Текст книги "Привет, Афиноген"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– А в чем правда, Геня? Ну, определи.

Светлым заревом отливали выцветшие глаза Гаврика, наклонил он сверху голову, приблизил ухо, готовясь принять в себя любую правду, какая она коварная ни будь, и схоронить за пазухой. Но Афиноген не открыл ему секрета. Остановился, прижал тапочки к груди:

– Гаврик, у тебя сигаретки не найдется? Курить хочется, помираю!

– Ты что, Геня! Кабы я курил и пил, мне бы другая цена была. И ты тоже зря куришь. Брось! Тебе не надо. Курить начнешь – про всякую правду забудешь… Одно из двух: либо курить, либо правду шукать.

– Что такое? – У Афиногена от изумления рассеялся мрак в голове. – Что же это на свете творится. Одни философствуют, другие пиво пьют. Чернокнижники! А я к невесте иду, – взмолился он. – Оставь меня!

– К невесте? Это святое. Поздравляю, Геня. Ты меня не совсем до конца понял. Я помочь хотел, дух в тебе укрепить. Гляжу – ты еле ползешь… Невеста – другая песня. Из больницы – к невесте! Уважаю. Айда, Гаврюха, в кювет!

Дав сам себе команду, богатырь развернулся и потопал обратно. Афиноген глянул ему в спину – богатырь как богатырь. Высоченный, дружественный и с загадками!

Совсем уж около Наташиного дома Афиногена окружили ребятишки. Они часто выполняли его мелкие поручения, теперь у них самих, видимо, образовалась к нему просьба.

– Дяденька Афиноген, – поднимая одно плечо выше другого, кокетничая, пропищала семилетняя девочка Катя. – Вы не очень куда–то спешите? Не очень?

– Как раз спешу, – ответил Афиноген, глядя в нахальное лицо трудного третьеклассника Вадима. – Но у меня хватит времени спросить у тебя, Вадик Черноу– сов, почему ты не в школьном лагере? И дождаться ответа. Отвечай, Вадик Черноусое!

Внимание детишек переключилось на Вадика, который еще более отодвинулся и передернулся, как от крапивы.

– Я был в лагере. Меня вожатая взяла и выгнала.

– За что?

На лице трудного третьеклассника выразился нелюбезный вопрос: «А кто ты такой, дяденька, почему я тебе должен отвечать?» Но он пересилил себя и опять ответил вежливо:

– Она сказала – я ей мешаю читать малышам книгу.

Дети сдержанно загудели в шесть маленьких ртов.

– Что сей означает звук? – поинтересовался Афиноген.

Девочка Катя набралась смелости и объяснила:

– Мы никто с Вадькой не хотим водиться. Он сам за нами ходит и заставляет…

– В каком смысле заставляет?

– Заставляет играть с ним в расшиша.

Гудение приобрело оттенок сдерживаемого негодования. Афиноген переложил тапочки в левую руку и велел третьекласснику подойти ближе. Вадик не двинулся с места, заложил руки за спину и изящно сплюнул, еле приоткрыв губы. Этот жест был понятен Афиноге– ну. Юный задира предостерегал его от излишней назойливости.

– Значит, так, уважаемый Вадим Черноусое. Я во всем разобрался. Ты, оказывается, террорист и шулер, раз заставляешь невинных малюток играть с тобой в денежную азартную игру расшишо. А почему бы тебе не сразиться со мной?

Третьеклассник присвистнул, выразив тем самым целую гамму чувств, упрощенно изложить которую можно словами: «Шутишь, дядя! Не на такого напал!» Одновременно Вадик занял позицию, пригодную для успешного и немедленного бегства.

– Я говорю с тобой серьезно, как с мужчиной. Сыграем разок?

– Где?

– Прямо тут.

Вадик спросил:

– А у вас деньги есть?

– Ребятки, кто даст дяде Афиногену взаймы любую монетку?

Дети зашушукались, заверещали и стали разглядывать друг друга. Девочка Катя, решившись, сунула ручку в затейливый карманчик своей юбочки и достала монету достоинством в две копейки. Она протянула ее Афиногену на ладошке, как сказочная принцесса в лучшие времена вручала рыцарю ключик от своего невинного сердца.

– Вот деньги, – сказал Афиноген. – Покажи свои.

Трудный третьеклассник задумался, заколдобился, затем извлек из штанов целую горсть, где были две стершиеся биты, несколько мелких пуговиц, три–четыре медяка и подшипник.

– Моей будешь играть? – спросил Вадик, показывая биты. Он готов был к испытанию и отбросил сомнения.

Они поставили деньги на кон. Афиноген полную двушку, а его противник две однокопеечные монеты – игра началась. Афиноген великодушно предоставил мальцу преимущество первого удара, при умелой игре решающее.

Вадик процедил сквозь зубы: «Рассыпься, мелюзга! Учись, на старших глядя!» – согнулся над коном, еще раз с последним недоверием взглянул на Афиноге– на и, примерившись, хряснул. Он промахнулся, позорно промахнулся, не попал по кону. Бита – металлический кружок – прозвякала по асфальту и даже не рассыпала столбик.

– Бей вторично, – разрешил Афиноген сверху. Он прикидывал, сумеет ли опуститься на корточки. А если сумеет, то встанет ли потом. Вадик Черноусое заметался. Мгновенно его маленькая душа оказалась растерзана непомерной сложностью выбора. Ударить вторично, подряд, не по правилам, вопреки правилам, но зато это давало ему шанс на выигрыш. Пропустить удар? Но ради чего? У него мало денег и так трудно их доставать. Взрослые же не считают такие монетки вообще за деньги. Он сам видел, как в магазине один дядька обронил пятак и поленился его поднять. Так и ушел, не подняв. Правда, Афиноген, с которым свела его жестокая игра, сам не при деньгах, он ставит Катькину «двушку».

– Нет, – сказал Вадик Черноусое, – ваша очередь. – И скучающе отвернулся, скользнул острым взглядом по лицам взволнованных детей.

Афиноген, превозмогая поскрипывание в боку, опустился, полуприсел. Он ударил точно, не целясь особенно, по краешку нижней «двушки». Все три монетки перевернулись с «решки» на «орла».

– Продолжим? – деловито спросил Афиноген.

– Да! – не смалодушничал азартный третьеклассник. Минут за пять Афиноген отыграл у него все деньги общим достоинством в семнадцать копеек.

– Добродетель всегда торжествует, – непонятно объяснил он Вадику свой успех. – Но что я вижу, тебя огорчил проигрыш? Ты готов распустить нюни?

Вадик Черноусое побледнел:

– Вам так кажется, дядя.

– Отлично! Что значит деньги для бледнолицего брата? Обычные железки. Хочешь, мы заключим с тобой договор на тропе войны?

– Еще чего!

– Я предлагаю тебе почетные условия. Смотри. Ты получаешь обратно весь свой капитал, а взамен даешь мне честное слово благородного человека.

– Ну?!

– Ты обещаешь никогда не заставлять играть на деньги маленьких детей.

– А сам могу играть? – перестраховался Вадик Черноусое.

– Играй пока, – великодушно согласился Афиноген. – Твоей судьбой мы займемся отдельно. Мы еще вернем обществу полноценного пионера. Я нахожу в тебе задатки благородного воина.

Вадик Черноусое, надо сказать, готов был продол* жать разговор до бесконечности. Вся эта мелюзга слышала, как великий взрослый игрок назвал его благородным воином. А он и есть – воин. Три дня назад он не побоялся вступить в заведомо безнадежное сражение с хулиганом Шевяком из соседнего дома и, находясь уже в состоянии близком к скоропостижной капитуляции, ухитрился прокусить Шевяку ухо. Более того, он до смерти напугал Шевяка, наврав, что его укус смертелен, потому что родители сделали ему особые прививки от бешенства.

– Я согласен! – сказал Вадик твердо. – Согласен не играть с ними на деньги… Плевать мне на них. Я их и трогать не буду.

– Подай мне, пожалуйста, мои тапочки! Я тебе верю на слово, хотя следовало бы по хорошему обычаю скрепить договор кровью.

Денежки опять перекочевали к пуговицам и подшипнику, только две копейки Афиноген со словами благодарности вернул девочке Кате.

Он поднял глаза и увидел стоящую на балконе Наташу Гарову.

– Я зайду сейчас, – крикнул он. – Ты пока переодевайся!

Наташа изобразила книксен, засмеялась, издали сверкнули ее зубы… и исчезла с балкона.

До второго этажа Афиноген поднимался долго, но все же поднялся, всунул ноги в тапочки и позвонил. Он увидел Наташины глаза, бледную краску ее щек, услышал ее воркующе строгий голосок и освободился ото всего: дороги, глупых своих мыслей, больницы, операции, – жизнь начиналась от этого порога, за этой дверью. Надолго ли?

– Натали, – сказал он. – У меня времени в обрез, а ты, я вижу, какая–то непричесанная и в халате. Родители дома?

– В школе.

– Ладно. Официальная часть переносится. Я полежу у тебя тут на диванчике, пока ты переоденешься. Подремлю. – Говоря это, он уже укладывался на диван, подбивал себе под голову подушку, осторожно вытягивал ноги, наконец обосновался и блаженно закрыл глаза. Он почувствовал, как тело его, источая принесенный жар, зудит и вибрирует каждой клеткой, страшной силы колокола начинают разрывать и растягивать ушные перепонки. Несколько секунд он спал, отброшенный во мглу веков.

– Очень мило, – Наташин голос вынес его обратно. – Где–то пропьянствовал, прогулял четыре дня… явился не запылился и уснул. Я должна быть, видимо, счастлива. Вернулся добрый рыцарь мой. Не пропал без вести.

– Мы на четверг договаривались, на сегодня.

– Договаривались? Сам с собой ты договаривался… Геночка, ты не болен?

Афиногену в его раскаленном состоянии казалось странным, почему она не собирается, почему уселась посреди комнаты и отнимает у него последние силы своим уютным голосом, ему казалось сейчас, что они оба давно все обговорили и решили: больше между ними ничего не стоит. Болен ли он? Да, разумеется, болен, потому и лежит на диване и не бросается в ее объятия, не целует прекрасное лицо, не припадает к круглым, прохладным коленям.

– Да, я болен, – сказал Афиноген. – Меня из больницы еле отпустили. На два часа. В загс и обратно – бегом. Не вернусь вовремя – расстрел.

Наташа Гарова не стала изображать тревоги, которой не испытывала.

– Эти ужасные тапочки, значит, из больницы? А что с тобой случилось? Грипп?

Афиноген заранее обдумал ответ на этот вопрос. Только на этот. Других вопросов он не ждал.

– На обследование положили, Ната… Подозревают – печень не в порядке… Побоишься стать женой инвалида?

– Это серьезно? Печень?

Наташа примостилась на краешке дивана у него в ногах.

– Иди ближе.

Она вздохнула и покорно пересела ближе.

– Геночка, это серьезно?

Он погладил ее пальчики, провел ладонью по худеньким теплым плечам.

– Наклонись, Ната!

Она слушалась его, безропотная. Афиноген стал целовать ее щеки, нос, лоб легкими поцелуями, и с поцелуями от ее лица струилась к нему живительная ровная прохлада.

– Где больно, где? Покажи?

Он догнал ее ищущую руку и стиснул.

– Одевайся, Наташа. У нас мало времени. Принеси мне воды…

Воды! Вот чего он хотел. Единственно воды. Никаких свадеб, никаких хлопот – глоток воды, и можно будет снова уснуть. Еще бы на мгновение уснуть! Желтая обивка дивана раздражала зрение. На стенах, на шкафу, в зеркале серванта отражалось коварное солнце, которое бушевало за окном. Неужели придется опять идти на улицу? Невероятно. Это никому не по плечу. Какую глупость он затеял. Далеко в палате дремлют в ожидании обеда Гриша Воскобойник и Ки– сунов. Он мог быть там, с ними. Кисунов рассказал бы про Германию. Интересно. Как интересно! В водах Рейна плавают толстые карпы, похожие на федулин– ских милиционеров… Наташа, дочитала ты книгу про путешествия? Хорошо бродить по горам, сидеть у костра и угощать снежного человека сигаретой «Столичные». Скучно жить без снежных людей? Неужели их пет на свете? А летающих тарелок? Ничего такого нет? Но позвольте, что же тогда останется. Эта комната с желтым диваном?..

– Пей, милый!

Афиноген припал к чашке, к чудесной холодной чашке с живой водой. Он засасывал воду между зубов, захлебывался, прокатывал ее круглый холодок по горлу, впитывал языком, деснами. Напился.

– Ну все, Наташа. Я отдохнул… Ты готова?

Наташа заметила неестественный блеск глаз Афи– ногена, но не могла понять, что с ним, не могла представить, что он болен.

– Куда мы пойдем? – спросила она, чувствуя, что быть сестрой милосердия не способна. Тем более, она видит его насквозь. Он хочет разжалобить ее и ввести в заблуждение этими россказнями о больнице, а потом, возможно, принудить к… Она знала к чему. Это он, глупый, возомнивший о себе мальчик, не знает, как давно в глубине души она готова исполнить любое его желание. Только бы он не смеялся над ней. Вот чго останавливало. Он будет громко смеяться над ней, телкой, неумелой в любви. Он и прежде обзывал ее иногда телкой. Спрашивается, за что? Откуда все же выкопал он эти допотопные тапочки и почему вырядился в старые мятые грязные брюки?..

– Я до сих пор не поняла, куда мы собираемся? Гулять?

– Да, да, гулять. Одевайся только поскорей!

– Может, чай поставить? Ты не голоден?

Афиноген промолчал. «Что я делаю? – подумал он. – В какой капкан сую голову?» Снующая по комнате девушка была ему мила, желанна, но стоит ли так спешить? Не пора ли в конце концов тормознуть? Хватит чирикать канарейкой на жердочке. Как они будут жить? Наташе надо ехать в Москву учиться… Что он может ей предложить, кроме своей фанаберии? Откуда в нем эта подлая уверенность, что женщине для счастья достаточно любить своего мужа? Перед ним не женщина – девочка. Она, возможно, готова ему довериться, но дарить себя, как брошку! Она ничего не понимает в жизни… Неужто он, подонок, воспользуется ее беззаботной наивностью?

– Наташа, – сказал он, – последнее время я запутался, заигрался. И не живу, а играю. Может быть, я злодей похлеще сорока разбойников… А может, обыкновенный человек. Не пойму никак. Живешь, живешь – все вроде ясно, гордишься тем, что тебе все так ясно, умом своим, а потом – хлоп! – ералаш какой–то. Простое и понятное становится загадочным, как шифр Фуше. Самые обыкновенные вещи оказываются нашпигованными взрывчаткой с почти догоревшим запалом. Кто я, что я? Ничего не известно. И от этого очень противно… У тебя так бывает?

– Я рада, что ты так говоришь со мной. Обычно ты смеешься, и все. Может, ты и теперь смеешься. Больше всего я боюсь, что ты окажешься жестоким человеком.

Афиноген как будто не расслышал.

– Мне предложили новую солидную должность на работе. Для моих лет–просто великолепную. Это карьера. И вдруг я вижу, повышение сопряжено с чем–то замаскированно нечистым, с чем–то таким, что может покалечить душу, сломать ее. Я это чувствую.,

– Миленький мой, хочешь еще полежать? Давай я тебе принесу вторую подушку.

Последние Наташины слова все–таки разбудили Афиногена. Он обнаружил, что здоров, бодр и готов действовать. Боль собралась в одном месте в узелок, там, где нахозяйничал скальпель. В ней не было ничего пугающего. Так точно ноют перегруженные, требующие отдыха мышцы. Жар утих. Казалось, и на улице стало свежее, солнце попритупило о землю свои каленые стрелы.

Часы показывали начало двенадцатого. В больнице давно суматоха, не дай бог – уже позвонили на работу.

– Все! – сказал Афиноген. – Отставить разговоры. Короче! Ты идешь со мной, Натали? Спрашиваю последний раз. Ответа не нужно. Быстро одевайся, скоро гроза начнется. Не успеем добежать до загса.

Наташа обреченно подумала: «Если он правда хочет отвести меня в загс, я пойду с ним». Она ушла в свою комнату и скоро вернулась в светлом сарафане до щиколоток. Она успела причесаться. Афиноген не собирался ахать, но ахнул.

– Ах! – ахнул он. – После свадьбы буду запирать тебя на замок. Это же надо, какая красота дана одной женщине.

– В таких тапочках я с тобой никуда не пойду.

– И не надо. Я босиком предпочитаю.

Наташа принесла ему летние светло–желтые туфли Олега Павловича. Он натянул их на голую ногу. Из передних прорезей туфель его пальцы торчали, как спички из коробки.

– Простенько, а как смотрится! – восхитился Афиноген. – Что значит подобрать обувь со вкусом.

Шествие их в загс прошло без всяких приключений, если не считать, что дважды дорогу им перебегала черная кошка. Они малость поспорили. Афиноген утверждал, что это одна и та же кошка, подосланная судьбой, чтобы покрепче их пугануть, а Наташа считала, что это разные кошки, хотя смысла появления животных не отрицала. Смысл был понятен обоим одинаково хорошо. Афиноген на всякий случай презрительно отозвался о людях, верящих в такую чушь, и предложил сделать крюк и подобраться к цели другой дорогой. Наташа, наоборот, готова была вернуться и отложить мероприятие до следующего раза, но потом передумала и ограничилась тем, что несколько раз символически поплевала через левое плечо. Она опасалась, что другого раза может не быть.

Весело было им идти рядышком по солнечной улице на виду у распахнутых окон. Голубизна неба потемнела, по ней заскользили неряшливые разорванные облака. Пылающий диск солнца рассекал их без труда. Но вот из–за горизонта показался широкий с ярко–белой каймой бок громадной тучи. Эта туча выползала степенно и растекалась в разные стороны медленно. Солнце, небрежно отбрасывая пустяковые облака, на тучу поглядывало с тревогой и даже сделало безнадежную попытку рвануться куда–то в сторону, закатиться прежде срока за горизонт. Однако законы физики и астрономии были посильнее. Пришлось солнышку терпеливо на одном– месте поджидать коварного и грозного врага. Ветер взмыл с земли к небу, подбрасывая вверх вороха листьев, клочки бумаги и всяческую дребедень, то ли предостерегая солнце от опасности, то ли, напротив, торопя тучу побыстрее занавесить эту чадящую раскаленную линзу. В воздухе разлилось душное предвкушение дождя. Затрепетали, пытаясь заранее стряхнуть пыль, листья деревьев.

– Еще одно хорошее предзнаменование, – обрадовался Афиноген. – Такое же было князю Игорю.

– Не надо острить, – печально сказала Наташа. Ее напряженные нервы пощипывал сейчас любой пустяк. Одно слово, один неосторожный жест мог заставить ее броситься куда глаза глядят. Про кошек она, конечно, шутила, но не совсем от души. Неожиданная туча привела ее в трепет. Женщина, выросшая и воспитанная в двадцатом веке, во второй его сумасшедшей половине, начитанная и умная, искренне осуждавшая предрассудки, невежество и условности, Наташа ухитрилась сохранить в каком–то дальнем уголке сознания древний темный страх перед силами неведомого. Тот великий страх неразбуженного, мечущегося в потемках ума, который делал из женщин рабынь, кликуш и фанатичек. Перечитывая повести Гоголя, она дрожала от ужаса и потустороннего восторга. Ей выпадали сны, в которых она беседовала не с богом, но с каким–то высшим и необъятным существом, без очертания и образа, но густым и обволакивающим, как болотные испарения. С любимой подругой Светкой Дорошевич они часто гадали на картах, смеялись и все–таки с жадным любопытством вглядывались в предстоящие им бубновые или пиковые перемены.

– Ладно тебе, – успокоил Афиноген. – На пороге семейного счастья все становятся суеверными. Не бери в голову… Кстати, дай мне рублик или два. Мне надо сторожа наградить, который побег устроил.

Наташа безмолвно достала из сумочки трешку. Трезвость и житейская предусмотрительность жениха вконец испортили ей настроение. «Ему все равно, куда идти, – подумала она, – что в загс со мной, что выпить с друзьями. Он бесчувственный. Нет, он не бесчувственный, он меня не любит. Ну и пусть. Когда узнает, какая я буду преданная и заботливая жена, как я умею готовить и стирать, то полюбит. Обязательно полюбит… Не может быть иначе».

– Еще не поздно, – сказала она. – Не поздно попятиться. Ступай к себе в больницу, а я буду готовиться к экзаменам.

– Поздно, – возразил Афиноген. – После всего, что между нами было, я обязан жениться.

«Вот и отлично, – решила Наташа. – Пусть он издевается, пусть. Он не знает, какая я хитрая. Женщинам приходится хитрить, чтобы не упустить своего счастья. И я буду хитрить…»

У входа в загс под козырьком подъезда стоял одинокий фотограф Васька Шалай. Он был пьян и держал в одной руке кожаный портфель, в другой – ребрышко вяленого леща. Ребрышко он время от времени подносил ко рту, но не откусывал, подержав и понюхав, безвольно ронял руку вдоль туловища. Жизнь не баловала Ваську Шалая ни большими заработками, ни вниманием женщин. Фотографироваться люди у него остерегались, а федулинские невесты считали алкоголиком и избегали его ухаживаний. Долгие часы проводил он у загса, с упорством маньяка сторожил случайную жертву.

– Гроза собирается, – обратился он к подошедшим жениху и невесте, – хороший снимок может полу– литься, уверяю вас… Смеющиеся парень и девушка на фоне грозового неба. Любая газета с руками оторвет по высшей таксе.

Наташа вежливо задержалась, повернулась к фотографу. Этого было достаточно, чтобы Васька Шалай развернул сверхактивную и беспорядочную деятельность. Рябое лицо его, просветленное творческой мыслью, преобразилось.

– Художественный элемент, элемент… – забулькал он трясущимся голосом, пытаясь оттеснить обоих на проезжую часть улицы. – Счастливое совпадение. Вам повезло… Подержите закуску, будьте добры!

Афиноген быстро пришел в себя.

– Сейчас я тебя подержу, – пообещал он. – Вместе с твоим аппаратом. Вас потом не отличишь друг от друга.

Васька Шалай с совсем уж собачьей мольбой потянулся к Наташе.

– Ваша девушка понимает… Она хочет иметь память о счастливом дне. Вы же пришли подать заявление? Вы будете счастливы, поверьте. У меня большой опыт. Кому я предрешаю счастье, те могут быть спокойны за будущее. Я сужу по некоторым приметам… Вот сюда, пожалуйста! Сюда!

Суматошная речь, настырность и безобразный голос как раз были теми «художественными элементами», которые отпугивали от Васьки Шалая редких клиентов. Но ему никто никогда этого не объяснял. А сам онне– допетривал. Афиноген объяснил ему впервые:

– Погоди, не суетись, – приказал он, и фотограф замер корявым столбом. – Зачем ты нас берешь за грудки? Не надо. Фотограф, подобно академику, должен быть неназойлив, благодушен и ни в коем случае не молоть вздора. Смотри, какого ты дал маху. Девушка действительно была настроена доверчиво, а теперь ты так устрашил ее своими обезьяньими выкрутасами, что она прячется за мою спину… Она уже не может глядеть в твои алкогольные очи.

– Ничего я не страшусь, – возразила Наташа. – Но, может быть, вы в другой раз нас сфотографируете?

– Вот видишь, чего ты добился, мастер?

Васька Шалай побрел за ними, как в лунатическом сне. В коридоре Афиноген обернулся и заметил сухо:

– Не унижайся, Шалай! У тебя благородное ремесло в руках…

Васька Шалай вошел за ними в комнату, где на нескольких столах была разложена бумага, детские ручки с перышками, в углу серел навечно запыленный немолодой фикус. За одним из столов что–то быстро черкал мужчина в ковбойке. Он черкал, тут же отбрасывал лист и брал следующий из стопки, лежавшей от него по правую руку. На вошедших он не обратил никакого внимания.

– Этот своим счастьем уже по горло сыт, – шепнул Афиноген невесте. Она ответила непонятно просящим взглядом. Васька Шалай подвинул ей стул и встал за спиной, готовый оказывать дальнейшие услуги. Афиноген попросил его временно удалиться.

– Да, да, – поддержала Наташа. – Будьте любезны!

Шалай отступил к окну и начал оттуда целить о них фотоаппаратом. Его воля к исполнению профессиональных обязанностей была непоколебима.

Афиноген быстро сочинил текст заявления, чем вызвал в невесте нехорошее подозрение, что занимается он привычным делом. Фотограф несколько раз щелкнул спуском. Услышав это аритмичное пощелкивание, мужчина в ковбойке ошалело поднял голову, понял, в чем дело, и грозно изрек:

– Уйди отсель, Васька, гад! Христом богом прошу!

– Тебе–то что? – взвился фотограф. – Не тебя снимаю. Вот их! Пиши свою бумагу!

Мужчина заворочался, отодвигая стул. Васька Шалай еле успел проскочить мимо него к двери.

– Видишь, – сказал Афиноген. – Видишь, Наташа, какие повсюду бушуют страсти. Нет, рано нам мечтать о тихой гавани. Неспокойно в море.

Заявление у них приняла бледная женщина в опрятном ситцевом платье. Когда они вошли в соседнюю комнату, она в одиночестве за длинным, заваленным папками столом ела клубнику из газетного пакета. Обтерев тряпочкой пальцы, прочитала заявление, улыбнулась брачующимся.

– Паспорта с собой, детки?

– У меня с собой, – сказала Наташа.

– А у вас.

– У меня на прописке.

– Ну хорошо, потом занесите, не забудьте. Что ж, недельки через две–три мы вам сообщим. – Молодые глядели с недоумением. Она заметила их взгляд.

– Не удивляйтесь, детки. И не волнуйтесь, все будет в порядке. А я тут временно, подменила подругу. Толком и не разобралась пока, как у них все делается. Собираю вот бумаги в кучу. Хозяйка отболеет – придет, рассортирует. Я уж ничего стараюсь тут не перемешать. С живыми хлопот не оберешься. У нас в отделе спокойнее. Клиент совсем молчаливый, да и родственники его, обыкновенно убитые горем, тоже лишнего не запросят.

Афиноген хмыкнул, и женщина в ответ улыбнулась ему с профессиональным соболезнованием. Наташа потащила его за руку к выходу.

– Ничего, – утешил ее Афиноген. – Сегодня такой, видно, денек… он не главный. Мы с тобой свадьбу устроим, Натка. Пригласим много народу. У нас на Урале свадьбы шумно справляют. Конечно, без скандалов не обходится.

– Да остановишься ты наконец! – неистово, с гневом и страстью взмолилась Наташа. – Неужто ты не понимаешь, какой у меня день? Не главный? Это у тебя, Генка, не главный. У меня он один и больше таких никогда не будет. Неужто не жаль меня?! Хоть капельку.

Афиноген сосредоточился и сообразил… Вся боль последних трех дней пошатнула его и повлекла вниз; все сомнения последних лет раскололи его сердце и стиснули грудь единым возвращенным порывом. Он сообразил. Эта женщина рядом с ним – его неминуемое будущее, его завтрашний день. Без нее, без этих отчаявшихся глаз, без звука голоса, напоминавшего лесное «ау!», не будет ему завтра ни славы, ни чести. Коридор встал перед ним на дыбы и закрутился чертовым колесом. От печени до горла прошила тело тупая вязальная спица. Он глубоко впихнул в себя затхлый воздух и устоял на ногах.

– Ничего, – попытался улыбнуться невесте. – . Сейчас отпустит. Прости!

Отпустило. Проехало. Пронесло мимо.

– Ну, Натали, расшевелила ты старика. До печенок проняло. Знаешь, что я сейчас решил?

– Что, любимый?

– Ты будешь в нашей семье главная. А я буду во всем тебе подчиняться. И вся дрянь высвистит из меня, как воздух из спущенной шины. Эти шуточки, смешки – вся дрянь.

– Это я буду слушаться тебя во всем. Я слабая очень, Геночка. Очень слабовольная. С другими мне иногда кажется, что я и умная и тонкая, а с тобой нет. Мы оба скоро станем другими, совсем другими. Я предчувствую.

На улице их подстерегал неутомимый фотограф Васька Шалай.

– Не здесь! – сказал ему Афиноген.

Они отошли к скверику, пустынному, как и улицы Федулинска в этот час.

– Не ворошись, щелкай быстрей.

Больничная палата рисовалась Афиногену как рай, как спасение. Там ему преподнесет укольчик добрая Капитолина Васильевна. Очень боится уколов поганая боль. Он ляжет в прохладной палате и будет лежать сто часов, не вставая.

– Где же дождь, Гена? – возбужденно спохватилась Наташа. – Где туча? Ничего нет, пропала!

Небо отливало соком недозрелой смородины.

– Не будет грозы. Нет.

Васька Шалай попросил их обняться.

– Думай, что говоришь, – сказал Афиноген, – мы еще не расписаны.

Тихая, дорогая наступила минута. Они обнялись под деревом, онемели в объятье, и оба одинаково почувствовали приближение какого–то высшего волшебного звонка. Перед ними мельтешил с фотоаппаратом Васька Шалай, о чем–то их просил – они не понимали. Грохни сейчас неподалеку взрыв, развались на две части земной шар, они не сразу шелохнутся… Короткая редкая минута, и дорого она стоит в жизни…

Наташа поддерживала жениха под руку, он очень устал. Он думал, что прошло всего–навсего часа два, а кажется прожито несколько ярких пробуждений и столько же тягостных ночей. Все–таки он осуществил задуманное и теперь со спокойным сердцем под руку с любимой спешил на заслуженный отдых в больницу. Пока они шли, запоздалая туча еще разок высунула пасть из–за горизонта, тявкнула дальним громом, пустила издали бледную молнию и скрылась с позором. Наташа тихонько напевала.

– В понедельник, не позже, я выпишусь из больницы, – заверил ее Афиноген. – Переодену брюки и сразу к тебе. Представлюсь родителям, как положено. Посидим по–семейному, попьем чайку. Вот увидишь, я произведу на них хорошее впечатление. Постараюсь прикинуться воспитанным юношей.

– Мы еще сегодня увидимся. Я вечером к тебе приду. Что тебе принести почитать?

– Не надо, – сказал Афиноген, – не приходи в больницу. Я тебе лучше позвоню.

Он не хотел, чтобы Наташа видела его беспомощным в непотребном халате. Она кивнула, чтобы зря не спорить. Про себя подумала, что успеет к вечеру сварить курицу и купить на рынке фруктов. Она была в восхищении от этих новых навалившихся на нее забот. Теперь у нее есть муж, и он болен, – уж она знает сама, что делать, не вчера родилась.

У памятника гражданину, сдавшему нормы ГТО, они повстречали Петра Иннокентьевича Верховодова, совершавшего предобеденную прогулку – осмотр вверенной ему федулинской природы. Афиногена он признал, лишь столкнувшись с ним нос к носу.

– Это ты, Гена… А я думаю, кто это днем под ручку гуляет. Не работаешь–то почему?

Афиноген познакомил его с Наташей, поделился радостью. Верховодов поздравил их как–то рассеянно. Какая–то не до конца продуманная мысль занимала его.

– Хоть кол на голове теши! – сказал он загадочно. – Как прямо дикари какие!

– Про кого вы, Петр Иннокентьевич?

– Хулиганы эти ночные, беда с ними совсем. У клуба опять штакетник развалили, газон затоптали. В пруд новых бутылок накидали. Что с ними делать? Главная беда – не поймаешь. Не пойман – не вор. Мне ночью за ними на старых ногах как угнаться… Обращался я, Гена, в дружину за подмогой. В дружине ребята хорошие, дисциплинированные… Да ты их знаешь. Думаешь, помогли? Не тут–то было. Мне их главный – Рубен этот – так ответил: «Вы, Верховодов, нас на пустяки отвлекаете. Штакетник сторожить. Наша задача иная, чтобы, значит, кровь не пролилась». Так и сказал: кровь чтобы не пролилась. Я уж и то, грешным делом, заподозрил, не в исступлении ли он. Дело молодое, дали в руки власть, есть от чего в исступление прийти. «Чья же кровь, спрашиваю, предполагает пролиться?» – «А вы не знаете чья? Мирных сограждан». Ну что с него возьмешь. Ребята, конечно, в дружине хорошие, дисциплинированные. Порядок соблюдают, устав у них имеется. Но как с ними ближе разговоришься, – нет, не то. Хорошие ребята, но какие–то м‘а– лахольные. Навроде как детишки в войну играют. На– вроде они есть тайный федулинский гарнизон, оставленный для подпольной работы.

– У вас, Петр Иннокентьевич, сигаретки не найдется?

Афиноген опирался на Наташино плечо, и она старалась стоять крепко, твердо, чтобы ему было удобнее и легче на нее опираться. Верховодов достал смятую пачку «Явы» и спички. Он сам не курил уже лет десять, иногда разве перед сном баловался двумя–тремя затяжками, но сигареты с собой носил на случай доброжелательного разговора. Афиноген зажег спичку и впервые за этот день затянулся. Дым ворвался в легкие и произвел там массу диверсий и опустошений. Афиноген закашлялся, согнулся, схватился за бок обеими руками, застонал и со стоном опустился на ту же самую ступеньку, где сидел не так давно совершенно холостым человеком. Наташа, заохав, достала платочек и вытерла его посеревшее от натуги влажное лицо.