Текст книги "Привет, Афиноген"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Здесь они постояли, полюбовались барахтающимися детьми. Посредине пруда покачивалась пустая, наполовину затонувшая резиновая лодка. В нее ребята швыряли с берега комья земли.

– Инстинкт, – заметил скорбно Юрий Андреевич. – Страшный детский инстинкт – разрушать, топить, делать больно.

– Телячий возраст. Первая проверка сил, только и всего…

Великие цивилизации, как правило, начинались с опустошительных войн. Но я согласен – это печально.

Мерзликин уже раскланивался, уже пожал руку Юрию Андреевичу, и помедлил, и сказал:

– Чудно… Я подумал сейчас. У Карнаухова–то дачи нет. Не завел, не понадобилось. Чудно! У нас вот есть дачи, а у него нет… Ведь он выходец из крестьян. А дачки не завел, не захотел. Я ему предлагал в свое время, отказался. Земля же все–таки. Неужели его к ней не тянет? Потомка землепашцев.

Кремнев целый день ждал чего–нибудь в этом роде, был готов, имел в запасе и возражения и тон, но директор все–таки застал его врасплох. Ударил. Поэтому Юрий Андреевич сорвался, неприлично взвизгнул:

– Ну при чем тут это? При чем? Дачки, тяга к земле. Я понимаю, вам муторно. Вы пришли ко мне по– человечески поговорить. При чем тут Карнаухов? Неужели я вам должен объяснять, что такое интересы производства? Вам, директору! И уж объяснял, пришлось. Ну пожалейте вы меня в конце концов, Виктор Афанасьевич! Не делайте из меня злодея. Совестно мне вам повторять… Он заслуженный, бескорыстный, но отстал. От–стал! Время никого не ждет. Дачу, пожалуйста, я готов ему уступить свою. Пожалуйста… Простите, не сдержался!

Директор смеялся.

– Не знал, что вы такой горячий… Ну–ну, все образуется. Это я так, к слову. Дачи у него нет, я же не обманываю. Старая гвардия, дорогой Юрий Андреевич. Вы поищите у молодых, у пятидесятилетних. У кого нет дачи или машины? А у него нет и, думаю, не будет… Старую великолепную гвардию провожаем. Вот все, что я хотел сказать… Ступайте, ступайте, вас там заждались.

Юрий Андреевич смотрел ему вслед. Директор нес груз годов бодро, шагал размашисто, как в строю, легко перепрыгивал рытвины разбитой колеи. В нем тлел заряд неизрасходованности. Случайно директорами не становятся. Во всяком случае сила нужна немалая и напор.

«Но всегда ли это сила ума? – думал Кремнев. – Скорее это вообще не сила ума, а какой–то сплав. Я его в себе не имею, я другой. Что это вообще такое – энергия, благодаря которой директор даже в минуту крайней усталости восприимчив, многогранно восприимчив, вертится ужом, скользит и не падает. Той ямы, где я сломаю шею, он может и не заметить. Что это? Виктор Афанасьевич старше Карнаухова, а вот поди ж ты, как идет. Догони попробуй!»

Зависти не было в тревожных мыслях Юрия Андреевича. Он восхищался по–своему, сумрачно и с вызовом.

Вернувшись, застал дачную идиллию. Попыхивал, закипая, чайник. Дарья Семеновна, Миша и Оленька с азартом резались в подкидного дурака. Но уже ничто не шевельнулось в душе Кремнева. Мгновение миновало. Оленька была просто Оленька, милая смешливая девчушка, пытающаяся вести себя с достоинством светской дамы. Миша изучал ее затуманенными коньяком глазами и тоже, кажется, с кем–то путал, судя по тому, что, случайно касаясь ее руки, он вздрагивал и неприлично хихикал. Дарья Семеновна, раскинув над юной парочкой крылья, поощрительно жмурилась. Кремнев подождал, пока она останется в дураках, затем велел Мише следовать за собой. Он отвел его к сарайчику с инструментами.

– Ты что же это делаешь, мерзавец?!

– Что? – Миша побледнел.

– Сколько ты выпил рюмок за обедом?

– Три.

– Сопляк! Погляди на себя в зеркало. Ты же пьян,

– Папа, я…

– Молчи, мерзавец! Сколько раз за последнее время от тебя пахло вином? Хочешь превратиться в молодого алкоголика? Отвечай!

– Папа, ты ошибаешься. У меня несчастье, я не могу тебе всего объяснить, но поверь…

– Смазливая девчонка дала тебе от ворот поворот. Правильно сделала. Надо быть окончательной дурой, чтобы связаться с таким… Миша, – Юрий Андреевич смягчил голос, – ты меня пугаешь. В тебе нет ни самолюбия, ни гордости. Женщин, как и все остальное, завоевывают не соплями и жалобами, а упорством. Да и не надо ничего завоевывать. Как только ты станешь сильным интересным человеком, все придет к тебе само собой. И любовь, и женщины, и успех.

– Папа, ты не понимаешь…

– Прекрасно понимаю… Иди умойся. Окатись холодной водой и возвращайся к ним. Будь веселым, сдержанным, внимательным, не хихикай. Пить я тебе запрещаю раз и навсегда. Понял?.. И поостерегись выводить меня из равновесия.

– Хорошо, папа.

Оленька подошла попрощаться.

– До свиданья, Юрий Андреевич… Еще раз извините меня.

– Уже уходите, Оля? Посидели бы. Сейчас Миша вернется! И я бы с вами сыграл разочек. Двое на двое. Молодежь против стариков. Согласны?

– Я бабушку не предупредила. В другой раз.

– Непременно. Мы вас будем теперь ждать каждую субботу и воскресенье.

Он не посмел сказать «я», сказал «мы». Но это была правда. Лично он не собирался ждать ее каждую субботу. Он догадался, зачем Дарья Семеновна пригласила девушку, и в душе ее одобрил. Все–таки посасывало что–то в груди, когда он смотрел на нее. Миша возник рядом, с мокрыми зачесанными набок волосами, тусклый, похожий на выкипевший чайник.

– Уходишь, Оля?

– Да. Бабушка ждет.

Они втроем простояли у сарайчика несколько дольше, чем требовала обыкновенная вежливость. Оленька будто еще ждала каких–то напутственных слов от Юрия Андреевича, не сводя с него откровенно изучающего взгляда.

– Приходите непременно! – повторил Юрий Андреевич.

– Приду. Курицу принесу, – она крутнула юбкой и пошла. Миша за ней. «Черт, – сказал себе Крем– нев. – Черт, черт, черт! Чур меня!»

Дарья Семеновна гремела тарелками на веранде, мыла посуду.

5

В субботу утром умер Петр Иннокентьевич Верховодов, отмучился старик, отмечтал. Он вернулся навсегда в природу, которую с таким усердием защищал. Последним с ним с живым разговаривал управдом Ге– кубов Илларион Пименович. В пятницу около семи часов он повстречал возвращающегося из аптеки Верхо– водова. Тот еле ковылял, и лицо его было серым, осунувшимся. Гекубов спросил, как он себя чувствует, не заболел ли.

– Слабость какая–то, – ответил Верховодов, – ломает всего. Наверное, погода переменится… Сходил вот в аптеку, свеженькой но–шпы себе купил, – показал коробочку с лекарством.

– Вероятно, к погоде, – согласился Илларион Пименович. – У меня тоже в правой руке вроде онемелость прощупывается. Эта рука у меня как барометр. Начинается завсегда с пальцев…

Верховодов неожиданно недослушал, извинился и побрел к подъезду. Такой невероятный поступок всегда предельно выдержанного и любезного ветерана удивил Гекубова, но не сильно и не надолго. Илларион Пименович был человеком самоуглубленным. Давным–давно, неизвестно в какой день и по какой причине его поразила жизнедеятельность собственного организма. Наблюдение над самим собой стало главным и любимей– шим занятием Гекубова, приносящим ему много радости и никогда не наскучивающим. Все в себе доставляло ему приятную пищу для анализа, сравнений и выводов. Все умиляло и приводило подчас в философский транс. Допустим: за завтраком он напился чаю, а супруга еще никак не справится с котлетой.

– Гляди, Фрося, – говорит Илларион Пименович. – Ты еще котлету ковыряешь, а я уже позавтракал, Я

всегда быстро ем, быстрее всех. За мной никто не может поспеть, – и долго сидит за столом, погруженный в размышления о необыкновенном свойстве своего организма быстро поглощать пищу. Уже и стол хозяйка протерла тряпкой, и пол на кухне подмела, а он все сидит с ласковой всепрощающей улыбкой на устах – никак не нарадуется, не насладится чудом пищеварения…

Или чихнет ни с того ни с сего Илларион Пименович. Тут уж сам бог велел сосредоточиться на мыслях о величии природы, наградившей его сложным аппаратом, который в состоянии издавать подобные прелестные звуки.

– Чихнул, – объясняет Гекубов тем, кто случайно рядом в этот момент, – я всегда на солнышке чихаю. Стоит мне постоять лицом к солнышку, и видите? – чх, чх! – искренне умиленной улыбкой он приглашает всех подивиться вместе с ним необыкновенному.

Но это, конечно, мелочи по сравнению с тем, что происходит с Гекубовым, когда он заболевает гриппом или еще чем–нибудь мало–мальски серьезным. Надо видеть, с каким самобережением укладывается он в постель, как возмущенно взглядывает на неповоротливую жену и шумных детей.

– Папа болен, папа болен! – нежнейшим дуновением ветерка пролетает из угла в угол их огромной жилплощади. Илларион Пименович часами, не шевелясь, лежит на спине, до подбородка натянув одеяло, и пристально глядит в потолок. Он сосредоточен и вял и похож на статую фараона в учебнике истории. Время от времени в комнату закрадывается супруга: нет ли

каких указаний и распоряжений. Иногда, не поворачивая головы, он негромко произносит:

– Жар, Фрося. Как колобок перекатывается. У меня всегда, когда я болею, не все тело горит, а постепенно. Сейчас вот в боку остановилось. Вот, вот, покатилось. Ик! Икнул, Фрося! Ты слышала? Я всегда икаю, если температура.

Врача он не отпускает от себя, пока с тем не случается истерика.

Увлечение собой не мешает Иллариону Пименовичу выкраивать время для исполнения служебных обязанностей. В управлении ЖЭКов он на хорошем счету.

– Видите, – объясняет он посетителям. – Я расписался на вашей жалобе, и вот тут образовалась закорючка. Я всегда, когда нервничаю, ставлю такую закорючку, а обыкновенно ее не бывает. Понимаете!

Ошеломленный посетитель все понимает, ничего больше не требует и мирно удаляется. Однажды в красном уголке ЖЭКа обвалился потолок и осколками поранило двух забредших туда старушек. Для разбора происшествия прибыла исполкомовская комиссия. Сопровождал ее и давал пояснения Илларион Пименович.

– Потолок обвалился от какого–то сотрясения, – мыслил он вслух. – Сам по себе он обвалиться никак не мог. Совсем новый потолок. Вот тут сидели старушки наши, общественницы, а вот здесь я обычно нахожусь.

Объясняя, Гекубов размахивал рукой и любовался, как гибко она у него двигается, вверх, и вниз, и в сторону. Он не решился обратить внимание комиссии на свою руку, но сам незаметно увлекся, и поэтому на следующий вопрос председателя комиссии ответил замечательно. Председатель спросил с коварным подтекстом:

– У вас, Илларион Пименович, везде такой образцовый порядок? – Видимо, он имел в виду поломанные стулья и пианино, опиравшееся одной половиной на стопки старых журналов. Гекубов ответил:

– За весь в целом организм сейчас ответить не могу, а руки и ноги двигаются превосходно. Я всегда, когда просыпаюсь, делаю для них утреннюю зарядку. Раньше на левой ступне у меня было плоскостопие, но теперь оно исчезло.

Гекубов снял ботинок и продемонстрировал комиссии плавный и высокий изгиб нижней части левой ноги.

– Любопытно еще вот что, на левой ноге волосы у меня гуще растут, на икре, чем на правой.

Председатель не стал дожидаться, пока Гекубов задерет штанину, и увел всю комиссию обратно в исполком. В справке он написал, что управдом производит впечатление человека, выбитого несчастным случаем из колеи, и ему требуется, видимо, немедленное санаторное лечение. В общем же, дом нуждается в капитальном ремонте.

Неудивительно, что такой человек не заметил, в каком состоянии возвращался из аптеки Верховодов. Однако по иронии судьбы именно он оказался последним свидетелем, беседовавшим с Петром Иннокентьевичем. И к нему же прибежала соседка Верховодова по лестничной площадке – пенсионерка Акимовна. Она явилась на дом к управдому в субботу около полудня и с испуганным лицом заявила, что по ее мнению, с подполковником что–то «наделалось». Утром он не вышел на свою обычную прогулку за газетами и не отвечает на звонки в дверь. Она‘звонила ему четыре раза, первый раз около часа назад. – Ну, спит человек, – предположил Гекубов, которому никак не хотелось прерывать субботний отдых. – Я всегда, когда сплю, ничего не слышу. Хоть из пушек вокруг пали. Вон Фрося может подтвердить.

– При чем тут вы, Илларион Пименович, – старая Акимовна вся дрожала. – Он в шесть утра обычно на ногах. И ходит по комнате, и ходит. Уж я‑то знаю. Сколь лет соседствуем.

Гекубов уразумел, что старуху не унять.

– Никакого покою от людей нету, – пожаловался жене. – Мне сверхурочные не платят, между прочим.

Все–таки он пошел с Акимовной, событие его заинтересовало. Во дворе к ним присоединилось еше два– три человека из числа близких уличных приятелей Верховодова. Среди них был и Федор Мечетин, постоянный оппонент Верховодова по вопросам охраны окружающей среды. Мечетин считал, что чем быстрее всю природу сотрут с лица земли, тем больше будет пользы человечеству, потому что тогда оно наконец–то протрет забубенные больные зенки и возьмется за дело.

– На голой планете напляшутся, – злорадно изрекал Федор Мечетин. – Пусть, пусть! Устроят себе вселенскую танцплощадку из бетона.

Мечетин был стихийным врагом научно–технического прогресса и в своем осуждении меры не знал. Он даже отказался установить у себя в квартире телефон, и повлиддь на него не сумели ни дети, ни внуки, ни домовая общественность. В пылу разногласий Петр Иннокентьевич иной раз обвинял Федора в махровом сектантстве, но был неправ. Мечетин в бога не верил.

– То–то и плохо, что бога нет, – сокрушался он. – Нет его, батюшки, и остановить некому обезумевшего человека. Несется он сломя голову к своей погибели. Напридумывали игрушек, какими шар могут в пыль развеять. И развеют, мы еще дождемся с тобой, погоди. Обязательно дождемся. Я нарочно дождусь. Ты, старый чурбан, кусты с палкой охраняешь и мыслишь – герой… Нет, ты не герой, а чурбан, пень на опушке. Люди себя опередили, от сердца своего бегом оторвались. Сердце людское отдельно живет и дышит, и уж теперь не угонится за убегающим человеком. Ум остался, сердца нету. Это страшно представить, что творится. Словно мир весь целиком в горячке бьется. А ты кустики охраняешь. От кого, зачем? Руби все под корень! Может, на голом, обнаженном пространстве люди–то и прозреют, убедятся, как их мало и необходимо всем друг за дружку придерживаться.

– Ты злостный человек, Мечетин Федор. Как же ты всех людей в одну кучу свалил? Где ты прежнюю жизнь прожил? Ничего не понял.

Федор Мечетин – горячий человек, но в спор вступал не со всяким. Верховодова он специально по утрам караулил, чтобы отвести душу. Душа у него болела от усталости и предчувствий. Верховодов ему втолковывал доброжелательно:

– Самые вредные и опасные такие шарашники, как ты. Я всего один пускай куст спасу – это польза, реальная польза. Ты же ни одного деревца от беды не заслонишь, зато с толку сто человек собьешь. Юродивый ты, Федька, какие раньше на площадях слепой народ мутили. Провокатор, если хочешь.

– Докажи!

– Ты сам про себя знаешь. Люди истинной души имеют цель, и сердце они не потеряли. Они мир оздоровляют, которому ты конец предрекаешь. Ты, Федор, паникер, и на фронте тебя бы под трибунал отдали. Я бы сам и отдал.

– Умеете ярлыки вешать, помню.

Верховодов бледнел до синевы, лицо его опускалось, как падающий сумрак. Эти стычки ничем не кончались и затухали внезапно, когда оба утомлялись от крика. Предмет их перепалки был понятен далеко не всем, но они–то оба хорошо знали, о чем речь. С незапамятной поры начали они этот затянувшийся диспут. Для посторонних их слова могли показаться попросту бессмысленным стариковским бредом. Но только не для них. Они разговаривали друг с другом так, словно по очереди на сходке читали прокламации. И там, в этих никем не написанных прокламациях каждое лыко было в строку. Они разговаривали о таком давнем, но по–прежнему таком важном, что заставляло вздрагивать их подсушенные временем сердца.

Нынешним субботним утром Федор Мечетин, как всегда, стерег Верховодова на углу дома, да так и не дождался. Это его не насторожило, мало ли что могло быть: уехал куда–нибудь или заболел. Но когда мимо просеменила утиным галопом Акимовна и на ходу сообщила, что Верховодов дома и не отпирает на звонок, Мечетин обеспокоился. Конечно, он представил первое, что можно представить, услышав про семидесятилетнего не слишком здорового старика, что тот не откликается на вызов. «Загнулся, что ли?» – подумал Мечетин и испытал сначала нечто вроде облегчения. Как же, свидетель многих его крамольных, в пылу полемики высказанных суждений благополучно покинул земную обитель. «Помер», – повторил про себя Мечетин и с недоумением оглянулся по сторонам. Ничего не изменилось. Дома стояли на обычных местах, прогуливались по зеленым дворовым скверикам мамаши с детишками, мужчины забивали в козла за одноногим столом. Но ему, Мечетину, не было теперь надобности здесь находиться. Некого ему было ждать, если с Верховодовым случилось это. Куда же пойти? А пойти–то было и некуда. Во всем Федулинске у Мечетина был только один собеседник, и если его не будет, то что же… Федор Мечетин почувствовал ознобную пустоту. «Почему же обязательно помер? – подумал Мечетин, выкарабкиваясь из пустоты. – Надо сперва проверить. Вчера я видел Верховодова утром, он был в полном здравии, хотя и мерклый. Что он мне сказал? Ах, да. Он меня спросил: «Все злобствуешь, Федор?» А чего я ему ответил? Вроде ничего. Ну да. Я сегодня собирался ему ответить, да вон как оно поворачивается», Мечетин не мог зайти к Верховодову самостоятельно, не те у них были отношения: в случае, если Петр Иннокентьевич живой и произошла ошибка, он бы подумал, что Мечетину позарез необходимо с ним повидаться. Федор Мечетин был горд и не искал ничьего расположения. Он терпеливо ждал. К нему присоединились двое безымянных доминошников, нюхом учуявшие, что происходит необыденное. Такой компанией во главе с управдомом Гекубовым они и поднялись к квартире Верховодова.

– Звони! – велел Гекубов старухе. И тут же сам нажал кнопку. Звонок у Верховодова был оглушительный, старинный. На лестничной клетке он отдавался звонким эхом, возносясь, возможно, под самую крышу. Гекубов позвонил несколько раз, остальные прислушивались, затаив дыхание. Изнутри никакого движения, шороха – тишина.

– Нету дома, – умно определил Илларион Пименович.

– Дома он, дома, – запричитала Акимовна, – я знаю, что дома. Никуда не выходил.

– Как ты можешь это знать, если он тихонько вышел? Что ты, старая, чушь мелешь?

Акимовна упрямо уверяла, Верховодов там, в квартире. Она тыкала пальцем в дверь и беспомощно повторяла:

– Там, Петя, там. Нигде больше. Померший он.

Федор Мечетин отстранил управдома и забарабанил в дверь кулаком с такой силой, что с косяка сыпнула белая пыль.

– Погоди, – остановил его Гекубов. – Надо тогда слесаря искать…

Акимовна вызвала из своей квартиры племянника, двенадцатилетнего пионера Вадика. Отправили его за слесарем, который проживал в соседнем подъезде на шестом этаже. В ожидании слесаря мужчины закурили. Дым синим облаком скопился под потолком.

– Вчера–то ты его видела? – спросил управдом у Акимовны.

– Как же не видать. Днем мы с ним разговаривали. Он на обед печенку себе готовил, обратился ко мне за подмогой. «Скажи, Акимовна, чем заправляют печень– то?» Я ему все обсказала, к нему заглядала, – старуха стрельнула глазами, – посуду ему помыла, подмела. Сердце у него еще днем покалывало. Он думал, погода переменится.

– Да, – вспомнил Илларион Пименович, – он и мне про погоду говорил. Я сам всегда, когда погода меняется, чувствую. Рука левая у меня онемевает и торкается. Жилка в ней, в кисти, играет перед переменой погоды. У меня левая рука лучше барометра. Только вот не указывает, какая именно перемена: жара либо холод.

Слесарь явился быстро – интеллигентный парень в дымчатых очках, со спортивной сумкой через плечо, студент–заочник технического вуза Юрий Печенкин. Управдом гордился своими кадрами и подбирал их со вкусом.

– Что случилось, Илларион Пименович? – По голосу Юры Печенкина было понятно, если что и случилось, то с одним его приходом всякие трудности снимаются и теперь все могут быть спокойны. – Эту дверь открыть? Минутку терпения.

Он распахнул свою сумку и стал доставать инструменты, каждый внимательно разглядывая: плоскогубцы, отвертки, электродрель, всевозможные щипчики, ножницы, мотки проволоки, молоток и так далее. В мгновение ока коврик перед дверью превратился в выставочный инструментальный стенд. Все инструменты были новенькие, прямиком со склада, некоторые отливали желтым смазочным маслом. Дело в том, что слесарем Юру Печенкина назначили всего месяц назад по рекомендации–просьбе одного влиятельного знакомого Геку– бова, и он еще не успел толком ознакомиться с новой профессией. До этого Печенкин подвизался ночным сторожем на складах вторсырья, работал через двое суток на третьи, и это его вполне устраивало. Весной при переходе с третьего курса на четвертый в институте с него неожиданно потребовали справку, что он работает по смежной специальности. Ночной сторож им не годился, а слесарь устраивал вполне. Слесарь должен уметь разбираться в чертежах и вообще близок к индустрии. Юре Печенкину пришлось обратиться за протекцией к своему дядюшке, и тот устроил его в ЖЭК. Такая обычная житейская история. Оказалось, что на новом месте у Юры остается еще больше времени для занятий. В уютной конторке он сумел оборудовать маленькую научную библиотеку, куда перетекло много учебников из городской. Телефон Юра обычно днем отключал и _чспо– койно занимался. Иной раз за ним прибегали с просьбой починить кран или заткнуть протекающий унитаз. С грехом пополам, опираясь единственно на природную смекалку, Юра чинил и затыкал. Если же поломка оказывалась серьезной, он объяснял, что дело пахнет керосином и требуется вызывать специалистов из Горре– монттреста. И оставлял тамошний телефон. Из Гортрес– та приходили безотказно. У них имелись и новые краны, и унитазы, и стойкое желание помочь за определенную мзду. Юра легко вошел в контакт с тамошними деловыми людьми и действовал так ловко, так умело подготавливал жильцов к необходимости вскоре раскошелиться, что однажды ребята из Гортреста пригласили его в ресторан. Он наотрез отказался, считая это безнравственным.

Перед запертой дверью Печенкин оказался в крайне затруднительном положении и уповал единственно на пословицу: смелость города берет.

– Свету мало, – сказал он солидно, ни к кому не обращаясь в отдельности. – Но ничего, справимся…

Затем посовал в замочную скважину отверткой и медной проволокой. Проволока согнулась, и он со скрежетом вырвал ее из двери.

– Трудный замок. Наверное, с секретом… – Юра оглянулся, – и розетки нет для дрели. Можно бы его выпилить.

Ему никто не ответил, и он почувствовал себя неуютно и одиноко, как на экзамене.

– Ее выбить легко, – авторитетно подсказал пионер Вадик, – одним ударом.

– Ты откудова знаешь? – накинулась на него Акимовна. – Тебе об этих делах и думать нечего. Ступай домой!

– Правильно, – поддержал мальчика Федор Ме– четин, – двери на соплях навешивают.

Управдом с укоризной смотрел на слесаря Юрия Печенкина, вернее, на его согнутую спину, потому что тот, загородив собой дверь, чем–то ковырялся в скважине. Оказывается, он загнал в дырку собственный ключ от квартиры, там его провернул и теперь тщетно пытался извлечь. Наконец, всунув в отверстие ключа конец отвертки, он резко нажал и с хрустом отломил половину ключа. Теперь из скважины торчал острый металлический обломок.

– Как же я к себе домой попаду? – спросил слесарь у Гекубова. – Родители в отпуске, а сестра с мужем на даче.

– Живи здесь, – мрачно пошутил Гекубов. – Сколько времени зря потеряли. Мне обедать пора. У меня всегда, когда я обед пропускаю, сильно в животе бурчит! Слышите?

Действительно из недр управдома раздался характерный звук, словно кто–то дернул ручку унитаза. Федор Мечетин решился. Отстранив слесаря, он с короткого разбега врубился плечом в дверь. Мощный был мужик, с первого раза сбил замок. Потом аккуратно снял дверь с петель и прислонил ее к стене. Жутковато и безобразно зиял вход без двери в обжитую квартиру. Люди теснились, подталкивали вперед управдома.

– Если хозяин в отлучке, придется отвечать за взлом, – рассудил один из доминошников, видимо, подписчик журнала «Человек и закон».

– Дома он, – шепотом, с придыханием сказала Акимовна, – там он, в комнате.

Она вошла первая, за ней пионер Вадик, потом остальные. Верховодов разметался на кровати, согнувшись, подтянув колени к животу. Одна рука его свесилась к полу, где валялись осколки хрустальной рюмки. Лицо глядело на вошедших. Голова не на подушке, а на краю панцирной сетки, с которой почему–то задрались матрас и одеяло. Наверное, Петр Иннокентьевич хотел или поставить рюмку с водой или нес ее ко рту, потянулся к тумбочке. Казалось, перед смертью Верховодов плакал, потому что лицо его по щекам перечерчивали две тоненьких полоски. Шевелились листы бумаги на столе, тикали настенные ходики. Федор Мечетин подошел и остановил часы. Акимовна заголосила.

– Надо ему глаза закрыть, – вспомнил Юра Пе– ченкин. – Такой обычай.

Федор Мечетин приблизился, поднял Верховодова за плечи и устроил его поудобнее. Провел пальцами по затвердевшим векам, придержал. Отпустил, и веки с жестяным шорохом вернулись на место. Пионер Вадик не выдержал, выскочил из комнаты. Слесарь Печенкин лихорадочно крутил диск телефонного автомата.

– Живет человек, – проскрипел Илларион Пименович. – А потом умирает.

Акимовна, начав с низких нот, постепенно перешла на верхний регистр. Она выла как собака, у которой умер хозяин. Кто он ей был, Верховодов?

– Тебе кто он был? – грубо спросил у нее Федор Мечети н. – Чего ты душу–то из себя вынаешь. Мне он другом был, лучшим. А тебе кто? Сосед, и все.

Юра дозвонился до «скорой помощи», но никак не мог назвать адрес. Он у всех спрашивал: «Адрес, какой адрес?» И в трубку: «Минутку, пожалуйста». Мечетин отнял у него телефон и четко продиктовал улицу, номер дома и квартиру. С той стороны что–то спросили, и он буркнул:

– Не мое дело. От старости, от чего еще.

Верховодов Петр Иннокентьевич наблюдал всю эту суету и неразбериху стеклянными мутными глазами. Он не жалел о том, что умер, потому что очень устал в последнее время. Там, в тишайшем мраке давно дожидался его солдатик Прутков и еще многие, с которыми ему хотелось бы повидаться. Родные люди, оставившие его одного. Он честно, до конца выполнил свою земную задачу, никого не подвел, и виду не подавал, как ему опостылело быть одному. Осиротели в этот день феду– линские парки, речка Верейка, лесные опушки. Что ж, придет скоро другой на его место, старый или молодой, неважно, придет защитник. А Верховодов покинул город и землю.

– Побудь до врачей, Акимовна, – сказал Геку– бэв, – поплачь, это ничего. Я, пожалуй, пойду. Мочи нег оставаться. У меня всегда, когда я покойников встречаю, в груди жмет.

На улице Гекубова окружили любопытные соседи. Слух о смерти Верховодова быстро распространился. Управдома затормошили, задергали.

– Умер точно, – зычно объявлял он всем. – Живет сначала человек, потом умирает.

Ему хотелось, но никак не удавалось до конца додумать одну неприятную заполошную мысль, которая не первый раз приходила ему в голову. Злодейская эта мысль имела свойаво нагрянуть в самую неподходящую минуту и чаще всего разгоралась, когда он прихварывал. «Значит, что же, – ворошилась мысль, – все, значит, так просто и обыкновенно. Не только для меня лично это пустое, а вот для этого изумительно сконструированного организма, который спит, икает, распоряжается. Как это несправедливо».

Сложность мысли для полного додумывания была в том, что начало у нее имелось самое простое – необходимость для каждого человека умереть; середина, перечисление всевозможных утрат, которые принесет смерть, затягивалась до бесконечности, распирала мысль словно резиновую – поэтому конец ее, логическое завершение и оправдание мысли никак Гекубову не давались. Илларион Пименович и в общих чертах не мог предположить, какой конец он хотел найти для тягостной мысли о бренности бытия, но не сомневался, что обязательно есть нечто утешительное, предназначенное только ему и никому другому.

В комнате Верховодова под вой старухи Акимовны он почти ухватил что–то, почти обрадовался проклюнувшейся, дернувшей его за нос догадке, но опять в последний момент прозрения отвлекся и упустил удачу. Когда же сосредоточился, было поздно, в голове мельтешила одна только прозаическая не мысль даже, а мыслишка: «Ну вот, товарищ освободил отдельную квартиру». И тут же он стал прикидывать, кто из его знакомых может претендовать на жилплощадь Верховодова. Грешным делом вспомнил своего двоюродного племянника, недавно приходившего к нему со слезной мольбой и грозившего в случае отказа наложить на себя руки прямо в домоуправлении…

Пионер Вадик сидел на диване и листал свежий номер «Крокодила».

– Мама, – сказал он, – знаешь, дядька ему веки опустил, а они как щелкнут. Страшно!

– Нечего тебе было туда соваться. Сейчас пойду бабушку приведу. С ее ли сердцем там высиживать.

– Мама, неужели люди всегда будут умирать?

– Не говори глупостей, сынок. Не маленький.

Слесарь Юрий Печенкин помогал санитарам. Верховодова завернули в простыни и понесли втроем. Печенкин поддерживал ноги. Они были мягкие и продавливались ему на руки.

«Ах ты хлюпик, – ругал себя студент–заочник, – «сколько же в тебе слизи. Не годишься ты, брат, на крупные дела. Одинокий старик умер, а тебе противно его нести. Тебе, гаду, тошно. Порядочная ты, оказывается, мразь, Юрик. Недаром тебя красивые девушки старательно избегают. Слесарь–недотепа, дверь не су* мел отпереть».

Они загрузили Верховодова в санитарную машину, никто не сказал Печенкину «спасибо», никто не кивнул на прощание.

«Газик» зафыркал и укатил.

«Больше старик домой не вернется, – подумал студент. – Окончен бал. Прощай, человек».

В квартире Верховодова остались Федор Мечетин и старуха Акимовна. Они перешли на кухню. Акимовна утирала уже не текущие слезы, а Мечетин пил из кружки настойку, обнаруженную им на кухонной полке.

– Выпей, Акимовна, за упокой, – предложил Мечетин. – С глотка плохо тебе не станет.

– Господь с тобой! Я этого зелья на дух не выношу,

– Что так?

– Пили вокруг меня много, всю мою жизнь вино коверкало. Муж пил, братья пили – себя и здоровье пропивали. Я бы ее всю в океан вылила, разом всю, сколь ее ни есть на свете.

– Да, женщины много обид на вино держат.

– Он, Петр Иннокентьевич, не пил и человеком прожил.

– Хорошего человека, Акимовна, вино не ломает, крепче на ноги ставит.

– Неправда ваша. Никому она не на пользу. Только деньги на нее зря переводят. Я все гадаю, старая дура, почему бы ее враз не отменить, не продавать ее и не делать. На бумаге борются с ней, а в любом магазине – хошь залейся. Невыгодно, наверное, кому–то ее совсем изгнать.