаждался обществом зеленоглазой наяды. Как уж он себя там вел и в какие игры учил играть генеральскую дочку – неизвестно, но надоел он ей до чертиков. И то сказать, хотя Леня и подходил под категорию мальчиков–интеллектуалов, мог дельно порассуждать на любую тему, сыпал именами, избегал диалектизмов и носил через плечо японскую кинокамеру, внешне он как–то не привлекал внимания. Леня был из тех невзрачных, тщедушных мужчин с узкой, заостренной кверху продолговатой головой, которые в двенадцать лет выглядят умудренными жизнью усталыми людьми, в двадцать пять заболевают ревматизмом и линяют, а оживают лишь после пятидесяти. В этом почтенном возрасте они берутся шалить, ухаживать за молоденькими девочками, попивать портвейн и приобретают детский румянец на впалых щеках. Приблизительно около шестидесяти эти пожилые живчики впадают насовсем в старческий маразм и только импозантностью манер отличаются от детишек, играющих в песочнице.

На одной из лекций Афиноген получил записку от Катеньки Семиной. «Достопочтенный сэр! Мне приятно знать, что ради меня вы истязаете свой мозг. Однако годы проходят и не возвращаются. Если я проведу еще два вечера в обществе Л. Ф., мне все будет безразлично, и я, вероятно, соглашусь на идиотское предложение выйти за него замуж. Кажется, это единственная возможность от него избавиться. Выбыли когда–то так добры ко мне, сэр! Не соблаговолите ли ради старой дружбы уделить мне пять минут для короткого разговора? Уважающая ваш шахматный талант К.»

Афиноген уделил пять минут, и разговор их затянулся на полтора года. Матч между перворазрядником и вундеркиндом–любителем, к сожалению, не состоялся. Нет, Афиноген не увиливал, предлагал пари, помахивая у Лени Файнберга перед носом учебником для начинающих шахматистов. Леня сам отступился и от матча и от наяды. Но пояснения дал: «Не хочу, старик! Мне ничего не светит в любом случае. Выиграю, скажут: связался черт с младенцем. Проиграю – позор. Катя меня не полюбила, и конец. Да я в ней и сам разочаровался».

Он обманывал, хитрый будущий профессор Леня Файнберг. Он переждал полтора года и повторил свое предложение, посватался к Катеньке. Выбрал момент удачно, но опять получил отлуп. Зеленоглазая наяда, расставшись с Афиногеном, закрутилась мотыльком под музыку магнитофонных лент и пропала где–то в глубине шикарных, увешанных коврами московских квартир. Моду на интеллектуальных мальчиков сменила мода на сорокалетних крепышей, восседающих за рулем личных автомобилей, оставивших в прошлом как минимум одну–две семьи. Эти ребята имели много денег, много мышц и были восхитительно безнравственны. С одним из героев новой моды, человеком, отягощенным каким–то необыкновенным удостоверением личности, Катенька Семина и связала надежно свою судьбу. Леня Файнберг опять остался при пиковом интересе, Афиноген, правда, тоже. Разница была в том, что Афи– ноген хорошо знал, какое трудное счастье выронил из рук, и ни о чем не жалел.

– Гена, будете ходить или нет? – спросил Сухо– мятин с доброжелательной иронией.

– Задавили мы Генку, не продыхнет никак, – оценил Воскобойник.

– Мало того что задавили – и камень сверху положили, – подтвердил свое положение Афиноген.

Он сделал аккуратный ход, укрепил центр. Со шприцем в нежной руке подошла к нему Люда.

– Гена, укол!

Сухомятин отвернулся, но краем глаза следил, как шприц вонзился под кожу.

– Не больно?

– Приятно очень. Людмила лучше всех делает уколы.

В присутствии представителя института Афиноген не рискнул ущипнуть сестренку, что, в общем–то, стало у них маленьким обрядовым действом. Воскобойник попробовал подменить его, но нарвался на железный отпор. Протянутую Гришину руку Люда отбила с такой силой, что звук получился как при выстреле из духового ружья.

–. Много вас таких, – сказала Людмила, поощрительно глядя на Афиногена. – С длинными руками.

– Извиняюсь, – повинился Гриша. – Обознался!

– К чужим девушкам не приставай, – оборвал его Афиноген с нарочитой обидой. Под шумок этой интермедии Сухомятин сделал коварный ход. Партия затягивалась. Время шло. Сухомятин поглядывал на часы.

– Вам спать не пора, Гена?

– Доиграем.

Вернулся в палату Кисунов. Увидев посетителя, не снимая халата опрокинулся на кровать и засопел.

– Предлагаю ничью, – сказал Сухомятин.

– Почему ничью? – забеспокоился Гриша. – Партия наша.

Кисунов сопел все навязчивее. Он многое сейчас мог сказать, но задень утомился и не собирался взвинчивать себя перед сном.

Показной запал, с которым Георгий Данилович начинал игру, сменился апатией и беспокойством. Он понимал, что рядом мучается, стесняясь раздеться, пожилой человек. Его самого заждались к ужину. Одна мысль заставила его чуть ли не вскочить с места: а

вдруг Афиноген догадывается о тайном смысле его визита и нарочно ломает комедию, издевается над ним, над его нерешительностью и прозрачным маневрированием. Да нет, откуда – это невозможно! Часы показывали половину девятого.

– Ваш ход, Георгий Данилович.

И тут Сухомятин стал делать то, что он так часто делал в трудных случаях: он стал поддаваться, отступать. По лицу Афиногена он угадывал, что для того их партия уже не просто случайная шахматная встреча и победа в игре не просто случайная победа в одной партии, а нечто более значительное, определяющее, возможно, их будущие отношения. Ему и самому страстно хотелось поставить на место зарвавшегося молодого сотрудника. Для начала хотя бы в этой игре. Тем не менее наполовину бессознательно, а наполовину оправдывая себя невыгодными обстоятельствами, он сделал несколько заведомо слабых ходов. Афиноген не удивился и не обрадовался внезапному улучшению своей позиции. Глядя прямо в глаза Сухомятину, он просто и вежливо заметил:

– Я никогда не проигрываю, Георгий Данилович, Вы не расстраивайтесь.

Гриша Воскобойник носился по палате буреломом. Он много пробурчал невнятных слов, из которых можно было выделить только одну осмысленную фразу: «Говорил ему, двигай ладью. Нет. Не двинул! Тупой доцент!»

Доигрывалась партия в полном молчании. Усталой беззащитно улыбающийся Сухомятин подставлял фигуры, а Афиноген их брал. Зрелище было неприличное, какое–то стыдное. Гриша не выдержал и со словами: «В солдатиков оловянных тебе играть!» – выскочил в коридор. Кисунов отправился за вечерним кефиром.

– Сдаюсь, Гена, сдаюсь! – Сухомятин шутливо развел руками. – Отыграюсь в следующий раз.

– Давайте сразу.

– Нет, нет. Поздно. Я уж и так засиделся. Какой суровый у тебя сосед – этот пожилой. Я все ждал, что он встанет и, слова не говоря, вытолкает меня за дверь.

– Этот может.

Сухомятин замялся – вот он, удачный момент закинуть удочку. Но слова не шли с языка. Почему он должен унижаться, лукавить? Перед мальчишкой, а если по правде, то перед самим собой. До каких пор?

– В понедельник у нас собрание, Гена. Вам, наверное, сообщили ребята?.. Я так и думал. Пошумим, поспорим. Жалко, что вас не будет. Разговор важный, принципиальный. В присутствии дирекции.

– А я буду, – сказал Афиноген. – Я приду.

Сухомятин сделал жест, убеждающий: ну что вы, здоровье прежде всего. Он ожидал какого–нибудь вопроса, какого–нибудь словечка, за которое можно будет зацепиться и кое–что выяснить. Афиноген помалкивал. Минуты уходили.

– Да-a, Гена. Так вот бегаем, суетимся, кажется, заняты важными делами, а полоснет болезнь серпом по ногам, и вся наша беготня оказывается не такой уж значительной. У вас, конечно, ерунда, аппендицит. Бывают болезни пострашнее.

– Бывают, – в тон ответил Афиноген. – Еще какие. Ужасные бывают болезни.

Сухомятин чуть не сорвался от замаскированной, невыносимой наглости мальчишки. «Боже, за что?» – подумал он. Его улыбка поблекла, сквозь ее светский лак проступила тоска по–настоящему измученного человека. Сколько уж раз в последнее время рвался из него этот недоуменный жалкий вопрос: за что, ну за что вы меня презираете? Какой дал я повод? Разве я не умен, не образован, не добр? Разве у меня нет достоинств, за которые уважают человека, работника?.. Этот вопрос высверлил в сознании Сухомятина кровоточащее дупло и был обращен сразу ко всем: к Афиногену, жене, дочерям, Кремневу – в пустое и гулкое пространство.

Воротился успокоенный Гриша Воскобойник. Следом за ним – медсестра Людочка.

– Товарищ посетитель, больным пора спать. Я и так нарушила правила… Вы обещали ненадолго.

– Извините! Конечно. – Растерянно щуря незоркие глаза, Сухомятин поднялся. – Ну, Гена, выздоравливайте… Привет вам от всех наших… Торопиться не советую, – пошутил. – Собраний много будет, а аппендицит один. Вам, Гриша, тоже желаю скорейшего выздоровления. Не огорчайтесь, у Данилова мы еще выиграем.

– Ладью надо было двигать, когда я сказал.

– Возможно… Людочка, спасибо огромное. Не обижайте здесь нашего любимца.

Напоследок Сухомятин все же подковырнул Афино– гена. Хотя, возможно, его ирония была ему одному понятна. Возможно, Афиноген в самом деле считал себя общим любимцем. В дверях Сухомятин все еще кланялся, раздаривал прощальные улыбки, – так воспитанный человек покидает гостиную милых друзей, подчеркивая, что сердце его остается с ними навеки.

– Чудной какой, – Люда хихикнула с опозданием. – К тебе, Гена, девушка там приходила, ее не пустили. И передачу не приняли. Она долго ждала, – Люда вздохнула, протянула ему пачку «Столичных». – Много только не надо курить. Неужели люди не понимают, что после операции у нас диета. Надо же! Курицу приволокла жареную.

«Наташенька! – подумал Афиноген. – Счастье мое!»

Больничная палата готовилась ко сну. Кисунов, пыхтя, производил над собой новые дыхательные упражнения. Гриша Воскобойник с сумрачным лицом читал замызганный прошлогодний номер «Крокодила», Одинокий малярийный комар планировал под потолком. Из открытого настежь окна струился чистый, прохладный воздух с вяжущим привкусом так и не пролившегося дождя. Мгновения плавного перехода дневного света в ночной мрак – прекрасное, лучшее время суток. Кривая преступлений в этот час опускается до нуля, и капитан Голобородько спокойно выкуривает вечернюю сигарету.

Час умиротворения, когда нетленность бытия вполне доступна любопытному взору.

<– Пишут, – лениво заметил Воскобойник, – смешно пишут. Интересно, за что больше платят: за смешное или за обыкновенное. Я бы платил за смешное больше. Чтобы смешно писать – талант нужен. Как считаешь, Вагран Осипович?

– Некоторым палец покажи – они со смеху помрут.

– Я не про дураков говорю – про нормальных людей. Нормальный человек много зла и горя встречает – его рассмешить непросто. Он заранее опечален. Другой раз и хочет поржать и видит, что смешно, а не может. Не до смеху.

– Тебе, Гриша, и вон ему это не угрожает.

– А вот скажи по совести, Вагран, ты сам когда последний раз смеялся? Давно, поди? По совести?

Афиноген тоже с интересом ждал ответа Кисунова, который сперва отмахнулся, как от мухи, но постепенно вопрос начал проникать в него все глубже и глубже, возбуждая в памяти давно, видать, отболевшее и минувшее. Ох, каверзный вопросец подкинул Гриша, затейливый вопросец. Серая тень опустилась на щеки Кисунова, еще более набрякли мешки под глазами. Отвернулся он к стене и натянул одеяло до уха. Это уж проверенный у него способ был – отрешаться от гнусной действительности с помощью одеяла.